Аннотация: Это что-то из совсем старого, раннего. Кому то нравится, кому то нет... В общем, судите сами...
А. Федотов
Хамелеон
Темный двор вонял. Вонял запахом псины, дешевой водки и испражнений. Вонял истлевшими отбросами в ржавом мусорном баке и влажным бельем, развешенным на старых, пожелтевших от многолетних дождей веревках.
Где-то за углом, надтреснутым, пьяным голосом орал припозднившийся забулдыга. Хлопала, поскрипывая несмазанными петлями, окрашенная в давно выцветший ядовито-зеленый цвет, дверь. Кто-то на последнем этаже врубил музыку, гоняя занудный, затертый до дыр, отечественный хит. Несчастный женский голос зауныло пел о полевых ромашках и несостоявшейся девичьей любви. Невдалеке, прямо за аркой выводящей к оживленной трассе, вспыхивали радужные, размазанные от бешеной скорости несущихся автомобилей, огни.
Рявкали клаксоны и пронзительно выли собаки, распугивая дворовых кошек.
Несмотря на достаточно теплый августовский вечер, мне было холодно.
Я стоял, разглядывая темный зев проходной арки и поеживаясь, кутался в поношенную брезентовую штормовку с надорванными карманами, в которых было невозможно согреть озябшие руки. Он опаздывал. И это было странно. Обычно Он всегда возвращался точно к одиннадцати вечера. Ставил свою новенькую, недавно купленную иномарку на небольшую, обнесенную двухметровым проволочным забором, стоянку. И шел домой. Прямо в тот подъезд, грязную стенку которого я в данный момент и подпирал. Потом Он поднимался по искрошившейся за десятилетия бетонной лестнице на третий этаж. Отпирал, побрякивая ключами, массивную стальную дверь. Неторопливо ужинал на шикарно обставленной кухне. Так же не торопясь, мыл посуду, не доверяя поблескивающей у плиты дорогой посудомоечной машине. Выкушивал маленькую рюмочку марочного коньяку и поцеловав уже спящего сынишку, отправлялся спать.
Я взглянул на часы. Десять минут первого. Если Он не появится в ближайшие десять минут, придется уходить. Уходить, чтобы вернуться сюда снова и закончить то, на планирование чего я убил почти весь месяц.
Минутная стрелка успела сделать три небольших шажка, когда в темноте арки загудел двигатель. Тихо шелестя покрышками, блестящая от черного лака, Ауди, плавно въехала во двор, и, поскрипывая тормозами, торопливо завернула на стоянку. Одетый в элегантный черный костюм, Он, вышел из салона, мягко щелкнув дверцей. Уже подходя к двери подъезда, надавил на кнопку брелка, включая сигнализацию. Одарил меня брезгливым взглядом и вошел в темный зев лестничной площадки. Догнал я его, когда Он ставил ногу на вторую ступеньку. Легонько сдавил его шею и подхватил под мышки обмякшее тело. Ногой откинул деревянную крышку, прикрывающую квадратный лаз в подвал. Покрякивая от натуги, втащил тяжелое тело, стараясь не запачкать его одежду об обросшую рыжими наростами ржавчины лесенку. Положил тело на заранее утрамбованный и посыпанный сухим речным песком пол. С этого момента у меня оставалось ровно четыре минуты. Ровно столько нужно чтобы Он успел подняться, отпереть дверь и подойти к телефонному аппарату. Потому что через минуту после того как он откроет дверь, раздастся телефонный звонок, и блеющий старушечий голос осведомится о Его здоровье. Если же Он не возьмет трубку, то еще через пять минут, в этом забытом богом дворике будет тесно от бритоголовых, накаченных до самых макушек парней. Я глубоко вздохнул, вбирая в легкие затхлый, пропитанный тяжелой, теплой влажностью воздух и начал расстегивать на Нем рубашку.
Высокий, темноволосый с намечающимся брюшком человечек, в элегантном костюме приоткрыл тяжелую дубовую дверь.
- Феликс Семенович, разрешите войти?
Хозяин кабинета - пожилой, одетый в старомодную тройку мужчина, сделал приглашающей жест рукой, не пожелав при этом подняться из шикарного черного кресла за не менее фешенебельным красного дерева столом.
- Входи, входи дорогой. Присаживайся. Как спалось?
Человечек тихо проскользнул в комнату и, прикрыв створки двери, плюхнулся на стул, сжимая обеими руками объемную кожаную папку.
- Все как обычно Феликс Семенович?
- Да Сереженька. Все как обычно. - Феликс Семенович приподнялся с кресла и открыл небольшой сейф стоящий рядом с креслом. - Рашид уже ждет. Будь добр, доставь без опозданий.
Он извлек небольшой пластиковый дипломат и толкнул его через стол человечку. Следом он извлек небольшой конверт, сунул туда пачку банкнот и отправил следом.
- Вот аванс. Вернешься, рассчитаемся.
Человечек молча кивнул, небрежно сгреб конверт в карман пиджака и, подхватив дипломат, направился к выходу. У порога он остановился, нерешительно переминаясь с ноги на ногу.
- Сереженька, у тебя ко мне вопросы? - Хозяин удивленно выгнул бровь. Посетитель нарушал традицию, а это было непонятно и крайне неприятно.
Человечек помялся, нерешительно глядя на дверь.
- Сереженька, да что с тобой, наконец то? Объяснись. Не молчи как пень.
На лице человечка отразилось удивление, когда он повернулся к столу.
Отразилось удивление, когда он, бросив пластиковый чемодан на пол, открыл кожаную папку, доставая пистолет с тупым рылом глушителя. И открылся рот в ужасе, когда у уже поднимающегося со своего кресла Феликса Семеновича появилась аккуратная дырочка, точно в центре лба. Глухо бухнул упавший, на мягкое ковровое покрытие, пистолет. Удивление сменилось решительностью и человечек, подхватив с пола дипломат, вышел, мягко прикрыв тяжелый дубовые двери.
Широкие умытые быстро промчавшейся грозой окна бара выходили на привокзальную площадь. Прямо в яростно кипевшую толпу, мелькавшую пестрыми одеяниями. Люди шли, люди стояли, люди волокли за собой маленьких детей. Люди несли, оттягивая руки, чемоданы, баулы, авоськи и сумки. Толпа выла, вздыхала, орала нестройными голосами, чихала, кашляла и уныло, однотонно гудела.
Я сидел, заняв одинокий столик в углу, и молча болтал в руке бокал с остатками темного вермута. Сегодня мой день рождения. И я, наверное, рад этому. Должен быть рад. Я смотрю сквозь чистое сверкающее девственной белизной окно на безликих людей и думаю о том, что у каждого из них тоже есть свой день рождения.
Я же не могу сказать точно, когда именно я родился. Можно ли считать рождением тот день, когда маленький дрыгающий ногами и орущий во все свое огромное горло розовый комочек извлекли из чрева матери или тот день, когда я, очнувшись от наркотического безумия, спустил дрожащие от холода, голые ноги на бетонный пол? Наверное, все-таки второе. Ведь кто я? Даже не человек, урод, над генетической цепочкой которого искусно поколдовали грязные лапы неизвестного мне ученого. И хорошо, кстати, что неизвестного. Если бы я знал, кто это сотворил, клянусь, нашел бы ублюдка. В тот день, когда я, наконец-то смог просто встать, не пошатываясь от растворенного у меня в крови галлюценогена, и открыть стальную, с решетчато-тюремным окошком дверь, я поклялся найти каждого, кто ответственен за мою исковерканную жизнь.
Каждого, кто подписывал бумаги с предписанием моего рождения и вводил оплодотворенную яйцеклетку в тело пышущей здоровьем молодой женщины. Каждого, кто натравливал меня, как молодого, не обученного еще убивать, волкодава, на несчастных мужчин и женщин, жмущихся к грязной бетонной стене испытательного зала и выставляющих в нелепой передо мной защите руки, заставляя подтверждать их поганую теорию на практике. Каждого, кто методично, спокойным размашистым подчерком заносил данные об этих "экспериментах" в толстые тетради, проштампованные ядовито-синего цвета грифом "Совершенно секретно". Каждого. Найду и прикончу. Прикончу именно тем способом, которым они меня наделили. Тем способом, за которым они наблюдали сквозь бронированные стекла испытательного полигона, цинично смакую каждую подробность, и дружно посмеиваясь над каждым удачным финалом. Однако я опоздал.
Я не знаю, в чем именно они тогда ошиблись. Знаю лишь, что когда я вышел, тихо притворив тяжелую дверь, в громадном, многоэтажном бункере остались лишь трупы. Трупы в военных лишенных знаков различия мундирах. Трупы в безупречных хирургически чистых белых халатах. Трупы с оружием и трупы с серыми, одинаковыми тетрадями в скрюченных руках.
Только трупы и открытая дверь такой же бронированной, обмазанной серым тюремным бетоном, как и у меня камеры. Кто-то успел чуть раньше.
Я обошел все здание. Я заходил в многочисленные комнаты, уставленные безликой мебелью с кипами аккуратно сложенных бумаг на столах. В пустые ярко освещенные залы, служившие полигонами для испытаний и забитые грудами оборудования. Заглядывал в запертые камеры с аккуратно заправленными и покрытыми одинаковыми кофейного цвета одеялами койками с приваренными к полу ножками. Смотрел в пахнущие сыростью и плесенью темные шахты лифтов со свисающими вдоль серых стен жгутами проводов. Везде царила их величество смерть. Остро пахло кровью и безликим, раздражающим обоняние, лекарством.
Потом я просто ушел. Взобрался, пачкая и царапая голое тело, по проржавевшим, облитым белой плесенью и заросшим липкой паутиной ступеням в шахте лифта до небольшой дверцы. И оказался в темном насыщенном ароматами машинного масла и сырого воздуха туннеле метро. А наутро, отобрав одежду у подвернувшегося под руку бомжа и смешавшись с шумливой, пестрой толпой, вышел сквозь вращающиеся стеклянные двери в город.
Именно этот день я и считаю за день своего рождения. Иногда даже отмечаю, позволив себе выпить стаканчик, мысленно подняв его в честь того неизвестно мне существа, подарившего мне жизнь, открыв дверь моей камеры.
Можно лишь предположить, что тогда случилось, и кто это был.
В некоторых документах я проходил под именем Хамелеон-2.
Значит, существовал по крайней мере еще один. И вероятнее всего именно ему удалось исполнить то, в чем я поклялся.
Даже сейчас, по прошествии стольких лет, меня передергивает от нечетких, пропитанных болью жертв и болью моего тела, разрозненных воспоминаний.
Меня таскали по лабораториям. Втыкали, нимало не заботясь об аккуратности, иглы медицинских шприцов, впрыскивая одному богу известные препараты.
Сажали в барокамеру, наблюдая за тем, как раздувается тело, и выкатываются, налившиеся кровью глаза. Вырезали внутренние органы и пихали извивающегося и орущего от боли в очередной зал с дожидавшимся смерти человеком. Да, я хамелеон. Существо, приспособленное к мимикрии.
Даже, наверное, это не совсем точное обозначение моей сущности. Как-то раз один из экзекуторов обозвал меня хамелеоном-метаморфом. Пояснив, что я не только могу плавить свою психику, приспосабливая ее под любые условия, но и менять тело. Причем делать это по собственному желанию. Единственно, что мне для этого необходимо, так, самая малость, прототип. А вернее та самая, беспомощно бьющаяся в ужасе под моими руками жертва в испытательном зале. Всего-то навсего. И все, я получаю новое тело, в совершенстве, вплоть до биохимии повторяющее оригинал, и вырванные, пропущенные через фильтр моих желаний, осколки сознания жертвы, достаточные для того, чтобы идеально копировать поведение только что убитого мною человека.
Вот так. Идеальный волкодав. Натасканный на любую дичь. Не оставляющий следов и бесследно испаряющийся после удачной охоты.
Идеальное оружие, идеальный шпион и убийца, идеальное орудие в руках любого правителя, любой страны. Да здравствует прорыв научной мысли. Ура!
Да здравствует прогресс. Ураааа!!!
Только вот господа живодеры забыли кое-что. Просмотрели, радуясь невиданному успеху и играя в свою игрушечную секретность. Проглядели, прошляпили мою память. Если уж создаешь оружие, сделай так, чтобы оно никогда не имело души и не умело помнить. Ибо я никогда не забуду той боли, которая возникает от ножей экспериментаторов режущих живое тело без наркоза. Боли, которая возникает, когда тебя поливают кислотой, спокойно наблюдая, как отваливается кипящими слоями кожа. Боли, когда в тебя впивается пуля, выпущенная из тяжелого, установленного на штатив пистолета, а ты прикованный к креслу беспомощно смотришь на толстый палец экзекутора, неторопливо нажимающий курок. Боли, когда тебя извивающегося и мычащего в жесткий резиновый кляп, везут по коридору на покрытой холодным пластиком тележке, а потом, выкидывают в ярко освещенный зал с бронированным смотровым стеклом. И, наконец, никогда не смогу забыть той боли, которая появляется, когда, возлегши на обнаженную и парализованную жертву, начинаешь медленно проваливаться сквозь еще теплое и живое тело, переваривая информацию поступающую из пожранного тобой мозга человека и расплавленных тканей. Когда все твое естество судорожно рвется на части под воздействием заложенной в него программы, перестраивая ткани и размягчая кости. Когда нервные окончания словно окунают в кипяток и мозг не выдерживает, перегруженный потоком чистой боли и кусками чужой памяти. Когда мое сознание сливается с чужим, бьющимся в последней агонии разумом, позволяя слить наши чувства и память и выкачать нужную для полноценного превращения информацию. Вот этого я никогда не забуду. Мне очень хотелось бы забыть, но не могу. Не могу забыть растоптанную чужую игрушку, и разбитое вдребезги зеркало, в котором отразилось мое первое, чужое мне тело после первого "эксперимента". Тело десятилетнего мальчика. Моего ровесника. Не могу забыть как меня визжащего, с залитым кровью лицом в блестящих осколках и искусанными губами, прикручивают к кровати тяжелыми, хрустящими свежей кожей, ремнями. Как наклоняются равнодушные лица и втыкают в тонкую, такую чужую и непослушную руку шприц. Да, меня старались оберечь от безумия. Уберечь, накачивая наркотиками. Меня берегли. Берегли как дорогостоящий аппарат, как венец программы стоящей баснословных денег. Мне подсовывали новые жертвы для регенерации поврежденных тканей, очистки организма от наркотического яда и проведения еще одного "эксперимента".
Я допиваю стакан и встаю, закидывая тяжелую дорожную сумку на плечо. Мне пора. Я знаю, что где-то живет Он. Где-то прячется и ждет мой собрат. Еще один страдающий от воспоминаний хамелеон. Мне все равно, кто он и какого пола - пол для нас не проблема. Мне без разницы, какие у него глаза - мы умеем менять тела. Мне неважно, какая у него душа - мы прошли через один и тот же Ад. Я не знаю, что я сделаю, когда найду его. Может, просто молча пожму руку, если он в теле мужчины. Может, подарю букет цветов, если он в теле женщины. Или просто посижу рядом, если он в теле ребенка. Я не знаю. Да это и не так важно. Важно то, что я, наконец-то перестану быть одиноким в этом проклятом мире. Найду свою точку опоры и свой островок спокойствия. Наверное, тогда я перестану сожалеть о всех тех, кого я убил. Убил ради "эксперимента" и убил ради того чтобы выжить. Наверное, тогда я смогу подумать о том, что где-то далеко, далеко, у меня есть настоящая мать, которая возможно ждет меня.
Наверное, тогда я смогу забыть свое умение и задавить то нечеловеческое естество делающее меня изгоем. Не знаю. Я стараюсь не загадывать так далеко.
Объявляют посадку на мой поезд и я выхожу из широких дверей бара, неловко жмурясь от яркого солнечного света, бьющего прямо в лицо. Я иду.