Я почувствовала прикосновение твоих губ. Как всегда, проснувшись посреди ночи, повернулась к тебе и крепко прижалась, ожидая, что ты меня свернёшь, как кошку в клубочек, и убаюкаешь ласками, но твои прильнувшие в поцелуе губы вдруг раскрылись, и в мой рот ворвалась прохладная струя. Не понимая, явь ли это или всё ещё сон, я начала отчаянно выворачиваться и сопротивляться, а на меня вместе с брызгами вермута падал твой льющийся смех. По утрам ты часто меня так будишь - кофейным поцелуем, а ледяной глоток "Амура" с нашего пятничного вечера у камина в этот утренний час выходного застал меня совсем врасплох: я, говоря твоими словами, отчаянно морщила мордочку и карабкала лапки, как сурок, вырванный из зимнего сна.
- Разве уже утро? - с закрытыми глазами я продолжала наслаждаться твоими поцелуями. Ещё и ещё по глотку в мой рот лился любовный напиток, и от этого ещё больше клонило в сон.
- Уже утро, - шептал ты. Твои ласки сливались воедино с ещё не рассеявшимися сновидениями, и я не вполне понимала, постигает ли миг нежной близости нас ещё здесь, наяву, или заканчивается уже в другой, не менее прекрасной реальности.
*
Чувствую прикосновение твоих губ и вздрагиваю:
-
Разве уже утро?!
В воздухе струится кофейный аромат. Как всегда, проснувшись с утра, я поворачиваюсь к тебе и крепко прижимаюсь, ожидая, что ты меня свернёшь, как кошку в клубочек, и взбодришь ласками. Твои губы льнут к моим в поцелуе, и я тянусь к ним, зная, что сейчас получу оживляющий глоток кофе, а потом в мой рот скользнёт кусочек шоколада...
-
Ещё утро, - ты шепчешь, - но уже клонит к полудню.
Сегодня это как нельзя некстати: в честь своего дня рождения мама приготовилась продемонстрировать тебя друзьям семьи. Я представляю, как мы оба явимся, ещё измятые ото сна, но у меня даже нет сил испугаться этой мысли.
-
Мы сегодня уже просыпались? - я норовлю отличить сон от яви.
- О нас не знаю, - подшучиваешь ты надо мной, - но я точно просыпался, и это того стоило: можешь подать на меня в суд за гнусное использование твоего беспомощного состояния. С вещественными доказательствами! - и лукаво показываешь на бутылку "Амура".
Ты, по-видимому, уже давно проснулся: сварил мне кофе и, пока тот заваривается, умылся, причесался, побрился, поутреннезарялся... Когда кофе с шоколадом исчезли во мне, ты прокрадываешься в постель: сдаётся мне - беспомощное состояние отнюдь не обязательно, чтоб меня гнусно использовать. Я поднимаюсь всидь и взъерошиваю твои волосы.
- Отпустишь меня на секундочку?
- Но только на одну! - наказываешь ты. Я выскальзываю из постели, но ты ещё успеваешь коварным образом обнять меня сзади и осыпаешь поцелуями все, что попадается губам.
- Цыц! - я вывёртываюсь. - Я сейчас, сейчас...
*
Моё тело с утра просыпается не сразу. Мне самой ранним утром обычно не суждено достигнуть вершин блаженства, но это не мешает наслаждаться твоей страстью, созерцать твою несравненную в такие моменты мужскую красоту, равной которой я никогда в природе не встречала, и до самой глубокой клеточки моего тела чувствовать свою женскую силу, равную которой в природе не ощущал ты: эта убеждённость в моей неповторимости совершенно физиологична, она больше не требует доказательств. В конце концов, имея тебя, нельзя не ощущать в себе такое. И наоборот - не ощущая в себе такого, и тебя нельзя иметь...
С каждым твоим движением я упиваюсь тем, что тебе хорошо. Я люблю тебя за то, что так сильно люблю тебя, и люблю тебя за то, что ты так любишь меня, и люблю себя за то, что я столь желанна и любима, и за это ещё больше люблю тебя, и так в другое свободное утро мы бы снова и снова любили друг друга так и сяк, любили бы каждый сам себя и другого, любили б тебя и меня по отдельности и любили б обоих вместе, но...
- Послушай, - я шепчу тебе на ухо, когда расплетаются наши тела, - ты знаешь, что...
- ...нас ждет мамь.
- Нам надо собираться, - я нехотя тебя поторапливаю.
- Без сомнений, - ты соглашаешься, - но это еще не всё.
- Нет-нет, - я сопротивляюсь, - на этот раз всё! Ну, милый! Ну, можем же мы, двое взрослых людей...
- ...уже не в первом пылу страсти... - ты вставляешь свое излюбленное, -
- ...один раз собраться и начать утро нормально, как все! - я заканчиваю мольбой.
- Одним словом, без амурчика? - рассуждаешь ты на полном серьёзе.
- Совершенно и окончательно - без! - я фыркаю. Это одно из наших обычных утренних соглашений. Как правило, сразу за ним следует амурчик...
- А что же оно такое - амурчик? - лукаво спрашиваешь ты. - Мы ведь должны определиться на точной терминологии! Иначе, как избегнуть того - не знаешь чего? Вермута, что ли?
Ты дурачишься. С вермутом это никак не связано. Амурчиком мы на своём - сугубо нашем, на двоих, - языке называем то, ну, как бы поприличнее сказать... Почему-то это вообще не предусмотрено прилично сказать! Ну то, что у нас сегодня с утра уже было и что потом опять было, - это мы называем амурчиком!
- Чтобы полноценно избежать амурчика, ты должна чётко понимать, что это такое и как с этим бороться, - ты начинаешь просветительную лекцию, такую милую и знакомую, что...
- Во-первых, мы должны решительным образом избегать этого, - вот последний шёпот, который твои губы ещё способны посвятить моему уху, потому что они уже слишком заняты малюсенькой, не в силах сопротивляться мочкой... А продолжать и вовсе не стоит, ибо твой медовый язык добрался до самой моей барабанной перепонки, делая её глухой к любым продиктованным разумом соображениям.
Моё тело проснулось. Твои пальцы, губы и язык полностью в моём распоряжении, а я - вся в их власти. Этот выход уже посвящён мне, только мне. Твое тело не просыпается сразу после амурчика - после того, который был твоим уже по-настоящему, пока меня только пробуждал, - но это не мешает тебе наслаждаться моей страстью, созерцать мою неповторимую в такие моменты женскую красоту, равной которой ты никогда в природе не встречал, и до самой отдаленной клеточки твоего тела чувствовать свою мужскую силу, равной которой в природе нет.
Взрыв моего блаженства немой как все неподдельное. Чудесное расслабление после него совсем не мешает продолжать амурчик: я погружаюсь в твои объятия, вновь вволю упиваясь и твоим бокалом.
- Ну, как? - отдышавшись, справляешься ты. - Теперь ты поняла, что такое амурчик?
- Да! Только теперь! - я тебя несказанно люблю. - Ну, можем мы, в конце концов, встать и собраться - полностью и окончательно без него?
- Знаешь, мне кажется, что теперь мы и вправду могём!
Крепко, но сорвано обняв тебя - в твоей моготе я всё-таки никогда не уверена! - опускаю ноги через край кровати, беру со стула твою джинсовую рубашку и проскальзываю в неё. Она поглощает меня, как халат до колен, и окутывает облаком твоего запаха. Я отправляюсь в ванную. Щёки, шея, уши, грудь - все осыпано пламенеющими лепестками роз. Если было очень-очень хорошо, они меня долго-долго не покидают... "Такой как раз явиться к маме!" - улыбаюсь я сама себе.
*
Часы показывают два. Мама нас уже ждёт. Я стою у зеркала и рисую лицо. Выгляжу именно так, как провела утро и охотно вела бы день напролет. Но я себе дико нравлюсь: натёрлась душистым бальзамом, колготки упречно безупречных очертаний вула в выскочно острые туфельки... Только с платьем пока не определилась. Всё ещё в джинсовой рубашке обратилась к тебе с вопросом, как же, в конце концов, одеваться, но ты чистил зубы и ничего более ценного своего обычного "быстро" пролепетать не смог. "Ага, значит, без амурчика, да?" - я, было, переспросила. Ты игриво показал зубной щеткой на мою, вернее, твою приоткрывшуюся рубашку и сказал: "Ешли хы в хаком виже бужешь шахаться по хому, беш амухшика тхудно бухет". Дурень эдакий! Ну для кого, скажи, я стараюсь быть красивой, коль не для тебя?!
Так, лицо я закончила. И знаешь, всё-таки этой своей болтовнёй ты мне помог выбрать прикид! Я себя сегодня прекрасно чувствую в джинсовых тонах, значит, надену джинсовые шорты и джинсовую блузочку, и по фиг, если кто-нибудь будет в вечернем наряде: у нас сегодня джинсовое настроение!
Накрасила ногти, вею их, рубашка раскрывается, и я чувствую себя неотразимой. В дверях возникаешь ты. Без слов. До пояса голый, с влажным ртом, немного растрепанный и... Но на часах уже почти три!
- Даже не смотри на меня! - я сама себе кажусь такой блазнящей, что лучшая защита - нападение. - Посмотри на часы и - чтоб за минуту построился!
Ты подходишь сзади и, кончиками пальцев скользя по шее и плечам, норовишь открыть мою грудь. Мой милый - развратник! На мгновение поддавшись ласке, я беру себя в руки и хитро выворачиваюсь.
- Нету льзьи! - я могу сопротивляться лишь словами, потому что ногти ещё не высохли. - Сейчас - не малю-сень-кей-шей! Вечером!
Ты хватаешь меня вновь. Рубашка распахнута, соски трепещут, натянутый капрон втерся в лоно, ноги в отпоре напряжены по самый пупок, руки как на распятье, полная беспомощность в твоих звериных лапах - даже волнующее...
--
Послушай, милый, ну, вечером же!
Но ты уже оголяешь мне плечи...
- Да ведь так мы вообще не тронемся!!! - я чуть ли не сержусь. Чтобы вырваться, следовало бы высвободиться из рубашки, но тогда лак останется в рукавах... Я крепко сцепляю пальцы и яростно карабкаюсь в твоей хватке.
- Отпусти свои мелкие коготочки! - твои большие клешни расцепляют их бережно, но железно... Ты трёшься о мою спину, рубашка сползает вниз и обнажает меня, одновременно связывая руки. Но я же сказала - нет! Моё лицо сереет в последнем усилии сохранить серьёз: сейчас либо отдамся течению, либо смех до упаду - что приведет опять-таки к тому же.
Нет!
И я сражаюсь сурово и беспощадно. Мой напор застаёт тебя врасплох, я вырываюсь и бросаюсь к двери, но ты меня ловишь за подол рубашки. Я резко поворачиваюсь к тебе, чуть ли не свивая руки в узел, лягаюсь, не попадаю, и знаю, что и не хочу попасть, но лягаюсь снова и снова. Ты ловишь меня за лодыжку; я беспомощно прыгаю назад, выпрыгиваю из туфли и падаю на мягкий ковёр. Ты тяжело садишься на мои колени и вжимаешь мои связанные руки в мои же бёдра. Грудь дергается в бессильных всхлипах. Ты грубо переваливаешь меня и вскидываешь на четвереньки - в обнаженных колготках, в одной туфле, со скрещенными на спине в твоей смирительной рубашке руками, грудью и лицом в ковёр... Одоленная и сдавшаяся. Покорённая и отдавшаяся.
Твои пальцы, опять нежны, хоть столь дерзки всего миг назад, легонько выводят черты на натянутом капроне. В бёдра вжимается твоё мужинство, разинутое к бою: твёрдое, гладкое и острое. "При настоящем мужчине всегда нож," а ты самый что ни на есть настоящий: ткань умирает с жалобным треском, прохладное остриё лишь едва касается самого уязвимого и утаённого, лишь мимоскользком задевает самое заветное и запретное, но я вздрагиваю, как ужаленная... Амурчик на этот раз будет еретичнее! Это меня всё ещё пугает словно в первый раз, аж сковывает - как загипнотизированную змеёй птичку. Я знаю, как это пьянит тебя, и меня тянет снова и снова почувствовать, до чего ж ты, самая бережная из всех непреодолимых сил на свете, хрупок и щадим в моей слабости. Любое движение, что покажется тебе неприязненным, спугнёт амурчика. И я задерживаю дыхание - как змея, гипнотизируя птичку...
*
Сижу на ковре растрепанная, с горящими щёками. Лицо размазано, копыточки стёрты, колготья изнасилованы... Собираться придется с нуля. А мамины тётки скоро домой тронутся!
Звонит телефон. Это непременно она!
- С днем рождения, мама! Да-да, мам, мы скоро. Немного задержались. Амурчика тебе добывали, - меня хватает приступ смеха. - Да-да, сладкого, конечно, найсладчайшейшего!
Ты примеряешь свою рубашку. Она безнадежно скомкана, но твоё лицо одухотворено такой серьёзностью, что я тоже, спиной к зеркалу, берусь волотить клок материи вверх, вниз, вбок - как выискивая самое подходящее по мамьему мнению место для бахромчатой дыры на моем голом заду. Это растапливает искусственный лёд на твоём лице, ты пытаешься меня обнять, но я выворачиваюсь и кричу "нет!" таким жутким голосом, что через мгновенье мы хохочем оба.
- Послушай, милый, а тебе не кажется, что один из нас всё же распутнее другой?! - оправдываюсь я сквозь слёзы.
- Неужели?! А эта одинь, случайно, не та малюсёная извращень, которая превратила в поистине содомскую оргию мои невинные старания всего лишь вернуть себе свою родную рубашь?
*
Лишь позже мы вычислили, что тем утром родилась мама. В смысле, я - мама.