Филатова Светлана Андреевна : другие произведения.

Прекрасный принц

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

   - Тебя точно встретят? - водитель морщится, с одной стороны его успокаивает полученная сумма, с другой мучает совесть.
   - Конечно, я уже созвонилась! - я открываю дверцу машины, царственно (никто ж не помогает!) выбираясь наружу. Принцесса всегда должна сохранять лицо.
   - Какое cозвонилась? Тут же сотовый не берет? - похоже, совесть одерживает верх.
   - Ребята на плато поднимались, там берет, - спешно хлопаю дверью и красиво делаю ручкой я. - Спасибо!
   И ускоряюсь по старой покосившейся асфальтовой дороге, огибающей лесистый склон. Вершины кругом похожи как близнецы, и принимая решение подниматься по ближайшей балке, я полагаюсь скорее на карту и удачу, а еще сбегаю от таксиста. Неймется же ему!
   Машина обреченно разворачивается и дает по газам. Ее слышно некоторое время, а после повисает тишина. И только бухает сердце, перекачивая адреналин с небольшим процентом крови. Не ждут меня никакие ребята. Но прыгать в пустоту - это то, что нужно сейчас.
   А чтобы вы сразу увидели, сразу очутились между этих дымчатых сизых склонов, я покажу их вам. Они похожи на пересушенную шевелюру после двадцатой химической завивки. Деревья именуются буками, и буки они и есть. На дорогу рукавами сползает грязь, которую натащили многочисленные ручьи. В просветах деревьев проглядывают скальные выступы каньонов, кажутся голубыми, но на самом деле они красные. Просто день серый, все так далеко, а то, что близко - черное, сизое, бурое, зеленое и синее. Я так долго добиралась сюда. И теперь в ужасе от своей смелости. Если я заблужусь - помочь будет некому, тут и на дороге-то машины появляются не каждый день, а уж если свернуть с шоссе и углубиться в лес...
   Но я приехала неспроста. Я знаю, куда хочу попасть. Вопрос только в том... Вопросов два - найду ли, и будут ли мне рады. Где-то тут живет Гуру. Это хиппи его так прозвали, их много квартирует по пещерным городам в теплое время. А зимой Гуру уходит выше, зимой у него "спячка" - время, когда никто не должен мешать. Он делает амулеты из оникса, что-то над ними читает, а то и разговаривает с ними - кто знает? И голодает по десять дней каждый месяц. Вы правильно поняли, он достаточно чокнутый, чтобы я тут переминалась с ноги на ногу на дороге и набиралась решимости двинуть в дебри по еле приметной тропке. Именно. Он достаточно чокнутый, чтобы я стремилась к нему как железная ложка к магниту.
   Я скажу вам все, как есть. Для меня он старый. То есть достаточно старый, чтобы не вызывать эротических желаний. Мне двадцать, ему в два раза больше. К тому же он страшный - у него борода по пояс и лохмы, которые он не чешет, а если и моет, то в ручье, холодной водой. Он вообще любит влезть туда, где похолоднее. Но я обнаружила, что я от него балдею. То есть как бы мне хреново не было, стоит сесть рядом и послушать о чем он говорит с соседями-хипарями, всю хандру как рукой снимает. Я просто готова горы свернуть - такая энергия от него идет. И так было не раз - когда мы отдыхали дикарями в пестром обществе, мы всегда старались встать поближе к Гуру. И, возвращаясь домой, я обнаруживала в себе силу великую, решала все проблемы и была на гребне волны. Хватало меня недели на три, а потом я снова приезжала потусить недельку к хипарям. Итого - болталась за сезон раз пять туда-сюда. На работе уже привыкли - третье лето так. А сейчас зима. И прошло не три недели, а намного больше.
   То, что зимой Гуру уходит в горы, я знала от него самого. Нам случалось иногда побеседовать тет-а-тет. Ой, мне даже приходило в голову в него влюбиться, настолько он притягательная личность. Но, как и всякий шаман, он страшный эгоист. Это я сразу приметила, и отмела любые мысли в том направлении. Девочек вокруг него всегда водилось в избытке, и они всегда чередовались, так что рассчитывать на преданность и любовь не стоило.
   А вот "штопор" после разрыва с Сашкой - был такой Сашка, и долго был, два года... Мы так и путались - Сашка с Машкой, два обалдуя. Вы понимаете, почему мне необходим адреналин? Необходимо было прыгнуть в неизвестность. Слава богу, кроссовки оказались хорошими, а то на глинистых мокрых тропах вполне можно подвернуть ногу - это как минимум.
   И как результат - сейчас я пробираюсь по тропе, держась за коряги, спина под рюкзаком такая, что хоть снимай свитер и выжимай. Хорошо, что холодно. Небо светло-серое, кажется, вот-вот проглянет солнце, но оно временит. И где в таких краях может быть щель под скалой, в которой живет Страшная Борода?
   Вы поняли, что сказка началась, не так ли? Я иду к Страшной Бороде, и я - маленькая потерявшаяся в лесу принцесса, и никто мне не может помочь, кроме этой Бороды, потому что принц оказался клерком, а папа-король ничего в жизни не понимает, а у мамы-королевы свое королевство - где-то за Великим хребтом. Мои верные вассалы спят за мониторами. Во всем мире живы только мы - вы, читающие эти строки, я и Борода, который голодает восьмой день, медитирует на вершине и режет между делом очередной амулет из оникса.
   В этот самый момент меня должны подвести хваленые кроссовки, я должна упасть и подвернуть ногу, а незнакомый молодой маг, который ищет себе амулет Великого шамана и направляется той же тропой к Страшной Бороде, меня находит и спасает. Ура? Да, все почти так и случается, как мы надеялись. Я падаю, но ничего не подворачиваю, а зверски изваливаюсь в грязи, на четвереньках выползаю на тропу, а когда поднимаюсь на ноги, вижу лестницу. И - ага! - в ее конце уютный грот, в котором горит костер, а рядом с ним сидит Борода и жадно дожирает из банки тушенку.
   Ну, я достаточно описала вам Бороду, чтобы вы не думали, что он бросается мне на помощь. Конечно, он делает кислое выражение лица - ведь я нарушила его духовный пост - не рискну сказать, что пост был каким-то еще, уж больно Шам чавкал тушенкой. Но надо отдать ему должное, он принимает верное решение, и спешно выскребает банку, а уж потом поднимается на ноги и втаскивает на площадку появившееся перед ним существо.
   - Кашу будешь? - бурчит Борода и гремит котелком. - Сядешь обсохнуть, и будем с тебя глину сбивать, или переоденешься?
   И вот скажу вам честно. Если бы он глядел на меня сочувственно, мне было бы дико неуютно, настолько, что я, может быть, развернулась и ушла. Но от этой хамоватой небрежности я расслабляюсь и уползаю в угол переодеваться, а потом сижу и, давясь кашей, рассказываю про клерка, папу, маму, и какие все они.
   - А почему ты тушенку в кашу не мешаешь? - выдавливаю наконец я и сама себе наливаю чай, потому что угощать здесь явно не принято.
   - Что зря расходовать продукты? - философски вздыхает Борода и вздымает в небо длинный подбородок. На удивление зимняя борода короче летней. - Если после мяса еще хочется есть - можно поесть каши.
   Короткий день гаснет. Хорошо я успела, уж и не знаю, где бы ставила палатку, если бы не вышла к костру.
   - Спальник у тебя есть? - вопрошает Шам и, услышав мое утвердительное мычание, разгребает для меня нишу под стеной. - Кидай сюда коврик.
   Да-да-да, это те самые двенадцать матрасов и двенадцать перин, а под ними - горошина, и я проваливаюсь в глубокий и здоровый сон до позднего утра.
   А утром в гроте уже нет хозяина, в кане холодный чай, я пью его и размышляю, что делать сегодня, дергать вниз и убираться восвояси или ждать новой беседы, чтобы наконец поперло. Не вдохновил меня вечерний разговор, может быть, в первый раз не вдохновил. Меня ругали, рассказывали, что жизнь никому не обязана, да и вообще, должна быть рада, что живая сюда выползла, хоть и в сильно запачканном виде.
   Поскольку цель не достигнута, я решаю дождаться Великой Бороды, которая наколдует мне волшебного принца. И вскоре шаман появляется из-за гребня и тащит за плечами - нет, не принца, а солидную вязанку хвороста. А мог бы.
   - А на что твои амулеты? - начинаю я вести подкоп и получаю в ответ перекисший взгляд.
   - Девочка, эти амулеты не для детей, - противным голосом вещают мне.
   Ах вот ты как? Какая я тебе девочка?
   - Я понима-аю, - в тон отвечаю я. - Но я достаточно взрослая, и я бы купила.
   - Тут не лавка, - внезапно меняет тон Борода. - И готовые я не продаю. Я только делаю на заказ.
   - А эти для чего?! - на стенах пещерки висят целые гирлянды кулонов и бус. - Неужели все на заказ?
   Борода отворачивается и занимается своими делами - ломает хворост, складывая его за камень, что-то мешает в миске, явно несъедобное, чем меня весьма огорчает. Короче, меня игнорируют довольно долго - минут десять. Кто угодно бы с ума сошел!
   - Если быстро спустишься - к вечеру будешь в деревне, - между делом бросает он. - А там или переночуешь, или о машине в город договоришься.
   Я вспыхиваю и начинаю собираться. Кто он такой, чтобы так со мной обращаться? И уже через четверть часа небрежно прощаюсь и начинаю медленно спускаться по лестнице. У него есть еще время одуматься и остановить меня. Но грубиян этой возможностью не пользуется. Возмутительно!
   Иду по тропе я также не спеша, поэтому через некоторое время слышу, как этот чокнутый колдун опомнился и зовет меня - нет, слов не разобрать, но интонация явно такова. Я гордо разворачиваюсь и неспешно шествую назад - пусть не радуется!
   А Шам бегает по краю балки, кому-то, свешиваясь вниз, кричит слова ободрения и вяжет на дерево веревки, а затем начинает по ним спускаться с обрыва. Неужели он решил, что я туда упала? Не такая я идиотка! Я осторожно пытаюсь разглядеть, что там внизу, и сталкиваюсь с Гуру головами.
   - Удачно, - совершенно серьезно говорит он, как бы и не почувствовав ничего. - Один я могу и не вытянуть.
   Он перебрасывает пару веревок через развилку дуба и ухватывается за них с другой стороны.
   - Ну, - говорит, ритмично отдуваясь и перехватывая веревки. - Помогай.
   Да что же у него там? Я впрягаюсь, и через пару минут уже пот катит градом с нас обоих, да при чем тут я, что я, нанималась? Вон уже как руки болят, сейчас оторвутся, а у Гуру красивые плечи. Это я так, между делом размышляю, под брезентовой курткой гуляют бугры и узлы, забавно. И спина красивая, треугольная, и сам он выше меня на голову, чудной мужик, вот только чокнутый. Нет, он баб ни во что не ставит, да и лохмы торчат как у нищего с паперти, и вообще, я веревкой ладони уже до мяса протерла, хоть бы перчатки дал.
   - А теперь упрись ногами и держи, - бросает через плечо мне он. - Я быстро перехвачу.
   Я как дурочка мертвой хваткой висну на веревке, которая мне, в общем-то, на фиг не сдалась, а Борода подбегает к краю обрыва и начинает вытаскивать что-то рыжее. В конце концов, я уже и отпустить концы могу, а это рыжее оказывается ланью или оленем, или чем-то вроде, да еще и живым в придачу.
   А шаман с ним разговаривает, да непонятно, понятно только, что утешает. А дичь лежит на боку и часто дышит. Потом вдруг Гуру вспоминает обо мне, оборачивается, явно пытается вспомнить, зачем я здесь, его осеняет, и он выдает:
   - Вовремя ты подсуетилась, а если подсуетишься еще немного, в деревню точно успеешь.
   И видимо на моем лице мелькает некая гамма чувств, которая его смущает, он смотрит на меня, на солнце, которое сегодня решило светить вовсю, на красные скалы за моей спиной.
   - Ладно, - говорит он. - Сегодня дотемна не успеешь, давай завтра. Да и Ланку лучше подальше оттащить, тут ночью небезопасно.
   И мы, как два трактора, тащим Ланку.
   Ланка спит внизу, под лестницей и Леха - так, оказывается, зовут Гуру - несколько раз за ночь по темнянке спускается к ней с теплым травяным отваром.
   - Не бойся, волки сюда за ней не придут, - говорит он перед тем, как снова уйти. - У нас с ними договор.
   Я, наверное, потому и просыпаюсь каждый раз, мне олениху жалко. Я сплю и не сплю, и вроде как брежу. Надо мной висит черный неровный контур потолка и звезды, они качаются и плывут, сдвигаясь к противоположной стене каньона, а ветер колышет ветви и стонет. И почему ветер такой угрюмый ночью? Но он меня волнует. Это из-за него мое сердце так бьется, и мне страшно, и хочется лететь следом за ним и хохотать - и я наоборот сжимаюсь в комок под спальником, и меня бьет дрожь, это из-за амулетов, это Борода меня заколдовал. И к утру я обрасту рыжей шерстью и убегу в стадо, и там встречу своего принца. А на шее у меня будет висеть один из этих амулетов. Или бусики. Хочу бусики... И то и дело передо мной встает лицо Бороды, склоняющегося над оленихой, сосредоточенное и тревожное, и нежность... такая нежность! Если бы хоть на одну женщину мог бы так посмотреть хоть один мужчина - это была бы истинная любовь, куда там ромео с джульетами.
   - Она поправится, - говорит он, проходя мимо, когда я поднимаю голову ему навстречу. - Жар к утру спадет.
   А потом гремит крышкой бака, в котором кончилась вода, и, запасаясь канистрами, снова движется вниз, к роднику, а я думаю - когда же кончится эта темнота? А ночь как резиновая, и нет ей конца, и рассветы давно отменили, а мы и не знаем. Хоть факел зажег, и то хорошо, а то недолго и шею сломать.
   А на следующий день меня не прогоняют. А мы как бы оба забываем, что я должна идти. И он случайно забыл, и я, и дел по горло, к вечеру Ланка уже перекатывается на живот, и лежит совсем аккуратно, будто здоровая.
   А к утру ее и нет под лестницей, но Леша не тревожится, наверное, так и должно быть. Он сидит на краю площадки, скрестив ноги по-турецки, и что-то режет на камне. К обеду не встает, и я подтаскиваю ему миску риса с фасолью, накрытую черствой лепешкой, он ласково кивает, потом вдруг оборачивается и изучает меня - глаза в глаза. Я ловлю себя на том, что привычно хмурюсь, и привычно стараюсь перестать. И тогда он протягивает мне на ладони круглый кулон с вырезанным солнечным лучистым диском:
   - Носи. Вот тебе твой прекрасный принц.
   Хватает миску и углубляется в еду.
   Ну вот и "хэппи-энд", счастливая развязка! Принцесса преодолела все преграды, получила заветный сундук с амулетами, "сей момент" наколдует принца и "вуаля!" И в этом изобилии авторской иностранщины гордая девушка Маша, до глубины души польщенная тем, что шаман просканировал ее карму и душу и подобрал рецепт глобального счастья, кокетливо мурлычет:
   - Хочу бусики...
   Миллиардер, вложивший половину состояния в диадему невесты и получивший фразу "что-то не то, милый, оттенок к глазам не подходит" не выглядел бы таким взбешенным и оскорбленным до глубины души, как Борода в этот момент. Ему не просто плюнули в душу - оскорбили его талант, его богов, его работу - все, во что он верит - и разом!
   В замедленном кино Шам взвивается как ужаленный и нависает над маленькой Машей - "кто сидел на моем стуле и сломал его?"
   Вы подумаете, что мне стало страшно? Нисколечки. Я сижу и любуюсь на "бурю в стакане воды", и мне нравится, что Леха мечет молнии, объясняет мне на все лады, как глубоко я неправа, и сколько важного и нужного было в этот день вложено в круглый кусок оникса. Потом он выдыхается, пинает миску и куда-то уходит, и это хорошо, потому что выслушивать занудное "успеешь до темноты" мне ужасно не хочется.
   Я бросаю опустевший грот, закрывая на всякий случай провизию тяжелой крышкой, и неторопливо шлепаю вниз по лестнице, а потом вверх по тропе, куда, предположительно, шаман ходит за водой.
   Идти приходится долго, пора бы и усомниться, туда ли я иду, но тропинка наконец выводит к ручью, вжимающемуся в серую стену, терпеливо взбирается выше и выше, я цепляюсь за колючие кусты и тонкие искривленные стволы, и за очередным поворотом вижу сразу два прекрасных зрелища. Первое - это двухметровый водопад, завешивающий вход в небольшую пещерку, а второе - это Лешик, медитирующий под ним. Если, конечно, человек, стоящий навытяжку и орущий басом, может считаться медитирующим. И если бы не вода - я бы, наверное, давно услышала эту дивную музыку.
   Торопиться некуда. Я лежу за камнем на пузе, у меня лучшие билеты. Минут через пять Лехе, видимо, надоедает, или он получает-таки благословение матери-природы, и выходит из-под мощной струи, шлепает по мелководью и трясет гривой как колли. Брызги летят во все стороны, на солнце это очень красиво. Красиво и все остальное, я бесстыже пялюсь, ну почти бесстыже, от легкого смущения меня пробирает на га-га.
   Леха вылезает на бревно и энергично растирается стареньким полотенцем, живой плакат "солнце, воздух и вода", если бы не повышенная лохматость. Спортсменам она как-то не идет. Добродушное солнце заходит за тучку, налетает ветер и приносит вихрь снежинок, один, другой, вот так сразу, без предупреждения, хотя обычно на этой высоте идет дождь. Но не сегодня.
   С какими-то не самыми вежливыми словами в адрес погоды шаман одевается и в несколько прыжков исчезает внизу, а я остаюсь совершенно ошарашенная в клубящейся снежной пыли. Метет так, что не видно протянутой руки. Вру, еле видно, если ладонь поднести прямо к лицу, что уж там ее протягивать? И я чувствую себя котенком в ведре, совершенно не понимая, как я сюда пришла, и как мне отсюда спускаться. Приходит только одна утешающая мысль - меня будут ругать! - и она как-то примиряет с ситуацией. Конечно, меня найдут, спасут и будут ругать.
   Вообще сейчас неподходящее время что-то вам рассказывать. Потому что метель начисто лишает человека способности думать и мало-мальски себя контролировать. Все мои действия дерганные, очумелые, меня трясет, потому что я не взяла дождевик и скачу тут в тонкой флисовой куртке, у которой даже карманов нет, где отогрелись бы руки. Их обжигают скользкие камни и стволы, срываясь с которых я перебежками, зигзагом скачу по предполагаемой тропе. Где нахожено, а где райские кущи, уже невозможно разобрать. Главное - не поскользнуться.
   А это уже серьезнее, я вылезаю на карниз, в паре метров под ним верхушки деревьев, в общем-то, невысоко, но не соблазняет. Мне бы понять, как я сюда сползла. Метель прошла свою буйную стадию, уже что-то можно разглядеть. Все - и серые ветки, и зеленые шарфики плюща припорошило белой свежестью. Какая красота! Особенно за шиворотом.
   - Леша!
   Не до гордости. Холодно, скользко и страшно. Надо аккуратно сидеть, не делая лишних движений.
   - Ле-ша!
   Снег начинает падать крупными мокрыми хлопьями, я похожа на весеннего снеговика. Хорошо хоть капюшон есть.
   Подо мной раздается негромкий стрекот, две пары белок грациозно балансируют на верхушках веток. Потом одна двойка уходит, другая остается, и, наблюдая за ними, я почти забываю, что ноги сводит судорогой, а руки скоро отвалятся.
   Выше по склону хрустят ветки, кто-то ломится как молодой лось. Борода! Придирчиво меня оглядывает, швыряет конец веревки и объясняет, как правильно обвязать его вокруг пояса. Ага, сегодня олениха - это я.
   Ну, он меня не тащит, конечно, а только страхует и постоянно командует - берись за то, ногу ставь туда, да не так... - а вокруг него по ветвям носятся четыре белки. Я на них отвлекаюсь, меня ругают - все в порядке, как и должно быть.
   - Ты чего села? Примерзнешь.
   - Устала, - виновато вздыхаю я. - Ножки подгибаются.
   Он мотает головой, отбрасывая гриву за спину, и садится рядом.
   Снег перешел в мелкую морось, мы постепенно растворяемся, как два куска сахара, и тяжелеем. Флис высохнет, а вот сколько сушить брезентуху? Я сижу и думаю об этой чепухе, о белках, которые усвистели по своим делам, едва закончились спасработы.
   - Идти можешь?
   - Еще чуть-чуть посидим? - мне не хочется в грот.
   Там Леха опять станет Гуру, будет вещать или творить, или хлопотать по хозяйству. А тут мы сидим и смотрим, как исчезает белая накидка, и оголяется лес. От нас валит пар, мы - маленькая Ключевская сопка.
   Постепенно светлеет, скалы яснеют лицами. Мне хочется спросить Бороду о чем-то важном, об оленихе, о белках, о волках, но не поворачивается язык. Любые вопросы прозвучат банально, как у зевак в зоопарке. Ведь на самом деле я знаю ответы, мне просто хочется об этом поговорить, хочется, чтобы он допустил меня в свои тайны, поделился чем-нибудь. Но, наверное, достаточно взгляда, которым он скользит по горам. Он безмолвно спрашивает - ему отвечают, потом спрашивают они - и отвечает он. Наконец, я встаю, и мы бодро рысим до дому, до хаты - хлюп-хлюп-хлюп.
   В гроте меня пихают к разведенному костру греться, заставляют все с себя снять и закутаться в спальник. Понятия хиппи далеки от ханжеских, "ню" тут никого не смутит. Хозяин кашеварит сам, а ужин получается скудным, мы подъедаем остатки, потому что на второй рот тут явно не рассчитывали, хорошо еще время холодное, ничего не испортилось.
   Дождь моросит не переставая. Спальник с одной стороны перегревается, с другой наполняется ледяной влагой, я поворачиваюсь, как гусь на вертеле. А на Гуру отчего-то находит разговорчивость, и он моет кости всем знакомым, общим и его собственным, населяющим пещерные стоянки в летнюю пору. Он сам шутит и сам смеется. А мне отчаянно хочется спать, я незаметно кемарю, пока я не попадаю впросак с очередным "ну ты помнишь этого?" и стыдливо уползаю в свой угол. И уже в самый последний момент, перед тем, как заснуть, мне приходит в голову - странно, он меня столько ругал, призывая к собранности, но вот за то, что я очутилась на этом карнизе - ни-ни.
   Борода - ранняя птица, он встает задолго до меня, поэтому утром его отсутствие меня не пугает, но после обеда я уже начинаю задумываться - а не случилось ли чего? День достойно продолжает вчерашний, вода продолжает мелко сыпаться вниз, но ветра нет и относительно тепло - по крайней мере, в двух куртках и дождевике. Я уполовиниваю остатки лаваша, хотя, когда их грызешь, они так просто не сдаются и ломаются с треском лопнувшего пластика, бодяжу сладкий чай и поглядываю по сторонам - не покажется ли наш Великий и Ужасный?
   Со скуки начинаю рассматривать кулоны, их велено не трогать, но смотреть-то можно! Я же не руками! Как у любого уважающего себя шамана, у Бороды есть кейс с лучшим товаром и чемодан с тем, что поплоше. Я выбираю второй и методично перетряхиваю его содержимое - попадаются очень неплохие вещи. Нет, ну это же висящие амулеты нельзя трогать, про чемоданные речи не было. На дне тоже находится что-то интересное. Я вытягиваю целую пачку рисунков. Горы, горы, олени, водопад, рассвет, женская фигура, сидящая у огня спиной к зрителю, снова горы, портрет... ой, матушки, так это же я! Тут и сомневаться не приходится, но держу в руках вещдок, а верится с трудом. Лицо отрешенное и хмурое. Линии жесткие, волосы как из колючей проволоки, ну кто же так принцесс рисует?
   Зная Бороду, можно предположить только одно - человек сосредоточенно работал, выполняя мою просьбу. Ему надо было создать кулон с прекрасным принцем, раскрыть мою душу для себя. Что ж, неплохо вышло, но прическу мог бы и поаккуратнее. А то вдруг после такой прически принц бракованный наколдуется? Амулет, кстати, мне так и не отдали. Как и бусики. Но раз уж вырезал - отдаст, куда он денется?
   Убираю все на место - Гуру, пора возвращаться! Но его все нет и нет, хочется кушать, но лаваш - табу.
   Под обрывом, на котором я стою, перекликаются птицы. Лакомятся буковыми орешками. Наконец-то тучи скатали в толстый рулон и свалили на одной стороне неба, а с другой льется нежный лютиковый закат. Ветер уносит влажность, колышет похожие на губки кроны деревьев. На них темные пятна зеленого плюща. Птичьи голоса все тише и дальше. Как-то неправильно все. Что я тут делаю? Достаю мастера своими капризами? Исследую тайны мира? Ищу себя? Нет, я нашла уютное местечко с хорошим видом. Да, у меня лучшие билеты! Кажется, после этого была уже какая-то пакость...
   Развести костер очень просто. Надо сложить хворост и поджечь его спичкой или зажигалкой. И все - тепло обеспечено. Я так и делаю. Видите? Все как по учебнику. Можно сделать "шалашик", можно "поленницу", поджигаем. Да, надо закрыть от ветра, что-то задувает... И палки бы еще посушить... Или спички плохие? Зажигалка слабенькая. Ну что это за пламя? Или с другой стороны поджечь? Или подуть? Помахать? Накрыть чем-нибудь? Нет, накрыть - это лишнее. Явно. Бедный коврик. О, у меня есть свечка! Свечка - это почти костер, полдела. Свечка горит среди веток, очень красиво. Ветки ее игнорируют. Ну и ладно.
   - Леша! Ле-ша!
   Ну да, можно подумать, он сидит внизу и прячется, и покажется, как только позову. Когда придет - тогда придет. Сижу на краю как Шалтай-Болтай, болтаю тут, шалтаю. "Кого ты видел на дороге? - Никого. - Эта молодая особа тоже его видела". Леша, ну где же ты?
   Над горами восходит луна. Она почти круглая, дозреет завтра. По небу плывут лунные моря, текут лунные реки. Лес внизу совсем черный, все стало резче. Все пугает и манит. Я ползу душой по луне, выстилаюсь по ней, как кошка языком по рюмке из-под валерьянки. Сейчас и кататься на спине начну. Ветер стих настолько, все стихло настолько, что отсюда слышно ручей и водопад. Луна шествует по небу и заглядывает, наконец, в наш каньон. Голубые пятна рассыпаются между черных стволов. Скорее вниз!
   Что может удержать, если вы услышали пение эльфов и голоса их серебряных рожков? Я пружиню как мячик, я скачу по бледным пятнам лунного света - вверх, к водопаду, мне надо успеть, пока мой народ пляшет у воды в ночь неполной луны, бегом, бегом, бегом. За ванной у водопада тропа делает стремительный вираж и вылетает на поляну. Я знаю, что это поляна для лунных танцев, я кружусь, разбрасывая полы плаща, у меня на все достает дыхания - прыжки, повороты, наклоны. Ноги отбивают ритм. Луна входит в мою голову, струится в грудь. Я - уже совсем не я, а другое, дикое существо. Лес полон тайного присутствия, я слышу разговоры, смех. Я - веселый ворон, играющий с ветром. Меня подбрасывает и швыряет. Я взлетаю в небо, и уже над самым краем поляны прыжок застывает, замороженный маленькой искрой внизу. Очарование не торопится покидать меня, я все еще иная, кровь бурлит и бесится, сердце бухает, но я стою и неподвижно смотрю на огонек фонарика, по-черепашьи ползущий в серо-черном лесу. Он - острие иголки, я трепыхаюсь на нем, дрожа осыпающимися крылышками, вздыхаю, и иду навстречу.
   И зачем Лехе фонарик? Все и так прекрасно видно. У лестницы я недолго размышляю, а потом иду дальше по балке, мокрые листья вздыхают под ногами, похожие на гигантские опавшие лепестки.
   Через полчаса я перестаю спешить, потому что слышу Пение. Нет, это не рок-баллада и не бардовские посиделки, и даже не романс - Шам напевает без слов, но так красиво! Голос то бархатно тонет в ветвях, то звонко аукается от каменных стенок. "Ла-та-ти, ла-та-та... Бом-бом!" Чудо какое!
   Он вылетает прямо на меня, а поскольку я неподвижна - некоторое время стоит в ступоре, пока спинной мозг договаривается с головным.
   - Ла-та-ти, ла-та-та, - вежливо подсказываю я.
   - Бом-бом, - соглашается он и ржет, просто буквально захлебывается смехом, стонет, а я его удивленно слушаю, потому что первый раз вижу, как Гуру ржет покатом.
   За спиной у шамана громадный рюкзак, и я не спрашиваю, есть ли там съестное, хотя мой интерес глубок и многогранен. Но лунная ночь теряет свое очарование. И все силы души устремлены только к одной тайне - тайне завязанного рюкзака. Поэтому путь наверх отнимает чуть ли не вдвое меньше времени.
   - Что тут было? - Гуру стоит над черным пятном у костра.
   Свечка давно догорела. Палки сгорели тоже. Что было рядом? Спальник. Кажется, мой. Ну так и есть!
   - Боги! Ну почему бы твоему спальнику не оказаться на этом месте? Мой-то пуховой был, - сокрушенно молвлю я и натыкаюсь на негодующий взгляд.
   - Ты тут все могла спалить! - несправедливо обвиняют меня.
   - Да, я могла бы и сгореть заживо, - вдохновенно подхватываю я.
   И Леха устало отмахивается, отволакивает рюкзак под стену и начинает выгружать из него горы продуктов.
   - Ох, Леха, какой ты! - вырывается у меня восхищенное.
   - Какой? - немедленно оборачивается он.
   Я призываю его не прерываться в разгрузке рюкзака, но он стоит и упрямо на меня смотрит, может, ждет, что я вместо ужина буду ему рассказывать, какой он?
   Я хочу сказать "кормилец". Или "заботливый", что, в общем-то, не всегда правда, не ко всем. Хочу сказать "добрый", потому что это то, что я чувствую. Но вместо этого говорю то, что вижу. Он стоит напряженный, как лошадь перед стартом.
   - Дикий совсем, - вырывается у меня.
   В этот момент я его боюсь, хотя никогда раньше не боялась. Есть в нем что-то отчаянное. Но мои слова его отрезвляют, и он возвращается к буханкам и консервам.
   - А коврик-то ты как поплавила, он же в стороне лежал? - мученически вздыхает моя жертва. - Теперь не только один спальник, но и один коврик остался?
   - Твой лучше, - примиряюще говорю я.
   После ужина Шам вытягивается на пузе у костра, и поскольку коврик один, я ючусь у Лехи под боком, костер танцует, а шаман на него и не смотрит, уставившись куда-то в темноту. Я разогреваюсь от еды, и меня размаривает, кажется, что оранжевое тепло наполняет наш грот, как вода родник, а затем стекает в лощину. Меня слегка интригует мысль, как мы будем делить коврик и спальник, правда, ночь теплая для зимы, а уж сейчас во мне и вовсе лето. Смастерил бы Гуру какую-нибудь лежанку, что ли?
   - Леш, а кто ты по профессии? - спрашиваю я. - Точнее, она у тебя есть?
   Вопрос наглый, тем более к шаману, но он на удивление не обижается - все бы вопросы задавались на сытый желудок! - и поворачивает ко мне одно ухо.
   - Была когда-то. А зачем тебе?
   - Может, я тебя к суровой прозе жизни хочу приспособить? - по нарастающей нахальничаю я.
   - Ну давай попробуем, - весело оборачивается Леха. - Прямо сейчас займемся? Я стоматолог.
   - Хорошо - не хирург!
   Неплохо, да? Я думала, что меня тут уже удивить нечем.
   - Представить себе не могу. Нет, не обижайся, но, правда, как тебя в стоматологию-то занесло?
   Он молчит. Подбрасывает хворост проголодавшемуся костру. Хорошая сказочка, вместо старого мага в башне зубодер бывший.
   - Родители постарались, - тихо звучит, когда я этого уже не жду, - врачебная династия. Ни шагу в сторону.
   - Вот уж не поверю! Чтобы с твоим-то характером тебя могли прогнуть.
   - А какой у меня характер?
   Опять двадцать пять!
   - Упрямый, - спокойно говорю я, и он усмехается.
   - Долго рассказывать. Я когда-то был такой же молодой и дурной как ты, - и ржет! - Увлекался Востоком. И втемяшилось мне в голову, что я должен поехать в Непал. А охота пуще неволи. Дантисты всегда неплохо зарабатывают. И раньше так было. Выучился, устроился, стал зубы рвать.
   - И?
   - Что и? Даже женился. Не смотри на меня так, я был очень даже ничего. Не знаю, но бабы вешались.
   - А Непал?
   - И Непал вешался. Побывал я там.
   - И как там? - надо хоть что-то спросить, а то пауза затянулась, а Леша беспокойно играет плечами, похоже, его познабливает даже. Неужели запалился, пока бегал туда-сюда?
   - Там - как здесь, - и он обвел рукой окрестные горы. - Но сейчас ты еще не поймешь, о чем я... А вернулся - все и посыпалось, дом, работа. Я просто тогда не мог на людей смотреть. Даже на улице меня от них шарахало. Бегают как мыши, и каждый старается в чужую норку забраться - чужая лучше! Или в свою натащить запас и дверь подпереть. Хотел вернуться на Восток - родители вой подняли. Полгода сидел как затворник, обещали в дурку сдать, ежели в Гималаи соберусь. Жена в первые же дни ушла. Она вообще умная женщина.
   У меня затекли ноги, и я поскуливаю и брожу на четвереньках вокруг костра. Леха с улыбкой за мной наблюдает. Мне кажется, этот мир уже нельзя сделать забавнее, как ни чуди.
   - И тогда я пошел на компромисс. Я сменил профессию. Получил второе образование и устроился работать ветеринаром. По крайней мере, от зверья мне дурно не было.
   Чудесно, он еще и коновал!
   - Родичи погоревали и успокоились. К тому же я тогда их утешил - женился второй раз, и вторая им даже больше первой нравилась.
   - Хорошая, наверно, работа, - задумчиво тяну я.
   - Плохая! - смачно соглашается Леха, вытаскивает из-под вещей тамтамчик и ласково его охлопывает.
   Кожа поет в ночной тишине, тени на стенах грота качаются, ловлю себя на том, что шлепаю по коленке в такт. Холодный ветер студит лица, руки и уши, остальному тепло.
   - Плохая. Усыплять не люблю. Иногда, знаешь, здоровых приводят, молодых. Друзей.
   Я отпрашиваюсь в темноту, за воем ветра журчания в гроте не услышат, а когда возвращаюсь, Леха, уже вошедший в роль рассказчика, продолжает.
   - И не задержался я там. Работал нормально, но их не устраивало. Там, понимаешь, чем лучше клиника, тем больше денег ты должен из пациента выкачать, обследования, процедуры, даже на лекарства контракт с аптекой. Дрянь, короче. Назначишь собаке усиленное питание и ничего больше, тебя потом к заведующей - почему и как? Жена там же работала, но ей это только смешно было, к ней претензий у начальства не было. А после того, как и со второй клиники выгнали - тоже разошлись мы с ней. Я в столицу уехал, думал, там места много, найду себе. Не знаю, как вы в больших городах живете! Там же люди по головам друг другу ходят. Переехал в пригород, снова устроился на работу. Вот там и появился в моей жизни Глеб Михалыч.
   Гуру разминается, ходит вдоль костра, и я обрадованно растекаюсь по коврику пока можно.
   - Я тебя загрузил поди? - вдруг спохватывается он.
   Я подпираю щеки руками и восхищенно на него пялюсь. Мне действительно интересно.
   - Михалыч, - подсказываю я.
   - А, Глеб был мужем одной из наших медсестер. И лучше шамана я в своей жизни не видел. Они с женой хорошо ладили, только детей не было, поздно поженились. Ему уже седьмой десяток шел, когда мы познакомились.
   - А где же он сейчас?
   - Не знаю... Но жив, думаю. Иначе бы точно навестил. А так - только при особой необходимости снится. Давно его не видел. Глеб и привел меня сюда. И почти все, что я знаю и умею - это здешние духи и Глеб. Мы как-то пошли наверх, погода еще была не сахар...
   Да, вот тут, на самом интересном месте, когда шаман разоткровенничался, срабатывает наконец эффект горизонтального положения, и гордая девушка Маша временно выпадает из беседы. До утра.
   И мы идем наверх, а погода не сахар, пробирает до костей. А на плато вся трава превратилась в белые перья, все в инее и сахарных сосульках - кусты и одинокие деревья. Замкнутый такой мир, туман за туманом. И навстречу нам выходит тур, седой и косматый, из ноздрей валит пар, а Леха лезет к нему обниматься. И как-то смазывается картинка, вот он обнимает быка, а я ежусь от страха, а вот уже похлопывает по спине громадного дядьку с роскошным седым хвостом на затылке.
   - Здорово, Мария! - басит дядька и подмигивает мне. - Ты поспи пока, у нас с Лехой разговор.
   - Здесь? - возмущаюсь я.
   - Именно здесь, - кивает дядька.
   Он подходит ко мне и силком за плечи опускает на землю. Уверенно так.
   - Сейчас мы тебя укроем, и будет тепло.
   Я дергаюсь и пытаюсь возражать, но на меня набрасывают серую, невесть откуда взявшуюся шкуру, и под ней становится так уютно, жарко почти, что я как-то разом перестаю сопротивляться, сворачиваюсь калачиком, щурю на них глаза, а дядьки мои удаляются как два белесых пятна, и кажется мне, что ног у них многовато. Похоже, что восемь на двоих.
   - Зачем ты ее-то приволок? - неодобрительно бурчит зубр где-то в тумане.
   - Кого?! - доносится Лехино изумление.
   - Деваху. Или вы уже так близки, что и во сне ходите парой?
   - Глеб, тебе показалось. Может, проекция. Подумал о ней, ты и поймал.
   - Я лично уложил спать эту твою проекцию.
   - Стареешь. Примстилось. Не может быть... Да где? Покажи!
   - Ладно, пойдем, ты мне не за тем нужен. Пойдем-пойдем.
   - Да покажи!
   И возбужденная беседа постепенно тонет в тумане, как и я.
   Мда. Ну и естественно, что просыпаюсь я в гроте, поздним утром, почти в полдень, заботливо накрытая плохим Шамовским спальником. Пусть не пуховым, но мне тепло. А Леша сидит под стеной и сосредоточенно что-то рисует. Я подхожу и вижу на бумаге лицо с тяжелым подбородком, лукавую усмешку, перья-пряди, торчащие из высокого хвоста и кучу веселых морщин по всему лицу.
   - Это Глеб Михалыч, - говорит Гуру и дергает переносицей.
   - Приятно познакомиться, - вежливо отвечаю я. - Спасибо за спальник... а Глебу - за шкуру.
   И шаман некоторое время изумленно смотрит на меня. Это приятные мгновения.
   - Ты видела Глеба ночью?
   И я киваю.
   - Расскажи.
   И я рассказываю. Леха надолго задумывается.
   - Я разговаривал с тобой, пока мы шли наверх?
   - Только по мере необходимости. Встань туда, давай руку и прочее.
   И он задумывается еще глубже. Некоторое время я жду пояснений, а потом мне это надоедает. День ветреный, значит, ночь будет еще холоднее, я ухожу за хворостом, и меня сопровождают сойки, любопытные как мартышки.
   Не то, чтобы я боялась всех этих шаманских заморочек. И не то, чтобы Глеб был груб. Но он говорил обо мне так, будто я существо второго сорта. Джентльмены себя так не ведут. Особенно с принцессами. Отрицательный персонаж.
   Я так жду вечера. Вчера я пропустила дележ спальника. Точнее, его решили в мою пользу, но я в этом не участвовала, и это чертовски обидно, вы меня понимаете? Я хочу при этом лично присутствовать. В здравом уме и доброй памяти. Вечер, ну где же этот вечер?
   И вечер наступает. Совсем не такой ветреный, как ожидалось. Наоборот, ясный и тихий. В урочное время восходит луна, круглая, как яблоко, падающее на голову. Она перетекает из красного в желтый, из желтого в белый, становится нестерпимо яркой. Разговоры у костра не клеятся, мы сидим и смотрим на светило, беспардонно и на полных правах вторгшееся в наш грот. А затем, чтобы добавить уюта в наш крохотный мирок, внизу в лощине раздается волчий вой.
   То басовитые, то забирающиеся на небо тонкие голоса сплетаются в устрашающую симфонию, прекрасную, как сверкающий клинок. Я верю, что мы в безопасности, раз шаман так сказал. Да и пение не приближается, похоже, у волков посиделки на любимой поляне, но мурашки бегут, и ужас заставляет сердце биться часто и неровно, я сжимаю кулаки, чтобы спокойно сидеть на месте, а ноги просто ватные, видимо, я сейчас старательно держусь за воздух.
   Гуру тоже сидит напряженно, но я вижу, что ему не страшно. Он играет ноздрями, будто тщится поймать далекие запахи. Спина прямая, грудь подается вперед. Вот тебе и ночь дележки спальника. Я подцепляю валяющуюся заветренную горбушку, впиваюсь в нее зубами, подтягиваю колени к подбородку. Меня знобит, несмотря на две куртки и дождевик. Еда - хорошее лекарство.
   - Гуру, тебе не тяжело управляться с такими длинными волосами? - я в своем репертуаре.
   Он оборачивается на меня, будто я на мотоцикле влетела в церковь во время службы. А, ну да, концерт же. Волки тут стараются. Он подергивает плечами:
   - Нет.
   - Я могу расчесать и заплести, если хочешь.
   - Нет.
   Ну и ладно. Сворачиваюсь калачиком на своей половине коврика, пусть он не на спальном месте, а на краю террасы - у нас же лучшие места!
   - Не засыпай, пожалуйста, мы скоро пойдем, - звучит со стороны шамана, а сам он не поворачивает и головы.
   - Куда это? - сон с меня снимает как рукой.
   - Сегодня солнцестояние, нечего спать. Как во сне - так тебя не удержишь. Пойдешь на плато?
   - Но почему ночью?
   - Иначе не успеем, - и Гуру растирает лицо ладонями, массирует кожу головы, отбрасывает за спину длинные пряди.
   Они летят красивым веером и также красиво вспыхивают над костром.
   - О черт! - Шам играет в ветряную мельницу, сбивая с себя пламя, воняет отвратно, минуту назад это были блестящие волосы, а теперь это ноздреватые спекшиеся угольки.
   - Руки целы? - неуверенно спрашиваю я.
   - Твоя работа! - вперяют в меня огненный взгляд. - И чем тебе только мои волосы помешали? Столько лет никто их не трогал!
   В это верю!
   - Да при чем тут я? - он несправедлив ко мне. - Я их и пальцем не тронула.
   - Мало того, что ты шляешься за мной во сне, куда не надо, ты еще и порчу на меня наводишь!
   Это уже слишком!
   - Стой, куда пошла? Тебя нельзя оставлять без присмотра, собирайся, пойдем на плато.
   Что за деспотизм? Меня тащат наверх, адреналин и любопытство давно кончились, я хочу под спальничек в грот. Безобразие! Наверное... это похищение? Жизнь сразу становится интереснее.
   Гуру убрал под шапку те остатки, что пощадил огонь. Видимо, старается, чтобы они не попадались ему на глаза. Переживает. Разрешил бы подровнять, что ли? А может, у него и ножниц-то нет? Чего у него нет, так это совести, идем всю ночь, уже скоро утро, и все вверх, я похожа на заводного болванчика, который только и умеет, что сгибать и разгибать колени. Постепенно светает, луна ушла за горы, небо сочное, темно-синее, каким оно всегда бывает очень недолго.
   По трещине мы вылезаем, наконец, наверх, там намного светлее, и небо стремится поскорее стать голубым и приветливым. Ну, я на это надеюсь. Темные кусты влажные и бархатистые, протестующе чавкает под ногами пожухлая трава. От нас валит пар, но Гуру не сбавляет темп, мы рысью несемся к серой каменной бровке, пересекающей плато. В одном месте ее пронзает сквозной грот, вот туда-то мы, кажется, и летим на всех парах. В буквальном смысле.
   У грота обкатанные стены, как будто его долгие годы шлифовала вода, я хожу и глажу как дельфинью кожу серые каменные бока, холодные, но удивительно притягательные.
   - На вот, приласкай лучше этот, - Шам развязывает мешочек и достает оттуда молочно-желтый камень, размером чуть больше ладони, и, поймав мой вопросительный взгляд, настойчиво сует каменюку в руки, - я серьезно, сиди с ним, как с родным, и гладь как кота, пока я буду камлать.
   И куда девается вся его поспешность? Время будто остановилось. Алеша сидит, копается в рюкзаке, иногда достает оттуда интересные вещицы, в основном мешочки, раскладывает крохотный костерок из щепочек, сыплет туда порошки - непонятно для чего, место продуваемое, мы даже не успеваем услышать запахи, как их моментально уносит. Если только это Ритуал.
   - Сегодня единственный день в году, когда солнце проходит через грот и ложится на вершину сигнального камня. Гляди, там ниже на равнине каменный палец вкопан, видишь?
   Ага. А я сижу и смотрю на Лехин профиль, обращенный к важным мелочам. Он молча разговаривает с ними, перебирает какие-то камушки, напряженный и вдохновенный, как гребец на стремнине. Потом решительно снимает брезентуху, какое-то время дрожит на ветру в одной шерстяной рубашке. Шапку снимает тоже. Наэлектризованные волосы встают облаком, и некоторое время он борется с ними, заправляет за уши, призывает к порядку. Со дна рюкзака извлекается кожаная накидка, больше похожая на плащ без рукавов, и Шам набрасывает ее на плечи, застегивает на груди.
   С этого момента его движения приобретают особую плавность. Он кружится по вытоптанной площадке в центре грота, но не на пути будущего луча, а чуть в стороне, там грот расширяется, образуя небольшую комнату.
   А с моего места хорошо видно и восток, ставший розовым, и сизую долину, уходящую вниз, с торчащим сигнальным камнем, что на расстоянии где-то десяти минут ходьбы. Небо все-таки стало голубым, как мило с его стороны. И погода благоприятствует.
   А шаман то кружится на цыпочках, то ухает на всю стопу, стараясь шуметь как можно больше. Бубна нет, но есть некий ритм, рваный, захватывающий, и я подключаюсь, хлопаю по бедру. Вторая рука баюкает камень.
   Ух! Шам прыгает на обе ноги. Ха! Он взмывает вверх мотыльком с тяжелыми кожаными крыльями. Плащ живет своей жизнью, он описывает круги, взмывает к потолку пещеры, лавиной падает вниз, мечется меж стен, вновь взмывает... Я пытаюсь осознать, что Леша делает со своим телом и не могу. Я никогда не замечала в нем такой пластичности, в жизни он достаточно угловатый, но тут затмит любого танцора фламенко. Выгибается как лук, припадает к земле, как тигр на охоте, крутится волчком, как восторженный щенок в погоне за своим хвостом. Он танцует не один, его партнер - плащ. И неотъемлемая составляющая танца. Кожаное крыло резкими выпадами хлещет по стенам, насыщая ритм. Ха! Ха! Ха! По потолку, наотмашь, по земле, по камням летят звонкие пощечины. Леша кажется невозможно легким, он подолгу зависает в воздухе, за это время сердце у меня в груди успевает несколько раз нервно сжаться. Наконец он торжествующе кричит, подпрыгивает грудью вперед, распластывается, вжимается в потолок и черной тенью скользит вдоль него, блестящим вороном вырывается на волю и свечой уходит в ясное небо. Я опускаю взгляд - в долине каменный палец макнули в солнечный свет.
   И этот же свет нежными струнами протянут под потолком пещеры. Узким клином он тянется над моей головой. Блестит и кружится взбаламученная пыль. Каждая пылинка пролетает по своему пути с неизмеримой важностью, исполненная смысла. Я встаю, провожая их кружение. Камень в руках стал почти горячим. И это странно. Но не настолько же. То, что на нем остался отпечаток моей руки, объяснить намного сложнее.
   Сквозь пещеру явно прошел Мамай. На потолке и стенах остались глубокие зарубки, как бы выжженные в камне режущим лучом. Земля распахана и истоптана, от костерка не осталось и следа, лишь на широком плоском камне скрючились жалкие мешочки. Я обхожу их по дуге, поворачиваясь к солнцу спиной, и покидаю грот. В бледном небе висит темная точка. Ворон кувыркается через крыло, парит, падает камнем, вновь взмывает, затем, натешившись, ныряет ко мне, почти садится на землю передо мной, и вот уже Леха, тяжело дыша, приваливается к холодной стене в своем человечьем обличье. Глаза заливает пот, рот раскрыт, дыхание шумное, будто качают меха.
   - В рюкзаке лежит лопатка, - выдавливает он. - Выкопай яму там, где я натоптал.
   Я послушно копаю, не приставая к нему с расспросами, видно же, что ему не до них. Лопатка саперная, маленькая и удобная. И земля на удивление мягкая. Когда лезвие начинает полностью скрываться в земле, Гуру меня жестом останавливает.
   - Похорони здесь камень.
   - Леш, ты знаешь, это глупость, конечно, но на нем рука отпечаталась. Такое может быть?
   - Закапывай, - приказывает он, и это отнимает у него последние силы.
   Он так и сидит у стены, запрокинув голову, глаза закатились, кадык ходит под тонкой кожей туда-сюда.
   Я послушно хороню камень, затаптываю место, а потом сажусь рядом с Лехой. Он меня обжигает, и я отшатываюсь в сторону. Он не просто горячий - с ним рядом невозможно сидеть. Я хочу спросить, болен ли он, но это кажется неуместным, вид у него сейчас - краше в гроб кладут, да и говорить явно не настроен.
   - Леш, ты скажи, может порошочек какой тебе принести? Есть у тебя что-нибудь жаропонижающее?
   Он открывает глаз. Один. С моей стороны. По-птичьи скашивает его на меня. Открывает рот, выпячивая нижнюю челюсть и вздыхает. Глубоко-глубоко. Я непроизвольно глажу его по руке - само как-то получается - да и нет у него никакого жара, показалось с перепугу. Конечно, и ворон тоже показался, скажете вы. И будете правы, такого просто не бывает, поэтому - показалось.
   - Леш, а для чего мы камень закопали? - не выдерживаю я.
   Момент для вопроса неподходящий, но кто его знает, вдруг прокатит?
   - А мы не камень закопали.
   Он сидит совсем рядом, измученный и загадочный, и мне снова начинает лезть в голову всякий романтический бред. Я подвигаюсь ближе. И ближе. И уже его голова почти касается моей, когда он продолжает:
   - Это мы закопали тебя.
   Урок всем маленьким принцессочкам. Не ходите в лес к Страшной Бороде. Чего еще ждать от злодея? Обглодает ваши косточки - не успеете сказать "мяу". Это все моя самонадеянность. Я пропала, тут даже убежать-то некуда. А хочется! Буквально становится навязчивой идеей. Я спешно обмозговываю, куда от этого психа смыться, и как это дело обставить.
   - Каждый человек одновременно и семя, и росток. Он замкнут и непонятен, но разом становится собой, как спасательный плот, брошенный на воду. Раскрывается и тут же начинает делать то, что ему свойственно, то, ради чего родился. Камень, который ты держала в руках - твоя основа, спящая душа, еще не пробудившаяся в этом мире. Мы посадили его, и теперь в этом месте твои корни. Запомни, где бы ты ни путешествовала, в теле ли, или во сне, ты всегда привязана к корням, всегда сможешь сюда вернуться. Всегда получаешь поддержку отсюда. Помни о камне, что лежит в гроте Зимнего Солнцестояния. Считай это заданием, упражнением - привыкнуть к мысли о камне.
   Что вот с ним делать? А ведь я чуть не огрела его по голове, прежде чем дать деру. И вечно мне не хватает решимости.
   - Шам, ты идти-то можешь?
   - Что за вопрос? - и он прыжком встает на ноги.
   Солнце неплохо пригревает. Хороший сегодня день, по моим понятиям, почти март. Гуру бродит в пещере и совсем как я оглаживает стены. Наверное, чувствует себя виноватым, что так круто с ними обошелся. Там погладит, тут прилижет. Да! Видимо, хорошие травки Шам сыпал в костер, следов-то на потолке и вовсе нет, наваждение за наваждением. Может, и камня никакого не было? Нет, камень был. Я это знаю точно. Я практически чувствую, что тут в земле лежит камень, и мы с ним связаны, больше того, я его люблю, как самого лучшего родственника. Но есть еще один способ проверить.
   - Лех, - говорю я. - А почему именно ворон?
   - А почему Мария? - он делает растяжки на камне, садится на шпагат и морщится, видимо, натруженные мышцы дают о себе знать.
   - Это не выбирают, верно?
   - Да. Как себя ощущаешь, так и обернешься. И далеко не всегда можно оторваться от земли. У меня, например, получилось в первый раз. Точнее, левитировать я мог и раньше, а вот стать птицей...
   Я не спрашиваю у него, что на него так повлияло. Все ведь ясно и так. В сказке с принцессой главный катализатор - принцесса. А уж катализатор я еще тот! Нет, я себе не льщу, но я никогда не видела его таким... живым. Да, полезно иногда сжечь человеку шевелюру. И мне так уютно и спокойно. Я должна ощущать какие-то монументальные чувства, лопаться от эмоций, правда? А мне всего лишь спокойно и хорошо, будто я купила дом с видом на море. Я - сама размеренность и благополучие. И всего час назад чудом не шарахнула булыжником по Шамовской черепушке.
   - А покушать мы ничего не взяли... - жалобно начинаю я.
   - Сегодня и не мечтай, сегодня постимся, - бодро и на полном серьезе отвечает Шам, собирающий вещи.
   Меня все-таки уморят!
   - Целый день?! Ну хоть воды-то, наверное, можно?
   - Воды можно, - соглашается он. - Пойдем, тут недалеко.
   Плато все изрезано трещинами и колодцами, без проводника трудновато. Но безбашенную девочку Машу безошибочно буксируют к озеру, в котором, похоже, берет начало наша речушка. Вы помните водопад, под которым моржевал Борода? Так вот в этом озере она еще холоднее, и тяжелая как ртуть. У берега кажется изумрудно-зеленой, а дальше, под блеском - густые синие чернила.
   - Пей, она чистая, - бросает Гуру, а сам начинает стремительно раздеваться.
   - Лешенька, может не надо? - хнычу я. - Ну куда купаться в такой холод? Простудишься!
   Он скептически хмыкает:
   - Я лет пять ничем не болел, и купаюсь регулярно. Это ты уже заросла, погляди на себя.
   Нет, вы слышали? Ах так? И я тоже раздеваюсь. Да, вам не послышалось. Осторожно захожу в жидкий лед по колено, потом ныряю с головой - и скорее к берегу. Я уже достаточно чистая, и пить совсем не хочется. И сон как рукой сняло, а то уже челюсть вывихивала после бессонной ночи.
   А Гуру плавает мне назло. И вообще всячески из себя строит.
   Отряхиваюсь как собака и быстренько одеваюсь, хотя на улице исключительно тепло - после озера. Сил прибавилось, можно горы свернуть. Только трясет немного, трудно в рукава попадать.
   Наконец он вылезает, растирается шапкой и облачается. На волосах все еще висят капельки. Замерзнут, и будет Леха с бубенцами.
   Назад мы идем исключительно долго, уже и солнце ложится на горы отдохнуть, а мы только перевалили через край плато, чтобы спускаться по сумеречному лесу. За нами подглядывают эльфы, или кто-то еще, но присутствие ощущается. Потом Бороду заносит юзом, и он врезается боком в ствол. Что-то не так. Он бредет как пьяный, часто спотыкается, благо уже почти пришли. У лестницы в грот долго размышляет, поднимается на одном дыхании и валится на коврик, прямо не снимая рюкзака.
   И что мне с ним делать? Его колотит, и он горячий. Не такой, как утром после полета, температура вполне человеческая, но высокая, а я даже не знаю какая. Шам лежит и слабо стонет, а мне его даже перевернуть тяжело. Наконец он сам встает на четвереньки, но только затем, чтобы его вывернуло в паре метров от коврика. Он возвращается и тут же идет снова, а дрожь бьет крупная, видно на расстоянии. Непонятно чем и рвет, одной водой, не мог же он отравиться? И после таких рейсов туда-сюда, ложится поленом, лицом вниз, а жар усилился. Я поддерживала за плечи, теперь свободна, сижу и мозгую, что откопать в аптечке, рассчитываю дозу жаропонижающего.
   А Леша собирает бусинки. У него, видишь ты, бусы рассыпались. Помоги, мол, собрать, а то потеряются. Вон одна, видишь? Ну подай сюда, пожалуйста! И выкладывает их на коврике невидимой кучкой. И шарит вокруг. Мама, мне страшно.
   - Леш, это надо выпить! Ну пожалуйста! Ну, Лешенька, милый, выпей это!
   А ему не до меня. И даже если вызвать скорую, и даже если она согласится сюда ехать, и даже если я встречу ее на шоссе - пойдет ли кто-нибудь ночью темной наверх? Да и носилки исключаются.
   - Леша, выпей!!
   И чудо происходит, он пьет таблетки, оставляет бусинки в покое и ложится плашмя, а я сижу и мандражирую, потом беру себя в руки и начинаю его "вылизывать" как кошка котенка. Что еще я могу сделать? Я глажу его по голове, по спине, по рукам, по пояснице, по ногам, раз за разом, снова и снова, я расчёсываю спутанные вихры - осторожно и медленно. И глажу, и массирую - шею и плечи, затылок и виски, спину - по кругу. И слышу руками, как тело, такое тяжелое и напряженное, постепенно расслабляется и уходит в спокойный сон, а лихорадка спадает. Мне тоже до чертиков хочется спать, двое суток на ногах - и я заклинаю всех святых, что пока мы спим, ничего плохого не случится, осторожно вытягиваюсь на краю коврика и делю спальник на двоих.
   Утро такое райское. Поют птички. Ветер нежный и свежий. И хочется кушать. Пойду, что ли, Гуру кашку сварю. Я долго вожусь с костром, потом тот, наверное, проникается ко мне жалостью и сам загорается. Проходит очень много времени, прежде чем вода в канчике закипает, и можно заварить овсянку. А шаман все спит.
   Я кушаю кашку одна, внезапно вспоминаю девочек из нашего отдела, и мне становится их невыносимо жалко. А отчего - не знаю и сама.
   Холодная овсянка - не лучшее меню, поэтому я пытаюсь Шама добудиться, и терплю неудачу. Он не реагирует на щипки, щекотку, кричать бесполезно. Его все еще лихорадит, правда, не так сильно, как ночью. После обеда такая беспробудность начинает меня беспокоить, а к ночи - напрягать. Мне снова страшно, я пытаюсь успокоиться и вспоминаю о камне.
   А камень лежит в земле, земля его греет, а сверху робко бродит ветер, посвистывает у края стены, выглядывает наружу - там звезды. Их очень много. А плато - как темное сукно. И где-то оно заканчивается, чтобы можно было нырнуть в море лесного воздуха, а потом снова натолкнуться на теплые склоны гор, карабкаться наверх и бежать по следующему плато, любопытно заглядывая в щели и трещины. Ветер, отведи меня к моему камню!
   "Зачем вести", - возражает ветер: "Если ты уже там".
   Да, я действительно там. Куда же я денусь от своего камня? Я ощущаю его как нечто белое в кромешной ночи. Как закопанный месяц, наполненный светом. Но чем он мне может помочь? Камень, помоги мне!
   Нет, не месяц, а целая сеть светящихся корней, разбегающихся во все стороны. Одна нить кажется мне ярче других, и я слежу за ней, я практически перестаю ощущать себя девушкой, сидящей в гроте рядом с мужчиной. Я змея, скользящая по ночной воде. И этот корень белой дорожкой ведет меня.
   Я не свожу с него глаз, и на полном ходу срываюсь в карстовый колодец, успеваю испугаться, но боли нет, мое сознание окутывает подземная река. Так приятно отдаться ее течению. Меня несет и кружит, ускоряет в узостях, роняет с водопадов, наконец швыряет об стену, я каким-то образом прохожу сквозь и оказываюсь во дворе деревенского дома. Над крыльцом горит фонарь, теплится свет в сенях, а остальные окна уже спят. Из сарая по дорожке неспешно идет Глеб.
   - Глеб! - бросаюсь я к нему.
   Отрицательный персонаж резко тормозит, оборачивается ко мне.
   - О как, - только и говорит он.
   - Глеб, Леша заболел, - вырывается у меня.
   - До утра подождет?
   - Откуда я знаю? Он уже второй день спит, и лихорадит его. Я ему даже таблетку не могу дать.
   - Ладно, - говорит Глеб. - Нечего тут болтаться, тоже мне, змея с крылышками, как только фантазии хватает? Спи иди, я загляну.
   И делает руками отталкивающее движение. И я послушно сплю.
   А просыпаюсь от выбивания ковров. Нет, от хлопанья крыльев. Поодаль по площадке топчется индюк, ой, нет, это гриф, и вид у него самый недовольный. Еще бы! Летать в такую метель. Снег несет стеной, мелкий и плотный, ничегошеньки не видно, кроме белого мельтешения.
   Гриф недовольно отряхивается, экая тумбочка, и вразвалку движется к нам. Шаман спит в той же позе, ох, Леха, что же ты с собой делаешь?
   - Что тут у вас? - склоняется над нами Михалыч.
   Его роскошный хвост похож на сосульку, с тулупа падает снежная каша.
   - Экий вы солидный, Глеб Михалыч, - неожиданно для себя заигрываю я, и понимаю, что действительно рада данному субъекту. - Один размах крыльев чего стоит!
   - Годы мои не те, по автобусам трястись, - брюзжит он, разглядывая Шама.
   Да на тебе пахать надо! Здоровый, слон, я ему, поди, до груди еле достану. На цыпочках.
   Слон довольно хрюкает и слушает пульс то на шее, то у висков, то поочередно на обоих запястьях Гуру.
   - Девица, водицы свари, - пыхтит он.
   Я киваю и берусь за костер. На дрова немного намело, и розжиг проходит в напряженной атмосфере. Потом Глеб замечает, что у меня не все хорошо, подходит, быстро укладывает груду деревяшек по своему разумению, припаливает зажигалкой в середине - и "вуаля", пламя весело урчит.
   А как же фокусы с возжиганием огня уверенным щелчком пальцев, пристальным взглядом? Я разочарована!
   Резво оборачиваюсь к ручью за водой, одна нога здесь, другая там. Вода булькает в кане над костром.
   - Травы у Леши там, в углу, - делаю я неопределенный жест.
   - Я чаю хочу, - благожелательно и весомо роняет Михалыч. - Чаю свари.
   - Глеб, что с ним? - не выдерживаю я.
   - Да ничего страшного, найдем, - ответствует Глеб и пристально на меня смотрит, всем видом выражая нетерпение. Ах вот оно что! Конечно, лучше пристальным взглядом стребовать чай, чем поджечь костер.
   Я достаю печенье, и дядька методично уничтожает содержимое пакета. Потом пьет подряд несколько кружек крутого кипятка.
   - Где можно сесть? Второй коврик постелешь? - оглядывается он.
   Я только развожу руками. Кряхтя, Глеб усаживается по-турецки на голую землю и что-то заунывно поет, наверное, жалуется, что она холодная.
   Я допиваю чай, не зная, что лучше - подойти поближе или отсесть подальше. И помочь хочется, и не навредить. Глеб поет долго. Я приношу с ручья воды, а за хворостом и не сходишь - метет. Со скуки прибираюсь, навожу красоту повсюду, выкладываю палочки по росту, чем бы еще заняться? Готовлю обед. Обедаю. Зашиваю рваные раны на болоньевом дождевике. А Глеб все поет, не сходя с места.
   В конце концов, я не выдерживаю и подхожу к нему:
   - Давай все-таки Леху перевернем на спину, ну нельзя же двое суток лежать лицом вниз.
   Дядька молча поднимается и отходит к костру. Протягивает к пламени руки. Я сую в них кружку с чаем, и он благодарно к ней припадает.
   - Пойдем вместе поищем, - скрипит Глеб и откашливается. - Крепко его занесло. Может, к тебе выйдет, раз с тебя все началось.
   - Причем тут я?! Я, что ли, его в ледяное озеро загоняла?
   - Озеро - следствие, - морщится Глеб. - У парня возгорание сердечной чакры, да так, что весь столб полыхает. Я не знаю, что у вас тут было...
   - Ничего у нас тут не было! - перебиваю я.
   - Может, и не было, - соглашается он. - Но искать его мы пойдем вместе. Если ты, конечно, не против.
   - Но почему он спит?
   - А он не хочет возвращаться. Он бежит от этого. Ситуация, когда цыпленок не хочет выходить из яйца. Ситуация роста. Ты вот когда-нибудь боялась влюбиться?
   Я отрицательно мотаю головой, и Глеб вздыхает:
   - Ладно, иди сюда.
   Мы садимся у Лешкиного ложа и как два заговорщика беремся за руки.
   - Глеб, мне о камне думать?
   - О каком камне? Он еще и обряд Укоренения провел?! Зимой? А почку донорскую тебе не предлагал? И так энергии нет... - слон даже вспотел от злости. - Мальчишка. Ромео. И чем ты ему сдалась?
   - Да ну тебя, какой он мальчишка?
   Неудобно как-то получилось.
   - Для меня его тридцать пять как десять, - ворчит Глеб, но уже на тон ниже.
   - А для меня - как сто десять, - подыгрываю я ему.
   - Так я и поверил, знаю я ваш бабий нрав, змеюка с крыльями, - бухтит слон. - Значит, камень. Ты с ним общалась?
   И я обрисовываю, как попала на Глебов двор.
   - Какая фантазия! - прыскает дядька. - Слушай, все проще. Ведь камень - это ты. Поэтому надо не выслеживать корень сверху, а идти внутри него. Так и быстрее, и безопаснее.
   Метель улеглась, и мир вокруг золотистый и синий, солнце садится. Мы держимся за руки. Глеб уже не поет, а прислушивается ко мне, и я ощущаю себя очень важной, значимой, только бы у меня получилось все, как надо. Я мысленно отыскиваю камень. Плато занесло снегом, в пещере мокрая грязь, под ней-то он и лежит. Радостно устремляюсь, словно в двери, ныряю. Вот она - сеть путей, но изнутри сложно понять, в какую сторону идти.
   Леш, ведь ты нашел меня, когда я заблудилась в снегу. Ты слышал меня, чуял. Значит, услышишь и сейчас. Мне страшно не дозваться. Не хочешь слышать? Некогда, некогда ждать, пока захочешь! Лешка, отзовись, не молчи! Я помню тебя. Мне так легко тебя представить, увидеть заново, как ты смеешься, размышляешь, мне дороги все твои черточки. Не исчезай! Иначе - зачем все это? Ну где же ты, Лешенька?
   Один из ходов слабо пульсирует, зовет теплом, и я уверена на все сто, я лечу во весь опор, и мне все равно, поспеет ли Глеб. Гулять по корням - действительно, совсем иной опыт. Во-первых, чувствуешь себя частью потока, вы движетесь вместе. Во-вторых, никаких задержек, блужданий, посторонних образов - ты приходишь к цели как посланная верной рукою стрела. В какой-то момент я покидаю золотистые стены и оказываюсь прямо перед Гуру, причем он в обычном своем человеческом виде.
   Шам сидит, привалившись спиной к здоровенному камню, и курит трубку. Никогда не видела, чтобы он курил. Курит, морщится и думает о чем-то. Поднимает на меня глаза. Усмехается. А глаза не смеются. Хвасталась, что все помню, а даже не разглядела, какие у него красивые и щедрые глаза. А может, на меня просто раньше не смотрели так.
   - Лешка! Что же ты делаешь?
   Он молчит, я просто чувствую, что ему плохо, для этого не нужны слова.
   - И чего тебе вздумалось от меня смыться?
   Он снова молчит, потом говорит глубоким голосом:
   - Нашла же, значит, отозвался.
   - Я нашла потому, что ты думал обо мне.
   - Хлопот от тебя много, Маша. Снова сглазила, я уже боюсь находиться рядом.
   - Бессовестный, какой же ты бессовестный! Испугать хочешь? Поздно. Можешь только обидеть, а зачем тебе это?
   Шам отводит глаза.
   - Ну ладно, - нажимаю я. - Бог со мною, но какого было бросать все, в том числе вполне пригодный организм, годами выкормленный, тренированный?
   Он молчит. Никакой слабины.
   - И совесть не мучает? У тебя же она есть, я знаю.
   Мне весомо сообщают, что у Гуру выросло на месте совести.
   - Леха! - бахает за спиной дядя Глеб.
   И шаман дает деру. Сидит, никого не трогает, я пялюсь на него, силясь назвать вескую причину вернуться, а потом Борода сдвигается, вроде бы устраивается поудобнее - и под камнем никого нет.
   - Черт психованный! - комментирует слон. - Возвращаемся.
   И меня выдергивают оттуда в холодный грот, ощущение - что за шкирку.
   Алешка по-прежнему лежит на животе, только руки прижал к груди, да намертво, при всем желании не развернешь, не разогнешь. Тяжелый как метеоритное железо. Но не горячий! Мокрую куртку не стянуть, все равно что дерево раздевать. Дыхания не слышно, но бьется жилка на шее. Укутываю его в спальник, поднимаю глаза и встречаю взгляд Глеба Михайловича. Мне жалко его, уважающий себя шаман зажигает огонь движением бровей и излечивает любую болезнь короткой песенкой. Да, еще мертвых поднимает, поманив пальцем. А тут... На должность придворного целителя Глебушку не берем, извиняйте.
   - Ему лучше, - примиряюще говорю я. - Жар спал. Поспит и проснется. Ничего, что сбежал, не злитесь вы так.
   - У нас свои правила, Маша. Если один шаман отказывается от помощи другого, мне остается только уйти, - тяжело роняет Глеб.
   Вот это номер!
   - Вы меня бросить собираетесь?!
   - Но ты сама можешь пытаться его вернуть. В конце концов, выбор есть и у тебя. Сейчас его состояние относительно стабильно. Если не по тебе - зови медицину.
   - А вы?
   - А меня тут и не было, - усмехается дядька, разминает красные-красные затекшие руки, хлопает себя по карманам и картинно уходит вверх вдоль скалы. Индюк недобитый.
   У меня горячечное состояние, когда надо что-то делать. Вот только сосредоточиться я не могу. Надо бежать за помощью! Оно!
   Я спешно собираюсь, напоследок заново утепляю Гуру. Бросаю на спину рюкзак и вприпрыжку бегу вниз, к дороге. Где-то через полчаса понимаю, что тропу плохо видно, становлюсь осторожнее, а еще спустя пять минут до меня все-таки доходит, что спустились сумерки и скоро станет совсем темно. А как же, как же? Делаю несколько шагов вперед, потом назад, так, где мой мозг?
   "Состояние стабильно", значит, нужно переночевать в гроте. И в этот момент я понимаю, что совершенно не хочу туда возвращаться. И что он противен мне, этот самовлюбленный болван, и что он ухитрился меня обидеть, хотя я и была к этому готова. Что он меня не любит и не полюбит, и стоит ли из-за него бросаться очертя голову в разные авантюры и расходовать себя? Хочет послать все к чертовой матери - прекрасно, это его выбор. Насильно мил не будешь.
   Но и я красавица - бежала за помощью! А на самом деле хотела сбагрить с рук этого напыщенного оккультиста. И отчего не сделала этого раньше? Любопытство?
   В благородной задумчивости по дороге к гроту я, видимо, проскакиваю мимо лестницы, потому что будит меня рев воды. После метели водопад бушует.
   Именно такие боа мы, принцессы, набрасываем на плечи вечером, чтобы колье не слишком сверкало. Пушистые шикарные боа, как эта лохматая белая змея, что переваливается сейчас через край скалы и рушится в ванну. А мне больше дела нет, как стоять здесь и вспоминать Лехино купание. У, гадкая Борода! Надо идти в грот, там хотя бы сухо.
   Как я устала от этого участка пути. Прошлый раз вывел меня на карниз, в этот раз снова ничего не разобрать. Снег еще не стаял, и снова скользко.
   А как я орала тогда! И какие были чудесные белочки. И потом прибежал этот бурундук-спаситель. У-у-у... И с этими мыслями я срываюсь вниз.
   Черт, это снова Борода! Сидит в своем кожаном плаще, грызет трубку. И камень знакомый. Как это я опять здесь? Или тут отделение местного дурдома? Приемный покой.
   - Я не специально! - сразу предупреждаю я. - И не собираюсь тебя доставать. Хочешь сидеть - сиди на здоровье.
   - Это - мое любимое место, - говорит шаман. - Мне придется найти другое? Я не собираюсь менять образ жизни. И жен мне достаточно, что в них хорошего? И вообще я люблю одиночество, мне так лучше. Так что можешь не забивать голову на мой счет, какой из меня "ромео"? Я старый прагматик, а тебя столица ждет.
   - Ага. И все это настолько тебе неважно, что ты сидишь тут третьи сутки, а сам чуть не откинулся там.
   Что он мне может ответить, кроме грубости? Правильно. Поэтому я этого повторять не буду.
   - Да не искала я тебя! Одно бы дело, сидела бы, любовалась на милого и слезы смахивала. Какой он удивительный, ни на кого не похожий, как он говорит с природой, какие делает красивые вещи, как здорово рисует, цветы любит, травы сушит. Да глаза бы мои на тебя не глядели! Я случайно тут, я вообще по тропе спускалась ночью, а сейчас - здесь. Может, я шею свернула, а теперь еще с твоей рожей отношения выясняю!
   Он до этого на меня и не смотрел, а теперь - во все глаза. И я - в них. И даже злиться перестала. Такие глазища. Круглые стали. Скулы заострились. И лишь хрипло молвил:
   - Погоди.
   И уходит в сторону скачками, я думала, он - олень, а он - кошка, огромная, желтая. Ну и фиг с ним.
   В гроте темно и все время хочется пить. Я пью, мне суют в зубы чашку с какой-то гадостью, но пить хочется, и я морщусь и пью. А потом жидкость в организме находит выход и просит ее выпустить. И я пытаюсь перевернуться и встать на четвереньки, но это плохо удается. Меня подхватывают за талию и осторожно ведут, почти несут. Помогают справиться с одеждой. Мне так плохо, что я даже не стесняюсь. Весь поход по малой нужде - это нескончаемый кошмар, и едва подо мной оказывается спальник, я снова проваливаюсь в сон.
   А утром на глазах повязка, и шаман не дает ее снять, да еще страшно болит голова и кружится. И снова горькая трава, один раз меня с нее даже выташнивает. И вынужденное передвижение с поводырем, а гоняет как назло часто.
   Время состоит из питья, освобождения от выпитого и сна. Из головной боли и лихорадки. И бесконечной слабости. На следующее утро повязки на глазах нет, но есть на голове. Ой, лучше бы я ее не трогала. И шишку под ней тоже.
   - Убирай руки, я только с ней закончил, уж дай мне отдохнуть, - говорит Леха, а голос у самого дрожит.
   И весь он такой радостный, словно наседка с первым выводком.
   - Как зрение? - продолжает он старательно занудничать и подавлять ликование. - Не беспокоит? Хорошо видишь?
   - Вижу, - говорю я. - Спасибо.
   Надо бы сказать, насколько я благодарна, но на это нет сил, а от головной боли хочется жмуриться, я жмурюсь и снова засыпаю.
   Ну наконец-то я попала в "оленихи". С меня смахивают пылинки. Гуру ласков, заботлив. Я никогда бы не подумала, что он может с такой нежностью приподнять мне голову и накормить с ложечки, так целомудренно переодеть в сухое. Я ненавижу зависимость, а, тем не менее, постепенно расслабляюсь, привыкаю, начинаю воспринимать все как должное. Дело в том, что я чувствую, что мои просьбы приятны. Совершенно удивительный человек. Ему не в тягость, что его раз за разом просят одни и те же скучные вещи. Ну хотя бы "попить" . Я ведь могла бы уже и сама принести, неделю вылеживаюсь. И не то, чтобы он за меня волновался, мол, если встану - могу себе навредить. Нет. Есть ощущение, что ему просто нравится со мной нянчиться. Может, я была неправа, когда думала, что мужчинам по вкусу самодостаточные женщины?
   Нет, я не чувствую себя куклой, игрушкой. И преклонения не чувствую. Только равенство и уважение. И это тот же самый человек, что говорил мне гадости? Откуда что берется. А сам-то вон весь высох, одни глаза остались. Мордочка осунулась. Как чеширская улыбка в воздухе подвешены скулы и глазюки. А! Забыла сказать - произошла утрата главного признака - Бороды. Уж чем она ему там помешала, но на ее месте только недельная щетина, что мне, в принципе, нравится. Люблю колючки.
   Я много чего люблю. Мне нравится просыпаться, когда Гуру хлопочет у очага или возится с камнями. И он всегда рядом, всегда готов помочь. А сегодня его нет, и пробуждение пропало даром. В головах стоит укутанный котелок каши, но все равно это нечестно. Все было так здорово. Я лежу и дуюсь, принцессам полагается лежать и дуться, у них в расписании даже специальный час для этого выделяют.
   Куда могла направиться Борода? Хвороста полно, воды - тоже приличный запас. Ах, ну да. Могут же у него быть свои дела. Взрослый человек, не мальчик. Безобразие! Ой... И не Борода уже. Куда же направилась недоБорода? И где же она, где?
   Но постепенно я вхожу во вкус одиночества. Неплохо бы заняться собой. Я собираюсь нагреть воды и совершить омовение, но костер со мной не согласен. Приходится мыться холодной, что, в общем-то, бодрит и таит в себе некое удовольствие. Утро свежее и ясное, снег давно сошел, птицы радуются теплу, и пахнет чем-то потрясающе приятным. Глубокий запах свежести и молодой жизни. Ветер облизывает скалы, воздух пропитан светом, эта шипучая взвесь мечется и течет, как переболтанное шампанское. Да здравствует ветер! Да здравствует утро! Да здравствую я!
   А Лехи все нет и нет. Оказывается, я привязалась к нему сильнее, чем думала. Конечно, это и следствие нашей "робинзонады", но все же, он может быть удивительно чутким. Я ищу вещи, в которых есть он, мне срочно надо с ним пообщаться. Я снова роюсь в его запасниках, разглядываю рисунки... Я же не по злому умыслу, правда? А теперь давайте ему это объясним, потому что он-таки слышит мой тоскующий призыв и появляется. Стоит с охапкой сосновых веток, молодой недоДедМороз. И странно на меня смотрит. И что так на меня смотреть? Сейчас меня будут бить. Точнее, мы поругаемся. А фиг тебе.
   - Леша! Это потрясающе! - говорю я. - Почему ты никогда мне не показывал? Это настоящий полет! Никогда не видела, чтобы кто-то так хорошо чувствовал горы.
   Ребята, я не вру, я, правда, так думаю. Но сказать вовремя - вот истинная удача! Он гневается и абсолютно открыт. Все сказанное доходит без помех. Я вторглась в святая святых и не желаю идти на попятную.
   - Горы? - подозрительно спрашивает он.
   - Великолепны! - отвечаю я. - А ветки зачем?
   Он переводит взгляд на сосновые лапы, будто только их заметил, сваливает у стены.
   - Хорошо ты приложилась, что не помнишь, какое сегодня число.
   И оставив за спиной эту грубость, снова уходит.
   Но возвращается и тащит за собой гирлянды плюща. Как муравей, раз за разом, возводит к потолку пирамиду сушняка. Смотреть на него - сплошное удовольствие, еще бы - чужая работа! После очередной ходки я свожу, наконец, концы с концами, и мое хорошее настроение улетучивается, потому что сегодня - последний день в году. А это означает, что у меня для Шама нет подарка. В такой ужасной ситуации я еще не была.
   Ой, я же пай-девочка! И бросаюсь Гуру помогать. Мы дружно распихиваем по щелям лианы плюща, и грот приобретает вид райских кущ. Изумленные синицы немедля их обследуют, возбужденно перетенькиваясь. Из груды сушняка Леша извлекает солидного вида дрын, крутит в нем дырки и забивает в них сосновые ветки.
   - Целое дерево губить рука не поднимается, - почти оправдывается он, и водружает сооружение поглубже в угол, где до него не дотягиваются доставучие ветра.
   И уж тут мы вволю отрываемся, увешивая "елочку" кулонами, амулетами и бусами, чем придется. Причем, Гуру старается не меньше меня, и куда девалось его почтительное отношение к этим мощным артефактам? Но радостнее всего на ветках смотрятся мандарины, наколотые прямо на сучки.
   - Всегда к празднику поспевают, - подмигивает Шам. - Не успевает соснадарин в углу вырасти - а они уже тут как тут, зарумянились.
   - А ты много раз его ставил? - невинно интересуюсь я.
   И Лехино возбуждение как-то тушуется. Но не может же он мне соврать, да, наверное, и вообще не умеет.
   - Да нет, сегодня как-то захотелось, - буркает он и целеустремленно бросается дробить груду хвороста, всячески отвоевывая свободное пространство.
   - Ладно, - отряхивает он руки и штаны, когда хворост почти брикетирован. - Прихорашивайся, прогуляемся кое-куда.
   - Куда? - время уже послеобеденное. Чтобы выбраться к цивилизации, собираться надо было с утра.
   - Я тут постирал за компанию, - и мне вручают стопку небрежно сложенного моего белья, пахнущего горным снегом.
   Я немею. Принцессам, конечно, стирают и гладят, но я не готова! Кто угодно, но не этот угловатый дикарь, который мгновенно ретировался, всем своим видом показывая, что ничего особого не произошло, и чтобы я не сильно рассчитывала в дальнейшем. Шам облачается в бледно-красный свитер, болотно-зеленые штаны и оранжевую вязанную куртку с капюшоном. Кто там из птичьего царства похожей расцветки? Неразлучники, кажется. Какой у нас неотразимый колдун! Правда, для полноты образа, не хватает мантии или какого-нибудь свободно болтающегося тряпья.
   Я стараюсь соответствовать и выглядеть празднично, надеваю любимую свободную зеленую футболку и замираю, забывая про ветер. Как она пахнет! Блаженство накрывает с головой, словно вместе с этой чистотой, на меня нахлынула новизна всего мира и приняла, утвердила в нем. Рукава развеваются, а руки мгновенно покрываются мурашками. Нет уж, скорее - во флис! И краем глаза замечаю Шамовский взгляд. Как будто не он ухаживал за мной эти дни, одевал, раздевал, кормил с ложечки. По-настоящему он смотрит только сейчас. И как смотрит! Я краснею. Да что там! Щеки просто полыхают, и взгляда поднять не могу. Ай да я! Совсем отстала от жизни в этой глуши. Что-то не припомню, чтобы дома я краснела. Набираюсь смелости, чтобы встретиться с Лехой глазами. А никого и нет! Показалось тебе, девочка.
   - Готова? Пойдем!
   Это моя первая вылазка после травмы. Головой я, действительно, качественно приложилась. Поэтому чувствую себя неуверенно, и, как маленькая, прошу при спуске с лестницы меня страховать, а потом, раз за разом, подавать руку. В результате Леха практически перестает меня отпускать, мы идем, взявшись за руки, что не очень-то на тропе удобно. Но что-то в этом есть. Голова немного кружится, Гуру замечает мою слабость и серьезнеет.
   - Можем вернуться, но осталось недалеко.
   И во время моих уверений, что все хорошо, мы по боковой тропинке обходим гребень. И перед нами пряничный домик.
   Это славная полянка, за домом - огород с высоким плетнем, а к гаражу ведет разъезженная колея. И никаких палисадничков, ровная зеленая травка, схваченная морозом. Дверь незаперта, миновав темные сени, попадаем на жаркую кухню, где практически невозможно находиться, я уже отвыкла от домашнего тепла, у меня полыхают щеки, и хочется кашлять.
   Хозяйка годится мне в матери, зовут ее Валентина, она вся в процессе приготовления кушаний, и волей-неволей я к ней присоединяюсь в этом пекле. А Гуру тискают - а он не очень то и сопротивляется! - громко чмокают трижды и усаживают чистить картошку. Много картошки. Вот тебе и "принаряжайся!"
   Но постепенно я вхожу во вкус, особенно когда мы лепим пряники, а потом еще и расписываем их разноцветной глазурью. Расписываем - это сильно сказано, скорее, мажем их как бутерброды ножом, а потом выдавливаем из кулька белый контур. Так получаются домики, звездочки, сердечки, а меня дернуло слепить барана. Отчего барана? Тайна подсознания, вы правильно поняли.
   - Коля будет только вечером, - мягким грудным голосом говорит Валентина. - У нас сегодня нечаянная радость, дети приедут.
   Шаман выносит мусор, горы мусора, а я тут же подсаживаюсь к хозяйке:
   - А Коля не может случайно купить кое-что? Вот на такую сумму.
   И сую ей в руки бумажки:
   - А то я Леше не успела купить подарок.
   Валентина пожимает плечами, смахивает купюры в карман фартука и продолжает рубить салаты:
   - Может, и успеет. Сама понимаешь, день сегодня неподходящий, но вдруг повезет? Давай позвоним ему, не откладывая.
   - Только это сюрприз!
   И на кухню возвращается наша Недоборода с ведром воды. Остается потихоньку шушукаться у него за спиной.
   В комнате очень уютно и не так жарко, но Гуру, видимо, не может жить без огня, и как только мы покидаем кухню, сразу затапливает камин. Он ходит словно кот вокруг накрытого овального стола и периодически с него что-то цапает - когда мы не видим. Чтобы как-то скрасить ожидание, нас поят ароматным чаем, но - увы! - не кормят. И я тоскливо жду урчания мотора, мандражируя - купит-не купит? Но вместо него урчит желудок.
   - И как вы живете здесь на отшибе? - пытаюсь я поддержать разговор.
   - А как же? - всплескивает руками Валентина. - Коля же работает, лесничеству глаз да глаз нужен. Разве Алешка не говорил?
   - А, ну да, - прикрываю я Гуру и встречаюсь с ним глазами.
   У Вали звонит мобильник, она радостно щебечет в трубку и бежит на улицу, прихватывая с собой Лешу. Я выхожу на крыльцо. После ярко освещенной кухни на дворе темным-темно, на фоне неба не видно даже гор, все - сплошные чернила. Но картинка меняется - по поляне бегают Леха и хозяйка дома, и втыкают по периметру горящие факелы. Сюр! Шаму это добавляет брутальности и дикости, он похож на варвара, хищно улыбается, поди, едва удерживается, чтобы не подпалить сараюшку-другую.
   И когда вся площадка озаряется танцующим оранжевым светом, над головой раздается стрекот, и огромная блестящая черная дура, размахивая винтами, плавно садится в центр. Шок! Не слишком ли круто для лесничего? Но это еще не край. Дверца распахивается, и, наяривая на волынке, на землю спрыгивает успевший стать историей долгожданный Коля - в килте, пиджаке и белых гольфах, с голыми коленями. Он торжественно наигрывает бравый марш. За ним следом, раскладываясь как перочинный ножик, вылезает самый высокий Дед Мороз, которого я только видела - вытаскивая мешок с себя ростом, потом красивая женщина в роскошной шубе и скромной шапочке Снегурки и два мальчика, один, наверное, учится в средней школе, а второму учиться рановато.
   Волынка безумствует. Коля, пританцовывая от легкого морозца, делает пару кругов вокруг смеющейся жены и ныряет в дом, а мы устремляемся следом. Нам некогда знакомиться, потому что там - полный стол, и это чудовищно несправедливо - что он там, а мы тут.
   Игорь, Колин сын, говорит красивые тосты в честь родителей, праздников, отчего дома, даже гор. А мы лишь благодарно работаем челюстями, отдавая должное Валиной стряпне. Хозяева молчат и благостно улыбаются, оглядывая растущих внуков, один из которых сидит хмурый как туча и гоняет мясо по тарелке, а второй из отварного картофеля вырезает вилкой черепа. Мать устала делать им замечания и теперь лишь виновато поглядывает на свекровь. Шам поднимается, перехватывая тостующего Игоря, залезает на стул, одергивает свитер и трубным басом начинает читать "вредные советы", один за другим, пока у старшего отрока не расширяются глаза, а Коля не сгибается от хохота, утыкаясь в салфетку.
   - Эх, дубинушка, ухнем! - бухтит Гуру, подхватывая несколько мандаринов с огромного блюда и начиная ими жонглировать.
   Какой из Гуру сказитель? Это же готовый клоун! Лучшего шута наше Высочество и желать не могло. Расслабляются все, даже дерганная мама.
   - Пошли, - хлопает Леха старшенького по плечу и утаскивает блюдо с мандаринами.
   Вместе они швыряют их в две миски - кто больше забросит, Коля непременно хочет побить Лешкин рекорд, а Игорь составляет ему конкуренцию. Смерть цитрусовым! Устраивают соревнование "грибников", когда шаман разом высыпает ведро мандаринов на пол, и все наперегонки бросаются их собирать. Выигравшую Леночку ставят на тумбочку и хором ей кричат "виват!" Эх, не успели мы покушать, не успели - и я с тоской оглядываюсь на стол. И Валентина, похоже, меня понимает.
   Нарядилась она под стать мужу, в вышитую белую кофту, черную жилетку, юбку до колен и красиво убрала волосы.
   - Пойдем, покажу, - шепчет она на ухо и тихонько утягивает меня в сени. - Пойдет?
   Расковыриваю полиэтилен с краю на подарке, подглядываю одним глазом, чтобы не портить себе сюрприз тоже, и крепко целую ее в щеку.
   - То, что нужно!
   Мы пытаемся незаметно присоединиться к возбужденным победителям мандаринов, но Коля афиширует наш приход замысловатым пассажем на волынке. И его жена не заставляет себя упрашивать дважды. В середине зала пол блестит темными дубовыми досками. И туфли на коротком каблуке, которыми хозяйка выбивает ритмы, завораживают всех. Как возможно плести ногами такие кренделя - непостижимо уму. Мне порою кажется, что коленки у нее гнутся в обе стороны. Жаль только, что пляшет она одна, Коля лишь играет, да с волынкой в обнимку описывает вокруг замысловатые кривые.
   И с криком "гоп!" на середину круга вылетает Гуру. И - мама миа! - он умеет это делать не хуже, пусть и топает пятками в вязанных носках. Вместе с Валей они еще больше раззадоривают друг друга, да и нас. Шаман скачет олешком на горном склоне, подбоченясь, выкидывает коленца, а порой и прямые ноги вперед. Хватая бабушку за юбку, входя в раж, к пляскам присоединяется младший участник торжества, затем Игорь, который за локти выпихивает в круг нас с Леной. Мы сопротивляемся и мычим, что не умеем, не можем, не готовы, но это никого не волнует. Волынка гудит все громче, и даже Пашка, старший внук, скачет по кругу, изображая Кинг-Конга.
   Откуда берутся силы так скакать? У меня их вроде и не было. И теперь я сижу в уголке, честно скажем, прячусь, а Валя ходит с мешочком бочонков для лото. Каждый номер - это выигранный пряник. Кому-то достается сердечко, кому звезда. Коля вытянул барана, чем немало потешил жену. Пряники раздаются с воткнутыми в них горящими бенгальскими огнями, и надо успеть загадать все желания, которые только приходят в голову. Отчего только лезет в нее всякая чушь? Наконец, меня вынимают из угла, я вынимаю бочонок, мне вручают рассыпающий искры волшебный пряник. Что же там - не видно в темноте, один шипящий фонтанчик света. Я истово молюсь, чтобы это было сердечко - ведь столько же налепили! Но нет. Это домик. Домик! Однако. А сердечко у Гуру. Ну еще бы! Кто у нас главный везунчик в здешних краях?
   - Ба! Это мне? Вау! - из сеней в темную комнату заваливается Павлик, доковырявший дырку в полиэтилене.
   Неловкая пауза, во время которой деточку пытаются одновременно увести на кухню и отвлечь.
   - Ну почему я должен ждать до двенадцати, это глупо, я хочу сейчас! - приглушенно раздается с кухни. - Как - дяде Леше? Давайте откроем!
   Я выхожу на кухню и с меня берут обещание, что Паша обязательно придет к нам в гости. А иначе - никак нельзя! Игорю приходится задабривать сына припрятанным в мешке новым навороченным ноутбуком, но тот лишь недовольно ворчит, как затихающий шторм. Ноутбук! Подумаешь, невидаль!
   Наконец, инцидент привлекает к себе внимание главной персоны. Все хором уверяют Гуру, что ничего не случилось, и выталкивают вместе с курткой и ботинками на крыльцо. Время бахать фейерверки. Время Игоря, который таскает коробку за коробкой на дальний край поляны и бесстрашно поджигает фитиль за фитилем, а пока творится светопредставление, молится, чтобы ничего не упало ни на вертолет, ни на крышу. Самый мощный салют он успевает раскочегарить в двенадцать ноль-ноль. А Коля усиливает эффект, бухая из карабина и во все горло отсчитывая выстрелы. Где уж тут загадывать желания? Гуру где-то там, по максимуму близко к пиротехнике. Совсем не рядом, не за руку. Обижают нынче принцесс, никакой романтики! Но что с мальчишек возьмешь?
   А как только сладкое - то есть все, что может взрываться - заканчивается, Шам вдруг очень соскучивается по дому. Но Коля так просто его не отпускает - а как же костер? Ведь все давно уже готово, только натаскать дрова из сарая. Это не наш скромный хворост, это солидные деревяшки с меня ростом, из которых складывают добротный "вигвам", а пламя, наверное, видно со спутника.
   За треском горящих дровишек раздается пара гулких выстрелов, и Коля бледнеет лицом, потому что карабином завладел маленький Костик. И, пользуясь общей заварухой, Гуру тянет меня на выход. Но я упираюсь и навьючиваю его здоровенным предметом, который добрая Валенька уже снова обклеила полиэтиленом. Нести это богатство крайне неудобно, и Шам постигает на себе все прелести "чемодана без ручки", вдобавок ко всему и изнывая от любопытства, встряхивая, покачивая, пытаясь на слух определить содержимое. Меня же хозяюшка снабжает узелком с гостинцами, и пока Коля посыпает голову пеплом, мы быстро откланиваемся.
   Я бреду за шаманом, между небом и землей, а он тащит коробку да еще успевает периодически оборачиваться, чтобы в очередной раз поймать меня. Велико притяжение земли, чувствую себя очень странно, много раз за этот вечер-ночер я засыпала на ходу, и также резко это желание отпускало. Сейчас не уверена, наяву ли шагаю по скользкой тропе следом за счастливым Гуру. А его "ла-та-ти, ла-та-та" иногда оглашает окрестности, пока он не спохватывается.
   В гроте я падаю на коврик, подтаскиваю к себе пакет с гостинцами и лениво перебираю вкусности, пока мне не попадается упаковка греющих свечей. Такое поднимет даже мертвого. В нишах, трещинах скалы, на маленьких выступах появляются свечи, занимаются танцующими язычками, и наш маленький дом наполняет новогоднее волшебство. Гуру же тем временем побеждает упаковку и издает торжествующий вопль, вытаскивая на свет божий фирменный альпинистский рюкзак, а следом за ним громадную коробку с железной дорогой, поездами, станциями, переездами и прочая, прочая, прочая. Он в смятении, он не знает, за что хвататься жадными детскими ручонками, то перетягивает стропы на рюкзаке, изучает каждый клапан, каждый шов, то тянется к поездам - а как же рюкзак?
   - Не стоило дарить два подарка, - вздыхаю я. - Испортила тебе веселье.
   - Да ты что?! - наконец-то замечают меня. - Мне никогда в жизни не дарили ничего лучше!
   - Я не знала, чего тебе больше хочется. Полезного или развлекательного. Решила подстраховаться.
   Какой-то печальный Новый год. Все так романтично, а этот бирюк с головой ушел в свои презенты.
   Леха отодвигает, явно через силу, от себя яркие игрушки, подходит к коврику, на котором я сижу, обняв себя за колени в позе тоскующей Аленушки, опускается передо мной:
   - Спасибо! Спасибо! Спасибо! Я говорю - спасибо, спасибо, спасибо! Спасибо!
   Его "спасибо" скачут по стенам и потолку, того и гляди горы дрогнут, даже ветер утих. Я сижу и с любопытством наблюдаю, когда же и шаман успокоится. А он взлохмачивает ладонями шевелюру, оборачивается на подарки, сияет как медный грош и заводит по-новой свои "спасибо". А потом смущенно умолкает и совсем тихо:
   - Ну не умею я говорить. Ты потрясающая, Машка. И как ты догадалась, что я всю жизнь мечтал?
   И мне уже совсем не грустно. Мы сводим, разводим ветки железной дороги, пользуясь рельефом, подключая груды барахла, разваленного вдоль стен. Шам придумывает какую-то невероятную историю, в которой поезд по причине халатности диспетчеров попадает на другой путь, но столкновения не происходит, ибо имеет место криминальная история с другим поездом. Его банально угоняют. А на дрезине по замкнутому железнодорожному миру болтается сыщик со звучной фамилией Моргенштерн. Мы живем за сыщика, угонщиков, испуганного машиниста заблудившегося состава, часы превращаются в сутки, в недели, в нашем детективе развлекается мафия, теряет лицо дирекция транспортной компании, проявляют чудеса ловкости и героизма сыщик и машинист. Ровно горят свечи, за краем потолка из ниоткуда возникают золотистые снежинки и торопливо устремляются в темноту.
   Вдруг Гуру звучно шлепает себя по лбу:
   - Прости! Чертов склероз!
   Судорожно роется в кармане и достает резной перстень. В овале через полосы оникса, обрамленные зубчатой пеной, перелетает дельфин.
   - Леш! Я и подумать не могла! И не ждала, если честно...
   Перстенек большой, как раз мне на средний палец.
   - Подошел? - испуганно наклоняется шаман.
   И мы соприкасаемся плечами, Гуру вздрагивает, как ударенный током, резко распрямляется и уходит вглубь пещеры, возвращается, проходит вдоль стены до края, смотрит в ночь. Что он там видит, не знаю, мрак настолько плотный, как кротовая шкурка. Лешка оборачивается, и, встречаясь с ним глазами, я тоже встаю. Такое отчаянье плещется в нем. Губы смакуют что-то, видимо, слова. Но слов нет. И выглядит он так, словно готовится к прыжку. Но не на дичь, а куда-то туда, за край.
   - Чудесное кольцо! Ты самый лучший мастер! - говорю я.
   Он молчит, и я не знаю, слышит ли.
   - Леш, это подарок или предложение? - говорю я.
   И вижу, что он пожалел, что подарил.
   - Я глупости спрашиваю, да? Но ты же никогда ничего не объясняешь!
   - Да я не знаю сам! - бахает Леха. - Вроде бы нет. А может, и да. Или нет. Или может. Не знаю!
   Я закипаю ключом. Впору собрать вещи и свалить отсюда. Наплевать, что темно.
   - А ты бы как хотела? - вдруг спрашивает он.
   - Ой, - внезапно остываю я. - А я тоже не знаю. Если предложение - это чертовски приятно. Если подарок - тоже. Я просто боюсь тебя обидеть, сказать что-нибудь не то.
   И он мрачнеет.
   - Не надо бояться. Ничем ты меня не обидишь. Мне, правда, ни разу не отказывали, но я от этого точно не умру.
   - Так это предложение? - замирая, догадываюсь я.
   - Нет! - бодро реагирует Шам. - И никогда им не было.
   - А если бы я согласилась?
   Стремительный дикий взгляд, пожатие плеч:
   - А ты бы согласилась?
   - Я не знаю, я ни разу замужем не была.
   - И нечего там делать, - вздыхает Леха и устало садится на коврик рядом.
   Снег летит каруселью, перемешивается, закручивается, между полом и потолком натянут экран бегущего сумасшедшего снега.
   - Леш, неужели это настолько страшно и больно?
   Мне грустно. Он никогда не решится. Всегда будет бежать. Как убежал от людей сюда. Как убежал в самоволку от собственного тела. Перестала я быть для тебя "оленихой", Леха. Но я ведь и не волк!
   - Что? - хрипло тянет время шаман.
   - Быть чьей-то половиной. Посмотри на Валю с Колей. Она, кстати, сказала, что ты был бы прекрасным мужем, тебе просто не дали такой возможности.
   - Всё-то все про меня знают, один я не в курсе, - фыркает Шам и встает, и снова меряет край.
   Медленно, так ловят улетевших попугаев, делаю пару шагов. Неразлучник ты, Леха! Сейчас время заговаривать до невменяемости, чтобы не делал резких движений, а мне, как назло, ничего в голову не идет.
   - Не устал от себя бегать? Всем живым нужны тепло и ласка.
   Словно и не с этим человеком я танцевала и гоняла вагончики, взахлеб, шумно, заразительно весело. Крылья носа вздрагивают, а глазные яблоки круглые, как у гарцующей лошади. Он закрывает глаза, морщится, слушает себя. Подходящий момент, подсечка. Я быстро, в несколько шагов, оказываюсь рядом и беру его за руку. Легко, просто, тихо беру за руку.
   Шам вздыхает, крепче хватается за мои пальцы, потом открывает глаза, и мы стоим и смотрим друг на друга, как скульптурная группа. Он кажется несоразмерно большим, он шумно дышит, плечи расправлены как парус, над ними то и дело взлетают остриженные лохмы, мягкие, облачные, живущие своей ветреной жизнью. Куда-то в темноту уходит лоб, а ясно видна лишь переносица да белки глаз. А в зрачки проваливаешься, и в то же время они заряжают, что-то ломают у тебя внутри, как перья в подушке. И меня начинает трясти вслед за Лехой. Да, мы стоим как два придурка, сунувшие спицы в розетку. А потом он всхлипывает, как перед погружением в воду, и опускает свои губы на мои. И дальше мне трудно повествовать, потому что я могу только обрывочно видеть, как меня притягивают, целуют, сгребают огромными лапищами за плечи, затылок, лопатки, бедра. Может он пытается избавиться от кожи и одежды, что между нами? Запихнуть меня к себе в грудную клетку, к примеру? И я чувствую себя невообразимо легкой. И, как ни странно, веселой. Он так серьезен, а мне здорово, как если бы меня подбрасывали к потолку, и страшно, и восхитительно остро. И я в такой безопасности, меня штормят, а мне уютно. Я глажу его по щекам и смеюсь. И это все. Потому что губы намертво заняты, да и мыслей никаких нет. Мне только очень жарко, поэтому, когда с меня начинают снимать одну одежку за другой, я только благодарно помогаю. Ах, он ждет, чтобы я сделала то же для него. Запросто! Он отдает себя всего. Мы валяемся на "непуховом" спальнике, ночь студит наши спины и плечи, обдувает бока - и эта прохлада - благодатна, иначе можно просто расплавиться. "Возьми меня, прими меня, отдай мне, позволь, открой, сотвори волшебство, я тебе верю..."
   - Лешенька, солнышко! - провожу рукой по спутанным волосам, а он выгибается дугой. - Я думала, ты устал?
   - Ты - чудо... - глубоким, почти потусторонним голосом, молвит он.
   И снова обвивается вокруг. Приникает к губам, словно с них можно напиться. А пить, и правда, хочется. А, может, не так-то и хочется? Одна за другой догорают свечи, темень подползает и укрывает нас своей дорогой шкуркой. Гуру лежит, блаженно вытянувшись, и прижимает меня к себе, крепко-прекрепко, и, похоже, жалеет, что не родился насекомым - конечностей было бы больше. Ой, с шаманами всякое бывает. Проснусь завтра в коконе, подвешенная к потолку. А вдруг? Я целую его в губы, я говорю "серденько мое", и вообще веду себя неподобающе. А он ластится по-кошачьи лицом о лицо и тихонько вздыхает. Мой острый на язык Борода. Кстати, борода уже щекотная. Пушистик.
   - Леша, ты спишь?
   Моментальная стойка над моим плечом:
   - Нет. Что случилось?
   - Случилось. Поспать тебе надо. Чтобы поспать.
   - М-м, - впитывается он назад, куда-то в район моих лопаток, утыкается носом и утекает в сны.
   И когда я уже полностью уверена, что осталась одна, ищу удобное положение, чтобы последовать за ним в края Морфея, он вдруг снова подгребает меня к себе железной лапищей:
   - Обожаемая моя.
   И мы спим.
   Нет!
   - Ты - самая прекрасная женщина в этой Вселенной!
   - А в других? - капризно спрашиваю я.
   - А в других я не был!
   - А в этой уже всех можешь сравнить?
   - А смысл их сравнивать, - не поддается на провокацию Леха. - Если есть ты.
   Я сплю. Это то редкое состояние, когда понятно, что спишь, а грезы текут. Мы - две белых пернатых змеи, и лежим обвившись. Если точнее - это не перья, это больше похоже на железную крошку, притянутую магнитом. Только золотисто-белую, как сливки на солнце. Мы покрыты потрескивающей шелковистой шубой, и я гадаю, любовь так выглядит или счастье. Наверное, все же, любовь. Молоко ведь белое. А что оно, как не любовь? А в гроте ясный день. Обнимает край скалы бледно-голубое небо. Гуру моментально просыпается, потягивается и невесомо взмывает ввысь. Плавно скользят следом белые пряди, струятся, как манна небесная. Он похож на страусиное перо, что пишет над ущельем замысловатые кривые. На снежного дракона. И я стремлюсь к нему, удивляясь про себя, как это легко.
   Плато сверху похоже на горностаевую мантию с черными кляксами деревьев. Но холод неощутим, мы бесимся, играем, толкаемся в солнечных лучах. Подсечка хвостом, я от неожиданности ухаю головой вниз, но быстро выравниваю счет, подныривая под Леху и тараня в брюхо. Вдоволь набаловавшись, он отлетает в сторону, ожидая меня, я спешу догнать, а он с разгону пикирует в синее озеро. Фонтан брызг. Не отстаю, и мы блуждаем в тяжелых слоях воды. Но там нам тесно. И снова ввысь, осыпая радужные капли воды на заиндевевшее плато.
   Шаман нежно обвивается вокруг, он много больше меня, я лежу в нем, как в лодке, а он неспешно курсирует в грот, пушинкой в потоках ветра.
   - Надо бы с тебя деньги брать, за постой, - доверительно шепчет он мне на ушко. Действительно, чем еще разбавить такое романтическое безмолвие? - Посуди сама, тебе спальника достается намного больше, чем мне. Ведь ты же спишь на первой полке.
   - Отлично! - незамедлительно реагирую я. - Тогда за эксплуатацию этой "второй полки" уже я с тебя буду брать.
   - Чем? - реагирует счастливый Шам, опуская меня на пресловутый спальник. - Может, пора? - и целует меня.
   И от этого я просыпаюсь. Меня еще немного тискают, а потом Гуру отправляется на сбор урожая. Соснадарин содрогается под его натиском. Шам притаскивает две жмени сладких остро пахнущих шариков, и, брызгаясь ледяным соком, мы их жадно уничтожаем наперегонки.
   - Расскажи мне что-нибудь, волшебное! - хнычу я, катая по шаману паровозик. - Сказочку...
   - Сказочки же на ночь рассказывают? - бухтит Гуру с набитым ртом, совершенно игнорируя, что его только что переехал локомотив.
   - А я хочу сейчас!
   Не взять ли нам Недобороду на должность придворного звездочета и сказителя?
   - Я не умею, - капризно говорит Недоборода. Так, кто тут вообще принцесса?
   - Ну вот...
   Я уже не дуюсь, я лежу печально. Ну что ему, в конце концов, жалко, что ли?
   - Ладно. Смотри сюда, - Гуру катает в пальцах мандариновую косточку.
   Потом кладет ее на землю рядом с краем спальника, загораживает ладонью от ветра. Косточка лопается, высовывает шустрый белый хвостик и одним ударом вбивает его грунт, словно гвоздик. Одновременно хлопая зелеными ладошками, разворачивает два листа, потом еще два. Все происходит настолько быстро, что я не успеваю опомниться, а на ветру уже плещет темными глянцевыми листьями маленькое деревце. Гуру убирает руку, и ветвление останавливается.
   - Чтобы зацвело, надо с тебя ростом выгнать, - виновато пожимает он плечами.
   А я не знаю на кого любоваться, то ли на шамана, то ли на ботаническое чудо. Сказочка удалась.
   - Так ты еще и факир? - с признательностью восхищаюсь я.
   - Это повезло просто. Настрой подходящий.
   Он поднимается снова, чтобы стоять на ветру, вдохновенно покрываясь мурашками, а я любуюсь на тело, которое подарило мне столько восторга и обожания этой ночью, первой ночью в году. А потом Гуру споро одевается и варит чай, и мы поглощаем ништяки, смотрим на горы, сияющие поздним утром.
   - Одевайся теплее, путь неблизкий, - говорит Шам и любовно пакует новый рюкзак.
   А я-то думала, главное - кольцо нацепить. Дельфин скачет над волнами, камень пахнет свежестью, я прижимаю его к губам и бросаюсь выполнять. Есть - тепло одеться! Ой, а принцессы не...
   - Быстро! - командует Недоборода.
   Ну быстро - так быстро.
   Я в полной уверенности, что после суток усиленных физических нагрузок поползу как черепаха. Вовсе нет! Все внутри ликует и лучится от радости, порой я не удерживаюсь и подпрыгиваю, спускаясь по тропинке, а Леха шагает широко и горделиво. Я-то думала, увижу смущение, робкую благодарность - где там! Идет важный, как павлин, только что хвост не волочится. Потом становится как-то не до наблюдений, мы штурмуем почти в лоб небольшую горушку, переваливаем через вершину и садимся на бровке. Простор внизу подернут дымкой, дальние плато едва различимы.
   - Мы сюда шли? - не выдерживаю я, и Шам, сидящий рядом, лукаво скашивает на меня глаз, улыбается.
   Он молча лезет в рюкзак, извлекая на свет божий огромный бубен. Это явно фокус, не могло такое чудовище уместиться в новом рюкзачке, пускай он столитровик, в него и коробка с поездом с трудом входила, а тут! Гуру бросает бубен себе на колени, легонько настукивает и поет ласковую песенку, слов не понять, выговор картавый и гортанный, пение похоже на позвякивание глиняного колокольца. А затем где-то в многочисленных карманах рюкзака отыскивается мешочек - ох и любит Гурыч мешочки! - с углем. Шам вооружается угольком и прямо на тонкой шершавой коже бубна начинает рисовать.
   Горы. Они возникают под точными, уверенными движениями руки. Это, конечно, каньон, со стен уходят вниз водопады. А на заднем плане линии тянутся вверх, чтобы мягко встретиться на вершине горы, прячущейся под снегом. Рисунок настолько мастерский, что я почти физически ощущаю это пространство, чувствую, как ветер снимает бритвой с вершины слой поземки, и она окутывается облаком.
   - Нравится? - выводит меня из оцепенения Шам и поднимает рисунок прямо передо мной.
   Сквозь него просвечивает солнце, он похож на мамин медальон из слоновой кости. Некстати вспомнила, зачем портить себе настроение?
   - А теперь - гляди! - шаман резко проводит ладонью по нарисованному пейзажу, я испуганно охаю - жалко ведь! Но линии не стушевываются, наоборот, проступают краски, плато вокруг каньона становится каштаново-рыжим, гора - бледно-голубой. И мне кажется, я вижу, как дрожит воздух у ее подножия.
   - Леха! Это лучше мандаринового дерева! - шепчу я.
   - Конечно, - усмехается он и небрежно опускает бубен.
   Эта легкость хуже разорвавшейся бомбы. Потому что теперь прямо перед собой я вижу то же рыжее плато, сизую гору и каньон с водопадами. Только наяву.
   - Леха, бубен волшебный или ты? - пыхчу я уже во время долгого и нудного спуска вниз.
   - Спрашиваешь! - красиво встряхивает плечами он. Ущипнуть бы его!
   И внезапно оборачивается и ловит меня, находит мои губы губами.
   - Ты, ты волшебная! - твердит он, крепко меня стискивает, утверждает на тропе и снова упрыгивает вперед.
   Зачем я хотела его щипнуть? Неважно! Хотела и все. Принцессам все можно. И ловлю себя на том, что мечтательно улыбаюсь.
   На плато не жарко. Жарко глазам - все вокруг цвета ржавого железа, красной глины, только еще теплее. А ветер студеный, и солнечным лучам его не победить. Мы неспешно бредем по осыпям, по степи, пушащейся сухой травой, тоже рыжей, а голубая гора оседает, и зрительно становится меньше - приближается. Все приедается, даже острое ощущение чудесного, и мне уже все равно - где мы, зачем мы здесь, я бреду по каменистым осыпям, смотрю на предгорья, они зябко-лиловые, и я, наверное, тоже. Самое время встать в позу и задать главный женский вопрос "Далеко еще?". Встать я успеваю, но молчу, потому что Леха начинает ржать.
   Нет, он вовсе не осмеивает мои бедные уставшие ножки. И не потешается над своими путеводными способностями. Он ржет по-лошадиному, фыркает куда-то в сторону, красиво "дает петуха". Над ближайшим склоном появляются несколько точек, они плавно скатываются вниз, продолжая двигаться в нашу сторону. Это самые замечательные животные, каких я только видела! Лошадки, коренастые, нежного рыже-каштанового оттенка, притом пушистые как плюшевые мишки. Они приближаются изящной тяжеловозной рысцой, потряхивая гривами, будто солидные медные шмели. Похожие друг на друга как близнецы, только гривы разные, и блондины есть, и брюнеты. Табунчик немаленький, голов двадцать. Они окружают Шама неплотным кольцом, и пока наш толмач общается, я с восторгом оглядываю темные ушки-лопушки, воздушные челки, чуткие ноздри.
   - Лешка, у них щеки лохматые, с бакенбардами! - восторженно попискиваю я.
   А Гуру стоит среди этих огромных кивающих голов и о чем-то тихо договаривается. И солнце одинаково горит в гривах, в шерстке на округлых крупах и во встрепанной Шамовой шевелюре. Леха такой угловатый среди этой окатанной пушистости, такой мужественный. Век бы любовалась. Разве возможно что-то, что встало бы между нами? Малейшая тень, отчуждение? Абсолютно невозможно. Я вся - в нем. И он весь - мой.
   Тени расчерчивают склоны. Табун движется плавным шагом, почти не переходя на рысь, поэтому меня практически не трясет. А сидеть все равно страшно. Держаться не за что. Это снизу кажется, что спина у лошади очень уютная, оседлал - и как в люльке мотоцикла, никуда не денешься. А когда сидишь сверху, то словно на бочке, я теряю совесть и вцепляюсь в гриву, да еще наклоняюсь вперед, да толку мало, лошадь шелковая, теплая, скользкая, уйма усилий уходит чтобы не ухнуть влево. Ой, нет! Вправо. Или влево. Можно упасть сразу с обеих сторон? Сейчас у меня, наверное, получится. Лешка трусит рядом, на лошадке чуть повыше. Вид меланхолично-задумчивый. Ему тоже нравятся тени, которые линуют осыпи, есть в этом что-то гипнотическое. За все время, что мы были здесь, солнце не поднялось ни на йоту, и явно не собирается, словно мы на севере. И куда же мы так таинственно едем?
   - Да погуляем просто, - ответствует шаман на мой невысказанный вопрос, - Как же в Новый год тебя на лошадке не покатать?- и улыбается, солнце ясное. - Что такая задумчивая?
   - Я думала о времени, - важно объясняю я. - Вот представь себе, что мы читаем книгу, сопереживаем героям, с ними что-то случается, они горюют, борются, побеждают. И счастливый конец. Мы проглотили книгу за сутки, мы радуемся за героев, на душе у нас необыкновенно хорошо. Возвращаемся мысленно к ним среди своих будничных дел, и день становится светлее. А теперь представь, что мы сами на их месте. И весь этот кошмар, описанный в книге, длится не день, не месяц, а годы. Бррр! Тебе бы такого хотелось?
   - Почему бы и нет? - Гуру горделиво выпрямляется. - Чем я хуже? Чем не герой. Спасаю прекрасную принцессу, она мне благодарна и влюбляется в меня по уши.
   - От кого спасаешь? - что-то не нравятся мне эти сравнения, даже то, что принцессой назвали, не льстит.
   - Как же? Когда ты упала, кто тебя спас?
   - Когда Я упала? Когда ТЫ валялся без сознания, а я прыгала, не зная, что делать. Он меня спас! Поглядите на него!
   - А я и не просил меня спасать!
   - А я тоже не просила, случайно сказала, когда ты ко мне цеплялся и говорил гадости.
   - Гадости! Правда глаза колет? С чего ты взяла, что моя жизнь нуждается в переменах. Откуда ты вообще взялась? Прилетела со своими проблемами не пойми откуда. У меня, может, пост был.
   - С тушенкой!
   - А и с тушенкой. А был. И - на тебе.
   - Ах - на тебе? Да ты мизинца моего не стоишь! Он меня спас! - меня трясет так, что я рычу, мне хочется просто порвать этот тупой мешок, набитый самомнением, на много маленьких шаманчиков, а потом распылить и их. - Спас! Да ты! Да мне...
   Какой-то далекой частью сознания я имею счастье наблюдать свои руки. Они вцепились в светлую лошадиную гриву. Ах, жалко, что в лошадиную! И накручивают ее на кулаки, рвут с корнем. Меня швыряет из стороны в сторону. Бросает, но страха нет. Это, похоже, лошадь понесла. Ну и черт с ней, как он посмел? Это для него ТАК выглядит? ОН меня спас? Идиот недоделанный, только с пальмы слез, лишь в бубен ему и стучать. В бубен ему, в бубен. Да пропади ты пропадом! И каким чудом я удерживаюсь на лошади? Тебе повезло, дважды разведенная калоша, что я была верхом, остались бы от тебя рожки да ножки! Спасиииииитель. А падать с лошади совсем не больно. Это просто "шмяк!" и ты лежишь. И все вокруг совсем иное. Травинки качаются. Небо голубое-голубое. И покой. Лежишь себе, никуда не надо, можно ни о чем не беспокоиться, главное, не шевелиться, чтобы ничего не болело. Ой! Сказала же, совсем не шевелиться. Вот! Главное, это правильно упасть. А правильно - это когда живой. Я умница. Надо попробовать подышать. Поплакать. Подышать. Еще поплакать. Встать на четвереньки - стоится? Значит, все в порядке. Ты снова на земле. На твердой земле. Размечталась, принца себе нашла, а он просто мыльный пузырь. Жалко, лошадка ушла. Спасибо, что вы со мной остались, с вами не страшно, ведь вы же там знаете, что до конца еще далеко, вон сколько страниц, значит, и мне рано падать духом.
   Холодно! Уй, как холодно. Это еще и солнце наконец-то решило, наверх оно или вниз, и ушло за горизонт. Лиловый стал фиолетовым, рыжего не было в помине. Я снимаю завязанный на поясе дождевик. Флис плюс дождевик - и можно перестать дрожать. Ага, это коленки, дело не в холоде. Пройдет, я так думаю. Когда мы ехали, солнце было там. И там. И там тоже. Когда я неслась на лошади, солнце было... Оно было, в общем. Кажется. Наверное, надо идти назад. Должно быть, туда.
   Синие сумерки становятся перламутровыми, ветер, усилившийся с закатом, становится мягче, ловлю себя на том, что разговариваю с ним, и начинаю петь, чтобы укрепить боевой дух. "Мы красные кавалеристы, и про нас..."
   Надо мной висит полог мира. В нем горят редкие звезды. В нем что-то происходит. Он живой. Лучи беседуют друг с другом. Стремятся в неизвестность. Веерами, облаками разливаются сияния. Несутся частицы. Фантазия - мощная вещь. Кажется, что и на самом деле над горами появился зеленый отсвет. И вдруг, словно поворачиваются жалюзи - вывешенные в полнеба вспыхивают полотна тончайших изумрудных занавесей, текут бирюзовыми облаками, переливаются рубиновыми складками. Рубин становится малиновым, его сменяет безжалостный электрИк. Северное сияние. Бог всех шаманов, куда же нас занесло?
   Действо, величественное и прекрасное. Куда до него нашим танцующим фонтанам! И музыка ни в пример лучше. Про кавалеристов. Я не просто человек. Я не песчинка в хаосе безразличного мира. Я живу, я дышу. Все это небо - это я. Это мое отражение, мое воплощение, мои мысли. Меня слышат, меня любят. Я любимая дочь, я сердце, я единое целое этого мира. Я стою, вытянувшись к небу, замирая от восторга. Я прощаю всем и все. Из-за какой ерунды я поругалась с шаманом? Он самый интересный из всех, кого я видела. Ну занесло его, бывает. Друзья мои и подружки, из-за какой ерунды я ругалась с вами? Как вообще такое величественное, прекрасное существо, вмещающее целый мир, может бегать, суетиться и обижаться на дурные пустяки?
   А ведь, наверное, сейчас и Лешка смотрит на эту красоту? И тогда наши взгляды встречаются в разноцветном сиянии. Я жмурюсь и пытаюсь это почувствовать. Ноль на массу. Не смотрит Леха на сияние. КАК можно пропустить такое? Чем он там вообще занят? Даже если ищет меня, то как можно не заметить? Ужас пронзает насквозь. А вдруг он спит? Поссорились же. Зачем искать? Сама ускакала. Нашел себе шаманскую норку и окуклился. Я так ярко слышала его эмоции - море отчаянья, гнева, сожаления, а теперь передатчик выключили. Полная тишина. Ле-хаа! Ты там живой?!
   Мне не до кавалеристов, мне не до сияния. Я сажусь на корточки и обхватываю себя за плечи. Что с ним могло случиться? Ничего. Может, он просто решил не связываться со взбалмошной девицей? Может, я наговорила чего-то в горячке? Может, он меня бросил? Да как бы он посмел! Ветер режет щеки, оказывается, я плачу. Повадилась. Но мысль о том, что не будет больше ничего, просто невыносима, и я реву в голос.
   - А он все равно меня любит! Даже если не знает об этом! - теперь ветер точно в курсе.
   И когда слезы кончаются, я слышу короткий свист. Он слишком осмысленный, чтобы принять его за голос стихии. Кто может свистеть в этой ночи? И девочке Маше становится страшно. Где мой домик с миской каши и теплой кроваткой?
   Свист повторяется, в нем ясно слышна вопросительная нота. Передо мной вытягивается столбиком, наклоняется в мою сторону непонятное существо, я отпрыгиваю и протестующе взвизгиваю. Мало триллеров смотрела в детстве, никакой закалки. Пока я сидела, мы были одного роста, и свистящее создание явно пыталось заглянуть мне в глаза. Теперь-то ему это точно не удастся! Как ни вытягивайся, незнакомец мне по пояс. И что за наряд! Шляпа с обтрепанными полями, натянутая чуть ли не до носа и такой же плащ. Нет, это, скорее, накидка. А, может, просто тряпка с дырой для головы. В цивилизованных странах есть слово "пончо". А здесь это - тряпка, никаких сомнений.
   Неопознанный субъект свистит снова и помавает лапками. А это лапки, не руки же. Да и телосложение у него больше похоже на ласку или горностая, лишь голова по-детски большая, круглая, насколько я могу разглядеть под "сэконд-хэндом", лицо наличествует. Лицо пользуется тем, что наличествует, и начинает бубнить гнусаво и неразборчиво. Я наклоняюсь ближе.
   - У-суй-чё! - сообщают мне.
   - Чё? Чё сувать? Совать, то бишь? Здравствуйте, то есть.
   Уловив мой кивок, существо с достоинством кланяется. А потом уже порыв ветра заставляет нас кланяться снова и прижиматься к земле. А на Земле ли я? Вот главный вопрос.
   - Я не местная! - громко и четко сообщает "капитан Очевидность". - Я потерялась! С лошади упала! Со мною был друг. Вы его не видели?
   Незнакомец, старательно кивающий каждому слогу, при вопросительных интонациях пристально вглядывается мне в лицо. Разводит руками. Нет, явно просто не понимает.
   - Мужчина! - показываю я "вот такой вышины", а потом сжимаю кулаки и скалю зубы. Собеседник испуганно пятится. - С бородой! - пятернями скребу себе подбородок. Ой, черт, там бороды-то было... А я показываю прям "лопату".
   Гуманоид задумчиво посвистывает, поскребывает подбородок себе, лезет на ближайшую кучу камней. Над ним бездушно плещется северное сияние. Нашло тоже место и время! Пронзительный свист накрывает равнину. А потом мы тихо стоим и ждем. Перед аборигеном возникает клочок темноты, балансирует крыльями и опускается на кочку. Взмывает, по широкой дуге уходит к звездам. Я, как ни стараюсь, уже не могу разыскать его на небе. Ветер воет, лицо совсем заледенело.
   Мой таинственный друг по-змеиному плавно спускается, указывает на небольшую лощину, где мы забиваемся между камнями и добросовестно не дрожим. Время течет вместе со звездами. Они поворачиваются. Они сковырнули с неба сияние и царят над нашей жалкой твердью. Они подавляют настолько, что я стараюсь видеть как можно больше стен и как можно меньше неба. На пятачок перед нами опускается сова. Она вскрикивает, нервно щелкает клювом и таращится на меня. Мне не видно ее глаз, но то, что меня с любопытством изучают от и до, как новый вид грызунов, не оставляет сомнений. Незнакомец и птица пересвистываются. Он вздыхает и поднимается на ноги, а я медленно раскладываю себя, растирая затекшие конечности.
   И мы бредем по пересеченной местности. Нет, это я тащусь и постанываю, а спутник мой скользит как тень. И ночи этой не будет конца. Вопросы задавать бесполезно, на любые вопросы мне только ласково качают головой. Птица болтается где-то наверху, изредка нас навещая.
   А потом я поскальзываюсь и падаю. Нет, не как прошлый раз. Просто под ногами лед, огнем горят ободранные ладони. А впереди... Наверное, так выглядят торосы, потому что мы стоим на краю огромной чаши, тут микрорайон можно построить. И она серебристо-сизая, она тонет в сумерках, но все равно светится. Я уж не знаю, как это возможно, над нами только звезды. Неужели их света хватает? И как бы участвуя в беседе, над равниной снова разворачивается северное сияние, и льды вспыхивают тягучими переливами волшебных оттенков малинового и голубого. Изумрудные полосы преломляются на заснеженных глыбах, собранных гармошкой, а в складках замерла вода, черная как нефть.
   И кошмар не заканчивается, он только начинается, потому что раньше все было чудесно. А теперь мы бредем по тяжелому плотному снегу с бровки на бровку, а усталость очень плохо влияет на координацию движений, я поминутно оступаюсь, чертыхаюсь, а затем впадаю в оцепенение и только тащусь за проводником, держась зубами за воздух.
   И момент, когда сова пикирует на серую глыбу, я попросту не ощущаю, потому что давно уже перестала его ждать. А сова торжествующе кричит и хохочет, да так, что мурашки по спине. Мы влезаем на снежный карниз, а внизу, в ледяном мешке, как паук в банке, сидит шаман. Мой низкорослый спутник издает вопросительную трель, но я уже торжествующе кричу:
   - Леха!
   - Какие люди! - Недоборода подпрыгивает, разминает затекшую спину. Но голос... голос у него дрожит от счастья, и не за себя он рад, голос ломается даже, и наверное, глаза на мокром месте. И столько облегчения в этих безразличных "каких-то людях", что и обижаться не на что.
   - Лешка, как тебя угораздило? - я встаю на снег коленками. - Что ты вообщЕ тут делаешь?
   - Трамвая жду, - никак не уймется он. - Мне просто повезло чуть меньше тебя.
   - Леша, ты на лошади сюда попал?!
   - На дельфине, - да что же это? - Я, в отличие от тебя, животных не обижаю, - меняет гнев на милость он. - Я же не виноват, что ты сюда загнала лошадку.
   - Я?! Я сюда только за тобой пришла.
   - А я - за тобой... - задумчиво итожит Гуру.
   - Да с чего ты взял, что я - тут?!
   - Гм, - мне плохо видно, но он явно улыбается. - Лошади сказали... Даже в голову не пришло, что могут надурить.
   Ну вот что с ним делать? Прыгал тут с кочки на кочку, искал меня. И не позлишься.
   - Ветер был очень сильный. И мне показалось, что ты зовешь, - виновато шмыгает носом большой бородатый человек. - А кого это ты привела? - и к моему изумлению, начинает щелкать и лопотать на странном наречии моего спутника.
   Гибкий как ласка, тот поминутно кланяется, посвистывает - суслик, не иначе! Но собеседники вполне понимают друг друга. А я тем временем снимаю с себя надежный плащ, тепленький флис и стараюсь крепче связать их рукавами. "Оленихой" у нас сегодня будет Леха!
   Совершенно невозможно вытянуть здоровенного мужчину, уцепившегося за другой конец тряпья. Врут книжки. Можно затянуть плащ между камней и изображать якорь, а Шам пускай колбасится сам. После непродолжительной возни, мужчина с горящими, ой, сияющими глазами появляется рядом и шумно на меня набрасывается. Меня целуют, тискают, мнут, в общем, проверяют на прочность. Я, конечно, не против, но:
   - Леха! Ты мне такое наговорил, а теперь лижешься, как молодой спаниель!
   - А я наговорил? - бухтит он, не прерываясь.
   - Да! Ты меня спас, и все такое, и кругом только ты.
   - Ну что ты цепляешься? - наконец останавливается он. - Я же мужчина, я - главный.
   И говорит он это спокойно, даже извиняясь как бы.
   - Да будь ты главным, я только за. Но ты так настаиваешь на своей самодостаточности, будто с тобой не происходит ничего. Старательно показываешь, что ни в чем не изменился, а я - только с боку припека.
   - А я изменился?
   Мы стоим и по-прежнему обнимаемся. Так теплее. Ну уговорили, так не просто теплее, так совсем замечательно. Уютно в его объятиях. И разговариваем. На промозглом ветру. Не идиоты ли?
   - А - нет? Я не хочу, чтобы ты пафосно кричал - ты изменила мою жизнь! - и посвящал бы мне поэмы. Я совсем о другом. Построить что-то вдвоем можно только если оба меняются. Если ты запретишь себе это делать, у нас ничего не получится.
   Шам задумывается, и мне снова страшно.
   - Ты права! - внезапно крепче прижимает к себе. - Я хочу, чтобы у нас получилось!
   В гостях у Гвингви - так зовут нашего спасителя-воссоединителя - тепло и тихо. И воющий за стеной ветер - как будто в другой сказке. А здесь - кипящий чайник, запах горящего дерева из очага и виски, которое в нас настойчиво пытаются влить. Может и не виски, я в этом не разбираюсь. Гуру пару раз уважил хозяина и составил компанию, а поставить эксперимент на мне так и не удалось, и Гвингви обижается, и лопочет переводчику, что, мол, жизненно важно после такой прогулки принять спиртного на грудь.
   Домик, а скорее землянка в камнях, больше похож на нору. Стены холодные, но повсюду яркие лоскутные коврики, как и на покрышках, набитых тряпьем, на которых мы сидим. Хозяин постоянно насвистывает, ни к кому не обращаясь, и мне кажется, что он поет. Чтобы поддержать беседу, я хвалю коврики, но меня прерывает мучительный, навязчивый кашель, доносящийся из-за плотной занавески.
   - Это тетушка, - объясняет Гвингви и исчезает за пологом с чашкой травяного чая.
   Не страдающий застенчивостью шаман следует за ним.
   - Плохо дело, - возвращается он через несколько минут. - Совсем старушку одиночество источило. Постараюсь вытянуть. Поспособствуешь? Шанс невелик, но он есть.
   - Тяжелые для них нынче времена, - нисколько не стесняясь хозяев, беседуем мы на чужом для них языке. - Это потомки домовых, - продолжает Лешка, обтирая сухонькую бабуську намоченной в отваре тряпочкой. Телосложением она похожа на Гвингви. Такая же ласкоподобная с широколицей и скуластой мордашкой. Глаза под опущенными веками совсем запали, нос заострился. Говоришь, можно попытаться?
   - Они раньше жили в тесном союзе с людьми. Мы буквально выгнали их на улицу. Дичать, они не дичают. Вымирают просто. В основном от собственной ненужности. Они ведь хранители знаний, секретов ремесла. Домашний очаг без домового - бездушная печка.
   С неожиданной силой бабушка поднимается и заходится в очередном приступе кашля, так и не открывая глаз. Потом снова как павший лист плавно оседает в подушки.
   - Ладно, приступим, - Гуру усаживает меня в изголовье. - Думай о камне, там встретимся.
   Мне так тревожно - насколько велик этот шанс? Меня трясет, руки-ноги ватные, крутит живот. Камень, камень, ну где же этот камень? Я уже сто лет не вспоминала о нем. Интересно, почему не пришло в голову искать Лешу с его помощью?
   - Маша, постарайся, - тихо и отрешенно произносит Шам. - Я один точно не вытяну.
   Камень... Камень... Камень - это домой! И внезапно меня охватывает такая радость!!! Камень - это грот, в котором мы любили и любовались падающими хлопьями снега, это соснадарин и железная дорога. Какой чудесный Новый год мне подарили, подарили новую жизнь. Все будет просто здорово, совсем отлично. Какая чудесная бабушка, сейчас ей будет полегче, а то - что это? Очнется - будет новые коврики шить. Народу нужны коврики. Камень - вот он, камень.
   Я снова в сквозном гроте, а рядом - Алексей. Иначе его назвать просто не получается. Он светится ровным, мягким светом, он явно выше ростом. Длинные серебристые волосы до пояса распущены по обнаженным плечам, по треугольной выпуклой спине, руки - словно корчуют столетний дуб. Мышцы бугрятся, на висках вздуваются вены.
   - Молодец, - пыхтит он. - Обними меня сзади.
   Это очень хорошее предложение. Правильное. Я подхожу и ласково касаюсь танцующего великолепия, обнимаю покрепче, и взвизгиваю. Ощущения - будто схватилась за оголенный провод. Нас свербит и встряхивает током, а Шам пытается удержать извивающийся голубой стебель, уходящий вверх, сквозь потолок пещеры. Я держу шамана, шаман держит стебель, а тот таскает нас по пещере, периодически прикладывая о стены.
   - Пой, - выдыхает Леха. - Пой, что хочешь.
   А мне отчаянно ничего не лезет в голову. Вот только что в нее чего только не лезло! И все - как отрезало. "Мама, мама, что я буду делать? Мама, мама, как я буду жить? Нет у меня теплого пальтишка..." Надо усмирить этот синий электрический столб, успокоить его, забаюкать. И постепенно, набирая силу, я пою ему колыбельную, которую сочинила для Леки в гроте, только петь постеснялась. Голос срывается, но вдохновение приходит волной.
   - Если была печаль, то ушла. Ясная звездочка в небе взошла. У водопада сонный гул. В ветках орешника леший уснул.
   Как же там дальше?
   - Тайною тропкою месяц бредет, буковым кружевом звезды метет. Только кизил разбивает сны, ягоды мечет в ручей луны.
   Дышать становится легче. Я открываю глаза и вижу, что ревущий столб мощной струей уходит ровно вверх. Что он стал золотистым.
   - Пой, - умоляюще шепчет Алексей.
   - Спи моя звездочка, веки сомкни, вечер безоблачный вспять поверни, вспомни, как утро спускалось с гор, слушай, как томно трещит костер...
   И в этот момент мы проваливаемся внутрь столба, он светится изумрудным светом и несет нас с бешеной скоростью ввысь, сквозь потолок, сквозь облака - в звезды. Мы теряемся в этих звездах, но я по-прежнему крепко сжимаю широкую спину, а Шам ловит звезду. Они носятся кругами, я, кажется, визжу не переставая, досталась же Гуру помощница. И вот она - добыча. Она сверкает в цепких ладонях. Мы падаем камнем вниз и оказываемся в тесной, душной каморке, где пахнет прогоркшей пылью и смертью, а на лежанке вытянулось маленькое женское тело. Леха с размаху ухает звезду прямо в него. И та впитывается, словно и не было ее.
   Тетушка приподнимается, начинает кашлять, а потом замирает и садится в подушках. И впервые за этот вечер открывает глаза. И в этих глазах, нет, показалось, но еще минуту назад я готова была поклясться, что сквозь них на нас смотрела звезда.
   Старушка что-то свистит мне, потом глаза ее обшаривают Леху, и она смущенно кутается в одеяло.
   Бабушку зовут фрау Кихья, и я ловлю себя на том, что ревную, с такой нежностью, с таким очарованием она беседует с Шамом. А меня словно и нет. А тот, паршивец эдакий, весь рассыпается в комплиментах, то за ручку подержит, то подушку поправит, не ожидала от него такой галантности. Наконец нас отправляют спать, и этот нахал еще и вертится в постели, и спать совершенно не собирается.
   - Уймись, - сдавлено рычу я. - Не собираешься же ты при посторонних... За занавеской же...
   - А что такого? - меня продолжают тискать и натирать, как лампу Алладина, ох, Леха, у меня сейчас температура поднимется!
   - Да ничего, - подождать не может! - Я не смогу расслабиться.
   - А ты не расслабляйся! - ржет наглец, потом вдруг утихает разом, берет меня ладонями за лицо и тихо, по-детски целует в губы - Маська, что ты? Тут волшебно. Я ни за что не потеряю эту ночь! И тебе не дам! Смотри, какие звездочки, - его пальцы бродят по маленьким родинкам, цепочкой идущим по моей шее. - Надо дать этому созвездию имя! Или это какое-то известное. Машка, а где у тебя полярная звезда? ... О, - с восторгом ловит он мой намекающий взгляд. - Неужели?!
   Мне действительно становится безразлично, слушают ли хозяева нашу возню. Я вытягиваюсь рядом с Лехой:
   - Спасибо, что ты так добр ко мне.
   - Я добр?! - глаза разливаются на поллица, Гуру-анимэшка.
   -Ну, - мычу я. - в тебе столько тепла.
   - Это только для тебя!
   - А вот не только, - вредничаю я, припоминая старушку-"соперницу".
   - А вот исключительно! Но это не потому, что я добрый, просто ради тебя хочется быть лучше.
   - Это благодарность? - не стоит, конечно, так с ним говорить, но словно какой-то чертик меня подталкивает.
   - Это очарование женской глупостью, - парирует Леля. - Да посмотри на себя, разве все это можно не любить, не восхищаться?
   - Да что ж ты там видишь?
   - Красивую женщину, - незамедлительно отвечает он. Я отмахиваюсь.
   - Ты это говоришь потому, что любишь.
   - Глупости! - он рассержен, расстроен. - Ты когда-нибудь видела, как на тебя смотрят другие люди?
   - А я могу сравнивать? Они восхищаются моей божественной красотой?
   - Как бы тебе объяснить... У тебя лицо... очень светлое. Как из сказки. Рядом с тобой им уютно, они к тебе тянутся. Ты замечала, что все мужчины расправляют плечи и убирают животы? Нет? Так обрати внимание, - он тихо смеется и прижимает меня покрепче, баюкая, но сразу подбирается весь. - А когда при таком лице да такое тело - это убойное сочетание.
   И я не останавливаю его.
   На темной кухоньке не понять, наступило ли утро, приходится верить на слово, а спать отчаянно хочется. Нас поят чаем, условно - чаем, с молоком и кормят рассыпчатыми лепешками, а Леша ворчит на фрау и на Гвингви, за то, что Кихья рано встала с постели. Но та ничего и слышать не желает, щебечет, что успела належаться, и, перебирая тоненькими ножками, пытается фланировать по кухне в поисках домашних дел. Мы пространно прощаемся, хотя меня совершенно не тянет на улицу.
   - Будете в Голландии - передавайте привет моей сестре, фрау Ихве, - приговаривает бабушка. - А это - для вас, специально собрала.
   Это - лоскутный коврик, на нем две лошади, надеюсь, они добрее, чем те, что отправили Шама по ледникам рыскать.
   Ветра почти что нет, нас привечает розовое солнышко, весь мир состоит из разноцветных кусочков бирюзового, болотно-зеленого и оранжевого фетра. Мы шагаем по бровке, я висну на Лехе, мне не то, чтобы идти тяжело, мне нравится обниматься. Сегодня - совсем не такое как вчера, будто растворилась незримая стена, и теперь я могу беспрепятственно раскрываться, любоваться, не страшась испортить кашу маслом.
   - Сегодня малчик заявится, к гадалке не ходи. Павлик, то бишь, - ехидно замечает Гуру. - Двигаем домой или будем партизанить?
   - Двигаем, - моим благодушием можно слагать горные кряжи. - Обещали ведь.
   И мы выбираем удобное местечко на склоне, я чинно сажусь, как в театре, чуть ли не ручки на колени складываю, а шаман мой извлекает бубен и достаточно точно обрисовывает балку, по которой я вымешивала грязь в первый день - неужели это когда-то было? Видны даже причудливые зигзаги стволов, тропинка. Нет, Гуру - отличный рисовальщик, и чего его в дантисты понесло? Я предвкушаю, смакую, как длиннопалая ладонь проявит краски, линии под ней смазываются, расплывается грязь.
   - Извини, Машуха, короткого пути не будет, - усмехается шаман и небрежно засовывает бубен в рюкзак, затягивает шнуровку.
   Он сидит на утесе и смотрит вдаль, новоотросший хвостик смешно топорщится, русый, выгоревший на солнце. Невозможно не подергать! Но Гуру не отзывается, сидит и напряженно думает, скулы заострились:
   - Затащил же я тебя!
   - Лешка, что случилось?
   Ну конечно, вот так он сразу и раскололся. Можно подумать, что главная задача каждого настоящего мужчины, это оборонять собственные опасения - не дай бог, их узнают!
   - Лешка! Лешенька! Солнце мое. Ну расскажи мне, мы же должны доверять друг другу.
   - Я думаю.
   - А ты подумай вслух, а то вдруг ты не думаешь, а притворяешься.
   Он кисло прищуривается. Хорошо, уже какая-то реакция. Я его тискаю, раскачиваю, практически заваливаю на спину:
   - Скажи, скажи, скажи...
   И целую, и не даю говорить, хотя он пытается. И мы валяемся на этом холме, мысли прозрачные и легкие, губы шамана, вначале такие чужие и отстраненные, раскрываются. Я медленно распробую сначала верхнюю, а потом и нижнюю, он кротко вздыхает и замирает, пушистый как воробей, доверяя мне его утешать. Я подкладываю ладонь ему под щеку, и мы лежим вытянувшись рядом.
   - Сокровище ты мое лучистое, - я сдергиваю завязку с хвостика, и челка немедленно лезет Гуру в глаза. Он фыркает, но зачем ему сейчас глаза, если мы снова увлеченно целуемся?
   - Ты меня затащил, - подсказываю я и подмигиваю, как будто беседа и не прерывалась.
   - Угу, - соглашается он и брыкается как жеребец, потому что я начинаю его щекотать. Неумолимо так.
   - Так в чем дело-то?
   Мы, отсмеявшиеся и обессиленные, валяемся вместе.
   - Да не получится через бубен вернуться. Волшебство - как чайник, пока на него смотришь - не закипит. Отрешенности в мыслях учиться надо, тренироваться долго.
   - А я сижу и жду? - да еще ручки сложила!
   - Ну-у...
   Солнце так и не встает высоко. Но тени перемещаются, и это удивительно, чувствуешь свою сопричастность к движению Земли. А движение всегда заряжает.
   - Ни денег, ни документов! Болван! - он снова мрачнеет на глазах.
   - Укушу! Прекрати немедленно!
   - Укуси! - радостно подставляется Шам, мося такая!
   Мне холодно сидеть, я достаю из сумки коврик, он необыкновенно теплый и добрый. И когда успела? Всю ночь, видать, шила, не покладая рук. Вожу пальцем по шеям лошадок, глажу. Шеи вытянутые, жирафчики такие песочного цвета, Лехиной масти.
   - Смотри-ка, - присвистывает Леха.
   Не сразу понимаю, куда смотреть, вглядываюсь в узор, а надо выше, потому что по лощине к нашему холму трусят неспешно две лошадки.
   - Соловые, как на коврике, ты молодец! - он рывком поднимается на ноги, помогает подняться мне, и мы вприпрыжку бежим вниз.
   - А ты уверен, что на этот раз все закончится хорошо? - робко притормаживаю я.
   - Еще бы! Домовые дурных коняшек не приведут, - его распирает ликование, словно все проблемы разом разрешились, подсаживает меня. - Садись!
   Это действительно королевская прогулка. Леша улыбается мне, я улыбаюсь ему, мимо проплывают степи, облака, греет солнышко, и можно не думать о том, где встретишь ночь. Счастье переполняет каждую клеточку, от него то сладко ежишься, то потягиваешься, пытаясь вобрать в себя весь мир. А нас несут плавно и уверенно, все дальше и дальше, что думать об этом - надо смотреть на Гуру, на его открытую улыбку, чувствовать его на расстоянии.
   - Отсюда пойдем пешком, - красиво спрыгивает он и ловит меня. Я ныряю в его протянутые руки и не так уж беспокоюсь, насколько я тяжелая, что обо мне подумают. Эти руки удержат, им это нравится. Мы соприкасаемся лицами, ласкаемся, вновь встречаемся губами - и не надоест, у меня кружится голова, а когда меня утверждают-таки на матушке-земле, я вижу знакомый свод пещеры. Пещеры с укорененным Камнем. Из нее идет дым.
   - Обожди, - напряженно бросает Леша, и я остаюсь в одиночестве, потому что лошадки незаметно растворились у нас за спиной, но мне доверяют рюкзак.
   Очень плавно и осторожно Шам смещается в сторону входа, сливается с ним и исчезает внутри. Затем непринужденной походкой возвращается, забирает станок:
   - Пойдем, ты такого точно не видела.
   Спрашивать "кто там?" бесполезно, если уж Лека решил сделать сюрприз. Меня настойчиво буксируют в грот, а там... очень тесно, туда трудно войти, трудно и понять, надо ли. Под темным сводом кольца чешуйчатых конечностей, локти, колени и прочее, неизвестное науке. И чадит вовсе не костер, а все это милое разнообразие. Изредка раздается шипение, но не раздраженное, а скорее это что-то капает.
   - Менерой, друг мой, позвольте представить вам мою подругу, - очень чинно выпевает Гуру. - Менерой, это Мария.
   Толи хрип, толи рев служит ему ответом, дыма прибавляется, я закашливаюсь.
   - Менерой, не соблаговолите ли вы обратиться, а то помещение не располагает к беседе? - каков слог, а?
   - Да, повезло же нам, - это уже шепотом в мою сторону. - Если душно, можешь выйти. Я тут немножко покамлаю.
   - Леша, а это точно... - "безопасно", хочу сказать я. - ... нужно?
   - Ну не бросать же его. Драконов в депрессии лучше не бросать, - вздыхает он, время уже позднее, и возиться особо не хочется, но лезет в рюкзак за чудесными мешочками.
   Костер горит у дракона прямо под боком и, видимо, не мешает. Шипение почти прекратилось, да и дышать в пещере намного легче. Мы сидим рядышком, привалившись к теплой лапе, Гуру поет, бьет в бубен и подсыпает по обыкновению волшебно-мешочную труху в огонь. Волнами расходятся запахи, хочется спать, нет, бегать, нет, кушать, нет, да, и это тоже хочется, то все разом, то по очереди. Вместо этого я сижу и громко зеваю, так, что шаман иногда даже вздрагивает.
   - Несчастная любовь у деточки, - ехидно сообщают мне на ухо.
   И я укоризненно смотрю на Бороду пушистую, уж кто бы говорил!
   - Да ладно, он сейчас спит. Ну ладно, ладно! - Шам играет бровями. - Ну не в драконьем же облике он влюбился! - это уже на мой невысказанный вопрос. - Он вообще эльф, - мои глаза округляются. - Но выродок, пария, одиночка, живет среди людей. Раньше жил. Какая-то девица разбила сердце. А чё? Им только дай.
   Я сонно пихаю его кулаком в плечо, что должно означать несогласие, и он довольно булькает.
   - Да ты спишь уже?
   И я пытаюсь сказать, что "нет", не сплю.
   Утро наполняет пещеру потоком чистейшего воздуха, небо только начинает разгораться. Все чувства отмыты до полной прозрачности, нестерпимое будоражащее ощущение чуда. Я лежу и любуюсь профилем на фоне светящегося неба. Прямой нос с легкой горбинкой, высокий нежный лоб, губы как полураскрытые лепестки, под подбородком едва пробивающаяся бородка. Ресницы длинные и плотно сомкнутые, порой они вздрагивают, будто тень пронеслась мимо. Весь облик дышит такой детской чувствительностью, что невольно задерживаешь дыхание. Я лежу и смотрю на это лицо, оно прекраснее, чем рассвет, занимающийся над плато. Я не помню, кто я, зачем я? Ах, да! Я - это любование чуткими ноздрями, высокими скулами. Наконец, какой-то край самосознания возвращается, и я скольжу взглядом дальше, у чуда есть руки, одна из них целомудренно держит меня за грудь, вторая вытянулась вдоль корпуса. Так! Если одна здесь, другая там, откуда у меня третья на бедре? Расследование показывает, что третья рука принадлежит еще одному мужчине, который спит, трогательно уткнувшись носом в мои волосы. И я его откуда-то знаю. О! Леша!
   Думай, голова, думай, шапку куплю! Или уже не поможет? Высвобождаюсь от неправильной руки, прижимаюсь спиной к Шаму и продолжаю изучать неземное создание. Он разом и хрупкий, и с костисто-крепким костяком, который обрастет еще в период возмужания. Стройный, длиннющий просто - где он там заканчивается? Можно же ползти и не доползти. Да, все бы ничего, и груда серебристых дредов - не край, но диск в ухе! Интересно, шаманы могут такое вылечить? Ведь поди и не даст, столько времени мочку растягивать, какое терпение нужно!
   А убранная рука тем временем шарит вокруг да около, пока снова не отыскивает грудь, где и успокаивается. Отступать некуда, "впереди страна Болгария, позади река Дунай". В этот момент сонные глазки открываются, и солнце восходит над нашим гротом, да что над гротом - прямо надо мной. Менерой смотрит на меня и расцветает - восторгом, изумлением, преклонением, он мягко улыбается, он любуется, он приносит себя в дар, клянется в верности - и все одними глазами. Я чувствую, что сердце расшатывает грудную клетку, сейчас выскочит через горло, мне не хватает воздуха, на меня никогда так не смотрели, это не просто выбивает из колеи, это заставляет почувствовать, что вся прожитая жизнь была пуста и бессмысленна.
   А потом он говорит одно только слово, словно пичуга над ручьем, так мелодично:
   - Ты.
   Бульк! И сердце утонуло.
   И смотрит на свою руку - что это? И почему оно там? О, как забавно! Гм, да... Подчиняясь глупой необходимости, убирает ее. За спиной потягивается Борода, выгибается, как выспавшийся кот, тычется носом в мою шею, потом приподнимается надо мной и видит нашего обратившегося дракона:
   - Ага. Доброе утро, - какой хриплый и неприятный у него голос. - Ты голодная? Здесь будем завтракать или до дома?
   До какого дома?
   - О, а у вас есть что поесть? - немедля реагирует эльф.
   Борода вздыхает и лезет в рюкзак за остатками лепешек, костер разводить не из чего, о чае можно не мечтать. А потом он уходит за водой. И сразу становится холодно. Но я об этом быстро забываю, потому что Менерой болтает не переставая, показывает в лицах какие-то забавные сценки, я слушаю и смеюсь, смеюсь и слушаю. Когда челюсть от однообразия начинает болеть, возвращается Леша, и мы с эльфом жадно пьем, объевшиеся лепешками.
   Оказывается, диск в ухе - это не диск, это "тоннель", что за темнота? А эльф у нас большой художник, делает цветные татуировки. А вот такие - эльф красивой рысью вылетает на солнышко и моментально заполняет пространство, превращаясь в серебристого крылатого змея. Змей разворачивает крылья, на них поочередно вспыхивают рисунки, один затейливей другого, пираты, скелеты, цветы. Королевский просмотр, зачет! И зачем нам идти пешком? Нас с удовольствием отвезут, какие пустяки!
   Я сажусь вперед, и пока Гуру возится с рюкзаком, пристраивая его между гребней, глупая драконья башка игриво ласкается о мою коленку, как будто и всего остального мало. И мы взмываем. Нет, несравнимо с нашими полетами во сне. Здесь и трясет, и ветром режет лицо, здесь остро чувствуешь собственную тяжесть и собственную хрупкость тоже. Вцепляюсь в гребень изо всех сил, а этот шаловливый щенок нарочно балуется, подбрасывает, качает крыльями, стремительно снижается, все вперемешку, ему бы еще "бочку" закрутить! Я злюсь, и меня не укачивает, а Бороде, похоже, худо, но держится, мужик ведь.
   - Сюда! - рявкает он, и Менерой закладывает изящный вираж, чтобы уцепиться когтями за край площадки. Приходится так и слезать, по гребням как по лестнице и через его плечо.
   Леха приваливается к рюкзаку, играет бровями, а затем извлекает откуда-то трубку с длинным чубуком, забивает и раскуривает. А потом его выворачивает все-таки. Светящееся существо эльфийской породы виновато шаркает ножкой. А потом опускается перед сине-зеленым скрюченным человеком на одно колено и произносит благодарственную речь. И хотите верьте, хотите нет, а вашу Машу даже на слезу пробивает. Я-то думала, он поверхностный, безбашенный... Нет. Такого глубоко чувствующего, такого серьезного мужчину вижу впервые. Даже не знала, что существуют. Одного Леху ничем не проймешь, отмахнулся, как от мухи, и лег под скалой.
   - Да не переживай, его просто укачало немного, - извиняюсь я.
   - Да что ты, он меня с того света вытянул, так что сегодня у меня день рождения, - улыбается эльф, а мне хочется плакать, столько тоски плеснулось вдруг в его глазах, как будто море расчертили свинцовые волны. - Я ведь в эту пещеру умирать прилетел. Так что теперь он мне как родитель. Ну да, это вы, люди, вынуждены грубо уходить из жизни, совершать над собой насилие. А мы можем это делать совершенно естественным путем.
   - А все эльфы - драконы? - совсем некстати спрашиваю я.
   А он смеется, хохочет. Его изогнутые как луки брови взлетают ввысь, горбинка носа собирается складками, завязанные хвостом дреды мотаются влево и вправо.
   - Нет, что ты!
   И совершенно естественным движением он берет меня за локти. И в его глазах... нет, это только отблеск того утреннего взгляда, но я встречаю узнавание, как будто мы часто стоим и смотрим так друг на друга.
   - Придешь к нам на танцы? Понимаешь, - внезапно конфузится он, - я не собирался возвращаться, а сегодня, когда увидел тебя, мне вся жизнь показалась вдруг легкой и простой. Подумаешь, традиции, подумаешь, ушел к людям. Со всеми в юности такое бывает. Все будет отлично. Я сейчас к своим пойду да и помирюсь сразу же. А вечером будем праздновать, придешь? Отлично! Я буду ждать.
   И он улыбается снова, словно флейта поет над заводями кувшинок, скулы округляются как наливные яблочки, и хочется прыгать, петь, визжать и ходить на руках. Если б я только умела!
   Да, во мне звучит флейта. Я сижу у костра, который развел Гуру, и слушаю ее. И смотрю на горные склоны, ощущая, что где-то там Менерой бродит под густыми ветвями. Представляю, как он смеется, как носятся из стороны в сторону светлые пряди хвоста, как сверкая глазами, он беседует со своими мамочками - да-да, у каждого эльфа их много! Я представляю, как небо станет синим, зажгутся звезды и костры...
   Передо мной равномерно качается что-то белое. С трудом возвращаюсь, о, да это мой кулон с солнечным диском! И Борода, который держит его на вытянутой руке у моего лица и улыбается.
   - Видишь, сработало! Теперь носи! - и аккуратно надевает на шею.
   Солнечный кулон, лучистый-прелучистый, с тонкими серебристыми линиями... это лучше, чем бусики! Намного-намного лучше! Я любуюсь им и вижу Менерошу. Профиль на фоне просыпающегося неба. Линию скул, гладкие щеки, кроткие губы. Поднимаю глаза - Шам сидит с другой стороны костра и смотрит на меня, и на какое-то мгновение меня захлестывает чувство свободного падения, так пронзительно он смотрит. Это только тоска, но такая острая, что мне будто взрезали живот, и я тупо зажимаю его руками. Нет, не может быть, это я придумала. Это моя нечистая совесть. Да абсолютно спокойно он смотрит, доброжелательно. Как же я ему благодарна, так терпеливо со мной нянькался столько времени. Но ведь и я ему была полезна, правда ведь? Вообще, принцессы не могут быть полезны. Это им бывают полезны, а они награждают. За все добро, которое он мне сделал, я награждала его своим королевским теплом. Наверное, так. Да я просто защищаюсь! А с чего бы? Ну имела я на него виды, ладно. Но он меня и замуж-то не звал, все сама навязывалась. А тут меня зовут на танцы. Я свободная девушка, и сейчас я снова эту свободу чувствую. Так ужасно жить и знать, что с тобой случится то, потом это, потом что-то еще. А жить, предвкушая неизвестные сюрпризы, намного интереснее. И чувствуешь себя легче, ты можешь все!
   - Леша, ты не сердишься? - на всякий случай спрашиваю я.
   - О чем ты? - удивляется он. - О танцах с эльфами? Надеюсь, наш дракончик придет сюда, иначе мне придется тебя провожать, уж не знаю, понравится ли это твоему кавалеру. Одну ночью не отпущу.
   И мне становится так легко, я обхожу костер и чмокаю шамана в щеку. Он прищуривает один глаз : "Но-но!", и тогда я его обнимаю и благодарно стискиваю, а он отворачивается и тихо вздыхает.
   Все так благостно и прекрасно, наступил вечер и вот... Ничего не прекрасно, где, где он, этот вечер? Грот перенаселен, в нем милый мальчик Павлик гоняет паровозы, и это не кончится ни-ког-да! А Борода еще способствует, строит станции, меняет развязки. А девушка Маша ходит и пьет водичку, а кушать не может совсем, ее трясет, бедную, что любовь с людями делает! Наконец с меня берут слово, что одна я никуда не уйду, и Гуру уводит юного машиниста восвояси.
   Я начинаю судорожно собираться, осознавая, что наряд мой для эльфийского бала абсолютно не годится, и в этот момент, ну конечно, когда я стою по пояс раздетая и выбираю футболку, меня щекочут по спине. Думаю, визг слышен и на плато. Сзади сияет довольной мордашкой Менерой с увесистой охапкой одежды в одной руке и узкой фетровой шляпой с длинным пером - в другой. Ему очень нравится разъяренная дева, топлесс, да еще и временно молчаливая, потому как слов достойных я подобрать не могу. Я только вырываю у него из рук злополучную шляпу с вредоносным пером и швыряю назад да сердито напяливаю футболку, что можно объяснить такому балбесу? Ресницы его трепещут, лицо вытягивается, и весь он становится таким несчастным, что мне стыдно, ну что я, в самом деле?
   - Извини, что там у тебя? - примирительно говорю я, и он с облегчением вздыхает.
   Да, вещички неплохие, только джинсы я все равно снимать не буду. Да и белую рубашку до пят надеваю прямо на футболку, не май месяц. А сверху скрепленную на плечах и поясе двустороннюю накидку. Меня уговаривают надеть шляпу, а солнечный кулон великолепно завершает образ. Кроссовки? Да не видно совсем кроссовок, правда, Леша? Тот стоит на лестнице, только локтем облокотился на каменный край да голову подпер. С видом известного кутюрье Гуру кивает и поднимается к нам, хлопочет с ужином. Но есть не хочется и не можется, поэтому мы откланиваемся и линяем.
   Это прыг-прыг-прыг-прыг! Это "йоху!" с одного камня на другой, а руки мельницей, а волосы дыбом. Это веселье и дикость, бьющие через край, это ослепительная улыбка за твоим плечом, это "ух!" и "хряпс" лицом прямо в глину, плашмя. И Менерой трогательно дует на самый синий глазик, утирая мне слезы размером с кулак. И также трогательно знакомит меня с лесным народом, меня передают как диковинку из рук в руки, разглядывают с плохо скрываемым изумлением. Платье, кулон - зачем все эти красивости, если все смотрят только на подбитый глаз? А дреданутый парень с дисками в ушах ходит следом за эдаким чудом и гордится, честное слово! От него эта гордость прямо волнами расходится. Куда бежать?
   Мы сидим у ручья, и мне делают холодные примочки, а с поляны доносится музыка, крики, чей-то истерический хохот. Такая заботливая рука держит мокрую тряпицу! По белой коже гуляют мурашки, все волоски на запястье стоят дыбом. Как только пальцы не примерзают? Ресницы у меня уже смерзлись давно. Менероша шепчет какой-то заговор, губы почти касаются моей щеки, а скрипки за ветвями заливаются, небо над освещенными стволами черное и глубокое, как пустота. Эльф пригибает ветку - видишь? И осторожно дует на ее разлапистую верхушку. Прямо на глазах она обрастает белыми ледяными иголками, покрывается искристой шубкой и становится похожа на снежную лилию. Я задерживаю дыхание, чтобы не навредить такой драгоценности, а моими губами завладевают другие губы, такие невинные, они ясно знают, чего хотят. Они царят над всем, и каким-то волшебством я оказываюсь у эльфа на коленях, а под моей одеждой затейничают игривые руки. Зря я думала, что холодно, джинсы стоило снять еще в гроте, какой от них прок? Мы выбрасываем их в темноту и раскачиваемся, не поднимаясь с бревна, и танцуем, не меняя положения, и лохматим друг другу волосы. Легкость наполняет меня как пузырьки шампанского. Меня вываживают, словно рыбу на крючке, долго и умело, пока я не перестаю бояться собственного голоса. А эльф не стонет, он поет, и от его пения кровь бесится, а все существо сладко сжимается. А потом мы орем - кто громче? И музыке, и празднику по соседству это ни капли не мешает. И уже совсем охрипшие, снова целуемся, надеваем кое-как промерзшие джинсы и бредем на свет.
   И сейчас мне уже все равно, кто и как посмотрит, я танцую, будто кто-то во мне выбивает чечетку, танцуют по отдельности голова и руки, кроссовки мягко пружинят в истоптанной листве. Наверное, меня собрали как Капитошку из разных веселых частей, каждая из которых колбасится по-своему. Вокруг вьются плащи и платья, сапоги взбивают труху. Пахнет горячим вином и потом, прелой листвой и снегом, пахнет одуряюще. Эльфы дреды не носят, но вокруг меня все время болтается один комплект, практически со всех сторон сразу. Порой мы встречаемся с его хозяином губами, чтобы вновь отстраниться. Заливаются волынки. Мой принц подпрыгивает в воздух как заведенный, он неутомим, он сам - бесконечный летящий танец. И ведь именно Принц, потому что его круглый и добродушный папочка, на которого он не похож ни разу - Владыка этого клана.
   Менерой оттесняет меня в сторону, прижимает к стволу и долго с наслаждением целует, а потом отпускает и делает несколько сосредоточенных пируэтов, как молодой барашек вокруг деревца. Затем хватает за руку и снова увлекает в круг, в самую кипучую точку толпы. Между нами проскакивают одиночки и пары. Снова верх одерживают скрипки, я различаю только взметающиеся подолы золотистых рубах, глаза режет от мельтешения, и посреди всего этого буйства стоит мой бледный эльф, как маяк среди вздымающихся валов, а перед ним извивается юная эльфийка. Стоит как вкопанный и смотрит, как разлетаются ее черные косы, как искры бегут по браслетам, как плавно и маняще качаются бедра. А она проводит рукой по его лицу, не прекращая танцевать, с улыбкой оглаживает рассыпавшиеся на груди свалянные пряди, бывшие когда-то серебристыми локонами. Он ловит ее руку, притягивает к себе, сграбастывает за лопатки, а дальше я уже не смотрю, потому что мне здесь больше нечего делать.
   Передо мной рыхлая кора, и я ее старательно ковыряю, обдираю ногти. Я даже плакать не могу, потому что себя мне не жалко, а лишь навалилось тупое удивление, попытка удержать ускользающий смысл. Плакать не могу, но за меня успешно это делает дождь, а я стою и злорадствую, что танцульки накрылись медным тазом. Дождь со снегом. Вы танцуйте, танцуйте! А еще меня трясет, и я ничего не могу с этим поделать. Я стою и сливаюсь с дубом и скоро его дам. Я думала, что меня будут искать, ну я знаю, что умом не отличаюсь, но принцессам он необязателен. Хотя с таким перекошенным видом я на принцессу не особо и тяну. Но глаза... Передо мной постоянно его глаза. Они же не могут врать. Как? Как можно так врать глазами?! И я - такая потрясающая, такая живительная, как чистая вода. Я, изменившая жизнь, я, подарившая радость, я, отыскавшая его сердце, вернувшая мир, семью, будущее... стою и грызу кору, как лихорадка на болоте. Не плачу, конечно, мне смешно, оборжаться можно.
   Душно, рука зацепляется за кулон, и я рву его со всей дури. Фырь! - бусинки во все стороны? красота? Фигушки! Лехино творчество так просто не сдается, легче перепилить шею этой цепью. Цепи прочь, бежать! Я оборачиваюсь - за спиной рука об руку шагают Менерой с темнокудрой павой. Мимо. Его глаза абсолютно спокойны, он мягко улыбается и слушает спутницу. Наверное, я сливаюсь с корой, потому что они огибают дерево, не заметив меня. Странно, ведь уже совсем светло. Возможно, также как мы обычно не видим эльфов, эльфы не видят нас? Бежать! Спотыкаясь, путаясь в подолах, я улепетываю по склону, время терять башмачок. И несет меня куда-то вверх, надо бы домой, в грот идти. Но в той стороне сладкая парочка, эльфийская гулянка. А может, и нет ее? И ничего не было? От чего же хочется отмыться, прямо здесь, в ледяном ручье? Я черпаю пригоршнями воду, умываюсь, пью, а когда протираю глаза - вижу на другом берегу женщину, собирающую хворост.
   Я не очень уверена, что это человек, столько эльфиек прошло передо мной за последние несколько часов. Одежда явно сшита вручную, на голове шапка с забавным лисьим хвостом, который периодически падает на лицо, за спиной вязанка хвороста. Я громко здороваюсь, и мне отвечают, окинув пристальным оценивающим взглядом, от которого становится неуютно.
   - Откуда ты такая красивая? - внезапно смягчается тетка и подходит вплотную.
   В ее темных глазах появляется теплый огонек, и все лицо преображается - сила характера, острый ум и доброжелательность, а на саркастический прищур мне как-то плевать. Перья черных волос с рыжим травяным оттенком лежат наискосок, через щеку, высокие скулы очертила усмешка:
   - Кто это тебя так?
   И я делаю "глазки звездного неба", потому что тут меня точно пожалеют, а мне это сейчас очень нужно, а вот что можно рассказывать, а что нельзя - не знаю. Не каждый готов услышать, что час назад ты отплясывала с эльфами.
   - Поскользнулась, - выдавливаю я. - Упала, очнулась - гипс.
   И вправду, что-то много ты, Маша, стала падать. О чем это может говорить? Поумнела? Голова перетягивает? Не, тебе это не грозит.
   - Из-за парня подрались? - не верит ни на грош незнакомка. - Да я же вижу, откуда ты идешь. Мне-то можешь не врать, - вглядывается. - Ты вроде не из эльфов?
   - А это плохо? - вздыхаю я.
   - Да мне-то что.
   - Вам с хворостом помочь? - принцессы должны быть вежливыми со старшими, правда?
   Добрые дела несут в себе вознаграждение. Поди поспорь. Фонаря под глазом как не бывало. Это вы уж совсем. Ильнара его примочкой какой-то сняла, не сам же он. А чай у нее - всем чаям чай! Я смотрю на резкое лицо, на богатую мимику, птичьи жесты, а она рассказывает о себе, а я киваю и вижу руки с длинными крепкими пальцами, вытирающими посуду, они так одухотворенно красивы, что я часто отвлекаюсь, и меня отправляют спать. С ворчанием - куда без него? Но это так приятно. В кои-то веки поспать на чистых простынях с терпким запахом лаванды, повалиться в тюфяк лицом и спать, тихо, спокойно, наверное, в чай было что-то подмеша...
   Серый свет залит розовой марганцовкой. Низкорослые деревья роняют лепестки, я продираюсь сквозь, тонкие прутья хлестко проходятся по лицу. Над верхушками этого мимишного великолепия - черная скальная гряда, ощетинившаяся голыми деревьями. Земля недавно распахана, на вывернутых рыжих пластах обрывки зеленой травы. Ноги вязнут. За шиворот сечет мелкий дождик. Вот он, Гуру! Бегом! Одет как столичный денди, замшевая куртка, свитер с высоким воротом до щек - куда в таком прикиде по мокрой глине? Идет меж миндальных рядов как гондола по каналу, плавно и размеренно, болтаются руки-грабли, дорогие ботинки месят грязь.
   - Леша! Ле-ша! - кричу я и пытаюсь догнать.
   На какой-то миг мне кажется, что расстояние уменьшается, потом снова увеличивается, дыхания не хватает, я будто в киселе.
   - Ле-ша! - ору я, обдирая горло. - Мне что за тобой до ночи бежать? Леша!
   Меня будит Ильнара, встревоженно склонившись и положив руку на лоб:
   - Да нет, вроде ты не горячая. Дурное приснилось?
   - Отпустите, там Леша, - вырываюсь я, отворачиваюсь к стене.
   Сердце колотится так, что не разобрать ударов, как швейная машинка - ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту! Я приваливаюсь лбом к холодной стенке и пытаюсь заснуть, провалиться туда же, но тщетно. Потом постепенно прихожу в себя - с чего сходить с ума? Сейчас пойду и успокою его, все со мной нормально. Встаю и одеваюсь, благодарю хозяйку за приют, а она провожает до знакомых мест, сует кулечек своего чая - гостинчик.
   Спускаюсь по тропе, темнеет, но плутать негде. Здесь мы шли с плато, здесь Шам купался, здесь - снимал меня с карниза, вон там мы сидели и смотрели на горы. Леха, ты зря волнуешься, со мной все в порядке, я живая, целая и невредимая! Даже глаза одинаковые, один, правда, левый, другой правый. Леша, ты сделал плохой кулон. Скажу честно, я его выкинула. Зачем ты вообще его сделал? Кто тебя просил? Сказала же - хочу бусики. С какой стати отпустил с этим нечесанным... этим... Почему мне вообще дают столько воли? Тебе все равно? Тебе на меня наплевать? Захотела - пошла. А если я в колодец захочу прыгнуть - тебе тоже все равно будет? И не надо на меня так смотреть. Я и вживую тебе все это выскажу. Перестань! Ты меня сбиваешь своими бездонными глазами. Да если б ты хотел, разве я посмотрела бы на кого? Если б держал крепче за руку, показывал, кто в доме хозяин. Леха, у нас есть дом? Лешенька?
   На всех парах я взлетаю по лестнице:
   - Я живая, Леш!
   И тишина. И пустота. И соснадарин сиротливо торчит под стеной.
   Ох, Леха, что ж ты делаешь? За вываркой и хворостом припрятаны в щели мои вещи. Рюкзак, плащ, коврик, куртка. Я надеваю флис прямо на эльфийское барахло, и пронизывающий ветер, хозяйничающий в гроте, перестает пробирать до костей. Задумчиво жую мандариновую дольку. Горько. А, разгрызла косточки за компанию. Тьфу. Горько и горько. И перстень на пальчике. "Горько!" Ты сам-то понимаешь, что сделал, а? Где я должна тебя искать? Если уж ты решил лечь на дно. Ты все так основательно делаешь, Алексей Гурувич. Да что я тебе тут доказываю? Неужели должна что-то доказывать? Это ты должен - любить, ценить, жалеть, ждать. Ты же такой, большой и сильный. С тобой надежно и спокойно. И весело. А ты совсем не такой, понял? Ты меня бросил тут одну. Стою как во поле сосна. Коновал несчастный! Только и можешь, что любить своих зверюшек бессловесных. А человека любить труднее, у нас свои закидоны. А как целовал! Прямо звездное небо опрокидывалось. Как погибающий от жажды приникал. Как ласкался лицом, бородой своею колючей. Вытягивался рядом как кот на теплой лежанке, да боком поближе. Плохо тебе было со мною? Не ври! Просто душу мне выкручиваешь. Почему я должна сидеть и плакать, вспоминать твои дурацкие руки, твое "ла-та-ти-ла-та-та" басом, твою тушенку, чтоб ей! Леха, ты неправильный, ей богу! Почему я должна быть старше и умнее? Если любишь человека, его нельзя отпускать! А ты меня любишь, Леша? Борода ты противная. Губы твои нежные. Потрескавшиеся, горячие... К черту! Я лежу и булькаю, как будто это может что-то изменить.
   Да не мог ты меня остановить, Леха. Я бы тебя и не послушала. Я с тем, кого я люблю, такая уродилась. Неужели тебе нужна другая, которую можно завоевать, которой можно показать силу, и она как олениха пойдет следом? Ведь не нужна? Ай, ни такая, ни сякая, никакая не нужна. И ты никому уже больше не поверишь никогда, хватит, отверился. Жил же как-то одиночкой. Тебе, в общем-то, никто не нужен, сам сказал. И глупо навязываться, а после эльфа - и неправильно. И не буду. Я заблудилась, мне не вернуться уже назад в контору и не прижиться здесь, слишком никчемная. Соберу-ка я вещи да пойду к Ильнаре...
   Далеко до моей знахарки, ой далеко. Потому что надо прилечь, отдохнуть, поплакать, набраться сил от мамы-земли, пошагать для приличия и снова лечь. Земля будоражит свежестью и холодком, и спокойствие от нее исходит. Правильно, к земле надо привыкать заранее, спокойствие - наше всё! Река очень помогает, она урчит и поет на перекатах, разбивается об эти глупые камни в кровь, возмущается, пузырится, пенится и хохочет, чтобы бежать дальше. Хочу быть как река, цельной, легкой, беспечной, и не чувствовать вины за то, что я не такая, как должна быть. Ни с какой стороны не такая! Я никого не устраиваю, ни мамочку, ни папочку, не устраиваю Сашку - сколько же мне всего высказал многострадальный! - не устраиваю Гуру, путаюсь со всякими, не устраиваю Менерошку, потому что нашелся кусок послаще, а то размечталась одноглазая, принца ей! Я даже вас не устраиваю, потому что все героини - как героини, они не обманывают ожиданий, а я только все порчу. Сейчас вот ною, порчу настроение. Талант, настоящий талант! Боженька, мне его выращивать?
   Спасибо, Ильнара, за то, что ты поишь меня чаем. И рассказываешь о своих сыновьях. Может быть, когда-нибудь и у меня будут сыновья. Хотя, ох и трудно это, если послушать тебя. А уж твоей доле вдовы никто не позавидует. Неужели никто не пришелся по сердцу?
   - Да влюблялась, - горько говорит она. - Что же ты думаешь, я не человек? Только все это тянулось и тянулось, а когда подумала, что человеку смелости не хватает - я же смелая! - и открылась ему, меня же и высмеяли. Хватит! О душе уже думать пора. Вот она, моя любовь, - и она обводит рукой кухоньку, забитую травами, как хомячье логово, стол, накрытый чистой скатертью, заставленный вареньями и корзинками с оладьями, этажерку с книгами. - Погляди, там мои стихи есть.
   Я листаю страницы, на них поднимаются скалы, рассыпаются по небу звезды, все такое родное и близкое, и величественное! Конечно, он не смог ответить на чувства такой женщины. Это все равно, что мыши полюбить гору. Ильнара словно Королева сидит у стола и, не мигая, смотрит в пустоту, не ожидая от жизни милости, лишь бы дети были здоровы.
   - Почему так происходит? - я перебираюсь поближе, благо в животе освободилось место для новых оладий. - Лёлька мне никогда ни в чем не клялся, но мне кажется, что на другую и не посмотрел бы. Правда, мне насчет Менероя тоже так казалось, - покаянно вешаю голову. - Получается, я вроде него, такая же предательница и вполне заслуживаю?
   - Знаешь, Маша, - Ильнара хрупает костяшками, разминая пальцы. - Ты, в конце концов, женщина. А мы-бабы так устроены, что нас надо постоянно держать в тонусе, поражать наше воображение. Это мужикам хорошо, если он себе нашел женщину, которая нравится, ему и в голову не придет менять что-то. А женщине природа заложила мощный стимул - иди, ищи лучшего, рожай от него детей. Поэтому, как только тот, что рядом, лапки свесил, расслабился, думает, что может почивать на лаврах, мы уже смотрим по сторонам - где она, та любовь, которая еще с нами не случилась? Да есть верные, можешь мне не говорить, но это дело воспитания. Чем в тебе сильнее твоя внутренняя женщина, тем труднее тебе будет в нашем обществе, девонька. Задыхаться будешь и искать в себе изъян.
   - А по-другому?
   - А по-другому можно. Вот как я, - и она улыбается. И до того эта улыбка похожа на улыбку Гуру, что у меня спазмом перехватывает горло.
   О каком обществе речь? Где-то есть человек с такой же грустной улыбкой. Он до боли родной, до дрожи дорогой, любимый. Человек, в котором мне ни к чему не надо приспосабливаться, человек, которым я восхищаюсь, и ему плохо сейчас, я точно знаю, что плохо. Это все вранье было тогда, когда он меня отпускал на танцы. Но так держать марку! Не испортить мне вечер ни единым словом, ни единым движением бровей. Я помню эту тоску в глазах, я ее не выдумала! Лягу в ноги, пускай переступит раз, десять, сто. Простит! И заживет эта размолвка. Если он меня любит - заживет. Если еще любит.
   - Я одного не пойму, как все так быстро произошло? Ильнар, я не влюблялась так никогда, всегда проходило какое-то время, а тут сутки - и все, вся жизнь под откос. И ведь, знаешь, Менерошка никакого следа не оставил. Да, мне обидно, что меня выставили дурой, но к нему - никаких чувств, даже ненависти! Как отрезало. Он вообще был? Эльфы - они из плоти и крови или только кажутся настоящими?
   - Ты прыгала с эльфом за ручку и не знала, что они могут внушать любые чувства, какие захотят? Захотят - и в колодец прыгнешь, правда, у них это не поощряется, вот так на людей воздействовать. Но эльфы - эмпаты, поголовно все. И твой любимый Гуру тебе не сказал?
   - Да он сам, наверно, не знал...
   - Шаман? Не знал? Сколько лет он тут живет? Да он камлал над этим эльфом, считывал его вдоль и поперек со всеми эльфийскими способностями. Извини, это исключено. Он знал и сам ему тебя вручил. Не думаю, правда, что учитывал, что тому новая фифа подвернется. У эльфов любовь так быстро не кончается. Старая знакомая, поди.
   - Ильнара! - все слова мои разом кончились, мир пошатнулся, меня предали, и предали совсем не так невинно, как на эльфийских танцах. - Зачем?!
   - Да ты вспомни, с чего ваше знакомство началось. Подумай, что ему с тобой делать. Он ведь тебе не лучшая партия. Обуза скорее.
   - Обуза?
   - Рано или поздно медовый месяц закончится, вернешься в столицу, сама не знаешь даже, насколько она у тебя в крови, а ему там что делать? Все равно, что в зоопарк привезли и в клетку посадили на потеху публике. И не смотри на меня так! Ты тамошняя, не понимаешь просто, потому что маленькая. Ты оттуда. Папина дочка. Да! Ты с такой любовью говоришь о своем папе - звонила ему?... Ты просто не понимаешь, что такое беспокоиться о детях.
   - Я... я предупреждала, что уеду. Не сказала, правда, на сколько.
   Долго ищу телефон в рюкзаке, включаю. Каким-то чудом, несмотря на холод, он жив и сразу распухает от пропущенных вызовов. И пока я туплю, осознавая, что в мире есть люди с телефонами, он начинает вибрировать и петь.
   - Алле? - на полном автомате говорю я.
   - Машка? Ты, подруга, замутила! - со своим обычным апломбом бухтит Александр. - Ты живая? Где тя носит? Твой папан уже две недели в больнице, я ему апельсины таскаю, - таскает он, как же, может, пару и принес! - Куда ты провалилась? Тебе бабки нужны? Нет? Когда ты приедешь? Нет, они говорят, состояние стабильное, гипертонический криз. Канеша, ты виновата, кто еще? Ну и на работе у него неприятности вроде. Короче, чтоб завтра тут была. Приедешь - позвони, встречу, канеша.
   На горах лежит снег. И в нашей лощине лежит снег. И я иду по этому снегу, увязая по колено. Бесславное бегство французов из-под Москвы. Меня провожают белки, и это чертовски обидно, мне хочется с ними поговорить, но я не умею. Хочется перемыть косточки их лучшему другу, но они не ответят. Только перепархивают с одного ствола на другой. Принцессы бывают в подобных обстоятельствах, это классика. Они стучатся в двери посолиднее, им стелят в гостевой зале двенадцать перин, а они, бедняжки, примащивают усталые косточки и мечтают о тринадцатой. Надо надышаться напоследок этим чудным воздухом, дома такой роскоши не сыщешь.
   Здравствуй, дом родной! Здравствуй, Саша. Здравствуй, папулька, живи сто лет! Здравствуйте, девочки, что же вы так неприкрыто пялитесь, я вроде ничего не раздаю...
   После работы меня снова встречает Сашка на моей же машине, я удивляюсь, и он деловито рулит в нервном потоке машин. Он не пристает, не навязывается, но он постоянно рядом, а выгонять его из квартиры на улицу как-то не комильфо. Спит на кухне, на диванчике, возит на работу, вместе ходим за покупками. Он сошел бы за подружку, если бы с ним можно было разговаривать, но разговаривать с ним не о чем.
   - Если бы ты оформила мне сеть ларьков, я бы не сидел на этом г..веном месте за гроши, - рассуждает он руками, а я испуганно хватаюсь за баранку.
   - Я могу, но остальное ты должен сам, я же сейчас учусь, мне не до этого.
   Да, я пошла на ландшафтного дизайнера, я вам не сказала!
   - Не, ну с этими бумажками возиться. Настоящее дело - во! Взять кредит, купить экскаватор и квадратный километр свалки, это же золотое дно! Копать песок, перегной продавать! Окупится в разы. Поможешь с кредитом?
   - Саша, ты о спросе подумал? - но он не слышит, он уже о боксе.
   - Саш, давай поедем в апреле в Кёкенхоф! У меня диплом в мае, а мне очень пригодилось бы, да и развеемся.
   - Чё за хендехох?
   - Парк в Голландии, там нарциссы, тюльпаны, - с ним лучше говорить спокойно, доходчиво, доброжелательно, чтобы не капризничал, не оттопыривал губу.
   - А развлечения там какие есть? - время никак не изменило моего спутника, все вглядываюсь, пытаюсь заметить следы - их нет, может, глаз замылился?
   Вес тот же до грамма, Саша очень следит за собой. Ни одной явной морщины - ни вдоль, ни поперек.
   - Такие же, как здесь. Амстердам посмотришь, будешь дружбанам в качалке рассказывать.
   Подружки называют Саньку моим "хомячком" и хором стонут, что я в нем нашла. А вы знаете, это так важно, когда ты приходишь домой, а там тебя кто-то ждет. И пусть ты сразу встаешь готовить ужин, вместо того, чтобы лечь на диван. Пусть ты поднимаешься на час раньше, чтобы погладить ему рубашку и приготовить завтрак, но это так важно!
   - Да ты не понимашь просто, террористу чё главное? Сетку им на голову накинуть, они тогда уже стрелять не могут, в сетке-то, - разоряется он на весь аэропорт. - Ща я тебе покажу, смари!
   И я пытаюсь загородить его собой от охраны, которая вытягивается в нашу сторону наподобие сусликов.
   - Смари, Маха, смари! - и он ползет на четвереньках по проходу, дите мое драгоценное, потом прыгает на стойку. - Вот так, поняла?
   Каким чудом мы проходим контроль?
   - Тебе понравился город? - я баюкаю его голову на коленях, он в добром расположении духа после прогулки.
   - Нормально. А скутер ты зря зажала, ничё, что залог такой же, как за машину, но было бы прикольнее! В парк завтра поедешь одна? Ну чё мне там делать? На цветочки смареть, чё я, девачка?
   Ой, не девочка ты, Сашка, и я спихиваю его с колен, в тебе, милый, центнер.
   С Сашкой хорошо спать. Ой, я не сказала, что он неотразим в постели, вовсе нет! Но он до того уютно обнимает, когда ты сворачиваешься комочком и утыкаешь нос в подушку, что чувствуешь себя Дюймовочкой, ночующей в тюльпане, укромно и сладко. В его присутствии любые беспокойные мысли замедляются, становятся вялыми улитками, у часов обвисают стрелки, а падающие чашки планируют к полу, не решаясь приземлиться. Где, где вся эта мягкая вальяжность, когда он рычит на всю гостиницу:
   - Мы так не договаривались! Какие могут быть вопросы? Ты машину мне брала? Ты сама и водить-то не умеешь норррррмальна! На автобусе доедешь!
   И я, как школьница, еду на автобусе, одном, другом. Мне почему-то не приходит в голову даже взять такси, я словно механическое пианино отрабатываю незатейливую программу. И ноги ватные. Я должна быть как пульсирующий сгусток энергии, еду "в Мекку", всегда мечтала! Я должна быть собранной, столько всего надо осмыслить, это же кладезь идей!
   У ворот парка толпится народ, я разворачиваюсь, словно стрелка компаса, и ухожу прочь, по обочине, за тополя, за придорожные кусты. Под ногами протестующе хрустит прошлогодняя листва, я выбираю местечко поукромнее и ложусь навзничь. Земля всегда помогает. Тополя жалуются, надрывно скрипят. Надо мной летает серый лист и никак не сядет, наверное, играет в бумажного змея. А я держу его взглядом за ниточку. У меня затекает шея. Земля, земля... Я разгребаю листья и добираюсь-таки до влажного перегноя, тревожу толпу букашек и молодого дождевого червя. Он похож на меня, он не решил, где у него голова, и периодически пытается ползти в противоположные стороны. Хорошо, что не одновременно. Я томительно размышляю, что если червяка разрубить пополам, разделив сердце, то обе половины имеют шанс выжить и обзавестись новеньким хвостом. Да, дорогой, по сравнению с тобой я - ошибка природы. Но червяк не хочет делиться, он определяется с будущим и бодро рвет с глаз моих. Чего же я хочу? Я хочу определиться! И мне срочно нужен мой камень.
   Лежать холодно, я подгребаю под живот побольше пыльных листьев, стараясь не думать, как буду гулять по парку в таком виде. Где ты, мой гладкий? Мой полумесяцевый... Я цепляюсь мыслью за сквозной грот, за плато, но меня уносит в самые причудливые цепочки ассоциаций, какая ерунда только ни придумается! И тогда я шумно вздыхаю и представляю, что камень - это я сама, я единое целое, окутанное землей, по моим бокам сочится вода, меня наполняет холод, надо мной волшебный грот, а я - кровь земли, сгусток ее тепла, я семя, пустившее корни до сердца мира... И вновь меня окружает знакомый лабиринт светящихся путей, это приглашение, это предложение, перед которым невозможно устоять. Сейчас я окажусь там, где больше всего нужна. Мне и сладко, и страшно, я не загадываю путешествия к Лехе, я вся во власти случая. Если на том конце Алехандро, значит, я мало работаю над нашими отношениями, что-то запутала, и надо разбираться дальше. Я доверяю своей судьбе. Один из отростков призывно пульсирует, была - не была, вперед! Я вываливаюсь в знакомом огороде, между яблонь горит костер, а рядом с ним в гордом одиночестве сидит шаман и смолит глиняную трубку на длинном чубуке.
   - Здрасьте, Глеб Михалыч, - потрясенно выдавливаю я.
   Погода не ахти, сеется мелкий дождик, и костер шипит и ярится, борется с промозглой сыростью. Но, не смотря на его дружелюбие, на теплые отсветы, Глеб совершенно серый, сизый практически, как будто курит эту трубку уже полгода без передышки.
   - Глеба? Глебушка?
   Все тот же взгляд в пространство. Я бросаюсь к нему, тереблю и пинаю, но много ли можно сделать в бесплотном состоянии? Но я не отчаиваюсь:
   - Глеб, Глеб, Глеб, Глеб!
   И гримаса боли проходит по каменному лицу, в глазах предательски дрожат огоньки, и две слезы стрелами прошивают щеки.
   - Да что случилось-то? - ору я, и глаза вдруг становятся осмысленными.
   - Машка? Ну ты мастерица!
   - Чем же? - раз "мастерица", то надо соглашаться!
   - Ты сейчас колибри заделалась, - усмехается Глеб и становится привычным циничным "индюком", так за него совсем уже и не страшно.
   - Глеб Михалыч, что произошло?
   - Ты о чем? - вот же брюзга, вложить столько издевки!
   - Случилось что? - не сдаюсь я. - У вас что-то случилось.
   - А почему я, собственно, должен тебе рассказывать? - Глеб с трудом распрямляет спину, пытается вернуть организму подвижность.
   - А потому, что я здесь очень нужна. Я пришла туда, где во мне нуждаются. И я хочу знать причину.
   - Люда умерла, - буднично отвечает он и глядит в костер, поправляя поленья.
   - Жена? - полуспрашиваю-полуутверждаю я, и шаман безразлично кивает.
   Как в таких случаях утешают? Да и утешают ли вообще? Но зачем-то я здесь.
   - Давно?
   - Два месяца, вроде... По зиме еще.
   - А как? - это болезненные вопросы, но их необходимо задавать. Пусть рассказывает чаще, чтобы скорее забыть.
   Глеб болезненно сглатывает, да какой из него "индюк"?
   - С почками у нее проблемы. Были. С идеалистами это случается. А Люда - большая идеалистка. Была. Пока есть жизнь, есть надежда, боролись как могли. И по врачам, и по друзьям. Я как раз в транс ушел, когда соседи нашли ее без сознания, вызвали скорую. А я в то время с ней за ручку гулял. Ну там, сама знаешь, где. Ее в больницу, под капельницу, через день Люда насовсем ушла. А я в себя только через неделю вернулся. Очень мы были близки, Маха.
   Мне так хочется его обнять, но совершенно невозможно, что я могу, пялиться жалостливыми глазами? Но, видимо, и жалостливые глаза кому-то нужны.
   - Я тебе расскажу, на что это похоже, - сипит шаманище, а голоса то почти и нет. - Ты пока живешь, движешься с какой-то скоростью, а смерть - это все, полная остановка. Я был там с ней, и практически остановился. Не знаю, что сдвинуло, заставило шевелиться. Помню смутно образ женщины, но я ее не знаю. Сначала думал, может, соседка какая подходила - нет таких соседей. Глаза темные, да и сама каких-то южных кровей, немолоденькая уже, говорила что-то и брала за руку. Вот как держит за руку - помню, рука горячая, сильная такая. А я - совсем растительный. Здорово я сдал, а, Машка? Пора подковы сдирать? Что киваешь? Пора?
   Ловлю себя на том, что киваю, и спешу исправиться.
   - Ладно тебе, я же не маленький. Понимаю, что раз вернулся, нам с Людой единой дороги нет. Дураки на себя руки налагают. Я делаю, что могу. Стараюсь ходить больше. Я когда иду, чувствую, что еще живой, даже плакать хочется, значит, еще тут. Если сил нет идти, на автобус сажусь. Правда, мной сейчас только детишек пугать. Люда первый месяц рядом была, я ее слышал, а теперь ушла, наверное - не слышу совсем. А руке до сих пор горячо - погляди! - и он томительно долго снимает с колен и протягивает большую красную ладонь, будто только что через пламя провел. - Ночью страшно. Кажется, что все-таки умер. Сожмешь кулак, а в нем тепло. Чье? Такая у меня хранительница...
   Глеб раздувает ноздри и вздыхает, брови сходятся посередине.
   - Может, это кто-то из ваших? Шаманка? - предполагаю я.
   - Из каких - наших? - усмехается он. - Наших по пальцам: раз, два и обчелся. Я спрашивал, никто не слыхал.
   - Так ты не работаешь теперь?
   - Какой с меня нынче работник? - морщится Глеб. - Себе-то покамлать не могу, трав почти не осталось. Травы всегда Люда собирала, у нее к этому талант, природная ведовская способность, как у каждой настоящей женщины. А насчет милого твоего - ты же помнишь наш принцип. Шаман шаману не помощник, если тот его об этом не просил. Мы же взрослые мужчины.
   Есть в этом что-то мерзкое и тяжеловесное - "взрослые мужчины". Как если бы сказал "старые извращенцы", "рабовладельцы" или "срём в подъездах". Панки хой, мы взрослые мужчины.
   - Хватит, хватит, - машет руками шаманище. - Алексио, конечно, интересный и умный человек, но как объект любви и страсти я не очень-то могу его представить. Лучше бы ты сама взялась за ум и подумала, чем отличается себялюбие от самолюбия, ну?
   - Ну вот я сейчас наступлю на себялюбие и скажу, что знаю одну толковую травницу. Что тогда будет?
   - Тогда ты скажешь, где ее найти, и станешь просто самойпресамойлучшейдевушкой. Но ненадолго, - и Глеб подмигивает, эк раздухарился, перья бы тебе повыдергать, павлин недоделанный.
   Я вздыхаю.
   - Выше по Лешкиной лощине живет. Не замечал?
   Михалыч шевелит губами:
   - В вашей лощине черт ногу сломит, полетели, покажешь.
   И, как обычно, мои возражения никто не слушает, я пытаюсь лететь рядом, но это плохая идея, приходится прятаться в перья на могутных Глебовых плечах, интересное ощущение. В силу бесплотности, самих перьев не ощущаешь, зато ловишь отдельные мысли. Домик Ильнары ищем бесконечно долго, я успеваю наслушаться о ревматизме, который в индюшачьем, простите, грифовом обличье никуда не девается, о своей аппетитной попке, которую не разглядишь у пернатой пигалицы, о травах, которые могут быть барахлом, о Люде, которая, оооо, там просто сердце разрывается.
   Каким-то чудом за серыми ветками отыскивается серый домик, гриф бухается перед крыльцом, и я с него сваливаюсь. Михалыч отряхивается и, статный и невозмутимо красивый, приосанивается перед крыльцом. Даже хвост на затылке распушается и переливается серебром и вороновым крылом, плечи так и играют. Есть в нем что-то такое горделивое, вон, презрительная губа еще дальше вперед ушла, и как он за ней поспевает? На шум выходит Ильнара, охает и меняется в лице, такой дивизион пожаловал, весь двор занял! И стоит в дверях, испуганная и простая, и грифу как-то не с руки уже давить авторитетом, он тоже теряется и буркает:
   - Здрасьте. Маша говорила, вы - знатная травница?
   Та удивляется и зовет в дом, а меня в птице так и не признали, но они во мне вроде и не нуждаются, знакомство состоялось, однако я из любопытства просачиваюсь следом.
   Глебу предлагают табурет у стола, Ильнара отворачивается к полкам, попутно объясняя, что и как собирает. Глеб покушается на табурет, тот резко уходит в аут, но шаман каким-то образом удерживается на ногах, подпрыгивает даже. Это он зря сделал. Потому что головой врезается в полки, чего они долго ждали. Рушится все. Летит хлам, труха, доски, кульки, лавиной Михалыча вносит в столешницу, опирающуюся краем о стену, она делает завидный кульбит и оп-ля! Посреди уютной кухоньки вырастает курган, под которым стонет гриф и угрюмо ругается по-шаманьи.
   Тихо всхлипывает Ильнара. Стоны постепенно прекращаются, раздается рев пещерного медведя, и Глеб вырывается на свободу. Щека рассечена, на лбу стремительно растет шишак, глаза безумные, но в них появляется осмысленность, виноватость даже, и Михалыч шагает к хозяйке, что-то бормочет успокаивающе, а всхипывания становятся все громче, Ильнара убирает руку от лица - о, кощунство! Она ржет, как заведенная, а при виде Глеба вообще сгибается в три погибели, и где оно, нежное женское сердце? Где сочувствие?
   Потом пострадавшего, конечно, бинтуют бинтами, примачивают примочками и подкалывают подколками. Глебушка мутно смотрит в чашку с фирменным чаем, хмурится, морщится, оглядывает устроенный бедлам и вздыхает:
   - Ну что, в этом доме есть инструменты?
   Лежать на куче листьев тяжело и холодно, это я понимаю сейчас, когда пытаюсь встать. Тяжело зомбикам, когда они такие холодные и залежавшиеся лезут из могил. На мобильнике двадцать семь пропущенных звонков от любимого.
   - Саша, что случилось?
   - Где ты? Ты там с цветочками целуешься, а у меня здесь все конкретно, угнали тачку. Что - как? Оставил возле бара, а там было нельзя, и примотался коп с бумажкой, я его послал, меня забрали, пока был в отделении, тачку сбондили, хожу тут как лох...
   И по кругу, в конце концов, я вешаю трубку. Надо, конечно, бежать спасать, но как-то лень. Я стою и прислушиваюсь к собственному спокойствию, меньше всего мне сейчас хочется поддакивать, успокаивать, решать проблему, оправдываться. Ряд тополей уходит к закатному небу, с парком сегодня не срослось. Перед глазами всплывает Глеб, как Щорс с повязанной головой, и впервые за день я улыбаюсь. А может и за неделю. Не знаю, за сколько. Просто улыбаюсь, одна, самой себе.
   Ехать в гостиницу! Вечереет уже, да и холодно стало... Вместо этого я постепенно удаляюсь от шоссе, шагая вдоль тополиного ряда, загребая пыльными кроссовками старую листву. Выше и ближе к горизонту виднеется какая-то кирпичная будочка, вокруг которой развешены на кустах яркие тряпки. Наконец-то я увижу настоящих голландцев! Но стоило подойти ближе - и эта пестрота исчезает как по волшебству. Никаких признаков жизни, дверь на висячем замке, ну разве только лестница в подвал слишком чистая. Где же кислотные вещички, веселые, позитивные? Где их хозяева? И не говорите, что мне показалось!
   Привет Глебу, я запинаюсь с первой же ступеньки и кубарем лечу вниз, надо мной наклоняется дедушка, старенький дедушка с жидкой кудлатой бороденкой, ею мне тычут в лицо, пока я лежу перед дверью в подвал, меня ощупывают, что-то бормочут. Да, у дедушки есть родственники, вокруг меня топчутся десятки ножек, когда я осторожно переворачиваюсь и встаю сначала на четвереньки, а потом поднимаюсь, попутно ощупывая себя. Аборигены испуганно пятятся снова в подвал, да это вовсе и не люди, у людей нипочем не сыскать таких гибких подвижных тел, вытянутых, как у ласки, таких по-детски больших голов, да и росточком не вышли - мне по пояс.
   - Я от фрау Кихьи! - моментально реагирую я.
   Дедушка замирает на пороге.
   - Гвингви передает вам привет, - закрепляю я первый успех.
   Дедушка кланяется, я кланяюсь, домовички кланяются.
   - Ихве, Ихве, - зычно кличет дедушка кого-то в глубинах подвала.
   Они и похожи на свою исландскую родню, и другие. Вопреки более теплому климату, покрыты густой блестящей шерстью, руки крупнее, ногти длинные и крепкие, не маникюр, а мечта. Мех пробивается на щеках даже у женщин, точнее, не мех, а густой и нежный пушок. И вопреки своим темно-шоколадным шкуркам разодеты в яркие жилеты, кофты с вышивкой, куртки настолько жизнерадостных сочетаний - глаза вываливаются! На головах обручи, орнаментированные повязки, да с подвесками. А я пью кофе - самый настоящий кофе! - и глаз не могу оторвать, как кошка от аквариума. Со мной говорят на английском, пытаются на голландском и немецком, а между собой, как и Кихья с Гвингви заливаются, чирикают и щелкают, даже пальцами, нет, это не аквариум, это вольер.
   Ихве сокрушается об одинокой доле Гвингви, она совершенно не представляет, как можно жить вне тесной компании близких. Румяная, дородная и крикливая, она становится маленькой и несчастной, каждый раз, когда говорит "Гвингви", ее мордочка сморщивается, глаза наполняются слезами. Меня допрашивают с пристрастием о человеке, спасшем ее сестру. Уточняется все до мельчайших примет, напоследок просят зажмуриться и хорошенько его себе представить - клан должен знать, кому обязан. Я зажмуриваюсь... и чувствую страх, тошнотворный липкий страх, живот сводит судорогой, где-то там Леша в ужасе, и я не могу увидеть лица, сейчас я вообще не знаю, как он выглядит и был ли когда-нибудь. Любое прикосновение - это падение в бездну. Мама!
   Меня обнимает и успокаивает Ихве, и я заставляю себя ослабить хватку и отпустить ее, вдыхаю и выдыхаю глубоко. С ним все хорошо, надо думать о хорошем.
   - Что это? Что с ним могло случиться? Ему что-то угрожает? - я почти ее трясу, засыпая вопросами.
   Отодвигая перепуганную жену плечом, в разговор вклинивается гер Гесто и на ломанном английском долго втолковывает, что почувствованное мной - это скорее слепок общего Лешиного состояния, а не конкретная ситуация.
   - Дело в том, фройляйн, что мы провели усиление, чтобы увидеть его. Что получилось? Вы связали свою душу с его душой. Это как две бочки и шланг, - его жена нервно хихикает, а Гесто терпеливо продолжает. - Теперь ваше настроение будет влиять на него, а его - на ваше. Постарайтесь... быть радостной, вашему другу несладко, он не на месте сейчас. Благоприятные течения выровняют его лодку. Он боится? Так будьте храброй вы. Будьте островом, крепким берегом, цветущей землей.
   - Гесто! Цветы! - перебивает его фрау Ихве. - Ты хочешь взять ее с собой на работу?
   - Я вовсе не об этом, - бормочет дедушка. - А знаешь, милая, это чудесная мысль! Фройляйн, не желаете прогуляться и немного нам помочь?
   Гулять с домовыми или расхлебывать похождения Санька, трудный выбор!
   В двух соседних комнатах перестук и суета, сборы.
   - Дорогая девочка, солнце уже село, пора за работу и нам. Вы же садовник? Я правильно понял? Посмотрите, чем мы занимаемся веками, вам будет полезно. Но для этого мы вас немного переоденем и поколдуем над вами, вы не против?
   Ну как я могу быть против? Все это интригует до дрожи в коленках, даже недавний стресс отступил на второй план. Словно совершается таинственный ритуал, и начинается он не где-нибудь, а в этом самом подвале.
   На меня надевают ярко-желтковый жилет, шитый розанами, я почти дорожный рабочий, меня и слепой увидит, и тут Гесто подходит вплотную и начинает оглаживать меня лапками, прихорашивает или сканирует? Но у меня кружится голова, сейчас вывернет, я сгибаюсь и зажимаю рот руками. Мне дают понюхать чего-то резкого, прохладно-хвойного, и перед глазами проясняется. Я отнимаю руки от лица и вскрикиваю, на моих ру... на моих лапках тот самый великолепный пятисантиметровый маникюр, а кисти покрыты рыжей шерсткой, длинной и блестящей, да и дедушка теперь выше меня на голову. Ох, дедушка!
   - Не волнуйтесь, фройляйн, ваш вид прелестен, но он не продержится долго, не дольше сегодняшней ночи, скоро вы станете прежней. Доверьтесь мне, я помогу вам освоиться.
   Я осознаю, что большая часть разговора была щебетом и щелканьем, а также попискиванием, которого я попросту не слышала раньше. Быть в этом теле очень необычно, но земля ближе, и ты чувствуешь себя ловчее и устойчивее. Меня окутывает море запахов, они затмевают зрение, и оно послушно уступает, растворяясь в главном. Запахи преображают старый подвал в замок подгорного короля цветами, расширяющими сознание. Все переливается и перетекает, искрится и пульсирует, тянется яркими шлейфами, свивается кольцами.
   - Пойдемте! - вырывает меня из этого великолепия голос Гесто.
   Сам он берет меня за руку и выводит на улицу, где нас поджидает остальная братия. Они восхищенно ахают и нахально присвистывают, бесстыже пялятся и поздравляют меня с приобретением такой неземной красоты, и со смехом и шуточками сопровождают в сторону парка. Ну вот я и увижу парк! Правда, я ни в чем не уверена, все вокруг выглядит так необычно, весна раздувает краски, запах прели взрывается алым, запах земли - сочно-баклажановым, тополя остро пахнут пробивающейся листвой, это выжигающий сознание цвет морской волны. И только поднимая голову вверх, я вижу маленькие и очень спокойные точки звезд на черном небе, я отдыхаю, глядя на эту строгость, только так, лицом вверх, у меня не кружится голова, хотя и звезды порой затуманивают порывы синего ветра ночной свежести.
   Перед самой оградой мои друзья останавливаются.
   - Смотрите, фройляйн, смотрите внимательно! Это просто! - сжимает мою ладонь старый Гесто.
   Да, это просто... Очень легко, хором по двое, по трое они уходят в землю, как опытные ныряльщики в воду, как брошенный нож, мягко и беззвучно.
   - Ваше тело все знает само, доверьтесь ему, - приговаривает мой проводник, и тянет следом за остальными.
   И мы ныряем.
   Я не успеваю даже воспротивиться. Не успеваю спросить, как мы будем дышать под землей. Это происходит само, и действительно сродни плаванью. И особых усилий не нужно, чтобы двигаться вперед. Гесто отпускает мою руку, я отлично вижу его рядом, только теперь это светящаяся фигура нежно-лимонного цвета. Я даже вижу, как он улыбается, и слышу, что он говорит.
   Земля наполнена смехом и шуточками домовишек, разлетающихся в разные стороны, да, они парят как птицы, оставляя за собой туманные волнистые разноцветные следы. Мимо старательно толкутся черви и насекомые, очень целеустремленные, выписывающие светящиеся буквы, а мы неторопливо помавая руками, проплываем дальше.
   И начинается лес наоборот. Огромные кусты, увешанные молочными жемчужинами, спускают к нам ветви с поверхности - это корни деревьев; мочалки и губки поменьше, созвездия и россыпи - корни кустарников и травы.
   Гесто задерживается у одного из кустов, переворачивается на спину, я следую его примеру и понимаю, что так намного удобнее - лес приобретает нормальный вид, а Гесто колдует с ветвями, передвигает их, просит помощи. Меня окатывает могильным холодом, и мы вместе тащим из него корни, по-видимому, большого дерева. На них практически нет жемчужин, как на остальной массе.
   - Ручьем подтопило, - пыхтит в бороду дедушка, - весна, обычное дело, но оно давно уже кренится, не хочется, чтобы упало. Поживет еще. Правее тяните, давайте же, фройляйн, вы крепкая девушка.
   И чувство такого умиротворения вдруг окутывает меня. Мы возимся с кустами-корнями, пропускаем червячков-светлячков, а то и алые метеоры кротов, но самое волшебное - это похожие на актинии корни нарциссов и тюльпанов, мускарий и гиацинтов, пролески и рябчиков. Они пахнут просто одуряюще, и похожи на фонтанчики, меняющие цвета. Их щупальца-струйки призывно тянутся во все стороны, а в них пульсируют искорки. Мы возимся, подкармливая их из кисетов, которыми заботливо набиты карманы жилетов, разбираем тяжбы, если один цветок третирует другой, и все это невесомо-нежно, стараясь не повредить облака тончайших волосков, у дедушки, конечно, это получается много успешнее, но меня не укоряют ни разу.
   В одном месте на земле проступает оранжевое пятно, оно окружено треском и топотом, от вибрации у меня все волоски встают дыбом, все чешется, но чешись - не чешись, облегчения это не приносит.
   - Пойдемте-ка посмотрим, фройляйн, что тут за шалуны костры палят, - улыбается дедушка и манит меня за собой. В небольшой лощинке мы вжимаемся в переливающийся травяной ковер, чтобы перейти в воздушную среду. На меня явно сел слон, тут жить попросту невозможно, так тяжело - даже не встать, но Гесто протягивает свою сильную узловатую руку, отрывает меня от земли, и мы, отряхиваясь от песка, осторожно подкрадываемся к костру.
   Быстро и легко, так изящно и отточенно, так танцуют только эльфы на укромной поляне, поворот, и снова, сложим ручки бубликом, подхвати соседа и тяни колени. Я непроизвольно начинаю хлопать в такт, они движутся слаженно, танец парный, пары меняются. Костер - только антураж. Главное - это музыка. Главное - это летящие юбки, бьющиеся плащи. Скрипки и флейты, волынки и сопелки, хлопанье в ладоши, я почти вышла из кустов как зачарованная.
   Гесто цокает языком и поглаживает меня по спинке, а потом ласково подталкивает вперед. Я пошатываюсь, обретая свой привычный рост, но от музыки нет спасения, надо кружиться и скакать, надо утаптывать влажную весеннюю землю, надо отдать волынке и барабанам все силы, всю дикость, гуляющую в крови. Поворот, носок, прыжок, колено, поворот...
   - Мария!! - вырастает передо мной высокая волоокая дева.
   Глаза очень крупные, темные, как ночные озера, губы чувственные, высокая полная грудь. Вся она - совершенство, перед которым хочется упасть на колени и благодарить небо, создавшее такую красоту.
   - Ты же Мария! - радуется эльфийка. - Какими ветрами? Откуда ты тут? Менерой весь извелся, все ищет тебя.
   Я складываю два и два и понимаю наконец, где я видела эту царственную деву, в чьих объятьях. Мне становится нехорошо. Праздник кончился, не успев начаться. Я морщусь и пытаюсь выбраться из толпы, провалиться сквозь землю, у меня должно получиться!
   - Да погоди ты! - дева хватает меня за руку, да так цепко, а у меня и сопротивляться нету сил. Как нехорошо-то получилось! - Постой, дикая! Он уже исхудал в поисках, днем и ночью ищет тебя. Что ты убежала, глупая? Предала такую любовь! Он же не по своей воле со мной танцевать пошел. Да и я. Ты думаешь, он мне нравится? Я его и не отличаю вовсе, слишком похож на людей, уж прости.
   Она отвела меня в сторонку к маленьким столикам, на которых расставлены соблазнительные разности, вкусности и приятности, но цепко держит, видимо, не доверяет. Вдруг сопру что-нибудь?
   - Это традиция наших семей, она передается из поколения в поколение. Старший сын из его семьи и старшая дочь из моей принадлежат друг другу одну ночь в году, пока кто-то из них не создаст семью. Мою прапрабабушку насильно выдали замуж, если я правильно помню семейные хроники, она сбегала к возлюбленному, ее возвращали, пока суд не подарил им одну ночь в году, а также их наследникам. Мы обязаны встречаться каждый год. Думаешь, мне это нравится? Вот родится у меня дочь - и у нее будут такие же проблемы.
   - Уважаемая...
   - Аланьир, - моментально дополняет она меня.
   - Аланьир, послушайте, я не хочу ничего возвращать, вообще ничего не хочу! Мне глубоко симпатичны эльфы, но как народ. Я забыла Менероя.
   - Как?! - ее руки безвольно падают, как только не падает она сама? - Мария разлюбила Менероя? Ты отказалась от своей любви?
   От волнения грудь ее часто вздымается, прекрасные глаза переполняются слезами, и крупные теплые капли падают мне на руки. Надо было ехать к Саньку...
   - Этого не может быть! - она снова держит меня цепко и потрясывает. - Ты была обижена, ты неправильно поняла, вообразила вероломство там, где властвовал лишь слепой рок! Открой свое сердце, в нем бушует океан любви. Только открой! Менерой днем и ночью ищет повсюду свою спасительницу. Его песни о тебе знают во всех кланах. Не отвергай любящего сердца! Ты нужна ему. А он нужен тебе!
   Я отталкиваю ее. И, хвала богам, инстинкт самосохранения наконец-то берется за работу. Я бегу по аллеям, вслепую, наугад, миную какие-то мостики, ручьи, кусты. Я бегу очень быстро, как зверь во время облавы, ломлюсь под кустами, топчу тюльпаны, петляю меж стволов, оскальзываюсь, изваливаюсь в грязи, снова бегу.
   Гесто находит меня на маленькой полянке, забившуюся в самую глубокую тень, и утешает, и успокаивает, и снова делает меньше, пушистей и проворней. Мир вспыхивает красками, земля притягивает как пуховая кровать, мы ныряем и парим в безопасности, сладкой, уютной и пьянящей.
   - Хватит на сегодня, - чирикает дедушка. - Пора бы и отдохнуть. Кем вам приходится эта милая фройляйн?
   Что мне ему ответить?
   У домовых хорошо, а дома лучше. Солнце давно и прочно царь горы, я иду к воротам парка, чтобы найти транспорт в гостиницу. В придачу к ночной встрече вместо двух кредиток в бумажнике я нашла записку Санька "Беру на всякий". "Всякий" меня тревожит, пароли он знает - мы же должны доверять друг другу! - а телефон его молчит. Пахнет весной, радостью и чем-то щемяще родным, не знаю даже. Я начинаю подпрыгивать через шаг, ловлю себя на этом, одергиваю - чему радоваться, будущее абсолютно неизвестное, что там с милым другом приключилось, пока я тут развлекаюсь? Мне становится совестно.
   - Маша! Маша! Вот так сюрприз! - он налетает сразу, в нем ничего не изменилось, кроме роста, такие же нахальные голубые глаза. Он держит меня за плечи, потрясывает, любуясь моим изумлением, в голос ржет.
   - Ох, Паша, привет, - выдавливаю я. - Ты-то здесь откуда?
   - Я не один, - мне гордо предъявляют улыбающуюся девицу, маленькую, в обтягивающих джинсах, она хихикает и болтает рюкзачком. - Я с Люсей.
   Плакал мой Сашка, что и говорить? Чего ради мне тащиться в гостиницу, если мы бродим по парку, дурачимся, Павлуша заливается соловьем, его хватает на обеих. И время такое безмятежное. И Кекенхоф вокруг, я столько о нем мечтала. Цветы текут по парку реками, бурлят водоворотами, замирают островками. Между бурых стволов золотится молодая листва, а внизу буйство красок - ярко-синие, белые, желтые и алые, в тени и на солнце, разделенные приветливыми дорожками, на ветру покачиваются цветы. Пчелы гудят над кустами, похожими на нереальные цветочные декорации. Одуряюще пахнут нарциссы, гиацинты и мускарии, намного нежнее - тюльпаны, и только на припеке. В ручьях лениво плещется вода, в прудах гордо рассекают лебеди.
   Люся фотографируется в обнимку с каждой парковой скульптурой, у каждого колодца, на каждой клумбе - откуда у Пашки столько терпения? Но, похоже, ему в радость, я щелкаю их вдвоем, и так, и эдак, и он ее целует, и вот так, и роняет, и поднимает, и - не надо, Паша, тут люди! Чудесное место, и птицы заливаются.
   - А ты-то какими судьбами здесь? - вдруг спохватывается Павел, и я объясняю, что по работе, ландшафтник я.
   - Паш, вот бы у деда Коли такие цветы посадить! - ахает Люся. - Маша, ты нам поможешь? Спланируешь сад? А, Паш? А я тоже что-нибудь сажать буду. Я хочу - правда-правда!
   - Да чего уж сад? - хорохорится парень. - Можно там и целый парк отгрохать! С землей вопрос уладим, привлечем туристов, будем зашибать деньгу. С батей переговорим, он подскажет, если что.
   - Па-а-а-аш! - восхищенно закатывает глаза любимая. - Это мечта! Правда, Маша?
   - Правда, - тихо поддакиваю я, боясь поверить ушам. - Моя - точно!
   Меня кормят в кафе, кидают в машину и везут в гостиницу. Все возбуждены общей идеей. Лететь, срочно лететь домой - и дело закипит! В гостинице нет ни Санька, ни его вещей, на подставке под стаканом накорябано "ЗАДОЛБАЛО!" Но Пашка заказывает билет и на бедную родственницу, вылет на следующий день.
   Я выползаю из душа и падаю на кровать. И на меня падает ЭТО. Это как свободное падение, это когда мир кувыркается через тебя, а тебе не за что зацепиться, я вою и вгрызаюсь зубами в подушку, вцепляюсь в простыню, текут слезы, меня колотит, "Гесто, Гесто!" мысленно зову я, но помощи нет. "Глеб! Глебушка!" Краем сознания проплывает образ камня в ладонях, свод пещеры, и ощущение центрифуги постепенно отпускает. Камень лежит в пещере, а я будто бы сверху, на земляном полу. Так надежнее, так и буду спать, главное, не думать о Лё-о-о-оше... И мир кружится снова...
  Я выныриваю из сна, будто вырываюсь из склепа на свежий воздух, и ветер бьет в лицо. Ветер... это действительно ветер! И покачивание, которое сопровождало последние сны - наяву. И голова кружится снова, потому что подо мной проплывает мир. Елки-палки! В смысле - елки и елки, сплошные елки где-то внизу, остроконечные, черные, и холодно!! Я пробую осторожно пошевелиться - это тяжело, я закутана в одеяло, и меня цепко держат. Слева и справа мягко и равномерно сотрясают воздух огромные крылья. Где-то я их уже видела. Менерой!
   Драконы в сказках похищают принцесс, это норма. Но почему-то сейчас мне совершенно не хочется быть принцессой. Ну пожалуйста!
   - Эй! - робко говорю я, - Эй!! - ору я во весь голос, и почти с пятого раза меня слышат. Земля стремительно приближается, мы вот-вот врежемся в пригорок. Ух!
   Земля мягкая, оттаявшая, а вокруг пятна снега. Прямо в одеяле меня кладут на мох и нежно переворачивают, пристраивают, как ребенка в кольцо надежных рук. Я трясусь от пережитого ужаса и возмущения, я открываю рот, чтобы все это высказать, и в этот момент дракон перетекает в более мелкую и приятную глазу форму, и на меня распахиваются голубые глаза. Волосы разметались волной, дредов нет в помине, как и уши в норме, а в остальном это мой эльф, такой потрясающий и такой милый.
   Он все еще тяжело дышит, он держит меня за плечи и разглядывает с ног до головы - не упал ли по дороге с моей головы хоть один волосок, все ли на месте? Его глаза, его нос с горбинкой. Это невозможно передать. Я обнимаю за шею:
   - Как же я соскучилась, милый! Где ты был так долго? Какой же ты красивый!
   Мы так и лежим на одеяле, обнимая друг друга, и не можем налюбоваться. Он медленно и бережно гладит мои спутанные волосы, а я перебираю русые локоны, глажу по лицу, по горбинке, по бровям. Глаза искрятся как звезды, губы тянутся как два шелковых лепестка мне навстречу - любый мой. Я таю как воск под этим весенним солнцем, которое пронизывает наконец верхушки елей, изливается морем щекотного тепла на нашу поляну. Менероша не торопится, ему достаточно просто быть рядом, но мне этого мало, и я исследую его всего, с ног до головы, и обратно, и зацеловываю, и глажу, и потягиваюсь в ответных ласках, мы то покусываем друг друга, то катаемся, обнявшись, периодически оказываясь на мху. Его губы изучают все во мне, до чего способны дотянуться. Он усаживает меня сверху, но я ускользаю, ныряю ему под бок, и вот уже сверху он, наваливается всем телом, прижимает меня к земле и входит. Это невозможно приятно, мне никогда не было так остро и просто, я часто дышу, будто пытаюсь схватиться за воздух, и эта пытка не прекратится никогда. Я притягиваю его за ягодицу, он легкий и гибкий, он крепкий и непобедимый. Мы взрываемся гораздо раньше, чем собирались, и он растекается по мне мягким облаком, волосы щекочут нос, я протестующе фыркаю. Где-то щебечут птахи. Эта весна вокруг - это мы и есть. Мы - эти птахи, мы - этот теплый мох, сладко пахнущие пласты подтаявшего снега, испещренного черными точками, резные зеленые листья чистотела, обсыхающие на солнце. Счастье - это гудящая река, прущая меж узких берегов непокорным потоком, источающая эти стены, устанавливающая свои порядки. Счастье - это мы.
   - Спасибо, - хором не сговариваясь, выдыхаем мы и улыбаемся друг другу.
  Я уже забыла, как это важно - быть гибкой и мягкой, такой желанной, оказывается, я состою из многих разных частей, и все они по-своему притягательны. По крайней мере, Менечка вдумчиво их исследует жадными глазами, руками, губами, как кот ласкается головой. Солнце плутает в извивах кудрей, мне хочется нырнуть в какое-нибудь из колец и жить там всегда, в этой нежной атласной колыбели. Я влюбляюсь в его цвет - пепельно-русый, золотисто-серый, как сухие колосья, как трава на взгорке. Менерой ловит мой взгляд, лицо его вытягивается, такое сосредоточенное, глаза распахиваются, почти фиолетовые в тени, из-за головы ореолом бьет солнце.
  - Машенька, Машуля, - говорит он, и я вдыхаю полной грудью. Даже не подозревала, как красиво меня зовут. Не имя, а волшебство. - Хотелось бы тебе посмотреть на лесное озеро?
  - Да? А там кормят? - немедленно реагирую я.
  И он смеется. Это тоже удивительно красиво, ровные зубы, розовые губы и много-много лукавых морщинок у глаз.
  Он, конечно, не серебряный змей. Вблизи кожа кажется серо-лиловой, но когда движется, по плечам и бедрам скользят змейки бликов. Он свивается вокруг меня кольцом и легонько фыркает в лицо, дует в ухо. Эй, мы вообще-то летим ку-у-у-ушать!
  - Залезай! - также меланхолично на ухо сообщают мне. И обмотавшись одеялом, я седлаю излюбленный гребень, чтобы за резким рывком вскрикнуть от восторга.
  Полет - это непередаваемое блаженство, пока оно не сменяется тупой усталостью. Тебе кажется, что тебя источили ветром, как наждачкой, что все отсижено и все болит, что ты промерзла до костей, да и те сейчас рассыплются, тебе хочется выть, потому что терпеть нет уже больше сил. И в этот момент дракон ныряет в толщу леса, и силы появляются. Как и ужас.
  Эльф петляет меж густых крон, темных, почти черных, чиркает по ним крыльями. Стволы сизые, покрытые сеткой трещин и похожи на бутылки, солидные такие бутылки, каждая с дом. Они расступаются, и мы вырываемся на открытое место, в центре - столб голубоватого света, по поляне прокатываются всполохи. Внизу деревянная пристань, мостки с перилами, на них горят фонарики.
  В зале очень тепло от огромного камина, у огня сидят эльфы, кто на скамеечках, кто в плетеных креслах, некоторые из присутствующих юношей встают и приветственно склоняют голову, остальные просто ограничиваются кивком или вежливыми словами. А по большому счету, на нас никто не обращает внимания, возможно, здесь вежливость такая. Две девушки улыбаются и провожают меня умыться в комнату по соседству.
  Когда я возвращаюсь, эльф уже вооружился подносом еды и укармливает меня до состояния нестояния. Эльфы поют, и я бы слушала их вечно, но упрямый дракон бережно несет меня спать, я засыпаю прямо у него на руках, помню только, что за белым столбом света, оказывается, дальше красный столб, ровный, без зигзагов и переливов, а в основании у него горит рубиновый цветок. Цветок я помню, а больше - ни-ни.
  Звезды. И ослепительное ощущение счастья, которое вспыхивает с пробуждением. И предвкушение увлекательного дня. А звезды горят на стене, и есть в них очаровательная неправильность. Сама стена темно-фиолетовая, и на ее фоне мужской силуэт, широкие плечи, тонкая талия.
  - Проснулась, солнце мое? - оборачиваются плечи. Менерой дергает за шнур и в ответ на мое мычащее потягивание моментально оказывается рядом и обнимает.
  Звезды шуршат и закручиваются рулоном к потолку, открывая огромное окно, и я жмурюсь. Окно открыто, вовсю щебечут птицы, колышутся темные ветки, затирая небесную лазурь. Утро, как множество пузырьков шампанского, приходит в меня, и я покрепче обнимаю его и Менерошу.
  Квартирка однокомнатная, и она вольготно лежит в развилке ветвей. Дерево так любовно обнимает наш маленький дом, явно ему это в удовольствие. По деревянной лестнице следом за мной спускается эльф, меж корней дерева, что тянутся к самой воде. Озеро большое, и за поворотом берега много таких же деревьев-домов, мостиков, дощатых площадей и беседок. По протокам снуют лодочки, чалятся то к одним мосткам, то к другим, весла плещут почти беззвучно, да и кто бы смог перекричать здешних птиц?
  Из чулана под корнями эльф вытаскивает плетеные кресла и столик, расставляет на берегу. Меня кормят омлетом со сладкими корешками, я опознаю морковку и петрушку, но это не весь рецепт. Омлет вкусный, и булочки с маслом, и напиток, напоминающий кофе с молоком. Мне холодно, и из дома дракон приносит белую шаль, укутывает мои плечи. Ловит ужас в глазах и немой вопрос, кто забыл ее в его берлоге, улыбается и терпеливо проговаривает:
  - Мама тебе передала, она ее для тебя связала.
  - Которая из? - улыбаюсь я, старательно веря.
  - Которая мама, - вздыхает он. - Которая родила.
  И что-то в его интонации убеждает меня окончательно, и глаза оказываются на мокром месте. Не принцессовое это дело - плакать из-за подарков, и к подаркам от мамы можно привыкнуть, и я зарываюсь носом в пушистое кружево.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"