Силуэты в ночи то колебались, то покачивались, как бы сливаясь плотным бутоном цветка, то размыкались, откуда вываливась яркая полоска огня, высвечивая лица сидящих. Бокал тишины прорезался цветистостью звонких голосов.
- Мечтаю о преданном друге, - звенел девичий голосок. - А мама говорит, что в условиях городов это излишне, - продолжила она и, поворошив костёр, кинула туда сук. Весёлые искорки заплясали и понеслись наперегонки ввысь, передавая пространству эстафету.
-А у меня был дружок..., - подхватила с грустью другая, - но его уже нет, убежал. Такой смешной окраски - в крапинку, в чёрных очках и на хвосте как чёрный бант.
Огонь пыхнул оранжево витиеватым драконьим танцем, что в вышине рассеивался светлячками.
По пикам деревьев перескакивали мысли по цепочке к звёздам.
Мягкая стенка замкнутого пространства объединяла нескольких крохотных существ. Они легонько плавали, попихиваясь в тесноте, ощущая боком, спиной соседа. Можно было потихоньку перемещаться, вертеться. И всё большая теснота сближала крепче и крепче беспокойную неуёмность. Можно бы ещё энергичнее шевелиться, но один шустриком выскочил куда-то. Через интервал повторилось то же самое, но с другим. Остальные притихли. Каждому из оставшихся подумалось, что там, куда проскочили двое, наверное, лучше.
Протискиваясь в узкий, щемящий безысходностью, проход, кто-то успевал пожалеть, что направился сюда, но просунутая голова уже тащила дальше, выплёвывая в чуждую разверстую пасть холода. Ища знакомое тепло, хотелось также сноровисто уйти обратно от неприятной жёсткости бытия, но спасал родная мягкая ворсистость. Пустота пугала чуждой необъятностью, но ласковость шершавости, неустанно проходящей вдоль головы к спине всякий раз и раз за разом успокаивала, давая понять, что здесь не так страшно, как могло думаться. Поглаживания продолжались ещё и ещё. Кто-то ожидал здесь, подбадривая, прохаживаясь мягко вдоль. Отыскивая призывный ароматный клапан, приятно было утыкаться в мягкий сосок, надавливать его, присасываться с жадностью и пить, глотая, бьющую струю вкусной жидкости. Пить и пить это, пока не уносил покой благодати куда-то, погружая в лоно невесомости.
Двуногие шли, перебирая боковыми плетьми, сгибая их посередине. Конечности их оканчивались пятернёй, позволяя ловкость разных движений. Они могли входить в огромные этажные, ступенчатые короба с ячейками и там расходиться, разбегаться в разные стороны и углы. В усечённых пространствах постепенно все замирало. Изредка собирались в кучку люди, чтобы посасывать белые палочки, пускать струйки ядовито-пахучего дыма. В промежутках они что-то пили, жевали, шевеля целюстями.
Кто-то начинал переползать, прерывая чудесный сладкий сон. Снова хотелось присосаться к клапану с чудесной живительной жидкостью, но он бывал уже занят, и приходилось тыкаться во что-то мягкое, пока не находился свободный. О, какое же это счастье, найти, уткнуться и вжаться в родное тепло. Радость ощущений перебегала с головы по спине к отросткочку и трепыхала на другом конце.
И снова счастье видений, как двуногие стоят, складываются, уменьшаясь ростом. Одни замирали перед каким-то голубым свечением ящика, другие перемещались куда-то, кто-то наклонялся, покачиваясь над каким-то небольшим пространством, выпрямлялся и снова перемещался. В их движениях было много непонятного и загадочного.
Заботливая волна могла вновь накрыть лаской, приближая к окончанию чудесного сновидения, поощряя к оживлению и поискам заветного соска, где благодатное питьё как волшебство подключало к ярким сновиденьям.
Двуногие могли работать своими боковыми плетьми, могли переносить в них что-то, двигали предметы, а то все разом перетекали в пространстве, рассекая сгустившийся сиреневый полумрак. Они разбредались между бегающими и снующими туда-сюда красными огоньками железных коробок, шли между длинными рядами убегающих вдаль фонарей вдоль огромных каменных и бетонных коробок со светом в квадратных глазницах. Где-то внутри планеты и над ней с визгом проносились длинные тяжёлые составы, полные двуногих, мелькая длинной вереницей просторных окон-огоньков.
Приближались двуногие силуэты - заметным становилось их свечение. Они переливались, меняя гамму, и постепенно удалялись, словно сине-фиолетовое облако.
Ощущалась предподготка в мир, насыщенный букетом разных запахов и звуков. Они уже начинали будоражить во сне.
Однажды подошедшая двуногая воскликнула: - Ах, какой хорошенький! Прижала к себе, погладила. Завернула во что-то ворсисто-тёплое, посадила в мешочек с лямками, прижала в груди и унесла за собой.
По дороге было страшно от громыханья, скрежета и шума, спасал только сон. Попал вкакое-то жильё, рос среди высоких стен.
За окном топочет, веселится дождь, на улицу зовёт. Хозяйка то прикладывает мне дождевик, то стучит жужжащим устройством, и снова примеривает это на меня. Смеются, когдя пробую это на зуб.
В таком плаще совсем не тесно. И стойка на задних лапах получается, и милые мордашки хозяек улыбаются. Они ластятся, и я покусываю их руки, всё выше дотягиваюсь для объятий. Им весело, и я прыгаю, прыгаю, показывая свою радость, но слышу всё время: "Сядь, отойди, не лезь, успокойся!".
Выходил в этом плаще погулять и весело бегал по лужам. Сосед, встретивший на улице, немало удивился: - Как удачно подобрали по цвету, ничего бы и не заметил, - и как всегда потрепал по шёрстке. Он любит со мной поиграть, а я провожать его по дороге.
Ох, не сидится мне, когда обуваются. Однажды ёрзал так, что стукнул своей башкой склонившуюся голову хозяйки, да так, что вызвал и её скулёж. Ох и удивился. Теперь учусь терпению.
Припоминаю, как в зеркальной части стены смотрел на меня толстопузик на коротких лапах - неуклюж и вздорен. Принюхивался тогда к нему - его чёрные очки и россыпь горошин по белизне особо привлекали. Ковылял вразвалочку, и его всё тискали как игрушку. Долго он делал в помещении нечаянные лужицы, за что периодически был наказуем. Потом хотели пристроить куда-то, так чувствовалось по всему, смотрели и описывали внешность в чёрную трубку, приложенную уплотнениями к раковине в голове одним концом и к шевелющемуся звукообразованию другим. И вскоре стало доходить, что тот несмышлёныш был я. Но теперь я повзрослел, приучен держаться, дожидаясь выхода на улицу, во двор для прогулки.
Горошинки скоро размылись в пятнышки, а слушаться всё ж не хотелось. При окрике ложился на спину, брюхо подставлял, лапы складывал, и слышал ласковое "Би-и-и..." с ласковым поглаживанием.
Однажды не утерпел и подпрыгнул до ломтика, что был в руке хозяйки. Увидел, что им понравилось. Научился подольше стоять на задних лапах, переминаясь на них. Заметил, что они как будто ярче светятся для моих желаний - и прогулка тебе, и вкусненьким угощают.
Одна уходила рано и возвращалась поздно, другая - всё за столом сидела. Там быстро бегали пальцы, стуча по кнопкам. Много раз подходил и задвигал эту клаву, носом орудовал, а она хватала его, сжимала и трясла. Погладит, похолит, и скажет: - Не мешай, Би! Растянусь в сторонке и поглядываю на неё в ожидании, обожая её и любя.
Как-то опустела комната надолго. Не на кого было смотреть, не с кем играть, гулять. Такая тоска напала, что разгрыз фонарь, что в прихожей лежал, перчатки прожевал. Ох, и досталось мне, что потом долго это снилось, и я плакал. Кто-то гладил меня, и я снова засыпал.
Снилось, как мы с ней среди деревьев, куда ехали на огромном чудище. Его открывающаяся пасть меня пугала и я не хотел туда запрыгивать, но натянутый поводок меня затаскивал. А в лесу и в заснеженном болоте живность влечёт. Хозяйка на деревяшках каталась, а я скакал по белым, холмам, проваливаясь в глубокий снег. Там и повстречался белый толстяк с точками глаз. Волосы - колючки, да корявые ветки с боков, а внизу - собачьи метки. Пока в сторонке покопался, разузнал, что под землёй, типчик поменялся. Теперь он смеялся, а с ним - и лес, и поляна, и серое небо.
Просыпался, а её всё не было. Запевал песню, звал её. И она, наконец, пришла. Обрадовался, что будем вместе, а она ушла снова.
Как и прежде пел о тоске своей, звал. Переворачивал вер дном всё, что находилось рядом. Тогда был переселён на балкон, но и там всё перевернул, распробовал краски, игрушки распотрошил.
А как только вернулась верная хозяйка, отгрыз задник у обувки, съел шнурок и оторвал язычок, чтобы она не покидала меня - с ней мне веселее.
Полюбил бегать за железякой на узких тонких колёсах, на которой она ехала, вращая ногами. Когда выпрыгнул из пасти огромного тряского чудища и очутился в лесу, протащил их вместе, так крепко цеплялась она за меня. Вскоре был отпущен на свободу, но бежал рядом и всё время слышал: - Молодец! Тыкался легонько в ногу. На широкой гладкой дороге отстал, и выбежал на середину, но, услышал её сердитый голос, что это опасно. Бежал сколько мог рядом за колесом, но угнаться не мог, и всё думал, бросит меня. Она всё меня поджидала, но другие давно уехали далеко вперёд. Когда я добежал до очередной остановки, то разлёгся вдоль дороги. Еле отдышался. Те, двое, что тоже отстали, уехали вперёд, догонять остальных, а мы развернулись у сидящих вдоль дороги бабулек. Они отогнали меня прочь, а как хотелось мне пить и есть! Но, они этого не хотели понимать.
Хозяйка купила у них морковки, которую я не ем.
Возвращаясь, я бежал в свою силу, отставал и пил талую воду, что сверкала, отражая лучи весеннего солнца. Под мостом рыбаки удили рыбу в реке, и мы к ним спускались, чтобы я мог напиться. Поднявшись выше по дороге, мы хотели было добраться к весело журчащим ручейкам среди потемневших сугробов, но чуть было не провалились там. Вовремя выбрались.
Пока бежал, весь забрызгался, но после большого перекрёстка заехали в прилесок, где я отлежался на снегу, и она меня искупала в прозрачной снежной воде. Недалеко оказался магазин. Забежав туда, постоял на задних лапах с улыбкой и заслужил сосиску. После этого мне бежалось легче.
Добрались до станции, где снова утонул в грязи. Из-за этого не успели на громыхающее чудище, что со свистом унеслось прочь.
Дома отдохнул и отоспался, и снова хочу бежать рядом, как только она берётся за узкую раму железяки. Начинаю скулить, переминаться, пристукивать лапой и проситься с ней вновь. Чувствую, что стал крепче.
Люблю, когда говорят: - Хороший мальчик слушается. Воспитанный мальчик рядом ходит, - тыркаюсь носом преданно и мне хорошо. Так и расту.
Знаю, так учатся терпению двуногие. Однажды долго слышал заунывный плач во дворе. Никто не мог утешить. Страдания безудержно сочились, долетая до меня. Я тявкнул пару раз с балкона, хотел успокоить. Носом бы ткнулся в колени, боком прижался, деля тоску, но был на балконе.
Вот, хвост с чёрным бантом на белом часто держу кольцом, и черные ушки свисают, переходя с левого глаза от чёрных очков, а вокруг правого глаза спорят с отдельным фигурным пятном. Чёрные ноздри на серенькой морде, да в крапинку россыпь по шерсти - пригож я для взора.
Cлышу, порой восклицают: - Красавец! Природа старалась, скажу, не поверят.
Виляя хвостом, рад я общению, гавкнуть могу для порядка, вполголоса буркнуть. Знакомясь, играю, но кто-то и рявкнет со злобой, готовый кусаться. Прочь убегаю.
Поел, поспал, гулять хочу. Бегать, где хочу, есть, что хочу. А то, что ищу и жую находку, рычу и огрызаюсь, такова моя природа. Отбегу подальше, чтоб не отнимали. И не нужен поводок охотнику до вкусности!
По утрам пел песни, и меня отпускали гулять одного - все кустики, травинки мог обнюхать. Другие четверолапые вели на поводке кого-то за собой. Вот и я теперь подругу вывожу, правда, она командует мною. Ну, и ладно. Зато она называет мне вещи своими именами, и теперь я многое знаю, понимаю их язык, интонации и многое чувствую про них.