Федорцов Игорь Владимирович : другие произведения.

Кто-то из далека

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Юридические услуги. Круглосуточно
  • Аннотация:
    Говорят, горбатых в рай не пускают, подразумевая вовсе не физический недостаток. А какой?.. Он действительно из далека... Он идет по следу... И рай ему не уготован... Теги: ведьмовство, сверхъестественное. Зло малое и Зло большое.
  
  Он владел искусством
  говорить так красиво и гладко,
  что всем, кто слушал, его слова
  казались правдой.
  Снорри Стурлусон
  
  1
  В Наваградчынском крае сельцо Малуши не из первых. Не людное - дворов пятьдесят. Не ремесленное - кузня, да гончарня. Не на слуху славным землячеством и событиями. Таких, в гмине под рукой Йоха Хрепота, из десяти девять. Одно хорошо, дорогу в Брашов оседлало, жить с того и пользоваться. Добрая дорога. Наезжена, лихие людишки стараниями того же Хрепота, изведены под чистую. Опять же лес вокруг сельца, не всякий войдет добра искать. Лиший. От лихо ли, от лешего ли прозван, но пустого звону в названии нет. От того и Лиший. Не хозяин в нем человек.
  От Евхремого взгорка... Взгорок тот, худая лошадь не взмылится в кручу телегу груженую затянуть, путь к сельцу катится. До хаток крестьянских, на первину, стоит на нем по одесную шинок. Четыре стены из сосновых бревен, оконца с кулак, да крыша под дубовым гонтом. Может в других местах соломой или камышом кроют, но в Малушах хозяин на дранку дуб пустил, достаток показать. Крыльцо в широкую ступеньку без перилец, столбиков и навеса. Подворье просторно, низким плетнем охвачено. За шинком свиран (амбар), поветка - лошадок на роздых ставить, пуня (сеновал) - путникам усталым ночевать. Нужду не в заулок справлять, а в буду из жердей. Хлев имеется, да сараюшек пяток, под живность мелкую. Колодец отрыт воду брать. Милости просим на хлеб-соль, на чарку, на посиделки с разговором, на попеть.
  С утра в шинке хай до небес. В другом краю Малушей Яцылу-шинкаря слышно.
  - Видеть ваши поганые морды не могу! - летели слова и слюни в посетителя. С чего? Вошел человек, с дороги долгой, пива спросил горло промочить, за жизнь поговорить. Пиво без разговору - удовольствию урон.
  Чем зашедший не глянулся, орать резаным? Не наемник без веры и родины, чьи деньги с чужой крови получены. Не баронский служивый, не епископа охрана, не стопырь с большой дороги, не бродяга - босота овшивленная. Одет по простому. Не дран, не грязен. Сапоги хорошего кроя и кожи. Каблук с подковкой. Наговицы (штаны) не холстяные. Замша. Хорошо ношенная, потертая до блеску, с шитьем цветным, узорчатым. Дяга (пояс) с кармашками и серебряной строчкой. Завязка кисета торчит, горлышко с пробкой, скрутка из бумаги вощенной. Разное всякое. Поверх расшитой рубахи - кобат (безрукавка) с острыми плечиками. Слева на право, под левшу, широкая перевязь городского богатея. К ней петли с ножнами. В ножнах меч. Рукоять мудреная, в "яблоке" камень алым злом искрит. Дирк простецкий рядом прилажен. С другого боку, под правую руку, баллок. В навершие длинный клык пастера*. Острее бритвы будет. За плечо дюсак всунут старой крепкой ковки. Не воронен, не полирован. Голова посетителя не покрыта, волос короток и плетением не подвязан. Лицо малость порченное. Два глубоких шрама через левую глазницу к уху. Крепко угостили. И то же слева, но ниже, третий. От переносицы к скуле. Из-за шрамов выглядело, меченный хитро глаз щурит. На всю жизнь метки поставлены. Не оружейные всякому видно. Не трудно догадаться на какой службе получены. Может от того шинкарь и беленился, заподозрив кто перед.
  - И где же ты на наши морды насмотрелся, тошно сделаться? - спрошено посетителем. Сам он к бузе Яцылы безразличен. От нрава ли спокойного, с привычки ли к не дружественности людской. Но скорее всего дело у него к шинкарю или деревенскому войту, блюсти выдержку. А может лень. Бывает такое с человеком. Въехал бы лаятелю в харю за поганый язык, да ленился.
  - Жизнь свела со сволочугами из одного котла хлебать! - не думал успокаиваться Яцыла. Выглядел грозно. Раскраснелся, раздухарился. Вылитый Гнедко Радзевилл при Щорсах, где командуя, всю дружину положил, а сам сдуру утоп при переправе.
  - Объели что ли? - язвит меченный шинкарю, пуще тому лаяться и кипятиться.
  - Подавились бы объедать! - трясется Яцыла, но не унимается. Видно шибко разбогател, разбавляя пиво ржаным взваром, деньги ему не потребны. В нынешние времена малая медяшка в прибыль. А тут крик да ор. - Вот вы у меня где сидите! - и постучал ладонью себе по горлу.
  - А подробности? - любопытствовал посетитель, локтями опираясь на прилавок. Путь проделал неблизкий. Пивка хотелось. Не жравши с утра. Как уйти? По дворам на постой проситься? Не примут. В этом краю сторонних не привечают. С последней войны повелось, с великого голода, лишний рот не кормить.
  В углу трио с Лидчины, голь с голью покумилась: смык, хорума и дуда. Бодрую мелодию вел красивый голос.
  - Гарнi, гарнi бульбу з печы
  У торбачку ды на плечы,
  Гарнi, гарнi ды нясi,
  Скажаш дзякуй, як з'ясi...**
  Нарочно что ли? Хозяину потрафить.
  - Подробности? - сверкают зарницами глаза-шары Яцылы. Морда сделалась, втроем не обгадить! - Проваливай! Вот и все тебе подробности.
  - Пиво я заказывал, - напомнили владельцу шинка зачем завернули к нему.
  - Нету. Кончилось, - чеканно возвестил шинкарь посетителю. Чего бы не отказать внаглую. Власть за ним и народишко кое-какой в зале собрался. - И завтра кончилось и послезавтра. Покуда ты отсель не уберешься туда, откуда выполз!
  - Из маткиной пи*ды! - ржут двое у стены. Чубатые, длинноусые, в одинаковых жупонах. По виду копатели колодцев из Дрыгавчан. Гарэлкой поправились после вчерашнего, рыбкой заели, жизнь и расцвела маковым цветом.
  Меченый на реплику повернулся.
  - Ну чего глядишь неулыба? - весело мужичкам до икания. - Спой! Али с танцуй! Чоботы!
  Довольные.
  - Пожрать тогда, - обновили заказ Яцыле. - Бигус... Шкубанки... Пячисто... Смаженки сегодня делали? Их давай!
  - Ты глухой? - выкатили на заказчика зенки. Напор орать чуть спал. Запыхался шинкарь. Раньше от семерых бы отгавкался и еще семерых обгавкал, дыхания не сбил. Ныне и с одним не справился. Стар, видно, сделался.
  - Так ты ничего и не сказал, кроме того что не люб я тебе, - посетитель ехидно улыбнулся - Пиво кончилось, настойки выставь. Ядреной. Не уж-то хреновуху не делаешь? Зубровки тогда плесни.
  А музыканты тянут...
  - Узяць пёрцу стручок,
  Старай манды клачок,
  Усё гэта стаѓчьi i заварыць.
  Тры разы ёб тваю маць, прагаварыць!
  I можа пiць! **
  Чем не рецепт?
  - Ты его, Яцыла, крамбамбулей* уважь! - лезут в разговор копщики. Явно ищут приключений. Живут такими. Без редьки им и квас не пьется и мед не естся.
  - Нету! Ни кусочка! Ни крошки! Ни капельки! Ясно! - пыхтел Яцыла, до свекольного багровея лицом на меченого. Еще малость и вспыхнет пожаром. Или сдохнет о удара. Поминки, смотря кого поминать, тоже праздник.
  - Чего не понятного. С работой подскажи, - не упорствовал посетитель требовать еды, но и не торопился уходил из шинка.
  - Слушай.... Свали поздорову! Видит Святой Вуц и Всевышний, терпение мое не безгранично. Заканчивается оно. А когда закончится...
  - Что тогда? - скучно меченому от грозных слов. Нет ничего за угрозами. Пустой лай, при великом желании досадить. Поскольку знает кто перед ним. Или думает что знает. А глотку драть.... Чужую охоту понять не трудно. Ну не люб. Так и не свататься зашел или калядки петь.
  - Парней кликнуть? - кивнул шинкарь за спину несговорчивому посетителю на шутников. - Заплачу им за услугу выкинуть тебя от сюда.
  - Эти? - опять глянул посетитель на копателей колодцев. У тех настрой удалью блеснуть. Сейчас и даже за бесплатно. Допьют только. А уж как допьют...
  - Этих или других. Желающих наберется, - почти обещает шинкарь.
  В другом углу, стригали овец гуляли. Услышав Яцылу оживились. С работой им нынче туго, а тут и делать ничего не надо. Набить морду одному придурку. Впрочем, не все из сидящих в зале, а их человек десять-пятнадцать уверены в успехе кулачной затеи. И самое главное в ней абсолютно не уверен шинкарь.
  - Я верно тебя понял, ни пива, ни жратвы, ни работы для меня нет? - уточнил меченый, отлипая от стойки на которую облокачивался.
  - Истинно верно, - заверил Яцыла, - Клянусь Святой Магдой, - окрестился он и отвернулся к полкам переставлять, протирать и поправлять.
  Меченый извлек из поясной калиты и бросил на стойку горсть оловянный кругляков. Рядом шлепнул кусок кожаной полосы.
  - Бывай тогда, - попрощался носитель шрамов, отправляясь к выходу.
  Шинкарь сердито повернулся на подозрительный звук. Посмотреть, не наговоренной ли меди насыпали, дурное в доме оставить, в поруху ввести.
  Десяток пуговиц и огрызок поясного ремня.
  Соображал Яцыла быстро. В шинкарях по другому не получится.
  - Постой! - окликнул он уходящего.
  Тот не отреагировал. Переговоры не состоялись, намерения не озвучены, плата не назначена. Пойдем дальше. Мир широк, за порогом место вдосталь, разойтись и не встретиться.
  - Постой говорю, - шинкарь схватил кувшин и, высоко задрав, шумно лил пиво. - Ты заказывал.
  Меченый оглянулся, постоял в неопределенности. Посмотрел на посетителей, они на него. Никто ничего не понял. Пожал плечами и вернул к прилавку. Взял кружку и сделал глоток.
  - Где подобрал? - едва утерпел Яцыла переждать, оторваться пьющему от угощения.
  - В лесу. Где же еще.
  - Далеко?
  Дунул на пену и опять припал к кружке, вкусно глыкая. Говорить долго, пиво выдохнется.
  - Бигус подадут. Пызы... Смаженки просил... Все по чину. Где ты..., - скоро перестраивался Яцыла на переговоры. Ему с гостем речи вести острый нож в требуху. А деваться куда? Уйдет, следом побежишь.
  - Принесут, тогда и продолжим, - выставил условия меченый. Его черед в санках кататься.
  Скоро подали бигус - свиные ребрышки с капустой. Картофельные пызы. Смаженки, конечно. Ох, пахли! Слюни рекой, рукавом подбирай, успеешь ли?
  Блюдо поставлено перед изгнанным и приглашенным.
  - Доволен? - уже не злился Яцыла, а едва не подпрыгивал от нетерпения услышать ответ. Хорошего не скажет. Но узнать о беде от сведущего человека, затраты оправдать.
  Меченый согласно кивнул.
  - Вот эти, - выбрана часть из прежде брошенных на прилавок пуговиц. - Давнишние. Месяца два назад с одежки слетели. Успели потускнеть. Нашел у реки. За бродом.
  - Дьячковым?
  - Откуда я знаю. Я не местный. Там, где ольха на берегу свалена. Раньше видно рыбаки сомов на живца тягали. Рагульки торчат... Тропки ивняком не заросли. Но то раньше, - рассказывали Яцыле в подробностях. Нужны не нужны, пусть слушает. Он же его слушал.
  Сказанное шинкарь с полуслова понимал. Про раньше. И по срокам верно угадано.
  - Вот эту... корявую.. нашел на поляне. С четверть версты в лес, на ошую*. Овражек там. С ручьем. За ним плешина с малинником. Столбик приметный. Указатель когда-то висел. Дерева не рубить, ягод не собирать, без дозволения поветного маршалока. Указателя нет, а столбик есть.
  - Имеется такое, - признал шинкарь детали места событий. Это в городе человек не ведает, что на соседней улицы твориться. В деревне вся округа на глазу и на слуху.
  - Повсеместная дурь, - заверил меченый. - Лес-то за рекой не общинный, а казны. А казна его вашему барону поручила досматривать. Верно?
  - Верно, - печально Яцыле от придумок властей.
  Пока земля принадлежала короне, всякий в лесу себя хозяином чувствовал, поскольку сам король ничему хозяином не был. Ночному горшку разве. Даже хером его любовница распоряжалась. А вот когда коронную землицу передали на откуп Их Светлости Володу Мызе-старшему, тогда и началось. То не возьми, это не трогай. За поруб дров - штраф, за сбор грибов - порка. Хорошо река границей легла. Непонятно чья. А раз не понятно, кто успел и сумел, тот и рыбкой и жемчугом с перловиц и гребенчаток разжился.
  - Эти совсем свежие, - толкнул меченый несколько гузиков (пуговиц). - Две недели не больше, на жипонах болтались. Нитки не погнили. Значит, трижды людей отправляли острый вопрос закрыть. Полагаю, завершились походы не по обговоренному. Вопрос острым остался, а охотники закончились. В каком месте я ошибся?
  Шинкарь потоптался, кружки попереставлял, кувшин отодвинул-подвинул. Хлопнул тряпкой муху. Посопел. Махнул музыкантам отставить нытье, не мешать разговору.
  - Прав во всем, - признал Яцыла. Врать меченому никакого смысла. Ни прибытка, ни удовольствия.
  - Тогда возвращаемся к работе, - смел меченый пуговицы в кучу и в сторону. - Чем порадуешь?
  Шинкарь тяжко вздохнул. Будто ему лично ту нелегкую работу исполнять, а не человека на нее нанимать.
  - Звать-то тебя как? - примирительно спросил Яцыла, делаясь лицом дружелюбен. Хороший шинкарь сродни хамелеону. Цвет по обстановке. Сейчас надо приязнь выказать.
  Внимание посетителя невольно привлек кот, трущийся лохматым боком о ножку лавки. Морда драна, ухо рвано, шерсть пополам с трухой, хвост дугой.
  - Зови Кокур*. Не ошибешься, - разрешили хозяину питейни.
  - Мать-то поди иначе кликала.
  - Мы про мою матушку говорим? - потягивал пиво меченный. Хозяин говно, а пиво у него отменное. Вторым без первого не попользуешься. Опять же дело наклевывается.
  - Сядь пока за стол, поешь, - предложил Яцыла погодить с разговором. Следовало хорошенько обдумать, дело должным образом справить. - Позжа потолкуем.
  - Сам-то назовешься?
  - Яцылой кличут. По родове Жух.
  - Пива еще нальешь? - спрошено с мстительной ехидцей.
  "Гарцуй, гарцуй, ебец поганый," - ругался Яцыла, наливая в кружку доверху. Горсть пуговиц насыпали, а жизнь в обратную сторону поворотилась. Такая вот она жизнь. Скользкая, да вертлявая.
  Подхватив еду и пиво, Кокур уселся за свободный стол. Лишнюю лавку задвинул подальше, никому не подсесть ни с разговорами, ни с выпивкой в разговоры втянуть. По-кошачьи низко склонившись над тарелкой, принялся живо уплетать бигус, с горкой подчерпывая ложкой. Отвлекался лишь хлебнуть пивка. Жмурился от удовольствия. Того гляди мурлыкать зачнет. Приглядись кот и кот. Не зря же Кокуром назвался.
  Шинкарь отходил на минуту-другую. Вернулся. Послал мальца с запиской к войту. Не сбиться гонцу с ноги, пообещал медяк за проворность. Посыльный скоро вернулся с ответом. Ответ Яцылу не порадовал. Сделался еще мрачней, чем до встречи с Кокуром. Записку сунул под прилавок, сохранить. Бумага она чистая бумага. Черкни буковок - документ.
  Поев-попив, порыгав всласть, меченый вернулся к стойке, закончить с делами. По виду шинкаря понятно, тот в ситуации затруднительной. Мир между ними вынужденный и от того шаткий. Пока обернулось в пользу обруганного, обхаянного, но накормленного Кокура. А как дальше пойдет, у Святых не спрашивай, не угадают.
  - Чего хорошего пишет почтенный малушский войт? - спросили смурного Яцылу. - Послать славного парня Кокура подальше и ждать пока само пройдет? Или еще дурни отыскались отправиться за Дьячков брод? - меченый полуобернулся к залу, предлагая при нем выбрать из присутствующих кандидатов в поход. - Лес большой, всем места лечь хватит.
  В зале, среди посетителей три-четыре войника. Вооружены хреново, но вид достойный, попробовать уболтать легкие деньги заработать. Попался на глаза и охотник. Сидит, корки жует, верещаку* хлебает. Крупней глушца (глухаря) птицы не видел, могучей вывёрки (белки) зверя не добывал. О дзике (кабане) от деда слышал. Еще компания в четыре молчуна. Не варначье с большой дороги и не бройники из хоругви баронской, но мужи серьезные. Соплей на землю не собьешь, самого бы сморкнув не опрокинули.
  - Сколько возьмешь за работу? - попыхтев спросил Яцыла за деньги. Знал наперед, не дешев найм. Людей в своем ремесле наторевших, приглашать весьма затратно.
  - Сто пятьдесят серебра, - прозвучал ответ с уточнением. - Медью на пятерку больше.
  - Дорого, - пожаловался шинкарь для порядка. За предложенную Кокуру работу, меньше нигде не просят. Кто тонкости понимает о чем речь, ни при каком торге меньше не опускаются. Но ведь сто пятьдесят и серебром! Их полгода монетка к монетки собирать надо. Да еще не все подойдут. Нынешние, с харей Петржа Мякины пустые, легкие, а давнего времени, с Лукашем Мидным, гожие.
  - Смотря за что. Скоро подскарбий баронский прикажет в лес людей посылать. Ягоду-грибы к господскому столу заготавливать. Сеголетков набить. Травок нужных лекарства варить в Брашов привести. А тут такая говенная история, - Кокур покатал мизинцем по столу одну из пуговиц.
  - Это да, - согласился шинкарь доводам. Что ситуация не проста согласился, а не отдавать сто пятьдесят хорошего серебра. - Завелась погань, - вздохнул Яцыла, наливая по пиву, утишить беду. - Столько лет жили спокойно. Бывало забредет какая тварюшка, побеспокоит. Мужики на вилы словят и опять тишь. Агишки* наведаются, то ерунда. Умрун* объявится, поп святой водицей да молитвой упокоит, - в сердцах хлопнул зазевавшуюся муху тряпкой. То ли убить хотел, то ли вымазать, до того тряпица грязна и сальна. - От вас все! Вы там опыты ставили на себе да на зверье безвинном. Кого с кем скрещивали, кого зачем спаривали. От тех опытов ни в лес сходить, ни по полю проехать, ни по реке свободно в лодке проплыть. Преграды, да препоны с помехами!
  - Меньше брехню слушай, - отмахнулся Кокур от наговоров. Сколько уж подобной срани наслушался? Да ладно бы брехали, тем и тешились! Верят! Верят! Спроси, поклянутся и побожатся!
  - А что не так, вядзьмар? Сперва наплодили погани, а потом нарисовались благодетелями! Платите выведем! Нечем? Сами выкручивайтесь! Ловко, - не отказывался от своих обвинений Яцыла. Не таких бы помоев на гостя вывернул, но пользы с того? Говорят всякий труд почетен, что звонаря, что золотаря. Так-то оно так, да не всегда и не всякий. Вот Кокур... В морду бы ему харкнуть, а приходиться чуть ли не под ноги стелиться. Уважение выказывать. В Красный угол садить, потчевать. Задарма. Потому как прижилась под бокам у деревни погань лютая и нет ей изводу.
  - Давай к делу. Бабе своей в фартук сопливить будешь. Или для мытаря баронского прибереги. Поплачетесь, когда он деревню до нитки оберет за не исполнение вмененных вам повинностей. И все едино, что в лесу завелось. Единорог или скоффин (василиск).
  - Ишь ты, грамотей какой. Вмененных... Повинностей..., - шинкарь ожесточенно потер подбородок. Можно злиться и сердиться, и ругаться сколько угодно. Выйдет по сказанному. Еще и порадуется холуй баронский, повод дали себя разуть-раздеть. За недобор дякло*. Вывернет, не Мызе не уплачено - королю! Мятеж, словом!
  - Продолжаем, где закончили, - говорил меченый от еды и питья не подобрев. - Сто пятьдесят монет. Серебром. Торговаться желаешь, скоро ярмарка в Кульчине. По деньгам скажу... Харчей в счет оплаты наберу, лошадку могу взять, но не из-под сохи. Ночлег. Сеновал твой не подойдет. В Рашанах две ночи барином на перинах тянулся, со стола войта снедал. С подскарбием заезжим ручкался.
  - В Лихов ехал? - давил Яцыла в себе позывы говорить грубости. - Не любят там вашего брата.
  - Нас нигде не любят. Пока за жопу кто не укусит. А как укусит, сразу за нами. Нижайше просим.
  - По весне вздернули такого. Героя, - выразительно глянул Яцыла на меченного. - С одного берега Шары на другой ссал, в воду ни капнуло.
  - Героя легко не вздернешь, - терпелив Кокур. Привычен. То лизнут глубоко, по пошлют далеко.
  - А там вздернули, - утверждал свое Яцыла.
  - Значит не из героев. Недоумок в витоле*.
  - Какой маршалоку тамошнему попался, такой и висел. С брактеатом к херу примотанном. О! А твой где? - чуть ли не потребовал шинкарь предъявить знак.
  - Тебе он на что?
  - Мне без надобности. Но ваш брат любит выставиться цацкой своей. Вроде баронской цепи или другой железки. Мыза, тот и в сортир под фламулой марширует. А гарэлки пережрет, на донжон залезет и машет ей, канок (галок) отгоняет, облака развеивает. А может и сушит, обоссав с пьяных глаз.
  - Не любишь ты господина своего..., - попеняли подателю пищ и пив.
  - Мызу-то? Лишний хомут никому не в радость.
  - Ооооо! - отзывчив Кокур сочувствовать сельчанам. В родных краях всегда неурожай на добрых господ. Зато в иных странах, куда не доплыть, не доехать и пути прямого нет, сколько угодно. На одного холопа - два!
  - Путного людям на медяк не сделал, - откровенно выказаны недобрые настроения против барона.
  - Подскажите Их Светлости, пришлет бройников, в лесу порядок навести, - смешно заразе остры* отпускать.
  - Они наведут. На три ряда деревню обжрут, а за ростани не выйдут, - горевали от глупых советов.
  - Тогда сто пятьдесят, - вынесен вердикт.
  - Брактеат кажи сначала! - не унимался Яцыла в малом, но подковырнуть.
  - Не выдали.
  - Это еще по чему? - никак не ожидал шинкарь подобного признания. Ни в геройствах утерян, ни в шинке пропит, ни злыми украден? Обычно цацку вместе с головой вядзьмарьей снимали. А этот - не выдали!
  - Расхождение у меня с теми, кто его выслужил. По высоким морально-нравственным убеждениям.
  - Тогда скидку давай. Вдруг самозванец! - наехал Яцыла. Даже повеселел немного. От перспектив шпынять меченого деньгу скроить.
  - Скидок не предоставляю. Цена стандартная, - не стал Кокур ни слушать шинкаря, ни спорить с ним, что-то доказывая. Ни выворачивать душу и карманы. Мертво стоял на слове однажды сказанном.
  Глянул шинкарь на него и радость спала.
  - Столько не насобираем все народом, - неохотно признался Яцыла в неплатежеспособности односельчан.
  - С этого и начинай. Денег у вас нету, поскольку потратились не пойми на кого. В последний раз числом пятеро. В предыдущие не скажу. Сильно не искал. Да и надо оно мне, бесплатно в вашем лесу таскаться?
  - Шестеро ходили, - поправил шинкарь. Была надежда управятся, а вышло навыворот. С ним управились. Пуговицы и то не со всех на столе лежат.
  - И после этого хочешь сбить цену? Даже не зная, за что придется платить? - насмешлив Кокур, читать муки и переживания Яцылы. Помрет не от старости, от хиторожопости своей и скаредности.
  - Сведущие люди подсказали утопленница. Откуда только? Со стороны если. В Малушах все в здравии.
  - Сведущие люди такой глупости не скажут. Утопленница от коровьева мыка с реки сбежит, - разъяснял Кокур шинкарю. - А нет, сеть кинули, выловили, выебли в охотку, кол в ребра вбили, на том и управились. Мавка* в лес не выйдет, русалья неделя давно минула. В воде раззяву поймает, на дно утянет, никаких пуговиц не оставит. Вытьянку* за шесть верст слышно. Ей только собак дразнить. Маньей* детишек пугают, да баб брюхатых, быстрей опростаться и крестины устроить. Лявра*? Безмозглым ничего не сделает. Дураками родились, дураками в лес сунулись, дураками и вернуться жить дальше, - отмели простые варианты беды. Разъяснительная беседа не обязательна и в цену работы не входила, но больно бигус отменно приготовлен. И смаженки. - Водяница у вас пригостилась. С чем и поздравляю.
  - Бляяяядь, - позеленел шинкарь от услышанного. Но тут же спохватился. - А не врешь?
  Кокур подсунул тому кусок ремня.
  - Прикус оцени. Зубки на загляденье.
  Шинкарь подвинулся ближе. Глянул, пощупал, повертел. Кокуру понятно, собеседнику нихера не понятно из увиденного. Тряхнул огрызком перед мордой Яцылы и шмякнул им по прилавку.
  - Кожа ратная. Со справы доброго войника. Причем не вашей стороны войника. С юга. В соленой воде выдублена, в коровьей моче выстояна, на дубовой чурке отбита. И не тянутая, длину выбрать. Как была кроили. Этому ремню сносу... Сто лет носи, не сносишь. Глянь сюда! Откусила за раз. Не трепала. Вот резцы, а вот клыки сошлись. На пуговицу эту глянь, - катнул по прилавку кругляш с торчащими нитками. - Видишь оплыла с одной стороны? Из пасти капнуло. У водяницы слюна железо каленое проедает. На булат попадет, вовремя не очистишь, через три дня выбросишь. Ни один кузнец перековать не возьмется. Только в мусор.
  Яцыла слушал и мрачнел с каждым словом.
  - Нету столько денег. Не-ту! - честно объявили Кокуру. А чего врать? Дороже станет, когда платить время наступит. За наеб и спалить могут придорожное кружало.
  - Тогда прикажи собрать в дорогу колдунов с мясом. Палендвицу... Смаженок пяток... Руляду из куры... Круж колбасы печеночной или кровяной. Питного меду. Двинусь дальше. Хлеб, как ты знаешь, за брюхом не ходит. За Щарой ламия объявилась. Две сотни как с куста!
  - Давай за сотню? - попробовал уговорить Яцыла. С торга живет, опыт имеется цену сбивать, вдруг да пофартит.
  - Или по моему или идите нахер, - закруглил Кокур всякое дальнейшее обсуждение оплаты. - Собирай торбу.
  - Да погоди ты, - отмахнулся шинкарь. Попыхтел лоб хмуря. Повздыхал с маяты сердечной. Пивка хлебнул. - Давай сговоримся. До завтра погостюешь, тогда и решим по деньгам.
  - Военный совет с войтом держать будете? Сам-то он где? Не видно. Брезгует компанией?
  - Недужит. Может продуктами возьмешь, может лошаденку подковать, полечить надобно. Еще что. Давай до завтра?!
  - Чего мне до завтра ждать? - нет у Кокура особой охоты в деревни задерживаться. - К вечеру в Липки доберусь. Двор там постоялый. Обхождение. Общество.
  - У нас отоспишься. Найдем к кому на постой определить. Баба справная, не старая. Уважит. И в баньке попарит, и кости поправит, и за хер подержит, - сулил Яцыла блага, задержать меченого.
  У шинкаря не скрываемая надежда услышать согласие. Последний аргумент, про бабу, многим притягателен.
  Кокур пододвинул кружку. Ему без разговоров щедро налил. С другого кувшина. Пенного, шипучего и ароматного. Предложение ему не нравилось. Сразу поперек нутра. В обещанной ли бабе дело?
  "В деньгах! В деньгах!" - не забывалось для чего вообще в такую глухомань забрался. Но вот чувство или подтекст к нему... Как в лесу наткнуться на малохоженую тропинку. Откуда идет? Куда ведет? В какую сторону отправиться по ней? Что поджидает? Обычно ничего хорошего. Ни в начале, ни в конце.
  "Хорош страшные сказки рассказывать," - одернул себя.
  - Уговорил. К обеду подойду..., - отхлебнул меченый напитка и сощурился от удовольствия. Пиво достойное, а все остальное...
  Шинкарь облегченно выдохнул. До завтра многое успеть можно, многое перемениться может. На его сторону удаче свернуть.
  - Харчей положи. Не с пустыми же руками гостевать. Старки дай, - вовсю распоряжался Кокур и увидев изумленную его запросами мину шинкаря, заверил. - Есть-есть старка. Не гарэлкой же ты баронского мытаря потчуешь.
  - Он сука такая, граматку* уважает, - пожаловался Яцыла на бессовестные запросы представителя власти.
  - Тем более! Давай полуштоф.
  Яцыла скомандовал стряпухе гостя уважить, сам же пояснил.
  - Поедешь вверх по улице, за вторым перекрестком свернешь. Справа, четвертая изба. Звать бабу Ганка. На меня сошлешься. Приветит, не откажет.
  - Часто гостей принимает?
  - Когда надо, тогда и привечает, - не стали распространятся на щекотливую для деревни тему. У местных всякая курва на примете и зорком глазу.
  - Мне-то..., - дернул плечами Кокур. Жизнь она правильных и не правильных в стойле держит. Никого не забывает. Но одни вольно стоят, другие в раскоряку.
  Снедь в котомку собрали живо. Проверил. Торгашам веры давать, без последней рубахи остаться.
  - Хлеба нормального положи. С хера огрызков сунул! Свиней кормить ими! - высказана претензия за явный обман. - Пшеничного дай.
  Исполнили. Свежего, духмяного в тряпицу белую завернули.
  Но и на этом по доброму не расстались. Шагая по проходу, Кокур ногой подцепил табурет, подбросил, перехватил воздухе в руку и двинул землекопа по макушке. Хорошо двинул. Второму досталось меньше. Вскочить не успел, по морде сиденьем чиркнули. Губы разбили, нос свернули, к стене припечатали.
  - Когда про матушку мою говоришь, заеба грешная, вставай и в пол смотри. Как в церкви перед образами, - наставляли упавшего на спину мужику. Слышал ли, закатив глаза и подергивая ногами.
  Кружки о стол стукнули - пивы пролили. Ложки о тарелки брякнули - харч сронили. Морды жирные рукавами вытерли и усы мокрые осушили - изготовились. Мухи в стороны прянули - не мешаться.
  - На этом все! - объявил Кокур, поставив табурет на стол, ножками в мису с закуской.
  Под общее грозное молчание вышел. На душе не спокойно. Вернуться может? Недосказанности убрать? И эти... Точки над i расставить.
  На другой раз отложил. Завтра в шинок вернется. Не могло его наитие подвести. Не получится мирно, по тихому, в Малушах разойтись.
  - Ну, Мянтуз, поехали к раскрасавице Ганке, - похлопал Кокур коня по крупу. Подвязал мешок с харчами и впрыгнули в седло. Тронуться произнес. - Helpain miz hulpoz wihtiz (Да помогут мне благие духи!)** - и лишь после скомандовал. - Шагу дай!
  
  2
  Пыльная улица, разъезженна крестьянскими возами. Слева-справа заборы... Высокие, низкие, кривенькие, косенькие. Реже зубов столетнего дедка и вообще только прожилины проброшены. Заполнить прорехи увиты горохом или фасолью с тугими сережками стручков. Обсажены сланечником. В огородах, где порядок, а где трава с начала лета женских рук не видела и тяпки не пробовала. Другая примета хозяйству - собаки. В справных кобели в треть сажени. Гавкнут, уши закладывает. Запущенное, псина величиной с худого зайца. Еще подсказка - кошаки. Которые кормленные, лежат на присьбе, потягиваются, хвостами играют. Тощие с недокорму шмыг с глаз подальше, только и видели. Крыша какая? Соломенная - бедуют люди. Из камыша - середняки. Под дранкой - не одной бульбой пробавляются. По черному хата строена или труба торчит? Закрыта ли искровиком или в небо вольно смотрит.
  Кокур привстал в стремени, повертел носом. Мясо варят. Напаривают свеклу. Жарят на сале яешню. Гарэлку гонят. Вкусно! Глянул на дымы. Легкие марева мутного тепла. Сизые тонкие летучие вьюжки. Гуще где, с сажной взвесью. Темные кудлатые облачка, ветру неподатливые, висеть смирно.
  - Умеешь ты, Мянтуз, хозяина в срач впутать, - завершили обзор деревенской панорамы. Что сказать? Нечего сказать. Хорошего. Обгладывает нищета деревеньку, что дворовый барбос плесневелую лепешку. Недолго уже грызть осталось.
  На обвинения жеребец досадливо мотнул головой. Кто кого? Дернул шкурой на шее. Не кусачую мошку прогнать, а напомнить с чего на ней шрамы, с хозяйскими схожие, одним днем подранные.
  В соседнем заулке ладно запели за работой бабы.
  - Запой, соловейко,
  В роще утром рано:
  Ко мне милый едет
  На коне буланом.
  - Не про нас ли спевают? - примирительно потрепал Кокур холку лошади.
  - ...Бежит коник, бежит,
  Дороженьку мерит.
  Хорошо девчине,
  Что парням не верит..., - тянут ввысь голоса.
  Жеребец лишь фыркнул ответно всаднику.
  - И то верно, - согласился непонятно с чем седок. Послушал пение, подумал, сунул руку в поясной карман. Извлек рудракшу и надел на шею. Убрал, под рубаху, постороннему не видеть оберега. Не всякий о таком понятие имеет, не всякий такое носит. А те, кто понимают и носят, вопросов много зададут, коли увидят. Не по канону собран. А раз так... от кого скрыт?
  - ...У парней тех мысли,
  Что ветер в пустыне:
  Сегодня у этой,
  Завтра к той девчине.
  - Поглядим-поглядим, что нам за девчина досталась, - настраивал себя Кокур на встречу. Заверениям шинкаря не очень верил. Человека неволить, ладу не сыскать. Вряд ли Ганка обрадуется постояльцу. Но не это смущало седока. Не только это. Вновь привстал в стременах, пустить взгляд по крышам. Дым он много расскажет, увидеть только надо.
  "Так видь!" ‒ не по нраву Кокуру непонятная ослепленность.
  - ...Только мой миленький
  Повек верным будет:
  Он с моей дороги
  К другим не заблудит**, - неслось всаднику вдогонку.
  Лица в окнах, взгляды в щели дверей и поверх заплотов. В деревне на события бедно, а тут целый всадник. Сам черен. Конь черен. Худо худа ищет.
  За одной из оград притаился старик в широкой брыле с рванными полями. Седые лохмы, нос клюкой. Чего-то шептал.
  - Слышь, ляснутый, - не оставил без внимания Кокур старика. - Ежели коняжка моя запнется на ровном месте, вернусь послушать твои шептания, - и подбросил с руки горсть праха. Антрацитовая взвесь заискрилась под солнцем, пыхнуть бездымно.
  Старик отпрянул от забора и заковылял тропкой к дому. Учен с дураками не связываться.
  Отъехав немного, Кокур примирительно произнес.
  - Сойдет за пожелание счастливого пути? А, Мянтуз?
  Жеребец уверено шагал по дороге. От слов путь короче, а ноша легче не сделаются.
  Через ручей брошен мосток. Два бревна, поперек плахи. Погнили, на глине держатся. Схватилась коркой-панцирем.
  "По осени уплывет," - подметил Кокур бесхозяйственность. - "Куда войт смотрит?" - и припомнил собственную близорукость. - "Куда и ты!"
  Скоро попался ему и первый нормальный селянин.
  - Гляди хухлик за писюн утянет, - припугнул Кокур мальчонку лет пяти. Чумазого, рыжего и потешного. Задрав рубашку, тот мочился в воду.
  - Пусть тебя утянет, - ответили на замечание сердито. Мешают всякие непонятные нездешние в ответственный момент расслабления.
  - Меня-то за что? - не поняли ответа.
  - За то! - поправил малец одежонку, закончив дела. Кроме замызганной рубашки на нем только ссадины, цыпки и колтун в лохмах. И вши.
  - Ты воду мутить, а с меня спрос?
  - Я ему лягушку бросил, - признался малец в предусмотрительности задобрить пакостную водяную братию.
  - Толстую?
  - Во! - показали Кокуру размер хорошей утки.
  - Годится! Садись прокачу.
  - А меч дашь? - малец махнул рукой показать владение искусством рубки и фехтинга.
  - Оружие не баловство, - не согласился Кокур на просьбу рыжего играться со сталью.
  - А ножик? - готов идти на уступки оголец. Дирк он у всадника приметил.
  - Больно ты шустрый.
  - Выросту в войники пойду, - нисколько не сомневался в выборе бесштанный вояка. - У них и деньгов полно. Их девки любят, собаки боятся и дедко крапивой не жигает.
  - Так что? Хочешь прокатиться? - улыбался верховой рассудительности малявки. Верно подметил.
  - Не! Янко жду. Ён до хаты побёг.
  - Тогда подскажи, где Ганка живет, - уже по делу обратился Кокур. Деревенская пронырливая пацанва самая осведомленная о происходящем в округе.
  - Которая?
  - А у вас их много?
  - Много, - малец показал четыре пальца. - Старые тебе ненадобны. Воняют невкусно и зубов нет. У меньшей Тряхи тоже зуб выпал. И сопли! Бяяяя! Осталась одна! - показан не согнутый палец Кокуру. - Ты же с городу?
  - Можно сказать да.
  - Тогда тебе Ганку Руць надо.
  - Наверное.
  - К ней городские наезжают. Потому что ведьмовка.
  - Ведьмовка? С чего придумал? - удивился Кокур выводам рыжего мальчишки.
  - Батько сказал, все бабы ведьмовки, - малый косо провел рукой в воздухе сверху вниз и слева направо, показать от велика до мала.
  - А мамка как же? Тоже ведьмовка выходит? - старался Кокур выглядеть серьезно с авторитетом в ведьмовстве.
  - Не. Мамка просто мамка, - уверен рыжик.
  "У отца бы спросил," - потешился Кокур бойкому собеседнику, но надоумливать не стал. Батько услышит повеселиться, а мамка выпорет, коли случай подвернулся.
  - А говоришь все, - укорили информатора за неприкрытое кумовство и семейственность.
  - Остальные точно ведьмовки, - и опять косой мах руки.
  - Не боишься их?
  - Не. Меня мамка в чацвер* святой водой умывает и во.., - мальчишка отогнул ворот рубахи, показать булавку с красной ниткой. - И заговор знаю. Меня батька научил... З голай сракай каля голага хуя ня жартуй!
  - Серьезно подготовился, - одобрил Кокур предусмотрительность умника.
  Расшугав стайку гусей, долго шипевших во след и хвостом бегущих, всадник повернул на нужном перекрестке.
  - Чую, Мянтуз, лучше бы мы на кладбище на ночевку стали, - обеспокоился Кокур, оценив увиденное.
  Бельмо в глазу. Именно бельмом нужный дом улице был. Цвет не совпадал. Противоположный. А суть верна.
  За палисадом ухаживали. Пытались. Цветники чахлые, блеклые сорные. Дом все еще крепкий. Пятистенок. Темный до черноты сруб. Года два назад, хозяйство справное было. Сейчас явны следы начального рушения. Наличники выцвели. На крыше, по дранке, мховая зелень пошла. У трубы полынь пушистую ветку пустила. Дерево у ворот болеет, кора лоскутом сошла.
  "Содрали," - заприметил щуренным глазом длинные глубокие царапины. Не кот пакостил, когти точив.
  "Смотря какой кот. И чей," - сделано замечание, рассмотреть все возможные варианты царапающей живности. Рука сама к лицу потянулась. Памятно досталось.
  Планка у двери отошла - прибить некому. На крыльце ступенька просела, не правлена. Столб воротный покосился, сама воротина провисла. Под воротиной трава тянется, давненько не открывали выезжать.
  - Что скажешь, большая голова? - обратился всадник к жеребцу.
  Гривой не тряхнул, копытом землю не ковырнул и не фыркнул в сердитости. Дескать, не наша то забота извилинами шевелить. Оставил выбор за седоком. Хочешь вертайся в шинок. Хочешь гостюй. А будет воля, двинемся в Липки.
  - Хозяйка! - постучал Кокур в ворота недолго медлив.
  Подождал минуту. Повторить стук не успел. Брякнул засов, скрипнули навесы. Вышла молодая женщина. По одежке либо с чужого плеча донашивает - мешковата, либо схудала хворью и бедой. С настороженностью посмотрела на незваного гостя. Взгляд тусклый. Уставший. Не от работы, заботы. От жизни. Нет в ней просвета солнца увидеть, не теснит душу спеть сердечно.
  - Яцыла-шинкарь на постой отправил, - объяснил Кокур свое появление на чужом пороге. - Или ошибся дверью?
  - А ты кто будешь? - посмотрели пристальней, но не доброжелательней. - С баронским человеком не схож. Босоват.
  - Путник. Ищу голову на ночь приклонить. Сегодня бы в дорогу отправился, дела держат. Шинкарь просил повременить с отъездом.
  - Понятно, - покивала женщина нисколько не обрадованная отсылкой к Яцыле. - Ганкой меня кличут.
  - Кокур буду, - нисколько не смутился меченный необычного своего прозвища.
  - То ж не имя, - подозрительно хозяйке, но калитку впустить верхового открыла.
  - Чем богат, - спешился всадник. Похлопал лошадь по шее, взял под уздцы, вести за собой.
  Подворье широкое, но запущенное. Мостки отрухлявили. Лебеда растет вдоль забора, не тревоженная ни косой, ни серпом. Собачья будка пустая. В деревне и без пса? Не бывает. Кот на глаза не попался. Любят хвостатые шерсть греть, к кухне ближе тереться. Не уж-то без истребителя мышей обходятся.
  Заморено блеяли овцы. С десяток. Кур совсем ничего. В загоне, под натянутой рваной рыбацкой сетью расхаживают. В курятнике дверца с петли оторвана, не прибита. Петух старый, гребень на боку лежит, хром. С такого цыплятами не разживешься. Пуня пустая стоит. Ласточки не мелькают. Воробьи не шебуршатся в пыли. Ветки-заборы не облюбовали рассиживаться.
  Кокур потрепал Мянтузу гриву. Вроде извинялся. Кто кого в срач впутал.
  - Лошадь под поветку определи, - указали пришлому место обиходить лошадь.
  - Воды где взять? - спросил Кокур скоро расседлав жеребца.
  - Живность поить, за сараем колодец. Самому утолиться, то в избе, - следила Ганка за гостем. Где что возьмет, куда что положит.
  Подхватив деревянное ведро, Кокур отправился в указанную сторону. Шел принюхиваясь, простреливая взглядом в щели дверей. Коровы нет. Мужик последнюю рубаху продаст, буренку завести. Свиней давно не держат. Криворукость и леность отбросил сразу. По иному выглядит, когда хозяин больше в шинке или у печки сидит, чем по дому работает.
  Колодезный сруб расползся, крышка на нем не сегодня завтра развалиться. Понюхал воду. Херовая. Затхлая. Глянул вниз. Глубокий. Зелени по стенкам нет. Спустил привязанную веревкой бадью. Зачерпнул, поднял. Еще раз принюхался. Чего глаз не узрит, ухо не услышит, нос учует. И чуял нос обратно бы вылить. Другой где взять? К ручью идти?
  "Хочешь дешево или задарма, едино трижды переплатишь," - сожалел Кокур согласию задержаться в Малушах. Оно всегда так. Завтрашний ум гораздо сообразительней вчерашнего.
  Из поясного мешочка вбросил в ведро щепоть мельченной травки. Рукой побултыхал, размешивая. Не удержался заглянул на огород. Бабье царство. Все из-под их руки, их стараниями, их потом.
  Не сказать сорно в грядах. Ухожено, а урожай бедненький. Ковырнул сапогом почву. На такой-то землице? Морковь редкая. У свеклы ботва жухлая. Гурки (огурцы)... Кокур потер пальцами лист. Жирный налет с сажей схожий. Вырастут, но скудно. Кочаны не в головы стянуты, разлопушились. И так во всех углах.
  Постоял, головой повертел. Рудракшу подергал. И сказать нечего.
  Принес воду, вылил в поилку. Не всю. Осадок выплеснул к забору.
  - Какая уж есть, - примирительно погладил он коня по груди. Поправил вплетенные в гриву ремешки с цветными бусинками и серебряные колечки с рунами. - Не вредничай. И хуже пивали, - поднес животине сдобренный черной солью сухарь.
  Мянтуз недовольно отвернулся от угощения.
  - Давай-давай, - насильно совали хлеб вредине. - Не выкаблучивайся.
  Конь пофарсил и поддался, захватив губами подачку. Принялся хрустеть сухим крошащимся тестом.
  - Отдохнешь, овса дам, - задабривал движимое имущество Кокур, чувствуя и ответственность и вину. Нескладно с постоем выходит. - Хороший овес. В пиве вымочен.
  Лошадь одобрительно фыркнула. Давно с хозяином, не обманет.
  - Вот и я бы фыркнул, - еще раз осмотрено подворье, ничего важного не упустить.
  "Могилы нет, уже неплохо," - сердился Кокур. На собственную неосмотрительность согласиться на предложение шинкаря. Первая на деревне шельма.
  - Поклажу в избу занеси, - попросила Ганка терпеливо ожидавшая в сторонке.
  - Украдут? - постарался постоялец выдать вопрос за шутку. Не с кислой же мордой ходить. Кислого и без него достаточно.
  - Не украдут. Но не правильно вещи бросать у порога.
  - А чего пса нет? - не удержался выяснить Кукур. Вроде бы какое ему дело, расспросы чинить. Ночь переночевал и забыл. Но вот полез.
  - Сдох, - по голосу жалко Ганке животинку.
  - Спроси у кого щенка. Выменяй.
  - Не дадут. И менять не станут, - признались Кокуру, чем, честно сказать, удивили. Обычно не откровенничают о не ладах с сельчанами.
  Из-под крыльца шмыгнула крыса и стремглав, мотая огрызком хвоста, унеслась за курятник.
  "И этим не сладко," - дивился Кокур необычностью увиденного. А необычное от порога до крыши. -"Как еще не спалили?" - представил сколько по деревне дурных разговоров и сплетен о Ганкином доме. Нашелся и ответ почему. Из-за баронского мытаря. Кого тогда под бок подкатить, умаслить власть не лихоимствовать.
  Взашел на дворовое крыльцо. Медленно. Будто слушая скрипы ступенек. Уже с высоты, пусть и малой, на третий раз прошерстил двор взглядом. Сколь не глядел все неладно.
  "Одно к одному," - припомнилось, почему остался до завтра и на какую работу подряжается.
  Чуть пригнувшись, перешагнул порог, нырнул в сени. Обычный сумрак. Пахнет сушеной травой, старыми пыльными тряпками и кожей. С права дверь кладовой. Не заперта. Непорядок он по разным причинам происходит, а тут очевидно. Пусто в закромах. Нечего запирать, прятать.
  Из сеней в хату. Пол из мостиц, крепкий. Подогнаны, щелей нет. Слева шлебан (диван), стол, за ним широкая лава. На ней свернутая постель. Справа печь, коник с горшками под воду. Слончики под чугуны. На стене поличка с солью и тарелками нарядными, праздничными. Чин по чину ложечник. Ложки богатые, расписные. По рисунку из Пиншчыны привезены. В углу лучинник, вечерами лучину зажигать, не сидеть праздно в потемках. Одежку починять, прясть, вышивать.
  Прямо проем в ложницу.
  - Проходи. Вещи на шлебан клади. Ежели обедать, панцак... перловник варила, зразы с грибами делала, - говорила Ганка тихо, в стеснении. - Хлеб давно пекла. Ржаной. Хмельного не держу. Без него хмельно.
  Скромно угощение. Но не от жадности беден стол. Нет у нее другого, приветить нечаянного постояльца, предложить гостю больший выбор.
  Именно сейчас почувствовалась в Ганке надломленность. Покорность. Было худо, худо и будет, сколько не бейся.
  - У меня с собой, - Кокур поставил харчевой мешок на стол. Распутал вязки, развязал горловину, выложить отдарки шинкаря. Палендвица. Пшеничного краюха. Колбаса...
  - Снедать сейчас будешь? - спросила Ганка заворожено смотря на богатую снедь.
  - Погожу маленько. Сыт. На ужин поставишь. Картоха есть?
  - Имеется, - заверили постояльца.
  - С колбасой пожаришь.
  - Как скажете, - вдруг перешла на вы Ганка. Забоялась. По одежке встретила, толком ничего не выяснив.
  - Кокур меня кличут, - напомнили хозяйке не мучиться с благородным обхождением.
  - Да-да, - согласилась она. Мялась подойти к столу. Убрать ли угощение, полотенчиком ли накрыть.
  Помог Кокур. Протянул мешок.
  - Сложи, в кладовку снеси до времени. Чего мух собирать.
  И опять вроде шутка дурная. Нету в хате летучей пакости.
  "И у колодца, и в огороде," - припоминал Кокур лишь несколько мелькнувших у грядок пчел. - "И к Мянтузу не привязались."
  - Как скажешь, - не убавилось в Ганке неуверенности.
  - Я не баронской службы, - признался Кокур, одернув себя.
  "Чего пристал к бабе?"
  Бывает такое жалко человека, а ни погладить, ни приголубить, ни монетку бросить не подумаешь. Держишься стороной. Не из страха или брезгливости. Не понятно почему. Или как раз понятно, но признаться в том духу не хватает. С чумными не целуются. Только тут много хуже все обстоит. Не чуму подцепишь, а горе-злосчастие.
  - Дощатики не вижу? - спросил он хозяйку. - Или не держишь?
  Лики святые в красный угол ставят. С порога и под их очи! А тут убраны. Не просто спрошено, с умыслом.
  - Так в ложнице! - было не возмутилась Ганка обвинению лишать дом высокого небесного покровительства.
  Проверил, заглянул.
  Все почину. В углу божничка. Дощатики с ликами мужскими и женским. В серебряных нимбах, коронах и лучах. Лампадка привешена. Мирром пахнет. Под божничкой скрыня кружевной салфетью накрыта. Бабьи забавы разложены: буски, гребень, ножницы, кубышка с нитками. По другой стороне широкая кровать с высоким изголовьем. Нарядно застеленная и давно не тревоженная. Паутинка на углы подушки. На подоконниках пыль и не единого горшечного цветка. Будто и не жили, не входили в комнату. На полу, на вязаной дорожке, тоже пыль. Не бывает хозяйка в ложнице. Еще холодно. Не прохладно, в зной прятаться, а холодно. Выстужено.
  Незаметно протянул руку к печи. Топлена. Не жарко, не зима все же, но жгли дровины. Готовкой не пахнет, значит для тепла.
  Еще раз глянул на божничку. Четыре дощатика старые, видать еще дедовского века, темны краски, растресканы. Один поновей, контуры лика четче. До последней морщинки складочки видно.
  - Слить может? Умыться с дороги? - засуетилась Ганка вокруг гостя. Не след чужого в ложницу пускать. - Вода теплая в чугуне грета в летней кухне.
  - Я привычный, - рассматривал Кокур божничку. От того и угол Красным, святым, передним - где как зовется. Видное ему место в доме. И внимание ему первому. Лоб перекрестить. С мыслями и молитвой к богу обратиться. О себе грешном напомнить.
  Вернулся к шлебану, чувствуя недоумение Ганки. Зачем спрашивал, коли ни креста не наложил, ни поклон ни отбил, ни слова молитвенного не произнес.
  Вышел в сени, прикрыв за собой дверь. Чем хорошо в деревенских избах, обустройство одинаковое. Стены разные, крыши, а начинка, где что лежит или прибрано, на один манер. Нагнулся под лавку, вытащил ящик с инструментам.
  - Не все хлопцу вельможным паном выставляться, - подбодрил себя Кокур и подмигнул в темноту. Дверь кладовки слабо стукнула. Сквозняком колыхнуло.
  На шум пилы и стука молотка, поспешила появиться Ганка. Посмотреть на самоуправство, оценить.
  - Что вы право слово..., - не знала она, как вести себя с гостем. Дело нужное затеял, так не у себя в дому. Что люди скажут? А они скажут. Припомнят. В за глаза и в глаза. Мало ей слез и обид.
  - Соскучился, - ответил Кокур, не прерывая работы. Наличник поправил. Под ступеньку уличного крыльца деревяшку вбил, не шататься под ногой. Взялся чинил ворота. Наскоро, как успевал. По хорошему столб поменять требуется. Но со столбом в одного и за три дня не управишься. Снять воротину с навесов. Старый столб убрать, новый вкопать. Где бы только замену найти.
  "В лесу," - забавлялся Кокур разговором, отвлечься от мыслей разных. Не пришло им время. Тут вздыхай не вздыхай - придет. Не убежишь. Теперь точно.
  "В лесу хорошо".
  "И в шинке хорошо."
  "Лучше, чем в лесу."
  "А на гульбище еще лучше."
  "То на гульбище."
  "Музыка, танцы. Девки поют."
  "Поют... А я вот починяю."
  Накладку приложил, гвоздей побольше и по длиннее. Года два воротина провесит, а там поправит кто.
  - Если обедать, обедай без меня, - подсказал Кокур не знавшей куда себя деть Ганке. Раз шесть мимо прошла попусту.
  - Я в огород пойду, - подхватила она тяпку и грабли с плетушкой. Вроде разрешения спросила.
  - Хорошо-хорошо. Не беспокойся. Понадобишься, кликну, - отпустил Кокур женщину. Ему лишние глаза без надобности. Лишнего увидят, лишнего спросит, лишнего скажет. Еще больше надумает.
  "Пойдем порядки наводить," - переделана меченым избитое "Со своим уставом в чужой монастырь не лезут". Так-то в монастырь.
  "Хороший поп не помешал бы," - помечтал Кокур. Чего бы не помечтать. Делать все равно самому.
  "Знаешь такого?"
  "Вот и я нет," - настраивался погостевщик совать нос куда не просили. Убедиться в правоте рыжего мальца, утверждавшего все бабы ведьмовки.
  Наперво заглянул в пуню, прошелся по углам. Сена запас невелик. Где бабе в две руки такой объем под крышу забить. А кого кормить? Но сено так. Другое смотрел. Кожанов не увидел под крышей. Их при любом хозяйстве полно, а тут нет. Ни самих, ни следов их обитания. Дерьма и того не замечено. Еще удивительно ласточкиных гнезд нет. Воробьи опять же не толкутся. Просыпанное зерно не склевано.
  "Да же мышами не тронуто," - подмечена Кокуром еще одна странность.
  Пронырливых птах отвадить, таланты иного порядка нужны, чем в деревни бытуют. А с мышами совладать... Сизифов труд, предупреждали древние. Но кто-то справился.
  Нагнулся под настил заглянуть. Пусто. Как под метелку. Запах странный. Немытой шерсти.
  И краем глаза увидел, и воздух колыхнулся, с боку промельк. Вдоль стены. Забиться в сумрак. Раствориться в нем без остатка.
  Постоял в раздумьях.
  - Вот же ты зараза, - высказана претензия шинкарю. Но остыв, рассудил, нет в том вины Яцылы. Ни шинкарь, ни деревня не ведает о творимом на Ганкином подворье. Давно бы сожгли. Для всей округи она гулящая и неумеха.
  "А на самом деле?"
  Кокур извлек из запасов щепоть ольхового пепла.
  - Gangō ūt furi durą, gangō inn furi durą, gangō ne ainalīkaz, fulgijanþi miz fimf gōdō wihtō! (Выхожу ли я из двери, вхожу ли я в дверь, я иду не один, за мной следуют пять добрых духов.) - проговорено тихим голосом.
  Сдул с ладони. Пепел взлетел и тут же ярко вспыхнул. Не разом, а будто молнией прочеркнуло каждую порошинку. Дым сложился в причудливый шар. Кокур осторожно дунул отправляя дрожащий палантир лететь. Полет короток. Шар нырнул в угол и завис. Палка с локоть длинны. Явны следы зубов. Не собаку дрессировали притаскивать. Следы свежие. А зубы крепкие и крупные. И не собачьи.
  Палку зашвырнул под настил. Вернул чужое.
  Покрутился, осмотрел землю. На утрамбованном глиняном полу следов не отыскать. До и нет их скорей всего. Уж наговоренную воду пролить и не единожды, гостей не званных и не прошенных выпроводить, любая худая баба способна. Видно лили. Потеки высохли, а непрошенные, судя по всему, остались.
  После пуни отправился в свинарник. Пусто. Давно. Запах выветрился. В помещении плотный сумрак. Нехороший. И не темно - не видеть и не светло - различать. Корябнуло подозрение. Подтвердить его или опровергнуть надо пускать шар. Пожалел. Не самый край редким ингредиентом разбрасываться.
  Коровник пропустил, зашел в овчарню. Овцы жалобно, будто жалуясь, мекали, метались и сбивались к задней стенке помещения.
  "Заморенные какие-то...," - первое что бросилось в глаза. Выглядели животные... Шерсть сваляна, грязная, клочьями. - "Замученные," - поправил сам себя Кокур с недоброй ноткой.
  Пахло кровью. Свежей. К ней примесь. Характерная. Сцапав за загривок ближайшую, под дружное меканье вытянул где свободней и опрокинул ярку. Та забилась, задергалась. Придавил коленом. Провел рукой по брюху, нащупывая коросты драных ранок. Отогнул заднюю ногу. Из овечьего чрева богато сочилась сукровица. Выхватил следующую осмотреть. Тоже самое.
  Удивился бы. Нечему удивляться. Возмутился бы. А повод?
  "Кто мало видел, много плачет," - сочувствовал поэт подверженным пустым слезливым эмоциям.
  К чему вспомнилось? Задать вопрос автору, сколько надо повидать не плакать, но сделаться нечувствительным, задубеть кожей и нутром.
  "Давай-ка про что другое," - попросил Кокур себя, избежать самоедства. Нет в нем нужды.
  У порога след. Копыто оставило оттиск на влажной земле. Крупное. Не у всякой лошади такое. Не к месту. Меленько просыпал щепоть черной соли по полу.
  - Sandijō sanþlaikanǭ andanų sebunfaldǭ wiþrą galdrą! (Посылаю я семичастного духа истины супротив ворожбы.)
  Соль затлела тусклыми угольками. Пустила горький дым. Ведьмовство? Ведьмовство. Но не Ганкино. Припомнил обнаруженную палку. Сгрызы на ней. Долго стоял над следом, катая большим пальцем по указательному невидимую бусину четок. Словно спохватившись поправил рудракшу.
  "Разберемся," - не пообещал, пригрозил Кокур. Из всех игр более всего недолюбливал прятки. За чужую спину.
  Вышел и дверь за собой притворил. Послушал. Хмыкнул чему-то. Щуренный глаз и вовсе узок сделался, морщин собрал. По скулам резче желваки обозначились.
  Поколотив гвоздей, взялся косить. Вдоль забора прошелся, траву сбил. На неудобицах сильно не размашешься, да и навыка особого нет. Не крестьянством хлеб зарабатывал.
  "Мечом косить быстрее выйдет," - наддавал Кокур впроводке косой. О чем еще думал? Было о чем. С того не сходили морщинки с лица. Глянь кто, скажет в час годами прибавил.
  Сбив охотку, сел отдохнуть на ступеньки крыльца. Сапоги скинул, размотал портянки и с удовольствием шевелил пальцами. Сопревшие ноги пахли... Пахли и все.
  - Баню топить? - вернувшись с огорода спросила Ганка у добровольного работника.
  Порядок такой или отблагодарить хотела. Но подозрение такое - обязанность.
  - Баня дело хорошее, - согласился Кокур на полоке погреться. Без бани бы обошелся, не треснул от грязи, но и на помывку мысль появилась.
  Не поленился сходил за дровами. В дровянике невелик запас. Выбрал нужное и в расщеп влил несколько капель из поясного флакона.
  "Обжегся на молоке, на воду дуешь," - припомнилась собственная промашка. Невольно пощупал отметки на щеке. Морда подрана еще ничего, а рубаху снять... Флигас* жевал. Вряд ли все так страшно, но лучше оберечься.
  - Я бы сама, - засуетилась Ганка. Как же, в её доме хозяйничают, не спросясь дозволения.
  - Сходил не облез, - подмигнул Кокур женщине, вызвав у той покраснение щек. На мордашку ладная. Заморенная слегка. Отогреть, отвалять, отоспаться позволить, похорошеет любо-дорого глянуть будет.
  Опять взялся за косу. Отмахивая с плеча, слушал, наблюдал. Пискнет в стороне. Трава против ветра качнется. Камень под замах выкатиться. В пуни грохнуло. Нечему там падать, прежде смотрел. В колодце булькало, будто кто ведро утопил.
  Подошла Ганка, траву граблить, в кучу стаскивать. Работала ловко, сноровисто. Не может у такой недогляд в хозяйстве быть. С утра до вечера пластаться будет, а выправит непорядок.
  "Пласталась и не выправила," - неутешителен вывод Кокура. Другого не сделать вокруг оглядевшись. И причина тому... Дойдет и до причины.
  Под солнцем Ганка разжарилась, скинула камизельку (жилет), осталась в застиранном саяне. В ткань тело светилось, родинки видать. Повеселела немного.
  - Ах, чего я сохну,
  Ах, чего я вяну,
  Вечерок настанет -
  На кого я гляну?.. - пела себе тихонько, ловчей работать.
  Не отдыхали до вчера.
  "Хозяйство вести, не мудями трясти", - похвалился Кокур присловьем. В тело набралась приятная усталость. Жаль не тому учен, не к тому приставлен.
  Солнце упало в закат, плеснув в небо алым, обещая на завтра жару жаручую. Ветер стих, над головой ни облачка. Сумерки и первые звезды с луной.
  Накормив худобу, проверив огонь в печах, Ганка доложилась.
  - Баня готова. Вечерять накрывать?
  - Сейчас я, - посиживал Кокур в приятной истоме. Ей-ей человеком себя чувствовал. Не плохим.
  - Давай рубаху состирну, - вызвалась Ганка. - От пота коркой стоит.
  Стянул с себя одежку, засветив шрамы. Хозяйка забрала одежку в соляных жестких разводьях. Если бы видел, а он не увидел, поднесла теплую, влажную, пахнущую ткань к лицу.
  - Чистое возьму, - обманул Кокур женщину и зашел в избу. Надобно ему кое в чем без свидетелей удостовериться.
  Напарился в трех парах. Отмыл в пяти водах недельную грязь, кожей посветлел. Разомлевший выбрался в сад, в вечернюю прохладу. Отдышался, обсушился, размягчел. Сглотнул горькую дражину из поясного запаса.
  - Там вода осталась, - отвлек Кокур Ганку от суеты. По двору носилась с шайкой. Рубаху его весила сушить.
  - Вечерять простынет.
  - Подожду тебя, - задержался Кокур на крыльце. Сел на верхнюю ступеньку, подложив под зад чистую досочку.
  Хотела, но не воспротивилась. Сходила взять утирку и нарядную лянку.
  Небо наливалось фиолетом, обсыпалось звездами, катило лунный пятак. Дымный, будто дремотный.
  "Во-во самое время," - недовольно глянул Кокур вверх и произнес в вечерний еще теплый сумрак.
  - Говори чего хотел.
  Рядом, на ступеньку ниже угнездилось нечто лохматое, согнутое, длиннорукое и злое. Схожее с монахом-скратом*, но не монах и не скрат.
  - Ты же все сразу понял, вядзьмар, - трудно давалось существу человеческая речь. Горло сипло булькало, выталкивая словеса.
  - Не сразу, - ответил Кокур ночному визитеру. Малп тварь паскудная, но не настолько бежать за булатом. Да и причин пока нет, за меч хвататься. - След от копыта увидел. Перестарались.
  - И все? - не верят Кокуру.
  - Ужей ни во дворе, ни под домом. Они обжитое редко покидают. А тут пропали. Или сожрал кто? Сожрали ведь? Воробьев извели. Ласточек разорили. Овец опаскудить только ваша порода догадалась.
  Малп промолчал.
  - Еще лоб хотел перекрестить...
  Существо аж дернулось. Шерсть на загривке вздыбилась в ожидании, чем продолжит.
  - ...да передумал, - закончил Кокур с задержкой, понервничать собеседнику.
  - Отдай дощатик, - потребовал малп самым натуральным образом. - Знаешь какой.
  - Что предложишь за него?
  Косматый зубами скорготнул. Торговаться? С вядзьмаром? У него вся плата кровью. Разница только большей или меньшей.
  - Уйдем, - обещано облагодетельствовать Ганку.
  - Это и я запросто устрою. Уйти, - не принял Кокур уступки.
  - Место шепнем, много чего найдешь. И вашего тоже, - спешили сгладить растущую напряженность.
  - Само собой. А за грех кто рассчитается?
  - Прекращай, вядзьмар, - говорил и боялся малп. - Ты не поп за грехи с нас спрашивать.
  - Не поп, - согласен Кокур с паузой продолжить. - Но спрошу.
  - Кто она тебе? Ночь переспал и дальше покатился. У скольких так жил? Здесь чего взъелся?
  - Место хорошее. Людскими руками обихожено. А вы испоганили.
  - Послушай..., - трудно малпу. Не его это с человеком ряд заключать. Он с ним не просто по разную сторону стола, улицы, мира. По разную сторону бытия.
  - Слушаю-слушаю, но ничего стоящего не услышал.
  - Не виноват он. Молодой, глупый. На бабью привадку попался. Отдай дощатик, уйдем. Оберег наложим, исправить худое, - пытался торговаться малп. От сердца отрывал каждое слово. Унизительно это людям кланяться, расшаркиваться. - Денег ей принесем. Много. На две жизни хватит.
  - Завистники сожрут. По-соседски. То бедовала, а то пановать станет. Нищей и мытаря баронского простят и приблуд вроде меня, а с богатой за медяшку спросят, за лишний кусок.
  - Уедет пусть! За мужиком, - злились на несговорчивость Кокура. Понимали во что она выльется. Вядзьмар проклятый. Дорого взыщет.
  - Ежели до сей поры не уехала, с чего после с насиженного места сниматься. Кто её ждет и где?
  - Так чего ТЫ хочешь от нас? - правильно понял малп двуногого.
  - К утру видно будет, - нет заинтересованности у Кокура вообще о чем либо договариваться. Не привык он договариваться с такими вот. А где пробовал, миром редко расходились и получалось сто крат хуже, чем если бы сразу в драке сошлись. Впрочем, и с людьми не лучше складывалось.
  - Не боишься, в бане твоя блядь угорит? - зло осклабился ночной пришелец. С отчаяния. С полной безнадеги. От понимания во что встреча выльется.
  - Сходи попробуй, - разрешил Кокур. - А не выйдет...
  В воздухе нарисовал Лунную улыбку, какую делают висельникам, опознать коли из могилы встанет. С повешенного знаючи и умеючи много добра снимают. Веревка, рубаха, обувь, волос с головы, подмышек и мудей, сами муди. Семя собирают. Кожу с лица и груди. Которых оберут, из земли встают, свое вернуть бродят. Обнаружился такой, ищи виновных.
  Кокура поняли.
  - Сын он мне, - простонал малп отчаявшись уговорить человека не вмешиваться или взять откупного.
  - А хоть брат, хоть внук. Учить надо было лучше своего овцееба. Чужого не брать. Чужое добро до добра не доведет. Сказкам глупым не верить. Не рожают людские бабы от низших, - экспрессивно говорил Кокур. Закипал, злиться начинал. По правой руке сполох прокатился, пальцы отсчитал. Сжал кулак. В тесном пространстве горсти вспыхивали молнии и пульсировал свет крови.
  - Ты..., - протянул малп ошалело. Говорить ему не позволили, двинули локтем, слетел с крыльца.
  - Не прощаюсь пока, - проговорил Кокур в темноту, стряхнув с руки свет, как стряхивают воду.
  
  3
  После дел банных расположились в хате за столом. Панцак похлебать, Бульбы с колбасой отведать, палендвицей зубы побаловать. Смаженок куснуть. Полуштоф со старкой почать. Под чарку, как известно, и ложка полней, и каша сытней, и разговор легче.
  - Чего одна? Баба справная. В хозяйстве хваткая, - наливал Кокур всклень. Первую мелко не пьют.
  - Половина осталось, - усмехнулась Ганка и ладонями поддержала себе грудь. Сидела в одной лянке. - Ране запазуху не вмещалось приданное, а теперь так... остатки.
  По мужицки легко подхватила чарку и выпила. Шумно потянула носом. Все же не бабий напиток. Пить и облизываться. Кокур подал кусок колбасы на своей вилке. Помотала головой, не надо, обойдусь.
  Сам не тянул, поддержал. Мягким огнем с языка скатилось. Глотку согрело, нутро запекло.
  - Одна управляюсь, - то ли пожаловалась, то ли похвалилась Ганка.
  - Оно и видно, - Кокур указал на плохонькие огурчики... прямо сказать никудышные. Намытые и в тарелку уложенные закуску разнообразить.
  Ганка рассмеялась, махнула рукой. Да, ну тебя! Чтобы гурки в огороде родились, надо упросить мужика меж гряд без майтков побегать, добром своим поболтать, плодам размер набрать. Капусте уродиться, самой с голой грудями в грядах работать. Репу садишь, приговаривай: "Расти репка, как моя срака - крепка!" Старые люди наставляют на растущую луну голышом между посадок ходить и мужика с собой сговорить. Землица щедрее будет.
  - И муж был и хозяйство справное держали, - начала Ганка рассказывать о прошлом житье. - Дом мне дед оставил. Он нас с Марей, сестрицей моей, один растил. Батька в войну сгинул, матка от Черной хвори померла. Маря постарше на год, а мне в тую пору четыре исполнилось. Дед с нами и возился, с сопливыми. Больше-то из родни никого. Сказывают вроде где-то в Падляшшах отцов троюродный брат хутор держал, так кто бы нас туда отвез. Да и нужны мы ему. Ни разу не виделись. А материна родня аж в Дайновах. Но та совсем дальняя и бедны больно, чужих детей кормить. Дед и растил. Нам догляд, ему веселье, - светлела рассказчица обращаясь к памяти. - Подрастать стали, к тетке Руски гонял. В бабьих делах науку получит. Если задержишься на вечерках, вожжи со стены снимал, по столу хлестал. Сымайте спадницы (юбки), кричал, досмотр учиню. Блядовать вздумали, сучки! Ой, реву было. Как же, хоть дед, а мужик перед ним заголяться. Сестру срок подошел замуж отдал, приданное выделил, а мне уж дом, как младшей.
  - Далёко сестра-то живет? - поддержать рассказ Кокур наполнил чарки старкой не сохнуть дну.
  - Да не. Здесь в Малушах. На дальней улице. Слева от росстаней.
  - Часто навешает?
  Снять заминку выпили. Вторая завсегда вкуснее первой.
  - Раньше часто, теперь редко. А куда ей? Хозяйство крепкое. Мужик, дитё. Теперь с пузом ходит, - с лаской рассказывала Ганка. Завидовала по доброму. У нее вот не сложилось. - К ним нахаживаю. Привечает, не гонит.
  "Но и водой не поит," - уловил Кокур недосказанность в словах женщины.
  - А остальные гонят?
  - Всяко складывается, - невесело Ганке признаваться. Обида жгла. Счастье, что воды решетом зачерпнула. Скоро утекло. - Замуж вышла за Пашко. Хороший, работящий, любил..., - не стерпела, шморгнула носом. - В раз жизнь скривилась. В город сорвался, доли искать. Сначала весточки, подарки, деньги слал со знакомцами или кому по пути к нам заехать. Последний раз зимой было. Отписала ему возвращаться, молчит. Должно быть другую греет. Хозяина нет и хозяйство все... Я уж билась-билась, а все неладно. Спала по три часа, за скотиной лучше чем за собой... Конь пропал. Корова отелилась заболела, пропала. С того и телушку продала. Собака и та сдохла! Овцы болеют. Ни шерсти, ни мяса...
  Ганка выпила. Но не махом, а медленно с прихлебом. Продавить через рыдания. Стукнула чаркой о стол, уткнулась в ладони и всхлипнула.
  Кокур не торопил и не лез утешать. Пусть слезами боль выйдет. Олегчает. Наверное. Не пробовал, потому утверждать не возьмется.
  Поревев, Ганка, забывшись, задрала подол лянки, высморкаться и вытереть глаза.
  - Ой, божечки, - одернула она край одежки.
  - Где ж там ой. Коленки только и увидел, - пошутил Кокур, наливая в чарки. Хмель язык развяжет, может еще что интересное узнает. Предысторию истории. Или того интересней.
  - Дожила. Перед чужим мужиком сама заголилась, - в меру стыдно, в меру весело хмельной бабе.
  Выпили. Четвертая слаще меда. Закусили хорошо.
  - Ах, чего я сохну,
  Ах, чего я вяну,
  Вечерок настанет -
  На кого я гляну?
  Гляну на колечко -
  Заболит сердечко,
  Гляну на другое -
  Заболит, заноет, - распелось Ганке. Не в полный голос. Стеснялась. Пришлого. Себя. Стен дедовского дома. Судьбы своей набок съехавшей. Что за столом сидит с чужим. Хмельное хлещет. Мужняя жена.
  "И где тот муж?" - нашептывали слева оправдания. Их всегда на удивление много.
  "В церкви венчаны," - укоряли и жгли справа. - "У алтаря стояли. Клятвы давали".
  "А коли в церкви, где сам-то? Удержали его клятвы?.. И в радости, и в горести, и в здравии, и в хворости... Уехал. Сбежал!" - перечили с ошуей.
  "Вернется. Что скажешь?", - и надежду дали и в вину поставили.
  "Покаюсь."
  "А не простит?"
  Ишь как повернули, одной отдуваться.
  "С себя пусть начнет."
  "А все же?"
  "Зачем тогда возвращаться?"
  Кокур слушал песню. Слушал тишину в избе. Тишина слушала его. Из темных углов. Из сеней. Их кладовой. Из теней нервно горевшей лучины.
  - Эх! Наливай гостечек незваный! За хорошее житье выпьем, - с отчаянием попросила Ганка. - Не хватило его на мою жизнь, гарэлкой услащу.
  Налил спрошено. Не дожидаясь его выцмоктала. Подышала, рот рукой прикрыв. Сопли, уже без стеснения, подолом вытерла, не мешать петь.
  - Ох, дружок мой милый
  Ушел на войну,
  А меня оставил
  Горевать одну.
  Ах, вернись, мой миленький,
  Не тревожь меня.
  Вспомни: по тебе тут
  Сохну-вяну я, - дотянула Ганка песню. С одного разу духа не хватило. Опять расплакалась. Память беспокоила. Находит самое больное место теребить и тревожить. Бабьи слезы они от мужицкой слабины. Мужик удрал, мыкается, слова доброго не слыша. И просвета тому не видно.
  Жалеть Ганку Кокур не жалел. Жалость она беспомощна. А нужна ли помощь, вопрос всегда неоднозначный.
  "Ну и нахера лезешь, непрошено незвано? Хорошим ведь не закончится," - заныли недобрым шрамы на лице и ребрах. Им было о чем напомнить владельцу "украшений".
  "Мы за правду!" - готов развернуться внутренний диалог. С агитацией. С мотивацией и тому подобной чепухой. Деформация образа жизни.
  "Лучше за деньги. Понятней," - очень здравомыслящее замечание. Исключительно актуальное и содержательное.
  "По совести!"
  "Интересно за деньги и по совести бывает?" - тянуло философствовать разойтись миром. А что? Поел, попил, песен послушал, можно и мудрость катать, что котенок клубок ниток. Не сказать образней и доходчивей.
  "Ну да. Яйца." - не консенсус, конечно, но около.
  - К бабке ходила. Думала сглазил кто, - продолжила Ганка рассказ о собственных мытарствах. - По первости, чуть ли не каждую неделю. Та, посмотрит, нет злого на мне. В баню в темную луну водила. Кровь мою смотрела. Чистая. Не поверила ей. В соседнюю деревню наведалась. Не признали худого. Все ладно. По закону божьему. А жизнь не ладная, что камень под гору катиться. К попу подалась. Что он понимает кроме постов, да молитв? Но куда деваться? Исповедовал, причастил. Водой святой сбрызнул. Велел пить её трижды в день. Молиться больше. Толку-то! Ничего не помогло, - призналась хозяйка. Не слезила лишнего. Успокоилась. Попустило малость. Хмельным боль утишило.
  - А живешь чем?
  - С огорода. Покосы людям отдала, продуктами возвращают. Путников привечаю. Погрею кого, кто меня погреет. Денежкой отблагодарят. Тем и перебиваюсь, - откровенничала Ганка.
  - Не выдумывай. С тебя блядь, как с меня хорист. Не гулящая ты, - отмел Кокур напраслину. Мотивы Ганки ему ясны. Казаться грязнее, чем есть - один способов покаяния. Больше грех, больше простится. Большим благом обернется в уже безгрешном будущем. Обман. Никто грехи не подсчитывает и уж тем более не отпускает. Все на откуп людям, а у них свой подход к отпущению. Кому скостят, а кому сто лет помнят.
  - Но и не честная женка, - хотелось Ганки осуждения. Понять за что мыкается. За что долю соленую живет. - Приезжает в Малуши один. От барона. Мытарь. Налоги собирать, недоимки требовать. Когда жалобы рассматривать. Рассудить кого. Жух ко мне отсылает. Ночь-другую гостит. Я его в баньке попарю. Спину потру... он мне. Еды навезет, серебра монеток оставит. Яцыле накажет, долги снять. Про то все знают, но молчат. И деревне легче, и мне.
  Врет. Не легче ей.
  - За общество стало быть терпишь, - нисколько не осудил её Кокур. Скорее уж против деревенских настроен.
  - А деваться куда? Рада бы по людски жить, не получается. Уедет мытарь, думаю утопиться пойти. Разом беды кончить.
  - Боишься не отпоют и не отмолят, в освященную землю не положат? - не видит меченный секрета Ганкиного терпения.
  - Душа к Господу не попадет. Ни мамку, ни батьку, ни деда не повидаю на том свете, - и опять глаза слезой подернуло.
  - А сестра что же?
  - У нее своих хлопот полно. Хозяйство, муж прибаливает, дитё малое. Вторым брюхатая, - говорила Ганка. Словно чужую судьбу примеряла. - Сама деток мечтала завести. Троих аль поболе. Счастье-то в детках. В муже хорошем. В достатке. Где оно у меня...
  "Сказал бы с богом, но без него придется обходиться," - благословился Кокур. Не впервой. Налил себе и хозяйке. - "Не лишняя будет."
  - Жизнь она что мельница. Все беды перемелет, - неказист тост Кокура.
  "И беды и человека," - небольшой довесок к сказанному. Чаще так и выходит.
  Ганка его поддержала. Выпила, в подол высморкалась. Сидит красавица, рдеет, сама себе головой кивает.
  - Дощатик у тебя интересный на божничке выставлен. Новый. Не видел таких. Что за Святой? Не признал, - продолжил Кокур расспрос, полсушать что скажет. Полезно человека слушать. И не только его.
  - Сестра с Пашко моим с ярмарки с Турца привезли. Красота такая! А что за Святой и не сказывали, - вспоминала Ганка и улыбалась воспоминаниям. Не давнее время. Близкое. Душе памятное.
  Кокур неосознанно поправил рудракшу.
  - Занятная у тебя ошея, - заприметила Ганка оберег. На лицо улыбка легла. Хорошая улыбка. - Говорят мужики бус не носят.
  Может и дальше бы тянул, а то и вовсе отказался от своей затеи, но улыбка. Все искупила, все доводы перетянула, перевесила.
  - Пойдем покажу что, - позвал он, вставая. Мнись не мнись, а за дело берись.
  - Так здесь покажи! - хмельно посмеялась Ганка. Хустку (плат) с головы сдернула, простоволосой сидеть. - Не испугаюсь поди.
  - Со мной пошли, - поторопил Кокур хозяйку. Из лучинника щепь вынул, с собой забрать.
  - Накину чего, - неохотно поднялась хозяйка, следовать за гостем. Присиделась, пригрелась, разговором облегчилась.
  - В хате все!
  Вошли в ложницу. Перед божничкой Кокур поднял свет выше.
  - Масла нету, - неправильно поняла его Ганка.
  - На дощатик гляди! - подсказано ей.
  - Чего глядеть? - не сообразила женщина и перекрестилась. - Набожник сама вышивала в девках. Дощатики от деда достались. А новый, сказывала, Пашко привез с ярмарки.
  - На него и смотри, - Кокур поднес лучину ближе и повел огоньком слева направо. Нарисованные глаза двинулись следом.
  - Господи Присвятый! - вздрогнула Ганка, вцепившись в плечо Кокура, мало не спряталась совсем.
  Свет вверх, вниз, вкруг, косым крестом. Глаза неотступно повторяли перемещения. В черных точках зрачков играла красная искра.
  - Серебром не отделала и золота ни крупицы. Сомневаюсь в церковь святить носили. Сглаз наложен хитрый. Пока ты у себя в дому или во дворе, действует. На улицу вышла, вроде и нет ничего. Потому бабки твои и не углядели дурного. С того и хозяйство, и семья в поруху пришли.
  - Кто же так? За что? Я сроду никому худого не сделала, - запричитала Ганка. Мыслей своих боялась. Мысли всякие... Путанные, нескладные, обидные. Гнать их много проще, чем принять.
  - Печь в летней кухне еще горит? - уточнил Кокур, продолжая водить лучиной перед рисованный ликом.
  - Угли до утра держит, - изготовилась Ганка бежать исполнять просьбы. - Я еще дровину кинула, вдруг подогреть чего.
  - Снимай дощатик!
  - Я? - дернулась Ганка, назад подалась.
  Кокур ухватил женщину за руку, не удрать той с бабьего страха.
  - Снимай! - скомандовал напуганной Ганке и заговорил непонятное. - Allaizǫ̂ gudǫ̂ dugunþīz bidjō! (Всех богов поддержки я прошу), - вытолкнул хозяйку вперед к божничьке.
  - Смотрит на меня! - застыла она столбом под взглядом живых красных глаз.
  - Ты на него не пялься, - подан дельный совет. - Нечего переглядки устраивать. Живо, снимай! - едва не матюгался Кокур на трусиху.
  - Может холстину накинуть? - тряслась Ганка осиновым листом.
  - Что сказано? Снимай, курва! - гыркнул Кокур, теряя всякое терпение подгонять. Уже и не рад что связался.
  Подчинилась, сняла дощатик.
  - Из хаты пошли! - командовали хозяйкой, подталкивая на выход.
  - Робко мне, - тряслась Ганка, держа дощатик на вытянутых руках и отвернув лицо в сторону. Глаза зажмурила, саму колотит, того гляди уронит ношу или сама упадет. - Страшечки какие! Господи Боже мой!
  - Ноги переставляй. Потом бояться будешь.
  Не напрасно сказано. Тихий дом наполнился скрипом, стуком, шебуршанием, писком, холодными сквозняками. Грохнула дверь в кладовой. В окно ложницы застучали ветки яблонь. С печи упала чеплашка. Не разбилось, шумно покатилась по мостицам и легла мешать.
  - Божечки! - заныла Ганка ища верного заступничества.
  - Громче зови, авось услышит. Он, когда с ним нормально, глухой! - злился Кокур проволочке.
  - Я не...
  Договорить Ганке не дали. С силой ухватили за шею, сдавили больно, привести в ум, подчиниться.
  - Иди!
  С запинками и с остановками вышли в сени. Одна из стен выплюнула в Кокура гвоздь, едва не угодив в глаз. Веревка соскользнула с лавки, свилась в петлю, готовая захлестнуть ступни, уронить, опутать, обездвижить, не выпускать. С крюков сорвалась двуручная пила, грызанула доску.
  - Уауауа! - заныла свободной стороной, изгибаясь и вихляясь.
  Попадали пучки травы, сорванные сквозняком. Слетевшая коса, воткнулась косовищем, постояла и клюнула железным острым носом в мостицу. Едва увернулись раны не получить.
  С лавки грохнулся горшок, рассыпался острыми черепками под босые пятки.
  - Ой, - наступила Ганка на один из них.
  - Дошатик держи, - пихал Кокур женщину к выходу.
  Старая шкура вздыбилась невиданным зверем, пустила волну удушающей пыли. С хлопком раззявилась кладовая. Из темноты морозно дохнуло. Порожек инеем забелел в темноте.
  Не останавливаясь Кокур заговорил речитативом.
  - Gebai Gebniz sō leubō galdrą ne hrībai miz aiwį! Haldai jahw gaumijai fram galdrai! Fijandiz jahw ubilō wundrō, aiwį bi miz ne stallijain! (Да дарует Гевн любимая, чтобы ворожба не действовала на меня никогда. Да хранит и бережет от ворожбы. Враги и злое колдовство никогда со мной ни на миг не задержатся!)
  Ганка не видела происходящего, до боли зажмурила глаза. Старалась ничего не слышать. Ковыляла, поднимаясь на мыски от боли в шее. Шептала бессвязно молитвы, путая строки и слова.
  Дверь во двор распахнулась, выдернув крючок, тут же, с силой, попытаться закрыться. Выбить из рук женщины дощатик. Кокур успел встречно ударить ногой, едва не сорвав петли. Попытка повторилась. Не прозевал. Захромал отбитой пяткой.
  Под шагом Ганки подломилась доска и она было нырнула с крыльца вперед, в расставленные лапы черных теней.
  Кокур удержал, едва не свернув ей шею.
  - Дощатик держи! - наказал он строго. Глянул на поветку. Мянтуз пританцовывал и тряс гривой. В луне нет-нет блестело серебро вплетенных в гриву колец.
  Во дворе вершился местечковый коллапс со вселенским размахом. Гремели калитки, шатались ворота, волной вскипали мостки, брызгая трухой и щепками, захлебывался колодец, визжало глубинное эхо. На крыши с грохотом падала земля, коренья, камни. Надрывались овцы, долбились в заплот, выбраться и спастись бегством. В переполошенном курятнике не меньшая суета и кудахтанье.
  В саду гуляли вихри, поднимая сор в воздух, сгибая и ломая ветки. Стряхивали плоды. Запульнуть ими в стену, в людей, в лошадь. Тугие струи ветра били в тело, в лицо, секли кожу.
  - Терпи! Скоро уже!
  Самый длинный путь начинается с малого шага, утешают мудрецы. А когда малый шаг кажется длиннее самого длинного пути, чем утешаться? Тем что скоро одолеешь? Раз и в дамках?!
  Доковыляли до летней печи.
  - Ég sé þrjú hásæti og hvert upp frá öðru og sátu þrír menn sinn í hverju. Nöfn þeirra eru Hár, Jafnhár, Þriði og þeir munu hjálpa mér í málefnum! (Вижу я три престола, один выше другого и три мужа сидят на них: Высокий, Равновысокий, Третий. Они на моей стороне), - произнес Кокур над углями и сдул пепел. Сунул бересты. Крохотное пламя жадно вцепилось в край свернутой в трубку березовой коры. Жарко занялось, требуя добавки.
  Ганка не открывая глаз стояла за спиной мужчины и тихонько подвывала.
  - Клади дощатик в огонь! - перекричал Кокур хаос и ветер.
  В ответ лишь громче всхлипы и яростней мотание головой. Все страхи разом вонзили в душу свои острые болючие когти. Удержать. Заставить замереть, стоять до века.
  Кокур подтащил женщину к печке.
  - Кому сказано, клади!
  Слов мало. Критически недостаточно. Опять впился в шею болючими пальцами. Боль сильнее страха. Плоть слаба. Она сдается первой.
  Не положила, кинула с ойком, заныла, заохала. Спалить дощатик - совершить святотатство над ликом Святым неискупимый грех. Никакая епитимья не поможет. Никакая молитва кары не отведет.
  Осела на землю, уткнулась в колени лицом, обхватила руками голову. Заскулила от страхов страшных, от пропащей своей судьбинушке.
  Кокур подтолкнул дощатик вглубь огня и зашептал заговор.
  - Galō andanų wiþrą, gangandų wiþrą, rīdandų wiþrą, wiþrą rinnandų, wiþrą sitjandų, wiþrą singwandų, wiþrą farandų, wiþrą fleugandų! Skal alla skrinkwaną jahw umbi dawjaną! (Заклинаю против духа, против идущего, против скачущего, против бегущего, против сидящего, против поющего, против плывущего, против летящего! Да высохнут они все и умрут!)
  Огонь жадничал жечь и сильно чадил. Сквозь прыгающие и скачущие пламя, сквозь чад и жар видно, рисунок на дощатике водит глазами, немо и болезненно кривит рот. Краска не слазит, вздувается пузырями, лопается, плюясь жиром. От того вспыхивает ярче, взорваться необычайными клубами дыма. Находится рядом невозможно. Смрад и вонь забивают легкие. В редкие разрывы огня различимо, горело не только дерево и нанесенная краска. Углилась плоть. Выкипали глазные яблоки, сочась тягучей жижей.
  Иссякло буйство ветра. Успокоился дом. Стих сад. Перестали мекать в бесноваться овцы. Примолкли всполошенные куры. В тишине отчетливо слышны приглушенные стоны и плач. Нет горше горя отцам оплакивать своих детей.
  Кокур поворошил деревяшкой пылавший дощатик. Разбил и подбросил поленьев в огонь, лучше прогореть. До золы, до пепла, до мелкого праха.
  - Справились, - высморкался Кокур сажными соплями и вытер пальцы о наговицы. - Все уже. Поднимайся.
  Ганка его не слышала. Тряслась, сжимаясь в комок. Подошел поднять. Просунул руки подмышки и, напрягаясь, поставил женщину на ноги. Силой отнял руки от лица.
  - Все говорю. Открывай глаза. Напасти сгинули, как и не были, - сдержался не заржать. Веселого мало, а вот стрельнуло веселиться. Тоже видать нервы шалят.
  Посмотрел в Ганкины глаза. Пустыня безжизненная.
  Потянул за собой. Еле ноги переставляла. Не противилась. Не понимала происходящего.
  Дотащились до колодца. Подняв бадью с глубины, рисуя пальцем на поверхности мудреные руны, читал над ведром.
  - Happą, haldą, hailą habjai! (Да будет у тебя удача, поддержка, здоровье!)
  Облил холоднючей водой от макушки. Женщину заколотило, но немного ожила. Глаза ожили. Едва разжимая зубы, пыталась говорить, но застряла в клетки важных слов.
  - Отче... наш... Небесный... Отче... милосердный... Отче....
  Кокур облился сам, по собачье стряхнул воду с волос.
  - Пошли, - потащил он Ганку на буксире в дом.
  Усадил за стол, достал шклянку (стакан), налил полно. Себе в чарку на глоток-другой, не больше.
  - Выпей, - подал старку в руки. - Пей, отпустит.
  Не слышит. Или не понимает.
  Склонился к ней. Сошелся лицо к лицу. Говорил тихо. Губы в губы.
  - Ну ты чего? Все уже. Все, - погладил по голове, стер со щеки скатившуюся слезу. Вторая убежала, капнула на колено, Ганке вздрогнуть. - Глотни чуток, полегчает. Глотни-глотни!
  Ганка часто заморгала. Выпила, как пьют безвкусную теплую воду. Сжалась, закрыла рот ладонями.
  Кокур сделал по иному. Покатал старку во рту и лишь привыкнув к жжению сглотнул.
  - Переодеться есть во что? - спросил он замершую Ганку. Трудно возвращалась в привычный мир.
  - А? - постаралась сообразить чего от нее хотят.
  - Переодеться чистое есть? - повторил Кокур, набираясь несвойственного терпения. Нянчится для него... не говорят таких слов в чужом доме. И в своем не говорят.
  - Да. Там..., - показала Ганка на кублы* возле печи. Встала, попыталась снять прилипшую к телу лянку.
  - Давай помогу, мучаешься, - подхватил Кокур за подол и стянул одежку через голову.
  Ганка с настороженностью осмотрелась, осознавая стоит обнаженной.
  - Я... Я..., - обхватила Кокура за шею, прижалась. - Я... я..., - принялась целовать куда дотягивалась. В рваную щеку, в подбородок, в шею. - Не гони, миленький... Прими....
  - Погоди, рубаху скину...
  Утолочь Ганку времени потребовалось достаточно. Тянулась за лаской, за теплом. Шептала словечки нежные, нежности ответной просила. Кокур обнимал, целовал в припухшие жаркие губы, в глаза соленые от слез, за ушко, в шею. Гладил по волосам. Говорил речи, другой предназначенные. Не жадничал, не скупился, не выкраивал. Жалел, хоть и не любил этого чувства. Прошлое её жалел. Будущее...
  Уснула не одевшись, подоткнув меж ног чистый подол лянки. Предлагал проводить во двор, отказалась.
  После пива ссытся, после ебли спится. Кокуру не спалось. Добрые дела добром не отрыгиваются. Лежал мучился, рассказывать ли Ганке правду. На ярмарке дощатик отправленный ныне в огонь, не купишь. В сарае, на коленке, не изготовишь. Опыт нужен и знания соответствующие. Желание и смелость. И все прочие, не сияющее оттенками добродетельности...
  ...Место присмотрено и женщина сотворив наговор:
  - Helpain miz hulþoz wihtiz, Frawjǭ jahw Frijjō, fagroz ansunjōniz! (Да помогут мне благие духи, Фрейя и Фригг, прекрасные асиньи), - лезет в ручей.
  В свете новолуния вода пестрит серебром, напоминая кожу вечно голодной змеи-сланги, выползшей на охоту. Но и без мерзкого гада охотники найдутся.
  Непонятно, купается ли женщина в воде или совершает омовения полной луной. Влажные руки скользят по телу. От шеи к плечам. С плеч на грудь, тронуть соски. Опуститься ниже, обежать пупок, сойтись над лобком. Сместиться на левое бедро и вниз. Затем правое и к долу. Приседает, встает с брызгами, слить с пригоршней воду на высоко поднятое лицо. Опускается, вновь встать, повторяя распев.
  - Helpain miz hulþoz...
  Тело блестит в естественной красоте. Манит, завораживает, будоражит инстинкт и фантазии. Кипятит кровь. Тот, кого она ждет уже здесь. Сокрыт за низким кустом. Ближе ему не подкрасться, выдаст присутствие. Потому таится в надежде, скромная защита позволит оставаться незамеченным. Трудно не заметить того, кого поджидаешь. Для кого устроено купание и для кого выставлено угощение.
  Ночная купальщица встает на присмотренный камень. Балансирует широко разведя руки и отставив ногу, позволить свету облить её всю, от макушки до самых укромных уголков: клочка волос над заветными складами.
  Он видит её без всяких тайн, чувствует её запах. Будоражащая пряная смесь влаги, чистой кожи и выделяемого секрета гулящей суки.
  Время кратко. Купание и танец окончены. С травы подобрана рубаха, небрежно закинута на плечо. Уходит, оставив угощение: блины на бабьей крови, выложенные в мису, с краем обмазанным медом с её же кровью. Под блюдом красная нить завязанная хитрым узлом.
  Угощение он примет. Начнет с обкусанного. Прикоснуться к прикосновению. Почувствовать её и то, что чувствовала она. Ритуал единения. Слияния.
  Он будет ждать её. Маяться, метаться и ждать. Она придет. Потому что еще ничего не закончено. Ни для нее, ни для него....
  ...Закрутилась Ганка. Захныкала малым дитём. Кокур накинул на нее край покрывала, согреться.
  - Спи. Рано еще.
  Ей мало слов, мало тепла объятий. Мало!
  Получив с Кокура требуемое хмыкнула, ткнулась носом ему в ребра и засопела дальше. Оставив миловника в бессонице пялился в потолок.
  После чего там спится? Ему вот нисколько....
  ...Она придет. Ясной теплой ночью. Придет купаться в ручье. Для своего единственного зрителя. Скинет лянку. Лунный свет обольет-облепит обнаженное тело. Высветлит лицо, плечи, грудь, живот, бедра. Расставив руки она медленно повернется, видеть ему. Переступит сброшенную одежку и опять покружится.
  Осторожно ступая по галечному бережку сойдет в мелководье. Присядет, зачерпнет в пригоршни воды плеснуть на себя. Смочит грудь. Чуть сожмет, явней обозначиться торчащим соскам. Циркнет молоком. У подлинной босоркани (ведьмы) оно есть всегда. Потянется к левому языком, попробовать на вкус. Не забудет правый, вытянуть глоток. Омоет водой губы и подбородок, смыть молочный привкус.
  Сегодня её запах еще ярче, прилипчивей, неотвязней. Он займет все его существо, вытеснит все прочие мысли. Соглядатай будет думать о женщине и её запахе ежеминутно и не о чем более. Еще не край, но уже близко. Он будет продолжать прятаться за кустом, но смелее выглядывать. Раздвигать ветки, не заслонять видеть её, которую ждал.
  Сегодня она еще красивей. Желанней. Притягательней.
  Женщина прекрасно слышит возню за кустом и прерывистое дыхание. Замри зритель, перестань пыхтеть и вошкаться - слышит! Как молотит его сердце. Обреченное страдать и счастливое томиться.
  У нее необычайно чарующий голос, повторять за ней. Ведь её слова для него и он не отказывается.
  - Fagrō Frijjō lētai mek wītaną
  Ini hwammai husai skal ek swefaną,
  Hwes barnas skal ek beraną,
  Hwes badjas skal ek braidijaną,
  Hwammai leubistō skal ek wesaną!
  (Прекрасная Фригг, дай мне знать,
  В чьем доме я буду спать,
  Чьего ребенка буду носить,
  Кому постель буду стелить,
  Кому стану самой любимой!)
  И снова кружение в ночи, в серебре луны и ласках ветра, под плеск волн.
  Закончив купаться, расположится полусидя-полулежа на траве. Подогнув одну ногу, качать коленом. Допускать свет в тайны тайн. Свет, но не своего терпеливого зрителя, столь отчаянно сопящего за чахлым кустом....
  ...Кокур приподнял голову, вытянул из-под головы Ганки занемевшую руку. Сжал-разжал кулак, восстановить кровообращение. Глянул в окно. Светает, но петухи не пели. Мысли упрямо возвращалась к обряду. Ему не было нужды присутствовать. Вторая ночь не последняя...
  ...Все повторилось. Купание в ручье, танец обнаженной, посиделки на берегу, угощение. Лишь пред уходом отошла к кусту и широко расставив ноги, стоя, помочилась на ветки и шерсть. Стать ему счастливей...
  ..."Gulltr-vatn... Золотистые слезы... Gullregn... Золотой дождь называют они это," ‒ бесстрастен Кокур, вспомнить порядок ведьмовского ритуала, усилить связь с жертвой. Закабалить окончательно и навсегда. Превратить в послушного раба существует много обрядов. Этот всего лишь один из многих.
  Не удивлен. Утверждают не способность удивляться говорит об отсутствии человечности. Плохо ли это? Не иметь чего-то человеку присущее.
  ...Ветер нагнал облаков и круг луны проглядывал в просветы лишь изредка. Берег ручья. Женщина. Одним движением широко растянула горловину, выскользнула из лянки. Ветер растрепал ей длинные волосы, подвязанные лентой. Концы ткани вольно мотались и высоко взлетали над головой, напоминая двух танцующих змей.
  В этот раз в воду не полезла. Стояла тихо, низко насвистывая речитатив-манок. Слава больше не нужны.
  Темная согбенная фигура буквально кинулся к ней из темноты, обхватила колени. Малп задрал голову вверх. Плоское, почти безносое черное лицо. Встретился взглядом женщиной.
  - Я ждала, - строга повелительница сердца, владетельница дум.
  Малп поцеловал ляжку и прижался щекой, выскуливая прощение. Женщина погладила его голову, успокоить. Ей совсем нет нужды в его вздохах и плаче. Присела. Их лица близко. Кончиком языка коснулась его выпяченной нижней губы. Он ответил робким поцелуем. В его глазах бесконечная любовь, обожание, поклонение и жертвенность. Чуть выпятила грудь, коснуться её сосцов. Познать вкус молока. Малая капля лишить последней воли.
  Тихо зашептала ему в ухо и позволила вновь поцеловать. На этот раз смелей, обозначить согласие. Выдернула ленту из волос и завязала малпу глаза. Легла на раскинутую по траве лянку. Притянула незадачливого соглядатая на себя. Исполнить уговор...
  ...Кокур вспомнил живые глаза на дощатике. Ловко, умело, умно и непонятно для чего и почему выбран именно подобный способ верно и медленно извести человека. Не разом порешить, наслав хворь или беду, а мучить без малого два года.
  - Утро вчера мудренее, - проворчал Кокур, настраиваясь все же немного поспать.
  Встали поздно. Занимались каждый своим и упорно молчали. Ночные дела, ночными и останутся. Ганка не хотела разговаривать, ему за лучшее разговора не начинать.
  - Торбу я собрала, - ненавязчиво напомнили Кокуру съезжать. Расстроился он? Возмущен? Обижен? Скорее привычен. Вчера осталось во вчера.
  "Ни тебе спасибо..."
  "А оно тебе надо?"
  "Спасибо-то?"
  Только хмыкнул. Очевидно нет, раз не сказали.
  "Чего ввязался?" - спрошено с себя без радости и сожаления. Возможно от недосыпа. Но опять же, возможно.
  Однако, в их молчаливом и не очень дружелюбном расставании имелось и хорошее. Его избавили от объяснений произошедшего. От копания в навозе людских взаимоотношений. При желании рассказал бы. Пусть не полную предысторию, но относительно внятную. Такую какую есть. У правды нет нарядных одежд. И пахнет она нехорошо. Не цветочная вода, благоухать.
  "Это точно. И мордой не вышла, как и я," - ерничал Кокур подозревая, история с сожжением дощатика не кончилась. Взяла короткий антракт. Во всякой драме ему положено быть.
  
  4
   До шинка Кокур пешил, ведя жеребца в поводу.
  - Что, Мянтуз? Прав я оказался насчет срача? А ты мне не верил.
  Жеребец толкнул хозяина в плечо. Шагай, провидец! Тот и шагал, давя на корню острое навязчивое желание оглянуться.
  "Ты как не доел," - урезонивали себя оставить дела чужие и заниматься собствеными.
  Яцыла встретил Кокура за прилавком. С утра гавкался с каким-то босяком, в потрепанном брыле.
  - Найдешь денег приходи. В долг больше не дам, - отказано шинкарем в обслуживании неплатежеспособного клиента.
  - Отработаю, - обещал должник прикладывая руки к груди. - Вот те крест!
  - Где? Покажи? Пропил давно.
  - Я отработаю! - готов клясться и божиться босяк получить желаемое.
  - Прочь ступай, некогда мне. С человеком поговорить надо, - окончил Яцыла диспут.
  Босота вздыхая, поминутно оглядываясь в надежде остановят, ушел.
  - Не обидели с ночлегом? - спросили Кокура. Самый насущный вопрос на предобеденное время.
  - Нормально, - краток тот избежать лишних объяснений. Будто никогда с бабой не спали. Нового-то не придумано. Что вдоль, что поперек, все по старому.
  Шинкарь налил себе и гостю "аксамитного". По полкружки, остальное пеной заполнил. За бесплатно по-другому не бывает и за похабный налив в морду не спрашивают.
  - Короче... Денег запрошенных у деревни нет. Поэтому по иному поступим, - говорил Яцыла, стараясь наперед угадать реакцию на свою дальнейшую речь.
  - Излагай, - не торопился ругаться Кокур. Цена назначена, ситуация со вчерашнего дня вряд ли улучшилась, потому, должны быть веские причины оплату пересмотреть в меньшую сторону. Ну или думать такие причины отыскались, цену уронить.
  - Двадцать монет довести людей до нужного места. Привел и свободен. Возвращаться не надо, сразу с тобой рассчитаюсь, - выдал шинкарь свое предложение.
  Звучало заманчиво.
  - Численность и кого? - хлебнул пива Кокур. Неожиданно неплохой вариант. Для него лично. О других пусть другие думают. Яцыла, войт, баронский мытарь, Их Светлость Волод Мыза. Словом, в новом предложении одни плюсы, о которых шинкарь не подозревает, поскольку нацелен сэкономить в свой карман, без учета из чужого кармана рассчитаться. Вполне себе уважительный повод торговаться.
  - Двоих. Хорошие хлопцы, - расцвел Яцыла. Опасался собеседник упрется, ругаться начнет за потраченное попусту время.
  - Хорошими только покойники бывают, когда спокойно на погосте лежат. А так народишко говно полное, продадут за медяшку или променяют на драные майтки*, - поворчал Кокур для порядка. - Зови, потолкуем сперва. А то может двадцати монет мало, пентюхов в лесу свести. Волчий след от лисьего не отличают, а заячий хвост от медвежьего. Полуденницу с аполлионом* путают. И наоборот.
  - Подойдут в скорости, - заверил Яцыла, подливая пиво. Но не с верхом. - На полдень сговорились. Ты рано пришел, - и подмигнул. - Надоела за ночь.
  - Пожевать чего дай, - попросил Кокур. Завтраком его не побаловали, а срок обеду подходит.
  - Не накормила? - посмеивались над поночевщиком. Сегодняшнее настроение у Яцылы лучше вчерашнего. Светиться весь. То ли от радости, то ли от хитрости.
  - Накормила, да не тем.
  - Сейчас сообразим. Сидай за стол, где глянется.
  - Долго торчать не собираюсь, - предупредил Кокур, располагаясь получить обещанный завтрак. Или все же обед.
  Шинкарь принес разогретую картошку на сале и добрый шмат ветчины. Налил пива. Сам подсел напротив потрепаться, раз свободная минутка выдалась.
  - Слыхивал я такую херню, собираются вас к службе пристроить. Платить будут из казны. Чтобы, вы значит, при деле состояли и народишко почем зря не обирали.
  - Херню и слышал.
  - А ежели взаправду? В отказ пойдешь? И указ тебе, - палец Яцылы указал в потолок. - Не указ?
  - Писулька твоя кого коснется? - Кокур постучал ложкой по столу, подумай, мол! башкой своей безмозглой.
  - С чего моя? А коснется всей вашей братии, - не видел Яцыла лазеек не подчиниться.
  - С хера ли? Гильдийских. Налог с них драть деньгами и требухой. С одиночками никто возиться не станет, - объяснил Кокур не особо переживая о грядущих неприятностях от закона.
  - И одиночек к ногтю придавят. Вот увидишь. Деньгу зашибаете? Зашибаете. В казну ни медяшки не платите? Не платите! А кто платить не будет, гильдийский или недоучка какой, - явный намек на Кокура. Брактеата нету. - Тем промысел запретят. Вон раньше барон ополчение мог из крестьян собирать, а ныне либо дружину содержи, учи бройников войне. Либо нанимай наемников. Простой люд трогать запрещено и следят за тем строго. Тут так же вывернут. Не вядзьмар? Привилегия не куплена? В лес не лезь, тварей бить!
  - Да пусть пишут. Мне-то что? - трынь-трава Кокуру планы власти по налогообложению.
  - То есть откажешься в королевские вядзьмары идти?
  - Даже и не знаю кто это такие и где их искать. Пивка лучше налей. Чего хорошее в вашей дыре, это пиво. Аксамитное особенно.
  Шинкарь уважил, налил. Пена шапкой встала.
  - По выговору, сдается мне, ты откуда-то с Туровщины. Нет? - трепался торгаш время занять до наплыва посетителей.
  - Нет. Из Аукштайтии, - не торопясь выговорил Кокур, не сбиться в произношении.
  - Как это? - не поверил Яцыла. Аукштайтийцев хорошо знал. Народец белобрысый, носастенький, длиноногий. В плечах узкий. Ни черточки схожести. И "кокуровой" масти в тех краях, точно, не встречаются.
  - Откуда-то я должен быть, - довольный потягивал собеседник хмельной напиток. - Пусть буду из Аукштайтии. Хе-хе-хе.
  Успел пиво допить, в шинок заявились двое. Крепкие, гонористые, понтовитые. А как без них, без понтов? Проще без хлеба и девок жить. Один смешливый, молодой. Усики ниткой, бороденка - клок с телушкиной мандушки, в косицу заплетена. Варяг бля! Второй постарше, поосанистей, посолидней. Из Дайнавы. У тех волос на морде не растет, бритьем мучаться. Счастливчики. Себе старшак цену знает. А вот предстоящую работу очевидно нет. Спроси, близко не угадает на что подвязывается.
  "И не будем спрашивать," - пообещал лже-аукштайтиец. Выглядел у пришедших заколки. Цветки чертополоха егерской службы.
  - Как спрашивал, - объявили Кокуру прибытие ожидаемых Яцылой. - Шепело (уважительный кивок в сторону старшего) и Мацко (этому знака не досталось). А это парни - Кокур. Людского имени не имеет. Нелюдского не стесняеется. Ремеслом вядзьмар, а норовом и того хуже.
  Кокур взглядом прошелся по войникам. Справа воинская на них не лучшая, но и не откровенная дрянь. Оба при ромейских барахляных коротких мечах. Выправка... Нет у них выправки. В хоругви* не служили. У младшего свежий рубец на виске. Не дотянулись упокоить бородатенького на веки вечные. Но старания приложили.
  - Не с Заслучья часом?
  - А тебе что за интерес от куда, спрашивать? - не очень вежливы с ответом. Что Кокур старшему, что старший ему - не к душе. Вядзьмаром назвали, считай врагов прибавили, а там хоть плотником окажись - не простят.
  - Не о здоровье же справляться.
  - Здоровы мы, - ответил варяг. - Тебе занять можем. Не кашлять кровь. За вопросы.
  - В лесу как? - проигнорировал Кокур эскападу Мацко. С таким сойтись, устанешь языком ворочать.
  - Не бойся, не заблудимся, - не выходил Шепело из образа тертого и битого мужа. Удивительно было бы "чертополоху" признаться в беспомощности по глухомани бродить.
  - Ну и отлично, - отказался Кокур от дальнейших расспросов. - Выезжаем сейчас. В лесу заночуем. С утра, три шага и на месте.
  - А без ночевки никак? - лез вперед молодой. Не стоялось ему молча в стороне.
  - Тогда надо с зарей двигать. А на ночь глядя дела затевать, судьбу дразнить. По опыту знаю, потому и говорю. Как есть.
  Шепело покривив морду, потеребив ухо, потерев лоб, согласился с доводами проводника.
  - Твоя правда.
  Кокур, оставшийся недопитый глоток плеснул на земляной пол, и повернулся к Яцыле.
  - Давай монеты.
  - Язычествуешь!? - сарказм Мацко вровень с гонором. - Попам попадешься жопу-то подпалят.
  Шинкарь высыпал на стол серебро и отсчитал двадцать кругляков. Кокур по одной скинул их в замацаный кошель, две оставил.
  - За хлопоты, - двинул монетку вперед и следом вторую. - Харчей сложи. Хлеба, сыра, палендвицу и гарэлки. Смаженки не забудь.
  Собрались быстро, до реки добрались ходко. Прошли берегом Стыри вниз по течению и переправились на другую сторону.
  - А чего не через мост? - полюбопытствовал Мацко невразумительным маневрам на местности.
  - Веду я? Мне и дорогу выбирать. Через мост лишний час потеряем. Не забыл куда едешь и зачем? Надо ночевку найти, обустроиться, - объяснил Кокур кратко молодому. Не убедил. Помог старший.
  - Не лезь, - поддержал Шепело проводника. - Ему, сам видел, серебром плачено.
  От берега топким лугом, прихватив край болотины, до самого леса. В малохоженой чаще не нагарцуешь. Ход сбавили. Кокур уверенно держал направление.
  - Берегом, по мелководью не лучше? - дивился Мацко выбору проводника, получив несколько раз веткой по морде.
  - Может я свалю? Нахера вам проводник? - обратился Кокур к Шепеле, как к старшему.
  - Доведешь до места, свалишь. А ты рот прикрой. Трещишь сорокой голодной, - прозвучало веское слово егеря.
  Заткнуться Мацко никак невозможно. Не держутся слова за зубами. Тем более их у него не богато во рту.
  - Слышь, вядзьмар, а правда корень в лесе растет. Мужской. Схарчишь и силы невпроворот. Трех валяй не устанешь.
  - Имеется. Оленьим зовут, - со знанием предмета прозвучал ответ.
  - И силу мужицкую прибавляет?
  - Рога растут. Шапку носить мешают. Их спиливают и уже из спиленных снадобье варят, тем у кого выросли, - поведали молодому процесс изготовления чудо-зелья валять троих и не уставать.
  Смешно сделалось даже Шепеле. А то ехал мрачный да хмурый. Ни работа ему не по нраву, ни деньги за работу обещанные, ни проводник, ни компания, ни лес, ни река, ни белый день.
  - А чего? Мне Якуб про корень рассказывал, - возмутился Мацко уязвленный весельем. - Он год в лесовиках прятался от подскарбия, пока родня не откупила.
  Старший махнул рукой молчи! Без тебя найдется о чем поговорить. Спросил у Кокура, оборов характер.
  - Верно свитлу* брать придется?
  - Кто сказал? - оглянулся на него Кокур в искреннем удивлении.
  - Шинкарь малушский, - длинно ответил Шепело. Не любил имен. Имя что тавро. В жменю произнесешь, весь мир прознает.
  - Меня тоже сватал, - уклончив проводник. И не согласился и не опроверг. Вывернулся, словом, оставив егеря в неведенье о цели охоты.
  - А чего не взялся? - не понял Шепело. - Самая работа вядзьмару.
  - В деньгах не сошлись.
  - И сколько просил? - не утерпел Мацко полюбопытничать. Чужие деньги всегда легче и больше зарабатываются.
  - На пять серебрушек больше, чем вам сулили.
  - В одну харю шестьдесят монет? За свитлу? Не много будет? - жадничал молодой незаработанных денег.
  - Как считать.
  - Про тварь чего скажешь? - не слишком волновали Шепелу деньги.
  Кокур пожал плечами.
  - Так кого ловим-то? Свитлу или другую погань? - браво допытывал Мацко у проводника. Волновался не работе, а не продешевили ли с наймом.
  - Не плачено, разъяснения давать, - отбоярился тот со спокойной совестью. Уморилась вчера, сегодня донимать.
  - Тебя вядзьмар по человеческому спросили, - не понравился Шепеле ответ.
  - Кем наняли, тем и работаю. Ясно? - Кокур заподозрил, шинкарь не слишком откровенничал с наемниками и больше умолчал, чем рассказал. - У Яцылы надо было подробности выяснять.
  - Сказал всех делов лихотью на берег или мелководье выманить, - передал Мацко содержание полученных сведений. - Ног-то не имеет. Хвост рыбий.
  - Значит, выманите, - непробиваем Кокур упрекам и укорам. - Или сама приплывет, человека учует. Нос лучше собачьего.
  На время от него отстали. Гордые. И глупые.
  Лес сделался темней и неприветливей. Он самый - Лиший. Доброго не скажешь, хорошего не подумаешь.
  Походный ордер растянулся. Кракает надрывно ворон, беду кликает. Как не наложить святой крест и слово святое не вспомнить. Всякая помощь в пути годиться. Егерям неуютно. Поглядывают на проводника. Куда ведет? Как путь находит?
  Редеют березы и осины, плотнеют ели, пихты к облакам рвутся. Высоко в небе мелкой царапиной кружит коршун, подавая хищный писк. В сумраке неохватных комлей мелькнула спина. Не малолюд ли стрелу на лук ладит, ссадить всадника. Не любят они посторонних. Сами по гостям не ходят, и гостей не привечают. На полянке, шаг на полтора, в копне саранок колыхнулась полупрозрачная фигура летовки. Светит, а тепла от нее нет. Божаться приносит людям деньги и хлеб на стол. Дурь выдумывают. Не любит лес человека. И кто в лесу живет, тоже человека не любят. Не за что. Жадный он. Человек. Столько не съест, сколько жадничает взять. А берет, в Великой пуще скоро кончится, его кормить.
  В стороне, из-за пня приподнялась косматая фигура лесовика. Кокур отвернулся. С дедом в гляделки играть, рассердить. Закружит, из трех берез до зимы не выберешься, плутать будешь. Или припасы, стереги не стереги, утащит.
  - Swa swē sandidēz miz, sandijō aftrą þiz! (Как ты послал мне, так и я тебе отправляю обратно!) - брошено слово, чтобы точно полюбовно разойтись и не встретиться. Лес широк, а тропки в нем узки.
  Егеря проехали, дедушку не увидели. Не иначе в кабаке свои чертополохи выиграли. Беды не чуят. Оно конечно, обычный человек в пяти шагах ничего не увидит, а увидит поймет ли. Пень перед ним, зверь ли и не ошибся ли принимая одно за другое. Не будет ли ошибка последней в недолгой жизни.
  "Зато отрекомендовались людьми лес знающими," - не забылось Кокуру встреча в шинке.
  - Служили где? - спросил у путников, после очередных зевков.
  Нимфица рыжим хвостом махнула, не приметили. Баргест паскудный пообочь трусит, лошадок беспокоит. Лбами в оуену* упрутся, не поймут чего стали.
  - У князя Радека, в лесной хоругви, - соврал Шепело, не моргнув глазом.
  - Старого или молодого?
  - Наследника.
  "И этого не знают... Девки у него одни," - не очень-то расстроился Кокур услышанному. Не для того спрошено, расстраиваться.
  - А к зятю чего? - продолжил выпытывать Кокур. Это только в присказке, меньше знаешь - крепче спишь. По жизни все обратно.
  - Платит мало.
  "Что верно, то верно. С оплатой трудности. Помер лет уж как пять. А жив покуда был щедростью не хворал."
  - А чего спросил? - заподозрил Шепело собственный прокол в ответах.
  - Ремни на вас приметные. На побережье воинам дают, те кто в обозах, - не особо откровенничал Кокур в подозрениях. - И оружие не уставное.
  У Шепело морда ни на морщинку не изменилась. А вот Мацко подвел. Заелозил. Занервничал.
  - По случаю купили. Оптом дешевле вышло, - произнес старший не столько для глазастого проводника, сколько младшего успокоить. Все под контролем. - Уходили со службы, справу воинскую забрали.
  О значках своих Шепело и не вспомнил. Упустил. Спохватиться, что скажет? Не спохватился.
  - Слышь, вядзьмар. взаправду у вас мечи из пера витары. Камень и сталь режут, - подоспел Мацко сменить тему разговора.
  - К чему спросил?
  - Как к чему? Детей вы иметь не можете. Потравили яйца зельями. Кому меч оставишь, помрешь?
  Кокур равнодушно пожал плечами.
  - Помру, все равно кому достанется.
  - Мне завещай! - лыбился молодой, да на Шепелу поглядывал. Ты, мол, свидетель сказанному.
  - Уговорил, - заверили Мацко в получении нечаянного наследства от нечаянного завещателя. Осталось дождаться счастливого момента во владения вступить.
  - А ты единорога видел когда? Сказывают у них шкура крепкая. Железо не берет. Если бронь пошить, раны в сече не нанесут. Хоть из стреломета бей, хоть копьем коли.
  Кокур подергал отворот своего кобата. На мне, дескать. Сдержался не заржать на весь лес. Много брехни по свету ходит. Одни истории про блеммов* чего стоят.
  - Из рога зелье варят. Хер до старости, как у молодого! Слабины не дает, - вдохновился знаниями Мацко полученными невесть от кого.
  - У тебя, что? С этим проблемы? - подловил Кокур младшего на избыточном интересе к афродизиакам. - То про корень, то про рог пытаешь.
  - Нормально у меня, - обиделся парень на беспочвенные подозрения. Выражение "лучшее враг хорошего" понимают, когда лучшее не помогает, а хорошего не осталось.
  - Корень и рог зелья дорогие, - пустился Кокур просвещать варяга. - Купить разоришься, а самостоятельно не добудешь. А добудешь, приготовить надо уметь. Умеешь? То-то. Простой способ существует. И бесплатный. Ищешь в лесу либо борть дикую или гнездо осиное. И туда, по самые муда...
  Договорить не смог. Ржали с Шепело на пару, немало озадачив неуместным весельем баргеста. Глазами блеснул и отстал чуть.
  - Кабы ты сдох! - капитально разобиделся Мацко на грубую шутку.
  - At nawastrandǭ nadrfz, Gnagain jahw stingain daudanǭ (Чтоб на Береге трупов змеи, грызли и жалили тебя мертвого!) - ответил ему Кокур взаимностью. На всякий меч - меч. На всякое слово - слово. По другому как?
  - Ты, вядзьмар поосторожней со своими речами, - забеспокоился Шепело, заподозрив наговор. Смысл и направленность которого угадал.
  - И вы за языком следите, - последовало ответное предупреждение сразу обоим.
  Спустились и поднялись в распадке. Травы под брюхо лошадям. Слепней что брызг в шторм.
  - Далеко еще? - проявил нетерпение Шепело, отмахиваясь от полчищ голодных кровососов. В такую чащу завел, не скоро обратно к жилью людному выберешься.
  Покрутив головой для приличия, Кокур уверенно заверил.
  - С версту. Может поболе, место спокойное будет. И от ветра и от глаза лишнего, - дорогу он отлично помнил, но зачем об этом знать другим. - Там и заночуем. А утром час делов и пришли.
  - У реки станем?
  - В сторону заберем. Не заплутаем, не боись, - исподволь доведено до спутников, без него не доберутся при всем желании. Указателей нет, троп не пробито, ни зверьем ни людьми.
  - Знаешь кто в воде? - опять затеял расспросы Шепело.
  Самоуверенность в старшем падала пропорционально пройденному расстоянию. Виду не показывал, держался воеводой, но существует множество косвенных признаков возвестить, неспокойно человеку. Оружие без нужды дергает. Водицу попивает. Вздрагивает всякий раз, как сорока дристнет. Или он сороку от тоты* не отличает?
  - К чему готовиться? - спрошено с затаенной надеждой на внятный ответ в помощь.
  - Готовиться надо всегда к херовому. И не просто, а очень херовому. Тогда неожиданностей меньше. И неприятностей, - заверил Кокур обеих егерей.
  - Может не знаешь. Пустое городишь, - захотели купить проводника на подначке. Меньшой старался. Обида грела. - Надо же! Вядзьмар! Первый парень в лесу!
  - Уговор какой? - не поддался Кокур хитрости разговорить его. - До места провожу, а там хоть за меч хватайтесь, хоть за хер держитесь. Свое исполню и прощайте. За большее не плачено.
  - Ну ты и гнида, - возмутился Мацко неблагородностью проводника. - С такими в хоругвиях знаешь как...
  - Потому и на службу не иду, - не придал Кокур значения праведным гневам варяга. Не время и не место.
  - А в долю возьмем? - продолжил Шепело искать подход, сделать проводника сговорчивей. Как всякий ограниченный в дарованиях и талантах, он с пиететом относился ко всякого рода умельцам. Вида не показывал, но уважал.
  - Я бы вас не взял, - прозвучало уверенно в ответ на лестное предложение.
  - Значит не очень там и тварь злющая, раз в одного управиться собирался, - сделал вывод Мацко из очередной перепалки.
  Кокур промолчал, подивившись Яцыле, торгашу жаднючему! Глазом не моргнул, на смерть людей отправил. Подивился и людям, на собственную смерть подвязавшимся. За скромные деньги.
  Солнце катилось за вершины дерев. Лес наспевал темнотой. Скрадывались цвета. Глохли и менялись звуки. Настороженность сменилась тревожностью и опаской. Больше по округе движения, не скрытного и хищного.
  Продравшись через бурелом, лихо ли его навалило ни людям ни зверью не пройти! выбрались на небольшую прогалину.
  - Здесь что ли? - оглядел Шепело место преполагаемого ночлега. Не худо, но и не замечательно.
  - Чуть дальше, - Кокур достал баклажку, побулькал, определить сколько жидкости. Шумно открыл, чокнув пробкой. Аромат крупника* приятно смешался с прохладой вечера. Глыкнул горлом. Щедро протянул Шепеле, сам спрыгнул с лошади, отойти в кусты. По пути сгреб с чахлой ветки рябиновую гроздь. Пожевал, сплюнул. Повозился с завязками, пожурчал струей в мшистый комель. Сделав дела вернулся.
  Мацко перекинул ему пустую баклагу.
  - Маловат запасец. В голову не ударило.
  - Не хмельное, - ответил Кокур, поправляя ремни седла.
  - Чего телишься? - подозрительна Шепеле задержка. Могли и доехать, коли ночлег рядом.
  Правильно подозрительна. Едва договорил, наклонился и вывалился под ноги собственной лошади.
  - Э! Брат! - забеспокоился Мацко, но глазенки закатил, тряпичной куклой сползти на землю.
  Кокур не спешил кидаться помогать или вязать упавших. Достал флягу с водой и тщательно прополоскал рот. Старый трюк сработал. Затыкаешь фляжное горлышко языком, кадыком дергаешь. Кажется пьешь. А на самом деле ни росинки. Рябину жевал слюну вызвать. Капли пойла, на язык попавшие, разжидить и выплюнуть. Остатки водой смыл, не сделаться вареным да сонным.
  Попутчиков, обезоружил и, привязав за ноги к лошадям, проволок шагов двести до небольшой поляны по соседству. Место загодя присмотренное. Ровное, продуваемое, костерок развести гожее. Лесина в обхват ветром свалена. Сучьев наломать и сидеть удобно.
  Наперво горе-егерей связал крепко. Веревка добрая, не перетереть, не перегрызть не получится. Шепеле пасть заткнул вытащенным из походного мешка тряпьем и ремнем увязал молчать. Молодому рот свободным оставил. Нет ничего лучше вести задушевные разговоры у огня, ночью в заповедной чаще, ширкая засапожником по точильному камню. Такая у некоторых расположенность откровенничать и каяться... Просто удивительная.
  Определил лошадок, сняв с них ноши и седла. Каждую обсыпал мельчённым мелом с колким пеплом. Из чьих костей пепел лучше не спрашивать. Постоял с Мянтузом. Жеребец положил крупную голову хозяину на плечо. Кокур гладил шею верного помощника и нашептывал.
  - Ты же у меня молодец? Молодец. Все хорошо будет. Нет, честно. Обещаю.
  Мянтуз недоверчивой фыркнул. Сколько раз сулился? А сколько выполнил?
  - Что поделать. Жизнь такая, - заканчивая с нежностями, расправил серебряный обвес в гриве. - Смотри тут!
  
  5
  С обустройством лагеря провозился с час, прежде чем примостил рогатулину, повесил над жаром котелок. Налил воды, сунул сушеного мяса, жменю крупы вбросил. Шмат поплоше, жильный, помельчив, кинул в пламя. Запах на пол-леса приманил с дюжину голодных глаз, светить и метаться в темноте в нетерпении.
  - Единство и родство ощущая, - не понятно кому произнес Кокур. С кем единиться, кому родня? С теми, кто в ночи слюни голодные пускает?
  Пока варево булькало, достал из кармашка длиннотелую чеплагу в свинцовой оплетке. Сделал осторожный глоточек. Морщился, кривился, даже сблевать пытался. Не выпустил. Задавил. Громко выдохнул, вытер богато набежавшую слезу рукавом и выругался.
  - Блядь...
  Коротко, но емко, передать разнообразие и изысканность испытанных ощущений от выпитого зелья. Не крамбамбуля, что и говорить.
  Помещав в котелке, попробовал вкус, подсолил. Извлек из-под клапана на поясе фалкончик. Аккуратненький, с серебряной крышкой и на пружинной защелке. Вместимостью с треть чарки. Открыл не сразу. С духом собирался. А собравшись....
  Не глотнул, язык помочил, а какой наплыв эмоции?! Горячей горячего, выразиться емко и содержательно.
  - Бетэгенэ (в пизду)...
  Очевидно подразумевалось "такое счастье", но дыхание сперло договорить полностью.
  На этом испытания желудка и характера закончил. Дождавшись, варево упариться, с огромным удовольствием, кусая поджаристую горбушку, ел. Одна венценосная дура советовала в голод есть пирожные вместо хлеба. Она просто не пробовала в лесу ржаной, с хлебовом и дымком. Гораздо вкусней. Гораздо!
  Выскоблив котелок, подогрел воды смыть жир, пил с причмоком, доедая корку.
  - Уфф... кофе... уфф.. так кофе, - обжигался он кипящей жидкость.
  Опять налил водицы, всыпал травок, поставил на угли, напариваться. На посошок. Перед стременем, седлом и дорогой. Пить в лесу крепче воды, проявить неразумность. Лесную зверушку далеко учуешь - псиной воняет. А вот тех, кто по хуже всякого зверья, зевнешь с охмеления.
  Сидя на лесине, удобней все-таки, ломал ветки и подбрасывал в жар, держать малый свет. Кто на огонь пялится, к темноте долго привыкает. Теряет драгоценное время углядеть опасность. Бытует такое авторитетное мнение. Пусть оно и остается для убежденных в его справедливости. Не всякому свет помеха, и не всякая тьма враг смертный. И не всякий кто в темноте зуб скалит, опасней того, кто у огня сыто притих.
  От еды, тепла и тишины расслабленная бездумность. Ни в прошлое нырнуть, ни о завтрашнем загадать не возникает желания. Может от того, редко выпадают минуты накоротко остаться наедине с собой. Выкроить у Бытия время на благодушие, праздность и ничегонеделанье.
  К сожалению недолго. Подкинув сучьев, Кокур сходил проведал лошадок. Скормил по сухарю. Пообещал завтра сводить к реке, напоить. Вернулся и принялся потрошить егерские мешки. Без всякого стеснения вывалил содержимое в одну кучу. Распинал, глянуть на содержимое. Ценное его не особо интересовало, но вдруг придется интерес проявить.
  От шума очнулся Шепело. Полежал, входя в соображение, подергался. Повозился, помычал грозно и обидно. Округлил глаза, зверски кусал тряпку, мотал головой, терся мордой о колени, освободиться говорить. Говорить всегда найдется о чем, когда лежишь в кустах, рядом шебуршит в траве, тебя жрут комары и очень похоже скоро не только они отведают твоей крови и плоти.
  Кокур выбрал из егерского дорожного запаса кружку. Обычную жестяную, какую таскают в походы. Легка и не бьется. Помнется по недогляду, выправить пальцами можно. Взял Шепелин меч. Покрутил, примерился. Дрянь железо, но выглядит убойно.
  - Ты чего удумал, гад? - подал голос Мацко, толкаясь пятками, оказаться подальше от вооруженного проводника.
  - Крови наберу, - без всякой улыбки ответил Кокур. - Жажда мучает.
  - Ты...Ты... Не смей такое! - зашумел младший на весь лес, внося оживление в ночь. Огоньки глаз задвигались, засуетились, отпрянули.
  - А то что? Князю Радеку пожалуешься?
  У Мацко и ответа не нашлось. Отойдя к черемухе, Кокур скосил траву и принялся ковырять мечом землю. Мягкая, податливая, корней мало. Нарыхлив сколько, подчерпывал кружкой и насыпал внутрь егерских мешков. Утрясал, распределяя равномерно не оставить пустот. Пробовал плотность и вес.
  - Зачем это? Зачем? - паниковал Мацко от предчувствий недобрых. Голос заранее слезой пропитан, козлит дрожанием.
  - Не видишь. Землю набираю, - сосредоточен Кокур на необычном занятии. - Отличная земелька! В такой лежать одно удовольствие!
  - Зачем? - пустил петуха пленник. Шепело лишь возился, дергался и мычал. Счастья говорить ему не даровано, но хоть движением и вошканьем выразить свое отношение к происходящему на поляне.
  - На шею вам накину и в воду столкну. Тварь приманить, - не скрывал Кокур злых помыслов. Правда рожу отворачивал, скрыть ухмылку. - Она что хитрый карась. С одного бока попробует, с другого, а потом ам! Всей пастью!
  - Ты... ты... не моги так! Не моги! Слышишь! - возражал младший тряся бороденкой. Усилить эффект, яростно мотал головой и бил пятками в дерн.
  - За то плочено наперед, - догадался соврать Кокур, спровоцировать Мацко признаться. Любопытно во сколько его голову оценили, при его паршивой репутации. - Не знаю, чем вы ему насолили.
  - Кому? Яцыле? Сука! Падла торгашная! - негодовал варяг на шинкаря, хотя Кокур и слова про нанимателя не сказал.
  - Двадцать задатку, сорок за вас. За тверь стольник, - открыл ему Кокур коммерческую составляющую мнимого сговора с Яцылой, ловить тварь на живца.
  - Больше дадим! Больше! Сколько хочешь! Тебе ведь деньги нужны? Деньги?
  - Деньги парень всем нужны. Мне, тебе, товарищу твоему, Яцыле и еще тьме народу. В кого пальцем не ткни, хотят при серебре быть, с серебра пить и есть, в серебро срать. Чем я хуже? Или вот вы... За сколько сосватал? Честно только.
  - Полтинник и двадцать у тебя забрать. Тварь убьем еще накинет, - признался младший.
  - Ты глянь! Почти уравнял, - Кокур поднял шепеловский мешок, он вместимей, потряс.
  Удовлетворившись - вес набран, туго завязал горловину. Кинул к поваленному дереву, где вечерял. Принялся наполнять второй, ловко начерпывая землю кружкой.
  - Послушай, вядзьмар! Послушай! Давай сговоримся! Больше дадим. Вдвое... Втрое, - щедро сулился Мацко. ‒ Деньги возьмешь и расходимся. Ты в свою сторону мы в свою! Что скажешь? Договорились? - готовы обещать молочные реки, кисельные берега и золотой черпак к ним. А как не обещать? Смерть в десяти шагах. То ли могилу роет, то ли в реке утопит.
  - Откуда у вас гроши? Нет ничего! Смотрел. В майтках если прячете. Вместо мудей таскаете.
  - Есть деньги! Есть!
  - Ага! И потому с полной калитой в такой дыре за не самую легкую работу взялись. Поди от королевского маршалока прячетесь. Или от княжеского правежа хоронитесь.
  - А сам-то чего?
  - Баба у меня здесь, - складно врал Кокур, вызнать еще чего полезного. Человек сам порой не ведает во сколько всего посвящен.
  - Вот! На хозяйство деньги всегда сгодятся. Нарядов купишь или еще чего, - убеждал варяг согласиться взять откупные за их головы. - Бабы, они на подарки падки. Любить крепче будет!
  Наполнив второй мешок, он вышел легче, Кокур откинул в другую сторону. К приметному островку щетиника.
  - Такие вот дела ваши, Мацко, - покивал меченый головой, сокрушаясь грядущему. - Не позавидуешь. Нечему.
  Прогулялся по поляне. Срыл несколько кочек, под ногу не попасть.
  - Ты это... вядзьмар... погоди... Скажи сколько. Будут. Слово даю!
  - Мне твое слово к похмельной голове прикладывать? Полегчает? - Кокур вернулся на прежнее место, сел, чуть оттолкнул мешок ногой. Поправил горловину и ремень, петлей завязанный, хватать удобней.
  - Ты скажи только, достанем! - не терял надежды пленник уговорить вражину сохранить жизни. Быть убедительней, выдал секрет. - Найдем денег! Есть они у нас. Двух купцов в оборот взяли. Почитай на тысячу товара спрятано!
  - А на хера с Яцылой связались? - непонятен Кокуру поступок дорожных грабителей рисковать жизнью.
  - Барахло сбыть надо! Обещался в Брашове пристроить за хорошую цену, не обидеть. Так что? Уговор?!
  - И за сколько?
  - Полкуска... Пятьсот верно отслюнит! Все твои до монетки. Что скажешь? Пятьсот монет!
  - Помолчи. Думать буду, - прикрикнул Кокур на младшего.
  - Так ты согласен? - обрадовался варяг. Прямо камень с души.
  - Помолчи сказал! Не заткнешься, пасть землей забью. До утра не прожуешь.
  Мацко послушно умолк. Про утро хорошо сказано. Очень хорошо. Времени до него много.
  Думать некогда, слушать надобно. Кокур сорвал травину, вот же привычка поганая, сунул в зубы. Цыкал, сплевывал ожувки и слушал, слушал Лиший лес. Один раз отвлекся, выудил из своего мешка перчатки тонкой козлиной кожи и надел. Со стороны и не заметно. Голые руки.
  Гостью не прозевал. Тягучая капля упала с острых пальцев. Ветка шлепнула по мокрому плечу. Час до рассвета. Пора самого сна и самой сытой охоты на тех, кто сну поддался.
  Таилась. Разглядывала поляну сквозь листву. Поразительно тихо. Словно лес и его обитатели спрятался в темноту. Отступили дальше, убежали, не видеть, не слышать, не участвовать, не свидетельствовать.
  - Проходи, Seiðro*, - пригласил Кокур ночную гостью. Нисколько не кривил душой и не обманывал. Пригласил. - Или тебя лучше Gratfagro* называть?
  Его поняли, но не откликались на предложение. Водяница тщательно осматривалась, прислушивалась, принюхивалась. Старалась понять каждый кустик, каждую травину, каждую вещь, живую и бездушную. Ничего не упустить. Человек всего лишь добыча, предлагать ей гостеприимство. В своих владениях, она сама хозяйка. Привечать, изгонять или употреблять. Именно за этим она пришла, потревоженная запахом горелого мяса.
  Губы дернулись исторгнуть шипение. Слюна сползла по подбородку, сорвалась на острый сосок и уже с груди вниз, прожечь лист медуницы.
  Обращение к твари слышали и пленники. Шепело червем пытался уползти. Правильно сообразив, чем обернуться ночные разговоры у костра. Скормят. Глядя на него возился Мацко. Выбрав длину пут, ожесточенно тянул оторвать их от комля и скрыться в лесу. Сейчас его не пугала темнота, но страшил свет поляны.
  Кокур вбросил с левой ладони угольной смеси. Успел прикрыть глаза. Высоко выстрелило пламя, озарить пространство. Дотянуться свету до границы с лесом. Сделать видимой прячущую фигуру.
  Водяница недобро шипела в губную щель. Сквозь зубы высунула змеиный раздвоенный язык. Прозвище она получила не за среду обитания. За полупрозрачной кожей живота, во внутренностях вьются и юркают кольчатые тела червей. Наука утверждает паразиты. Но лучше не слушать науку малосведущую об обитателях вод.
  В терпеливом ожидании Кокур с сторону гостьи не смотрел. Выйдет. Для того и явилась. Подбросил в огонь хиленькую веточку. Огонь... есть в нем что-то от веселого и беззаботного щенка. Забавный он. Поводил рукой. Пламя послушно потянулось гоняться.
  Из темноты, на поляну, ломая ветки, выбралась нечто. Длинные темные волосы покрывали наготу. Мокрым платьем липли к телу. Неприхотливому глазу достаточно, разглядеть крепкую грудь с крупными ареолами сосков, плоский живот с разделительной мышцей посередине. Движение под кожей. Стройные ноги, ступали бесшумно, мягко приминая перепончатыми ступнями мураву. На длинных пальцах рук длинные когти. Лица почти не видать. Острый подбородок с ямочкой, тонкие губы и кончик носа. Между лобных прядей, свисающих до щек, поблескивают желтым глаза. Сильно запахло речной сыростью и рыбой.
  Намеренно грозный гырк. Напугать, заставить шевелиться. Действием выдать истинные намерения. В брюхе замерли черви, выпятившись острыми головками в сторону человека. Обитатели живого аквариума дружелюбием не отличались, как впрочем и их хозяйка.
  Seiðro выжидала. Отсветы ползали по прядям волос, расплывались на влажной коже, соблазнительно искрились на мелкой чешуе плеч. Будто янтарем обсыпанной. Зарычала. Низко, раскатисто. Человека она поняла. Не трудно их понимать, людей. Все время чего-то хотят и кроят. Для себя. За счет других... Мимолетно вспомнила, одна из деревенских девиц притащила к реке петуха. В дар. Свернула птице голову, капала в воду кровь. В замен подношению просила извести соперницу.
  - Чтобы от Бартоша отстала, - горевала девка, роняя соленые слезы в прибрежную волну.
  Гребень костяной вглубь бросила. Не обознаться исполнительнице за кого просила...
  Теперь этот хочет непонятно чего. Судя по приготовленным жертвам многого. Но стоит ли соглашаться? Три больше, чем два. Seiðro в нетерпении выстрелила языком, лязгнула зубами.
  - Enga vitleysu (Не глупи), - предостерег Кокур водяницу. Между ними нет и не могло быть мира. Он попытался. Не из идиотского пацифизма. В наше-то время, когда едят с меча и с него живут? И не из высоких идеалов веры в торжество человеческого. Какая у Seiðro вера? Во что? В собственное брюхо? В мясо, брюхо набить?
  Диалог с ней из личной потребности. А это много выше и идиотского пацифизма, и идеалов, и веры. Надо. Придумано такое слово к употреблению. Существует. Ему надо. Поговорить с Seiðro, с Gratfagro, с vatn-meyio*, с seið-kona* и как там её еще зовут-величают.
  Кокур предупредительно извлек меч. Сталь тускло пустило сполох, пробежать от рукояти до острия, застыть на кончике кровяной каплей. Дрожать и цепляться не пропасть.
  Злой рык тревожен. Небесное железо... Оно хуже заговоренного серебра. Хуже пера птицы витар. Хуже кости пастера.
  Воткнув меч в землю, Кокур положил на навершие два пальца левой руки - средний и безымянный. Поверх их мизинец правой. Древний знак "анзус", руна чистоты помыслов и открытого сердца.
  Ни воткнутый меч, ни анзус настроений водяницы не изменили. Не привнесли мысль, порой два больше, чем три. Жизнь не наука счета. Сложней и не предсказуемей.
  - Enga vitleysu! - повторил и поднялся Кокур с места. Вытянул дюсак и шумно вонзил в лесину. Повел плечами. Надежды... На то они и существуют, терять их и обретать вновь.
  "Какой ценой?" - недоволен он грядущими событиями.
   Прыжок Seiðro. Ошеломить, сбить с ног, уронить на землю, порвать глотку, вгрызться в лицо. Она знала эту человеческую слабость. Стоило нанести увечье лицу и противник проигрывал.
  Она следила за небесной сталью, но человек поступил по своему. Подхватил с земли не примеченный ею мешок и двинул им навстречу. Прямо в голову. Водяница отлетела как пушинка. Кубарем покатилась по траве. Алыми глазами глянула на Кокура, на пленников. Старший зажмурился и лишь мычал надсаживая связки. Младший сидел раскрыв рот и тягучие слюни ручьем лились на грудь. В широко открытых глазах ни грана разума.
  Seiðro по-собачьи, шустро обежала полукруг, выбирая подходящий угол атаки. Теперь еды не получить, пока не разберется с хитрым врагом.
  - Плохо объяснил? - ловил Кокур быстрые передвижения взбешенной твари. На земле с ней еще совладаешь, а в воде почти безнадежно связываться.
  - Хрррр! - рыкнул водяница, кидаясь в атаку и выплевывая вперед длинный язык, попасть в лицо, в глаз. Промах!
  Отпрянув назад, Кокур вложился в удар, крикнув с натуги. Тяжеленный мешок встретил легкое тело в прыжке, сбил на землю. Seiðro упала на спину, сделала свечку на лопатки, дважды перекатилась и низко припала к траве, похожая на четырехногого паука. Язык угрожающе вился змеёй. Слюна капала сжигая траву.
  - Хрр! - рык короче и не такой громкий.
  Немыслимый скок с четверенек, завязать собачью свалку. Удар ногой подбросил водяницу вверх. В ответ из её брюха, прорвав кожу, вылетели острые ленты. Одну Кокур отбил рукой, вторая ударила в грудь, но не пробила плотную выделку из единорога. Попятнала едкой кляксой, пахнущей тухлым и источающей едучий дым. Отмах мешком, отправил водяницу куда подальше. Ремешок лопнул и следом за ней улетело и таранное оружие Кокура.
  Защипало глаза от дымки кляксы. Быстро растер пятно перчаткой.
  - Фу! - мотнул головой, избавиться от прилипчивой вони.
  Продолжать схватку торопила злость и голод. Фактически Seiðro успевала... Но не успела. Стремительно сближаясь выплюнула в противника язык и паразитов из собственного брюха. Кокур озверело отмахнулся дирком. Seiðro заверещала, теряя две свои живые стрелы. Обрубки червей закрутились в траве под ногами, слепо атакуя. Одного растоптали, второго Кокур запнул в кусты, едва не угадав в Шепело.
  Новая сшибка.
  - А, сука! - орал Кокур в ответ на визг водяницы, едва увернувшись от острых зубов, клацнувших у его подбородка.
  "Сука" добавила. Нырнула в бок и с опоры на руку двинула Кокура в корпус стопой. Тот попятился, не успевая переставлять ноги, завалился, перекатился через плечо, нырнул влево, пропустить прыжок рядом с собой. В полете Seiðro дотянулась лягнула его в плечо. Кокура повело и он, живой юлой, крутанув пол-оборота, успел встать и отпятиться на пару шагов. Поводил рукой проверить работоспособность травмированного сустава. Терпимо. Скривился. Капля слюны водяницы защипала щеку. Удержался не вытереть, развозя по все роже.
  Поправил на шее рудракшу. Запустил палец под нитку оторвать. Потом руку убрал.
  Смена позиций и тактик. Неудержимый каскад приемов и уловок. Ни один из противников явным преимуществом не обладал, склониться победе в пользу наиболее выдержанного или сильно голодной.
  Очередное схождение. Уйти из-под атаки и атаковать самому, зарядив пинка. В грудь. Получилось хорошо и жестко. Водяница закувыркалась, собирая на влажную кожу сухую траву и сор. Встала не так быстро. Подловил, метнуть второй мешок и свалить с ног при попытки подняться. Поднырнула под снаряд немыслимым прогибом, перетекла волной ближе, ударить когтями. Оставить не штанах Кокура длинные порезы. Зацепила и мясо. До паховой вены не добралась.
  - Ох, ты, паскуда! - подхватил он с земли подвернувшийся под руку обломок. Выглядел грозно, но полное гнилье. Короткий взмах. Водяница извернулась от удара, но подставилась ребрами под сапог противника. Громко всхлипнула, открыла рот полный длинных зубов, пытаясь глотнуть воздуха. Тут же получила новый удар. Душевней предыдущего. Замешкался сам и прозевал подсечку. Ноги взлетели выше головы, грохнулся на спину. Действовали синхронно. Раскатились и вскочили, не медлить с атакой.
  Мельница рук с огромными когтями не уступающим острой стали. Очередной выброс языка и червей. Бой на пределе скорости и возможностей. Не то что говорить, дышать не успевали. Кокур держал оборону. Он получил новый удар головой паразита, языком разорвали ухо - кровь текла на шею. Сломали пряжку поясного ремня, он свалился, едва не спутав ему ноги. Прыжок Seiðro он увидел. Завалился назад, ударом ноги переправляя тварь через себя. В чреве водяницы что-то хрустнуло и хлюпнуло.
  Вскинул тело с земли и бросился добивать, успевая зло зарядить в ребра. Seiðro подбросило на два локтя.
  - Ррррра! - еще разок постарался Кокур. Запнул водяницу к бревну, приложив всем телом.
  Не сдавалась. В плывущем пространстве пыталась встать, слепо отмахивалась одной рукой, второй шарила опору.
  Прицельно двинул в голову. Seiðro совершенно потерялась.
  Рухнул сверху. Коленом придавил когтистую руку, вторую перехватил вывалившийся язык. Свободной, сжав тугой кулак, набивал синяки. Ничего, у водяницы они проходят быстрее, чем ставишь. Бил в лоб, в висок, в ухо, в челюсть. Зло, с настроением. Старался, будто хотел расплескать рыбьи мозги по всей поляне. Водяница долго вошкалась, слабея с каждой плюхой. Избитая до полусмерти не перестала брыкаться и мякала, огрызаясь на удары. Плохо владея собой, Кокур выдернул дюсак и принялся ожесточенно рубить бревно рядом с головой Seiðro. Тяжелый металл звенел от желания вонзиться в плоть.
  ‒ Лежи, пакуда! Лежи лучше!
  Щепки во все стороны, злость во весь мир!
  Поостыв, отбросил дюсак, подтащил свой мешок. Стянул с руки одну перчатку и выкинул.
  - Блядь, совсем новые!
  Пошарил в запасах. Выудил небольшой кисет, растянул вязки, зачерпнул соли. Наклонился над Seiðr, и всыпал белые кристалы в рот.
  - Жри, тварь! Жри, говорю! Жри!
  Остатки слизнул, с прилипшей грязью, и травой. Подхватил баклагу с водой и влил в водяницу.
  - Пей, сука! - больше расплескивал, чем попадал. Затем сделал пару глотков и сам.
  Seiðro задергало в кашле. Очевидно влага попала в легкое. Кокур вздернул послушное тело поперек бревна, горлом отойти лишней воде. Уселся на траву рядом. Внутри продолжало клокотать.
   - Хочешь бабу, Мацко? Заодно проверим стоит у тебя или нет, - тяжело дыша говорил Кокур. - Может правда какой корешок нужен, - стянул вторую перчатку и шлепнул по довольно-таки не плохой заднице. Не зря же на них мужики ведутся. Некоторым невдомек, откуда детишки у водяниц. Они только бабьей породы родятся. Откуда и у простых баб. От мужиков. Жить захочешь, содержимым собственных яиц рассчитаешься. Такие отцы потом к воде ближе версты не подходят. Луж пугаются. От колодцев шарахаются. То ли утонуть боятся, то ли пизды рыбьей. - Всякий раз целка. Чтобы воды не набралось, - потрогал раскровавленный нос. - Сука. Чуть не откусила!
  Мацко ему не ответил. Закатив глаза пускал слюни.
  - Нет, значит, нет! - Кокур зашвырнул вторую перчатку в траву.
  Водяница слабо рыкнула, сползая с неудобного лежака, обдирая кожу.
  - Соль со мной разделила, - напомнил Кокур Seiðro. Придумают же себе непонятное правило. Причем вполне работающее. На хера оно им? Чем обосновано? Впрочем, если чужая душа потемки, то чужие мозги вообще полный мрак! Как шутит лекарская братия, в жопе хоть дырка попробовать заглянуть, а до извилин просто не доберешься.
  - Уговор такой. Ответишь на пару-тройку вопросов и я тихо уйду. Пришел-ушел. В знак уважения, - аж самого передернуло. Уважение. Сказанул же! - От меня эти двое. Лошадок не оставлю. Животина в подношение не входит.
  Seiðro потянулась в баклаге с водой. Кокур подал. Пила жадно. Когда вода кончилась, высосала с горлышка последние капли. Лишь утолив на время жажду уставилась на человека.
  - Повторю. С меня три вопроса, с тебя три ответа и расходимся, - говорил Кокур будто рядом сидела обыкновенная деревенская баба, которую он отымел и теперь пустился убеждать, любовь закончилась. - Окажешься дурой, спущусь к плотине и сожгу. Думала самая умная? Хатки есть, а бобров с год не видать. Все их погрызки мхом заросли, корьем затянуло. Плотину никто не подновляет. Деток прячешь? Молчишь? Короче, три вопроса, три ответа. Skilið (поняла)? И про соль помни.
  Злой моргающий взгляд. Соль это серьезно. Обманом ли, силой ли, добровольно, не имеет значения. Соль она часть воды, часть земли, часть крови. Отведал, признал родство. Не важно с кем. Даже с человеком. Поганейшим из живущих в обозримом пространстве и времени.
  - Skilið? - давил голосом Кокур.
  Взгляд не сделался добрее. Жить или быть в мире, не значит любить. Скорее терпеть, стискивая зубы.
  - Спросить хочешь, спрашивай. Отвечу. Секрета нет, - проявил необязательную покладистость Кокур.
  Водяница лишь отрицательно захрипела. Знать чужие тайны - хранить их. Ей своих достаточно.
  - Гоовоории штоо хоотеел, - долго выговаривала Seiðro, боролась с клокочущей ненавистью. Человек прежде всего еда. А ей нужно много еды. Он правильно вызнал, у нее двое малышей в бобровых хатках подрастают. Их надо хорошо кормить. На рыбе веса и силы не набрать.
  - Не ерзай, - предупредил Кокур, сунув руку за пазуху, достал кожаный мешочек. Из него извлек медальон. Раскрыл со щелчком. Протянул украшение посмотреть.
  - Видела их?
  Seiðro косилась на Кокура. Отметина на лице мужчины не медведем поставлена. Серьезней тварь. Eigi-einhamr (оборотень). Много серьезней. И троим как она не справиться. А он выжил с eigi столкнувшись. С ней возился - в живой нужда.
  - Сюда смотри, а не на меня пялься, - качнул Кокур медальон.
  На миниатюре изображены молодая женщина и девочка четырех лет. Мастер очень дотошно передал черты лиц. Если встретишь, опознаешь. Мать и дочь. Смугляночки. Темненькие. Красивые. Линия бровей и глаз не оторваться. Линия скул идеальная. Хорошая кровь. Южная. Еще подметила...
  Вновь уставилась на Кокура. На этот раз не на шрамы.
  - Видела? - торопил тот получить ответ.
  - Даа, - прогыркала водяница.
  - Когда?
  - Проошлыым гоодоом. К оосеении. Проооеезжаалии в Браашшоов.
  - Откуда знаешь?
  - Реекаа пееереедаалаа, - еле одолела человеческую речь водяница разбитыми губами. - Кооняя поиилаа... Каамеешкии броосаали. Умыываалиись.
  Все отраженное в воде или сказанное у воды становится известно Seiðrа. Вполне надежный источник нужной информации для тварей глубины.
  - Еще что скажешь? - надобны Кокуру дополнительные подробности.
  Seiðro показала три пальца, растянув перепонки. Длинные когти блеснули сине-черным. Оговоренные вопросы прозвучали.
  - Хоть что-то, - бережно убрал Кокур медальон обратно. Обмана не боялся. Нелюди не люди, врать не могут. Особенно соли пожрав. - Забирай! - указал он в сторону егерей.
  Водяница оживилась. Поднялась на корточки, затем опираясь на поваленной дерево и колено встала. Ковыляя, обошла костер. Добралась до пленников. Старший пытался уползти. С него и начала. Ухватила Шепело за ногу. Играючи, регенерация просто удивительная, почти оправилась от побоев, вздернула намеченную жертву кверху и впилась в икру. Когтями разорвала штанину. Кромсая сухожилия, выдернула конечность в колене. Крик Шепелы не помогла приглушить и завязка на рту. Всей пастью вгрызлась в плоть. Глодала голень длинными острыми зубами. Жадничая, глотала крупные куски. Мелчила кости и тоже проглатывала. Маленькие личинки червей из брюха лезли в кишки и желудок. Им тоже нужна еда. Внизу живота Seiðro, над лобком, во внутреннюю жидкость багровый вброс. Она уже может зачать вновь. Покосилась на своего врага. Сильный austan-maðr*.
  Фига в ответ и злой плевок вдогонку.
  - Bikkja (сука)!
  Кокур спрятал меч и принялся собирать пожитки. Выхлебал отвар. Убрал котелок в мешок. Вызнал не так много, но достаточно понять в какую сторону держать свой путь, продолжить поиски.
  Пока собирался, водяница заговорила с ним. Сама.
  - Воодаа приинееслаа. В Маалуушаах сеемьяяя уугоореелаа. Муужиик, баабаа, маальчиишкаа. Баабаа тяяжеелааяя быылаа.
  Не ответил. Вон куда история с дощатиком вывернула. Не удивился. Чему собственно?
  Унял лошадок, снял путы, увязал идти караваном.
  - Твооии деелаа?
  - К чему спрашиваешь? Знакомая? - не нравилась Кокуру инициатива водяницы продолжать вроде бы завершенный разговор.
  - Друугааяя баабаа поовеесиилаась. Проокляялаа. Теебяя.
  Нечто подобное улыбки легло поверх оскала зубов окрашенных алым.
  - К сухому грязь не пристанет, - спокойно проронил Кокур, осматривая не забыл ли чего не возвращаться с пути.
  - Дуумааеешь?
  - Уверен. Иначе сдох бы давно, - впрыгнул он в седло. Темно еще, но кто рано встает, тому Бог подает.
  "Или поддает," - мысль на легкую дорожку.
  - Аа тыы веедь не вяядзьмаар. Тыы ииз наас, - проскрежетала водяница сама удивляясь своей вывернутой догадке.
  Весь мир желает правды, стоит за правду, бьется за правду, кладет за нее жизнь. Только лучше от этого не делается. Ни мир, ни люди, ни людям в миру. И вряд ли близятся времена, когда обустройство по этой самой неуловимой правде наступит. Кто-то выберет Зло большое, кто-то Зло малое. Кто-то вздернет в длани меч сияющий, кого-то за сияние меча самого вздернут. Кто-то отойдет в сторонку ждать, войне утихнуть. В дерьмо ли по яйца, в небесной манне по глотку, хочется выжить и жить. Но сыщутся такие, в схватке участвовать исключительно за себя. Вне зависимости темны полотнища его хоругвей или снежно-белы и не запятнаны.
  Кокуру стоило быстрей уезжать. Водянице - больше молчать. Но что толковать о не сделанном.
  Зарево лесного пожара видели не только в Малушах, но и в Убежах и Малой Гуте. Крепко честной люд всполошился. Догадок на беду высказано много, а за верным ответом, от греха подальше, послали в Брашов, к подскарбию Прокопу Шубе.
  К вечеру второго дня, когда зарево спало, в шинок Яцылы прибрел лишенный бороденки Мацко. К руке молодого егеря волосами накрепко привязана голова водяницы. Не потерять ненароком. Узнать подробности у варяг не получилось. В пустых глазах парня навечно застыл неизбывный ужас.
  
  Комментарии.
   Заговоры взяты из книги "Hwītaz hrabnaz" (Белый ворон), за авторством Rekwaz. За верным написанием и толкованиями к первоисточнику. Так же использован белорусский фольклор: песни, пословицы, наименование предметов.
  Пастер - зверь похожий на волка. Его костью резали камень.
  Крамбамбуля - водка на меду.
  Кокур - чех. Кот.
  Ошую - по левую руку.
  Агишки - водяные кони. Плотоядные.
  Умрун - ходячий покойник.
  Дякло - натуральный оброк.
  Витола - безрукавный плащ с капюшоном.
  Брактеат - односторонняя плоская медаль.
  Остры - едкие шутки.
  Мавка - русалка с наличием "ног".
  Вытьянка - тоскующая душа не погребенных костей.
  Лявра - злобный женский дух. Насылает безумие.
  Манья - призрак.
  Граматка - портерное пиво со взбитой сметаной, яичным желтком, сахаром, ржаными сухариками, толченым миндалем, мускатным орехом и черным перцем.
  Верещака - вареное сало на квасе.
  Чацвер - бел. Четверг.
  Кублы - ушат для хранения белья.
  Майтки - зд. нижнее белье. Трусы.
  Апполион - крылатый человек с глазами на груди и огромными когтями.
  Скрат - гном.
  Свитла - речная обитательница, сводит людей в омут.
  Оуена - ядовитый зверь с человеческим лицом обвитый змеями.
  Блеммы - люди у которых рот и глаза расположены на груди.
  Тота - птица подражающая человеческому голосу, заманить.
  Крупник - крепкий ликер с медом и специями.
  Seiðro ‒ от исл. Seiðr ‒ колдовство, серебристая сейда.
  Gratfagro ‒ Прекрасная в слезах.
  Vatn-meyio ‒ водная дева.
  Seið-kona ‒ колдунья.
  Austan-maðr ‒ человек с востока.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"