Аннотация: Три человека и Гитлер вынуждены принять, возможно, самое непростое решение в их жизни.
Ночь. Через зарешечённое оконце внутрь проникает невыносимая июльская жара. Под потолком она смешивается со зноем работающих на полную мощность электрических ламп, здесь их не выключают. Сосед Гольдберга - между прочим, уважаемый человек, сотрудник Микояна, некогда занимавший высокую должность в пищепроме СССР - поворачивается и неудачно попадает Гольдбергу пяткой в нос. Это обидно. Спят валетами. Камера рассчитана на двенадцать человек, обычно в таких сидят по шестьдесят-семьдесят, но сегодня тут девяносто. Нары в три яруса, между нарами положены доски, на которых тоже спят люди, и на полу, и под нарами. Гольдберг чувствует влагу, на него капает сверху. У одного из соседей этажом выше не выдержал мочевой пузырь. Такое случается. Ночью до параши добраться невозможно.
Гольдберг не обращает на это всё никакого внимания. Он занят.
Когда он впервые попал сюда... Это было несколько лет назад. Слухи утверждают, что прошло всего три месяца. Гольдберг им не верит. Его мучения не могут уложиться в три месяца. Ему не давали спать по много суток, днём в камере спать нельзя, а по ночам его вызывали на допросы. Его били. Били просто руками, били ногами, хватали за ухо и били головой о батарею, мочалили ремнем что есть мочи, пока пряжка не превращала задницу в кровавое месиво. Морили голодом, жаждой, роняли на ноги тяжести и затем заставляли стать на выстойку, стоять, вытянувшись, у стены, долго, день, двое. Гольдберг не помнил, как возвращался в камеру после выстойки, ходить сам он точно не мог. Сокамерникам приходилось выхаживать его по нескольку дней. Один раз ему облили кипятком пятки и принялись бить резиновым жгутом. Боль была невыносима, она через позвоночник доходила до сердца и дальше в голову. С каждым ударом Гольдбергу словно заколачивали гвоздь в мозг.
Конечно, он мог в любой момент избавить себя от мучений. Достаточно было признаться в работе на польскую, японскую и литовскую разведки, и признать, что Раевич, Курдяков и Абанин также на них работали.
С первым пунктом Гольдберг кое-как справился (помогла "табуреточка"), а подписать показания на Раевича он не смог. Что-то держалось внутри, что-то мерзкое, самая отвратительная его часть, подлая, замышляющая его покалечить и убить. Раевич был нужен. Это было принципиально. Следователь это обозначил очень чётко, но от большей части его строгости Гольдбергу удалось уклониться, потому что у него удачно выпала прямая кишка. В тюремной больнице порядки были попроще (хотя тоже добротные, советские), Гольдбергу удалось украсть лезвий и бутылку некой жидкости, принятой за кислоту, которые он немедленно употребил внутрь. Гольдберг был человеком искусства, а не точных наук, он не различал серную кислоту и марганцовку, так что план не сработал. Или сработал частично: Гольдберг попал в некое тёмное страшное место. Но это был всего лишь карцер Бутырской тюрьмы. Обычно люди оттуда не возвращались, а Гольдберг почему-то вернулся. В глубине души он подозревал, что он на самом деле до сих пор остаётся в этом карцере.
Позавчера ему приснился сон. Это был почему-то Христос. Он стоял на пустынном берегу, озаряемом рассветным солнцем, лениво набегающие волны омывали его ноги. На руках ещё виднелась засохшая кровь. Бледный, сухокожий, с вытаращенными глазами, он, не отрываясь, следил взглядом за Гольдбергом. Гольдберг сам не понимал, почему Христос. Проснулся он в тягостном недоумении.
Ко снам в камере относились очень серьезно, их полагалось рассказывать и затем долго обсуждать. Считалось, что если приснится Сталин, это к допросу. Это работало: Гольдбергу дважды снился Сталин, и каждый раз потом били. Сны про домашний быт, уют, семью считались хорошим знаком, их просили рассказать поподробнее. По поводу Христа мнения разделились: одни считали, что это значит спасение, другие - что распятие. Развернулась неторопливая дискуссия.
Конец диспуту положил один сокамерник, бывший командарм, человек из стали, привыкший в годы гражданской на всякий белый террор отвечать красным. Своим поставленным волевым голосом он промолвил:
- Ничего не поделаешь, надо креститься. Христос.
Гольдберг хотел возразить. Он хотел сказать, что он, собственно, еврей, и хотя никогда всерьёз не относился к вере своих предков, всё же не намерен отказываться от них и становиться христианином. Он уже открыл рот, чтобы сказать об этом, но тут же захлопнул варежку, потому что вдруг понял два момента. Во-первых, всё это уже не имело никакого значения, всё это осталось в прежнем мире, в камере не было ни эллина, ни иудея.
А во-вторых, он вдруг с удивлением понял, что, несмотря ни на что, вопреки всем обстоятельствам, по какой-то неведомой причине, действительно Христос.
Христос был словом, Христос был светом, и этот свет был материален и плотен, в отличие от стен окружавшей его тюрьмы, и угрюмых лиц его тюремщиков, и даже соратников по несчастью, всё это было эфемерно и несущественно по сравнению с Христом. Просто Гольдберг уже умер, он принадлежал царству мертвых, а не живых, а путь к Царству лежал через крест.
Поэтому Гольдберг и крестится.
Совершенно случайно в камере есть батюшка, и даже не один, а двое. Крестит его отец Тихон, пока отец Варлаам закрывает их своей широкой спиной. Слышится шум. Все замирают. Это впереди проснулся Стремголов. Слышно, как он ворочается, приподнимается на локте, пытается что-то разглядеть. Некогда Стремголов был генеральным конструктором, чьи таланты развивали автомобильную и авиационную промышленность, человек, который мог одним ударом по столу привести подчинённых к порядку, а от его убедительных мотивационных речей перегорали лампочки. Сейчас его голос тише, и в камере у него более скромная роль. Стремголова уводят на допросы, а затем возвращают обратно, униженного, с поникшими плечами. Затем из камеры уводят кого-то ещё, и эти люди уже не возвращаются.
Затаив дыхание, они ждут. Стремголов, наконец, успокаивается и ложится обратно. Они слушают. Вроде бы перестал ворочаться. Крещение продолжается.
Нужна купель, но обстоятельства экстраординарные, поэтому Гольдберга проводят по упрощённой процедуре, предназначенной для младенчиков, родившихся далеко, в поле, для тех, кому не суждено прожить больше часа. Отец Тихон выставляет клык и прокусывает себе вену. В текущую кровь он обмакивает палец и кладёт его на лоб Гольдберга, приговаривая:
- Во имя отца, и сына, и святаго духа... Аминь.
Он начинает шёпотом читать оглашение. Гольдберг не слышит, он даже не воспринимает своё новое имя. Имя он спросит потом. Сейчас он облегчённо лежит на нарах. У него было испытание, самое тяжёлое, самое важное испытание в жизни, и он его только что прошёл. Все остальное неважно, мелочи. Потом, потом...
Где-то около пяти, когда ещё наивное молодое солнце пытается протолкнуть свой свет в камеру под жала электрических лучей, вертухаи приходят за Стремголовом. Через полчаса его возвращают, а ещё через час приходят за Гольдбергом. Гольдберг идёт по коридору, не опуская головы. Он крещён, он христианин, христианин! Его душа радуется. Вертухай недоволен, он особо сердито звенит связкой ключей, не забывает при каждом удобном случае осыпать Гольдберга матерной руганью и тычками в спину. Гольдбергу всё равно. Время от времени издалека раздаётся звон другой связки, тогда Гольдберга отводят в пенал, узкий тупичок, где он стоит, упёршись лбом в стену, а за спиной слышны шаги. Гольдберг улыбается, ему всё равно.
Но его улыбка сползает с лица, когда его вталкивают внутрь, и вместо кабинета следователя он видит пустую камеру. Нары и наполненная до краёв параша. У параши стоит чекист, красивый, статный, в элегантной кожаной тужурке, идеально чёрной, неспеша курящий сигарету.
Что происходит? Внутри Гольдберга поднимается паника. Неужели они знают? Они знают... Они знают! Знают, что он написал письмо товарищу Бухарину, знают, что он жаловался, они собираются ему отомстить, его будут наказывать... Господи боже...
Он чувствует уходящую из-под ног землю, и в тот же самый момент - влажное ледяное прикосновение в области затылка.
- С-индекс? - отрывисто спрашивает чекист.
- Двести, - раздаётся из-за спины.
- Годится. Начинаем.
Гольдберг получает удар в голову, такой силы, что некоторое время он видит только искры. Ему как будто раскололи череп. Он валится на пол, на грязный, истоптанный сапожищами пол, и прежде чем он успевает прийти в себя, чужие умелые руки хватают его за пальцы. Его пальцы, пальца скрипача! Они ломаются, лопаются как сухие тростинки, он слышит треск, он ничего не слышит. Он в агонии, он как загнанный зверь, он визжит, он корчится от безумной боли, забыв обо всём, утратив человеческое достоинство.
Его хватают за шиворот и тащат. Только в последнюю секунду он понимает, что происходит. Нет! Нет! Он пытается упереться, отодвинуться, но его руки, окровавленные изувеченные культяпки с переломанными пальцами, не способны выдержать вес его тела, ладони разъезжаются. Он падает головой вниз и чувствует, как нос и рот заполняет смрадная зловонная жижа.
Пожалуйста! Не надо! Он хочет кричать, он хочет умолять этих людей, он готов на всё, он плачет. Но нельзя дышать, дыхание означает смерть. Рука вдавливает его затылок, он не может отстраниться, никак. На сколько его хватит? Ненадолго, на глаза опускается мрак, темнее любой чёрноты. Сердце колотится в груди, лёгкие рвутся на части. Он не может, он делает вдох...
Странно, но в самой глубокой тьме Гольдберг видит свет. Сначала совсем небольшой лучик, но он разгорается всё сильнее, сначала солнечный зайчик, потом настоящее солнце. Огромное, величественное, красивое. Красивее всего, что он когда-либо видел, прекраснее всех звуков, что он когда либо слышал. Да ведь это и есть музыка, в недоумении понимает он. Музыка небесных сфер. Всё, что он извлекал из инструментов, то были лишь тени, отбрасываемые этим невыразимым солнцем. Забыв про всё, забыв про Гольдберга, змеиными движениями брошенного в воду пловца он устремляется вперед. Лишь бы прикоснуться хоть на миг, лишь бы услышать...
Душа Гольдберга уходит. Опустевшее тело Гольдберга в последний раз вздрагивает ногами и обмякает навсегда.
Вернувшись в каптёрку, Валентин долго стоял у мойки, намыливая руки, смывая, снова намыливая. Пятна не уходили, всё казалось, будто остаётся какая-то грязь. Наконец он взял кусок грубой дерюги и принялся с остервенением тереть. Чистые руки, руки должны быть чистыми. До блеска. Остановился только когда содрал кожу, и на тыльной стороне ладоней мелкой сеткой проступили бисеринки крови.
Сполоснув руки, Валентин как будто успокоился. Он уселся на краешек стула отдохнуть. Но это была только иллюзия покоя: трясунец вскоре поднялся из каких-то ещё неведомых глубин души. У Валентина застучали зубы. Он закрыл глаза, попытался расслабиться. Не получилось. Всё было понятно, всё было сделано, изменить ничего было нельзя. Валентин обхватил голову руками и замычал.
Решение пришло внезапно. Валентин достал наган и тупо посмотрел на вороную сталь. Вздохнул. Наконец решился. Оттянул шомпол и один за другим вытолкнул патроны: первой, второй, третий, четвёртый, пятый, шестой. Последний вынимать не стал. Не глядя прокрутил барабан, взвёл курок, приставил револьвер к виску и выстрелил. Клац.
Несколько секунд он сидел, боясь пошевелиться. Но потом понял, что вроде бы жив. Странно. Стало как будто легче. Камень в животе уменьшился, но он всё же оставался там, тяжёлый, гладкий, холодный. Валентин понял, что нужно ещё. Он нажал на спуск. Клац. Ещё. Клац. Клац. Клац.
Его палец задрожал. Спусковой крючок, и так тугой, превратился в каменный. Из последних сил, как будто пытаясь руками оттолкнуть каменную стену, Валентин принялся давить. Наконец у него получилось. Клац.
Теперь оставался только один вариант. Из глаз брызнули слёзы. Он зажмурился, и...
Дверь в каптёрку распахнулась.
- Привет, Валька, - раздался звонкий и весёлый голос, ничуть не старый.
Открыв глаза, Валентин увидел Семёныча. Тот замер на пороге, смотря непонимающе. А затем понял. Семёныч подскочил к Валентину и дал ему звонкую пощёчину.
- Ты чего, дура? Сдрейфил? Товарищей решил бросить? Задумал удрать с парохода современности?
Валентин не знал, что ему делать.
- Я так, просто, - пробормотал он. - Я это...
- Ты того, - сердито сказал Семёныч. - Головёнкой стукнулся. Перегрелся на рабочем месте. А ну-ка давай ствол.
Валентин покорно позволил вынуть наган из своей руки. Получив револьвер, Семёныч успокоился. Зорким глазом он заглянул в барабан.
- Пустой, пустой, пустой... Одним патроном, что ли? Эх, Валька, Валька. Я думал, ты смельчак. А ты мало того, что в кусты решил сигануть, так ещё и по-бабски. Алкснис с пятью уходил. Это красиво.
Он отшвырнул револьвер в угол. Валентин посмотрел, попытался что-то сказать, но ком в горле не дал выдавить ни звука. Глаза обожгло, он почувствовал, как слёзы побежали по щекам.
- Я... Я просто... - начал говорить он и хотел остановиться, поразившись тому, как ломается и искажается голос. Но остановиться он уже не мог. - Я... Не могу я так, Семёныч! Не могу!
Семёныч успел разжечь примус и водрузить сверху эмалированный чайник. Услышав своё имя, он повернулся, подошел к Вале и успокаивающе похлопал его по плечу.
- Ну-ну, паря... Ну-ну. Ты думаешь что, ты один тут такой? Тебе одному тяжело? Да все такие, у всех жизнь тяжёлая. Смотри, объяснить сложно, а показать я тебе покажу.
Он сел рядом. В руках его появилась колода, Семёныч принялся быстро и умело её тасовать. Закончив, он положил перед Валей три карты, рубашками вверх, и поочерёдно их перевернул. Луна. Башня. Звезда.
- Видишь, Валь, - сказал Семёныч, указывая на Луну. - Это, стало быть, наше прошлое, то, что было при царе. Жили все как кошка с собакой, собачились без перерыва. Не было примирения общественного, а один только раздор.
Он указал на Башню.
- Это, Валя, наше настоящее, то есть революция. Старое общество мы уже снесли, новое пока ещё не построили, а на горе всем буржуям мировой пожар раздуть успели. Понимаешь, к чему идёт? Время сложное, неоднозначное, от того у тебя в голове полнейший беспорядок.
Он указал на Звезду.
- А это, Валя, это наше будущее, то, к чему мы все стремимся. Видишь звезду? Думаешь, у тебя на фуражке просто так звезда? Знаешь-то хоть, что за звезда?
- Марс, - не думая, по заученному ответил Валентин.
- Вот, - сказал Семёныч. - Вот оно к чему всё. Ты запомни. Звезда - это наш компас земной, надежда, фактически. Нам же только день простоять да ночь продержаться. Главное - пятилетка за три с половиной года. А ты чего слюни развесил? План сорвать хочешь?
- Я ничего не хочу, - сказал Валентин, успокаиваясь.
- Правильно, - одобрил Семёныч. - Ум должен быть пустым. Ты ведь почему разнылся? Испугался. Испугался, да? На словах-то вы все горазды, как спросишь, кто добровольцем, так все поднимаются, а как доходит до дела... Вот скажи, если бы сказали тебе пойти на пулемёты, пошёл бы?
- Пошёл бы. Да только это дело лёгкое - идти на пулемёты. Умер - да и чёрт с тобой. Это на раз-два. А родина, Валя, родина от тебя другого хочет. Как ты не понимаешь! Это ведь крайняя мера, которой измеряется человек - готовность положить душу свою ради други своя. Это что же получается, Валентин? Чистеньким проскользнуть пытаешься? На словах готов помогать, а погибать ради них не желаешь?
- Нет, я готов, - принялся уверять Валентин, - я со всей душой. Я хоть прямо сейчас в огонь...
- Верю, - сказал Семёныч. - Вот теперь верю. Вижу, что готов. Так сопли-то на кулак намотай, и вперёд, в светлое будущее. С верою в любовь.
Засвистел чайник. Семёныч привстал, чтобы снять его с огня, но тут хлопнула дверь. Внутрь ворвался Корнийчук, как всегда вспененный, взбудораженный.
- Вы что, - закричал он немедленно с порога, - вы что творите? Заперлись тут? Вообще не знаете, что у вас происходит?
- А что? - спросил Семёныч, выпрямляясь. - Что случилось то?
- Да то, - заорал Корнийчук, - что у вас в семнадцатой два попа сидит! Два! А в шестнадцатой ни одного! Вы с ума посходили? У нас средний С-индекс падает, уже меньше шестидесяти, вы что, под монастырь нас хотите подвести? Мы так до уровня тринадцатого года откатимся!
Услышав такие слова, вскочил с места и Валентин. Он уже пришёл в себя, долг немедленно вытеснил все пережитые ужасы. Два попа означали внештатную ситуацию, настоящий аврал.
Через несколько секунд каптёрка опустела. Покинутый чайник свистел ещё долго.
Ночь. Вся Москва спит. Ворочаются в своих кроватях госслужащие. Класс-гегемон спит прямо у станка, опасно приблизив голову к шпинделю. Посапывает на лавочке дворник, устало облокотившись на метлу. Спят метростроевцы одной большой кучей, чтобы сберечь такое важное в прохладных подземельях тепло. Спят усталые матросы. Профессор-химик спит, заложив руку под подушку, он мелко дрожит. Возможно, ему снится какое-то удивительное открытие (что случается с химиками), а, может быть, он просто замёрз. Спят колхозники в своих коровниках, спит и местный ветеринар. Пожарный вздрагивает, просыпается и приподнимает голову. Но никакого пожара нет, запаха дыма не чувствуется, и он тут же с удовольствием засыпает обратно. Одним словом, спят все.
Но есть и люди, которые не спят. Не спят бдительные сотрудники внутренних органов, выполняющие план по разгрому правотроцкистских организаций. Не спят проводники, отправляющиеся в дальний путь. Не дремлет разведка империалистических держав, хищным глазом выцепляя бреши в нашей обороне. И, разумеется, не спит наш великий вождь и учитель, отец народов товарищ Сталин. Глубоко в Кремле одиноко горит окошко, за которым вождь и учитель думает о судьбе нашего молодого отечества.
Его сухие узловатые пальцы шарят по сукну стола, пока не натыкаются на пачку "Герцеговины Флор". Привычным движением товарищ Сталин разламывает одну папиросу за другой: первую, вторую, третью, четвертую, пятую, шестую, ссыпая табак в чашу трубки. Лёгкая трамбовка, вспыхнувшая спичка. Табак раскуривается не спеша, туго, но наконец во рту появляется приятный прохладный дым. Вождь даже жмурится от удовольствия. Но думы его мрачны.
Когда он возглавил первое в мире государство рабочих и крестьян, ситуация в стране сложилась аховая. Промышленность не работала, поезда не ходили. То немногое, что удавалось наскрести, любыми путями вывозилось за рубеж: лес и пушнина, всё зерно, лён. Всё это уходило за бесценок и по грабительскому курсу. Поволжье массово умирало, дошло уже до каннибализма. Вымирание от голода и холода грозило и городам. Следовало не дожидаться, пока они превратятся в массовые могилы, а найти и активировать заряды, которые товарищ Троцкий с учётом опыта парижской коммуны в своё время разместил под каждым областным центром: да, проиграть, да, уйти, но уйти так, чтобы содрогнулся весь мир. Единственной реальной надеждой оставалась победа мировой революции и непременно последовавшая бы за ней помощь братских социалистических стран Англии и Франции. Но время шло, а мировой революции так и не происходило, хотя на её победу был потрачен весь золотой запас Империи.
Были ожидания технологического прорыва. Товарищ Богданов поклялся превратить комсомольцев-добровольцев в настоящих вампиров. Это у него в конце концов получилось, хотя и омрачённое смертью товарища Богданова после очередного переливания крови. К сожалению, слухи об этих существах оказались сильно преувеличены. Вампиры оказались хилыми, слабыми, боявшимися солнечного света. Обрушиваться на Польшу роем летучих мышей они не желали, а вместо этого разбежались по всей Тамбовской губернии, попрятавшись по пещерам и норам. Найти их не было шансов никаких, пришлось использовать химическое оружие. С точки зрения революции результат оказался провальным.
Однако товарищ Сталин был не только революционером. Товарищ Сталин был также... семинаристом. Семинаристом. Закон божий вождь помнил крепко, как и то, что в безнадёжной ситуации остаётся уповать только на Всевышнего.
Крайняя мера, но что ещё оставалось?
По его приказанию сотрудники НКВД взяли под контроль один из отдалённых северных монастырей. Формально монастырь закрывался, а на его месте открывалась тюрьма особого назначения, на деле же монахов денно и нощно заставляли возносить молитвы за процветание советского государства. Все личные дела монахов вождь просмотрел и был в них уверен: если веры с горчичное зерно достаточно, чтобы сдвинуть гору, то пятьдесят пассионариев, скоординированные и должным образом проинструктированные ответственными работниками, в едином порыве, в принципе, смогли бы заместить хотя бы одну из выпадающих отраслей народного хозяйства.
К сожалению, эксперимент провалился. Молитвы не помогали: время шло, а реальной отдачи всё не было. В товарище Боге товарищ Сталин был уверен, а вот насчёт монахов уверенности поубавилось. Тут чувствовалась английская рука. Эксперимент свернули, монахов быстренько расстреляли и заочно дали по двадцать лет, а для сокрытия всех следов скорее нагнали в бывший монастырь настоящих контрреволюционеров.
И тут КАК ПОПЁРЛО.
Сначала признание со стороны Великобритании. Признание со стороны нескольких мелких европейских государств. Признание со стороны Франции. Империалистические хищники предложили кредиты на восстановление экономики. Признание со стороны САСШ затягивалось, зато отдельные представители реакционного капитала проявили инициативу и предложили заводы: все схемы, чертежи, оборудование, строительство под ключ.
Вождь чувствовал, что сходит с ума. Всё было так плохо, и вдруг в одночасье стало хорошо. У него было только одно предположение, но на допросах контрики как один клялись, что за процветание советского государства не молились. Вождь задумался. И понял.
Товарищ Сталин, конечно, был революционером, а также бывшим семинаристом. Но помимо этого товарищ Сталин также кое-что понимал в... радиотехнике. Радиотехнике. Дело было, конечно же, в монахах. По какой-то причине сигнал не доходил отсюда туда: его экранировал некоторый умозрительный горизонт. Однако стоило только переместить источник сигнала, передвинуть его поближе к приёмнику, так сказать, переправить на тот берег... И ведь в этом даже не было никакой особой науки, секрет отправки людей на тот свет был известен ещё при царе. Просто не смотрели в ту сторону, не думали об этом. Не думали.
Эксперименты начались с удвоенной силой, и результаты не заставили себя ждать: ситуация становилась всё лучше и лучше. Сама технология тоже улучшалась с каждым днем. Так, выяснилось, что оптимальнее отправлять на ту сторону не просто так, а более болезненными и эффектными способами. С точки зрения бывшего семинариста тут всё было очевидно. Мученики по рангу стояли выше праведников. Секретная инструкция предписала сотрудникам НКВД на допросах требовать от христиан отречься от веры, наказывая за непослушание. Это сработало: русские, православные тысячами совершали подвиг веры и ни в какую не соглашались отказаться от Бога. Голос таких людей имеет значение.
На заседании политбюро вождь изложил товарищам результаты исследования. Конечно, не всё политбюро единогласно одобрило смену курса. Были и несогласные, ссылавшиеся на своё иудейское происхождение. Когда товарищей Каменева и Зиновьева вывели из политбюро, а затем и из правового поля, выяснилась удивительная подробность: регулярные побои и трудовая терапия прекрасно способствовали перековке реакционных элементов. Каменев в тюрьме, к примеру, думать забыл о своём иудейском происхождении, уверовал, начал поститься, молиться, и смерть свою принял с достоинством. Его С-Индекс (так назвали градуированную шкалу святости индивидуума) на момент расстрела превышал четыреста, великолепный результат, которого не каждый великомученик смог бы достичь. Тут с точки зрения бывшего семинариста всё тоже было очевидно. Достаточно было понимать, кто такой товарищ Каменев, из каких адских глубин он вылез. Один раскаявшийся разбойник для Господа дороже сотни праведников.
Партийным было предписано еженедельно проходить процедуру замера С-Индекса. Показавшие результат выше ожидаемого автоматически приписывались к Небесной Красной Армии, после чего отправлялись на мытарства.
Попробовали переправить небесному воинству несколько храмов, а также всякую полезную в богослужении утварь. Вот тут никаких прорывов не случилось. По-видимому, в Небесном Иерусалиме храмы отсутствовали, а молитвы возносили напрямую у Престола. Программу закрыли, неиспользованный фонд отдали под клубы и складские помещения.
Тем более, что в СССР никаких храмов уже и не требовалось. Благодать текла с неба, её ручеек со временем превратился в полноводную реку. В воде из-под крана чувствовался сладкий привкус. Земля родила лучше, в недрах находили больше руд, электрогенераторы сами по себе разгонялись до непредусмотренных спецификацией скоростей. Менялось и население. Социальные уроды, омрачавшие путь вождя к вершинам власти, куда-то исчезли. Нет, не умерли. Просто они стали хорошими людьми. Нельзя узреть лик Божий, не изменившись. А солнце, которое восходило над СССР, было уже не просто солнцем. Пришлось усилить охрану границ, ведь пропитанные благодатью люди больше не могли существовать без неё: попав на загнивающий запад, они испытывали боль, которую не способен пережить никто, состояние полнейшей богооставленности, единственный настоящий ад.
Вождь проглядывает лежащий на столе список. Товарищ Ягода... Просветлился настолько, что, по всей видимости, начал практиковать умерщвление плоти. Тут сомнений нет никаких. Вот только кем бы его заменить на Земле? Вождь размышляет. Конечно, специалистов такого уровня у нас нет. Может быть, Ежовым? Молодой да ранний, человек набожный. Потенциал огромный. Вождь оставляет заметку на подумать. Что там дальше? Крестинский. Да, этот вполне готов, хотя и исповедовал православие в странной герметической интерпретации Троцкого. Эх, Соловьёв, Соловьёв... Вот кого за грудки бы и на Соловки, ему бы там эту Софию живо выбили из головы. Впрочем, Господь на Софию не особо обижался. Пойдёт. Пойдёт.
Вождь задумчиво попыхивает трубочкой.
Блюхер. Одобрить. Будённый... Вождь думает. Нет, не готов. Сталин берётся за авторучку. Перо выводит напротив фамилии "Никогда вполне не понимал учение Петра и Павла". Что ж, человек военный, какой с него спрос? Будем надеяться, что сражаться с фашистами он будет лучше, чем с сатаной. Что война с Германией надвигается - очевидно. Пока оставить. Идём дальше. Рыков. Человек достойный, старый большевик. Следует учесть дореволюционные заслуги. Да, готов, вполне готов. Ручка выводит напротив фамилии галочку.
Бухарин. Кончик пера начинает дрожать.
Бухарин...
Вождь думает, как это произошло. Сомнений никаких, С-Индекс зашкаливал и местами доходил до шестисот. Адекватный результат для кого-то, кто начал с того, что считал себя Антихристом. Но Бухарчик был единственным другом вождя. Единственным, с кем он мог по-настоящему поговорить, открыто, без образа, единственным, кто по-настоящему его понимал.
Вождь догадывался, к чему всё идёт. Он видел, как меняется Бухарчик. Он приложил все усилия, чтобы выбить для Николая поездку во Францию, тот был умным человеком и тоже должен был всё понять. Сбежать, уйти в подполье, может быть, присоединиться к ашраму Троцкого. Пускай тяжело, пускай далеко, но всё же не так далеко, как там, жить где-то на Земле. Дышать.
Но он в списке. Значит, он вернулся. Не выдержал жизни без благодати. Значит...
Вождь колеблется. Но правила есть правила. И он был бы лицемером, если бы требовал от других выполнять правила, которые сам бы отказался соблюдать. О, если бы он был лицемером! Видит Бог, он пытался. Пытался.
Перо ставит галочку. Почти немедленно скупая слеза падает на лист бумаги, чернила начинают расплываться. Вождь отбрасывает ручку, некоторое время он сидит, обхватив голову руками.
Господи! Господи!
Искупление придёт. Они встретятся снова. Все они смертники, шагающие по одному коридору. Сомнений нет, карты никогда не лгут. Ему самому суждено пасть от яда, влитого в ухо предательской рукой, рукой какого-то мелкого партийного работника, сейчас, судя по показаниям маятника, находящегося где-то на Украине. Но когда это произойдёт, как долго ждать? Каким длинным порой бывает коридор Бутырской тюрьмы...
В камине весело трещали дрова, но Гитлеру было совсем не весело. Клаус склонился над картами, так низко, что чуть ли не задевал стол кончиком носа. Нос совсем не арийский. Не арийский. К Клаусу следовало присмотреться внимательнее.
- Что ж, - объявил Клаус, выпрямляясь. - Расклад вполне ясен. Смотрите. Вот рыцарь дисков, перевёрнутый. Отсчитываем четыре карты влево. Аркан восемнадцатый, Луна. Как видите, здесь вход в долину, по обе стороны от которого стоят статуи Анубиса. Вы можете почувствовать исходящую от карты тревожность и беспокойство, ведь это врата загробного мира. Это ваше прошлое, это прошлое Германии.
- Да, - сказал Гитлер.
Перед глазами его проносились видения: окопы, грязь, ужас, холод, страх. Надвигающееся облако хлора.
- Луна - зодиакальный аркан, подчинённый знаку рыб. Поэтому отсчитываем влево двенадцать карт. Мы попадаем на аркан шестнадцатый, Башня. Вы видите крепость, объятую огнём. Её гарнизон перебит. Мне очень жаль. Но карты никогда не лгут. Это означает, что Мировая Война будет не последней войной нового типа. Впереди Германию ждут тяжёлые испытания. К сожалению, в этой войне Германию ждёт поражение.
Гитлер вздрогнул.
- Не печальтесь, - сказал Клаус, заметив. - Разрушение - один из смыслов этого аркана, но есть и другой. Всякое разрушение сопровождается созиданием, если одна башня сметена, то на её месте будет возведена новая. Поражение будет страшным, но оно вовсе не означает конец. Что-то сохранится, и эти остатки - единственное, что на самом деле имеет значение.
В горле пересохло.
- Что дальше? - хрипло спросил Гитлер.
- Башня подчиняется планете Марсу. Поэтому мы отсчитываем влево семь и попадаем на.... Попадаем на... - Палец Клауса описал круг. - Попадаем на аркан семнадцатый, звезда. Добрый знак, знак надежды и странствий. Эта карта - покровительница всех странников и путешественников. Пусть воплощаемая ей надежда послужит вам компасом. Скажите, вы узнаёте звезду?
Гитлер посмотрел на карту.
- Венера, - сказал он. - Вполне очевидно, если исходить из угла над горизонтом.
- Да! Венера! Афродита! Покровительница любви, Великая Богиня всех немцев. Если удастся преодолеть опасности, если получится выбраться из ситуации с минимальными потерями, Германия отправится в космос. Вся Венера будет отдана во власть Германии. Всё ближе к арийскому солнцу, всё дальше от вечного льда... Лучше мог бы быть только Меркурий, вот он, видите его жезл? Но карты никогда не лгут. Германии предопределена Венера. Но разве это не хорошо? Разве это не воодушевляет?
Гитлер сидел в задумчивости и некоторое время ничего не отвечал.
- Шансов нет никаких, - сказал он наконец. - Я знаю, о чём говорят карты. Война с большевиками неизбежна. У Сталина есть промежуточный патрон, а скоро будет ещё что-то. Может быть, даже автострадные танки. Бог любит его. Немудрено, у него ведь куча православных. Что же касается меня... Когда я возглавил эту страну, я полагал, что здесь живут христиане. Но здесь обитают только католики. Католики не годятся даже на растопку каминов.
Клаус взял чашечку кофе и осторожно пригубил горячий напиток. Кончики его губ слегка отклонились. Свет огня отражался в его глазах, в них плясали крохотные огоньки пламени.
- Есть и другие варианты, - тихо сказал он.
Гитлер рассмеялся.
- Протестанты? Умоляю...
- Протестанты действительно не подойдут. Но я говорил не об объекте, а о субъекте. Если ваш деловой партнёр не заинтересован в товаре, который вы предлагаете, почему бы не поискать других партнёров?
- Каких, например?
- Например, - как бы невзначай сказал Клаус, - герр Б. мог бы прийти на помощь.
Гитлер долго смотрел на него в молчании.
- Его интересуют католики?
- Его интересуют все, - с усмешкой сказал Клаус. - Герр Б. по настоящему любит людей. Всех без исключения. Католики, протестанты, кто угодно. Даже евреи, если хотите.
Оба засмеялись.
- Евреев можно найти, - сказал Гитлер. - Не в Германии, но в некоторых соседних государствах... Об этом надо подумать. Вы уверены, что евреи подойдут?
- Дело не в вере, - объяснил Клаус, - герра Б. не интересуют такие детали, он вполне толерантен и открыт любым религиозным идеям. Дело исключительно в уважении. Если вы соблюдёте традицию, если вы используете огонь, как предписывают правила, уверяю...
- Огонь? - Гитлер нахмурился. - Как вы себе это представляете? Жечь людей, на площадях, в наше просвещённое время? Меня сочтут тираном...
- Кто же говорил о сожжении на площадях? Вы сами только что это придумали и сами себя накрутили. Огонь - просто символ, это всего лишь адрес на письме. Когда вы предаете тело огню, оно даже не обязательно должно быть живым. Скорее оно не должно быть живым. От огня открываются раны. Лучше пользоваться бескровными методами. Идеально подходит верёвка.
Гитлер всерьез задумался.
- Удушье? Можно устроить. И если подходят евреи... Чисто гипотетически, если бы мы всерьёз обсуждали подобную договоренность, как думаете, сколько бы он попросил?
Клаус пожал плечами.
- Не могу знать, это следует спрашивать у него лично. Я мог бы выяснить условия. Исходя из опыта предыдущих сделок, могу сказать, что в итоговом числе будет много шестёрок. Исходя из масштаба поставленных задач. Думаю, шесть с половиной миллионов или около того.
- Тяжело, - сказал Гитлер. - Тяжело. Но теоретически возможно.
- В отношениях с герром Б. важно помнить об уважении, - наставительно произнёс Клаус. - Он щепетилен в делах. Какие бы цифры не были названы в итоге, вам важно будет помнить, что договор должен быть соблюдён буквально. Вриль должен течь. Как только вы договорились, поставка должна быть осуществлена полностью. Можно больше, но никакой недоимки герр Б. не простит. Если вы выполните свои условия, он будет вашим лучшим другом, вы получите всё, что будете только способны пожелать. Но недопоставьте хотя бы единицу - и огонь обратится на вас. Вам знакомо греческое слово "голокауст"? Поинтересуйтесь как-нибудь о судьбе острова Псара, там считали, что договорённости можно интерпретировать весьма вольно. Ваша власть будет уничтожена, Германия будет уничтожена, даже ваше имя будет растоптано и забыто, для всего мира вы станете кровавым псом, негодяем, убийцей, для мира вы будете Гитлером.
Гитлер вздрогнул.
- Гитлером? - прошептал он.
- Именно, - мрачно сказал Клаус. Но тут же он улыбнулся. - Впрочем, это не имеет значения, ведь вы не собираетесь нарушать договоренности? В той гипотетической ситуации, если бы подобные договорённости действительно обсуждались всерьёз. Мне следует поговорить с людьми?
- Наведите справки, - сказал Гитлер. - Но это не значит, что я уже согласен.
Он в задумчивости покрутил в пальцах пивную кружку.
- Это самая крайняя мера. Надеюсь, что до неё не дойдёт.