Педагогический совет тянулся долго и нудно, как пустой осенний вечер. Выступал завуч по экспериментальной работе Сергей Петрович Зверев. За недобрый и злопамятный нрав учителя за спиной звали его Зверюгой, а ученики же - просто Зверь. В недавно отремонтированном конференц-зале все было по-европейски стильно: светлые жалюзи на окнах, дорогие теплых зеленоватых оттенков обои с тиснением, яркое освещение, современная мебель, большой японский телевизор с видеомагнитофоном, неброские цветы в приличных вазах. Обстановка, в общем-то, должна была бы быть рабочей, но слушать Зверюгу никто не желал. Не то, чтобы он говорил неинтересные вещи, а говорил он о повышении успеваемости на столько-то и столько-то процентов в каждом классе каждой параллели, - просто все знали, что стоит за таким повышением. С каждым учителем-предметником была предварительно проведена индивидуальная беседа, напоминающая торги на базаре.
- Ираида Степановна, - говорилось, вроде бы просительным тоном, но каждый понимал, что это не просьба вовсе, а приказ, - давайте, дорогая, поставим Барабанову троечку по русскому языку...
- Да вы что, - все же пыталась сопротивляться Ираида Степановна, - вы ведь сами лучше меня знаете, что он глуп, как валенок. Шуму от него много, а толку нет.
- Знаем, знаем и понимаем ваше возмущение, - делая вид, что с учителем заодно, упорно гнула свою линию администрация. - Но придется вам переступить через себя.
- Так ваш Барабанов не сделал ни одной домашней работы по русскому языку, а про литературу и говорить нечего. Это ведь именно он спросил: "Почему у Пушкина промокла виза и почему он ее сушит на солнце под скалою? Ведь на батарее удобней."
- Вот видите, не такой уж он и дурак, ваш Барабанов, - отвечала администрация, делая упор на "ваш". - Знает кое-что из Пушкина.
- Да не знает он ничего. Утверждает со всей серьезностью, что лучшее произведение Пушкина - "Муму".
- Ну, это уж вы сами виноваты. Скажите спасибо, что мы с вас не взыскиваем за то, что так плохо обучаете ваших учеников. Одним словом, тройка и баста!
Бедная Ираида, впрочем, как и остальные сеятели разумного, доброго, вечного, от возмущения не находила слов и приходила к печальному выводу, что проще согласиться, чем продолжать этот глупый спор.
Зверюга развесил на стендах плакаты и диаграммы, свидетельствующие о резком скачке успеваемости в школе, и, тыкая невпопад в них ручкой с изжеванным концом, бубнил монотонно о перспективах школы на следующее полугодие. Перспективы были радужные, как говорится, все кадрили были расписаны, но никто не торопился радоваться, потому что за очередной гонкой за процентами стояло "придется вам переступить через себя, дорогая..." А капитал приобрести и невинность соблюсти не получалось. Гора, очередной раз рожала малозначительную мышь, которая ползущей вверх ядовито-оранжевой стрелкой победоносно указывала, что дети школы Љ N поднатужились-поднапружились и стали учиться лучше на два или три процента.
Педсовет тек, как бесконечно течет вода из бассейна А в бассейн Б. Как осенняя муха, биясь о стекло, жужжит и надрывается, раздражая слух и нервы, так и выступление завуча Зверева нервировало присутствующих. Но надоевшую муху можно хоть прихлопнуть...
Но и учителя были не лыком шиты. У них выработался иммунитет на подобного рода мероприятия. Все были заняты делом. Каждый своим. Учительница биологии Антонина Францевна вязала дочери под столом свитер, и хотя глаза ее были уставлены на докладующего, но мысли были далеко. Ее умница-дочка поступила в консерваторию и удивляла преподавателей своим могучим талантом виртуоза-флейтиста. Чем ярче и блистательней становились выступления дочери, тем более становилось понятно, что покупки нового инструмента не избежать. Старая верная флейта совсем разладилась, и, несмотря на то что в руках юной одаренности она все еще оставалась волшебной, надо было где-то доставать тридцать тысяч рублей. Именно столько стоила более-менее сносная профессиональная флейта. "Где достать деньги? Где достать деньги?" - дятлом стучало в голове у Антонины Францевны, а руки ее под столом автономно вывязывали замысловатые ажуры.
Две Анны Ивановны, одна учительница русского языка, другая - истории, занимались тоже своим любимым внеурочным делом: составляли "Горячую Перловку". Обе они на уроках записывали за своими учениками "перлы". На каждом педсовете или летучке Анны Ивановны выбирали самые смешные, самые остроумные или самые вопиюще глупые и составляли таким образом лучшую десятку за неделю. Листочек с высказываниями учеников отправлялся гулять по рукам, рождая приступы еле сдерживаемого хохота у читающих, и каждый учитель ставил галочку около самой понравившейся фразы. В результате выявлялся победитель недели, а завуч Зверев очень жалел, что не может придушить собственными руками несвоевременно смеющихся несознательных коллег. Учителя безумно любили эту, так называемую подпольную газету. "Горячая Перловка" была лучом света в этом безумном мраке процентомании. Перлы запоминались и активно употреблялись потом педагогами в повседневном быту, нередко превращаясь в поговорки. Вот и сегодня пошел гулять по рядам листочек с ученическими "шедеврами":
1. - Кто такой Владимир Ильич Ленин?
- Это мужичок такой, невысокий, с белой лысиной на голове.
2. - Что получилось, когда профессор Преображенский сделал из собаки человека?
- Коммунист.
3. - После смерти Гобсека в его доме обнаружилось несметное количество продуктов, а мы ведь помним, что он питался только молоком и хлебом.
- А он что, и кофе не пил?
- Не пил.
- И шоколад, гад, не ел??
- Не ел.
- Ну, дура-а-ак. Дур-р-рак!
4. Опельсинчик, опельсинчик, желтые глаза... (отрывок из стихотворения)
5. Мы с папой сильно гребли веслами, и на этой гребаной воде после нас оставались волны.
6. Маленький мальчик, сидев на велосипеде, открыв ротик и смотрев на брата с изумленными глазами.
7. В моей богатой литературной жизни есть три раздела книжной библиотеки: книги на тему фантастика, романы на тему любовь и подвиги во время войны.
8. У Герасима на голове большая борода, два сапога, кафтан, фуфайка и фартук для подметки.
9. - Чем ты только думала, Сергеева?
- Сначала чем-то думала, а потом забыла.
10. Ползут по деревьям туманы, фонтаны умолкли в заду.
Историк Михаил Александрович Прокопович имел специальную тетрадку для педсоветов и все время в нее что-то крапал мелким ровным почерком. Директриса думала, что он пишет вещи полезные, всем ставила его в пример, как образцово-показательного, потому как не знала, что Мишаня уже давно грешит стихами. Именно в этой тетрадочке с пружинным блоком и именно во время педсоветов. Больше нигде ему не писалось: его Муза, видимо, имела постоянное место прописки в конференц-зале школы Љ N. Стихов уже набралось достаточное количество, чтобы издать их отдельным сборником. И псевдоним уже был придуман: Мих. Ал. Зебуб. Почему Зебуб, не знал и сам Мих. Ал. Сегодня написался эпилог к поэме "На ветер", хотя самой поэмы не было еще и в замыслах.
Выпь ли воплем отоварит,
Сяду ночью над некрополем:
Знать, дубовый крест поставят -
Быть закопанному во поле.
И кукушка прокукует
Из чащобы год один.
Гашиша довольно мало,
Но остался героин.
Все пройдем ворота смерти
Через печень или рак:
Ждут нас ангелы и черти
Или просто вечный мрак.
Да, время потрачено не впустую. Муза, как мавр, сделавший свое дело, шурша бумажными крыльями, отлетела прочь. Удовлетворенный, Мишаня откинулся на неудобном стуле, закрыл заветную тетрадочку и уставился в окно. И думал он о том, что поэзия - вот настоящее его, Мишанино, призвание, одна, но пламенная страсть, а учительство - пустая и скучная обязаловка, худо-бедно дающая прокорм.
Физик Лев Абрамович Михельсон и вправду напоминал льва. Густая седеющая шевелюра, тонкое тело, интеллигентное породистое лицо, спокойные, очень спокойные глаза, заглянув в которые сразу понимаешь, что со Львом шутки плохи. С ним никто и не шутил: физик не очень любил шутить. А любил он свою физику и свою молодую жену Фиру, которую ласково называл "мой фюрер". А физику, все-таки, любил больше и преподавал ее так, что делить учеников на умных и глупых ему не приходилось. Добрая половина выпускников поступала на физфак без проблем и лишней нервотрепки. Так что дети его любили и уважали, начальство ценило, а коллеги старались особенно не заглядывать в его спокойные глаза. Прозвища у физика не было, про него просто говорили: "Кто лев, тот и прав". Сейчас перед ним лежал лист бумаги с прорешенными задачами повышенной сложности, которые он собирался объяснить своим особо одаренным ученикам на дополнительном занятии по физике, которые проводил каждый вторник и четверг абсолютно бесплатно.
Молоденькая филологиня Людмила Сергеевна по праву должна была бы сейчас вышагивать на своих стройных точеных ножках по какому-нибудь подиуму, демонстрируя наряды от кутюр или бороться за право ношения титула "Мисс Россия". Но ни демонстрировать, ни вышагивать, ни бороться Милая Мила, как ласково звали ее ученики, не желала, а желала воздействовать на души своих подопечных Пушкиным, Лермонтовым, Толстым и прочими классиками. И из школы уходить, как того требовал ее муж, директор коммерческого банка, между прочим, не собиралась. А богатенький муж только руками разводил, и не укладывалась в его коммерческой голове мысль, как можно проводить на работе целые дни, а потом еще дома проверять тетради, писать планы, читать толстые книги - за две тысячи рублей. Кино и немцы. И уж чего даже под пытками не мог бы объяснить банкир, - зачем его молодая и красивая жена еще и подрабатывает, торгуя косметикой "Орифлейм". Нет бы жить, как жены его приятелей живут: салоны красоты, фитнес-клубы, собраться там в ресторане, почирикать о своем, о девичьем, по бутикам прошвырнуться. Неинтересно, говорит, так жить, однообразно. Неужели настолько неинтересно, чтобы в школу идти работать? Нет, не понимал банкир свою красавицу-жену, но перечить не смел: у каждого свои тараканы в голове. И уж больно красивая была она, его молодая жена-учительница. А Милая Мила и сама не очень-то понимала, для чего она здесь. Просто ей нравилось приходить в школу, нравилось здороваться с ребятами, нравилось видеть, как смотрят на нее влюбленно ученики, нравилось читать им стихи и учить правильно писать слова, даже нравилось разбирать их садистские почерки. А еще ей нравилось листать каталоги с нарисованными в них флаконами, тюбиками и баночками. И хотелось продавать и продавать эти нежные кремы, мягкие сочные помады, ласково-ароматные туалетные мыла, тонкие, мгновенно поднимающие настроение духи. Пусть все вокруг станут красивыми, ухоженными и оттого счастливыми. И косметика продавалась, раскупалась удивительно легко, может быть, потому, что Милую Милу не особенно интересовали деньги.
Конечно же, ей не было дела и до педсовета. Она ломала голову, как бы убедить немку Мимозу Михайловну купить крем для век, который так хорошо снимает отеки и синяки под глазами. Ну, нельзя же в сорок лет выглядеть так старо, хотя трое детей, нет мужа, и все такое... "Дорогая Мимоза Михайловна, - писала Милая Мила записку немке. - У меня есть для вас замечательный крем. Он, правда, не очень дешевый, но я продам его вам без наценки. Да и дело не в деньгах. Крем очень хорош, честно, это не пустая реклама, вы сами порадуетесь, что купили. Я к вам подойду после педсовета. Людмила Сергеевна".
Немка Мимоза Михайловна меньше всего думала сейчас о кремах. Она зарабатывала деньги. Месяца три назад, устав от беспробудной нищеты, она дала объявление в газету: "Напишу стихи к любому торжеству и по всякому поводу". Ни на что особо не надеялась, думала, может, кто клюнет. А клюнули, еще как клюнули: улов оказался бешеный. Желающих поздравлять в стихотворной форме оказалась тьма тьмущая, и деньги потекли к ней, пусть не рекой, но неслабеньким ручейком. Вчера позвонили двое и оба заказали акростихи. Один пожелал нежное стихотворение для любимой девушки, другой - что-то хулиганское для бывшей однокурсницы и назвал конкретные подробности и географические названия. Мимоза Михайловна впервые набралась храбрости и загнула цену в пятьсот рублей за стих, хотя раньше брала двести. Согласились. Работать стало веселей.
Муза, обалдевшая от Мишаниного сюрреализма, добросовестно, как пришитая, сидела на плече немки и помогала в меру сил. Первое послание состряпалось очень быстро и легко, прямо лилось в ручку откуда-то сверху и вытекало на несвежий тетрадный листок с ободранным краем.
Мороз на улице лешачий,
Ишо ты дрыхнешь, друг кошачий,
Разинь глаза. Вставай пришел.
Открой моргалки, вечер скоро,
На Волге уж палит Аврора,
Ее прикол - Зеленый Дол.
Намедни, помнишь, вьюга злилась,
Как ты рычала и бесилась,
Окурки падали в кровать.
Вчерась был снег, но ныне тихо,
А ты все спишь, вставай, козлиха!
Лежишь, как чурка, твою мать!
Едрена вошь, бразды взрывая,
Нас ждет кобылка вороная -
Так бросим жизнь, что так пуста!
И навестим края былые,
Нам всем недавно столь родные,
А также злачные места.
Второе стихотворение не выходило, как хотелось бы, трогательным, щекочущим слезные каналы, мешали докладчики, не получалось полностью сосредоточиться. А потом как-то звуки улетучились, предметы и люди расплылись, и перестали существовать, как бывает при повышенной температуре, и пошло-поехало.
Южный ветер гонит тучи,
Летом дразнит злая осень,
И несмелый, но живучий
Яркий луч пронзает просинь.
Бабье лето, в самом деле,
А цветы не ждут и вянут.
Рыжей кляксой стала зелень
На цветном ковре поляны.
А дожди по мокрым крышам
Шелестят и окна мочат.
Если вслушаться, услышишь
Влажный шепот вечной ночи...
Ангел мой, спокойной ночи.
Ай да Мимоза! Черт возьми, как хорошо. И дело даже не в тысяче рублей, которые, понятное дело, придутся очень кстати. Так радостно и легко на душе, оттого что получается неплохо, оттого что это востребовано, оттого что за это платят деньги, и не надо унижаться и клянчить деньги до получки. Оказывается, можно зарабатывать с удовольствием. Теперь заживем легче! Выжатая, как лимон, Муза еле-еле долетела до подоконника и там рухнула без сознания прямо на сквозняке. У Мимозы Михайловны на лице сияла такая внеземная, нереальная улыбка, что директриса, которая ни разу не видела немку улыбающейся, вдруг подумала, не выписать ли ей материальную помощь.
Уроки труда в одно время называли домоводством, а теперь стали обзывать технологией, как будто от смены вывески меняется качество товара. Меняются только "кодовые названия" учителей. Так вот две трудовички, они же домовушки, они же технички и один трудовик, просто трудовик, играли в слова. Сначала они подбирали синонимы к слову "учитель". Подобралось много: "заблудших овец пастух", "поводырь", "дрессировщик хищников", "и швец, и жнец, и на дуде игрец", не считая привычных "педагога", "воспитателя", "инженера душ". Но когда вдруг дошли до "скотовода", поняли, что заигрались. Решили взять слово "брак" и вспоминать все пословицы и поговорки по поводу этого института человеческих отношений, как выразился бы Зверь. Первым начал Семен Семенович Степаненко, симпатичный хохол с приятным бархатистым голосом, веселый, общительный, обходительный. Трудовик он был в прямом смысле этого слова, руки у него росли откуда надо. Да и голова была на месте. Женат он был уже лет двадцать и про брак знал почти все. Поэтому написал аккуратным почерком с абсолютно немужскими завитушками: "Хрен редьки не слаще". Дважды разведенка Тамара Николаевна, сощурив свои живые зеленые глазки, добавила: "Жили они недолго, но несчастливо и развелись в один день". На лице Антонины Андреевны, полной добродушной пенсионерки, которую ученики любили и беззлобно называли "Тонна", была написана мука. Она вчера купила себе новые туфли, и они жали: то ли размер оказался не тот, то ли они еще не стоптались до нужного состояния, но ноги ныли и горели, словно попали под тяжелую бетонную плиту. Антонина не без труда стянула с ног обнову, облегченно вздохнула, и мир показался ей более-менее сносным. Она крупно и размашисто вывела: "Формально правильно, а по существу - издевательство". А ниже приписала: "Не плачьте над трупами павших борцов".
Ей хотелось домой, где ее ждали внуки: два мальчика-переростка, четырнадцатилетний Антон под два метра ростом, грозящий вскорости его перегнать двенадцатилетний Максим и Нелечка, девочка восьми лет с огромными мальвиньими глазками и золотистыми кудрями. Несмотря на свой сказочно-невинный вид, Нелечка была задира и забияка и постоянно подстрекала своих кузенов на всяческие проказы. Оба высокорослых оболтуса подчинялись ей, как новобранцы - обнаглевшему сержанту-дембелю. Антонина мечтала, выйдя на пенсию, уехать на дачу за город и разводить там овощи-фрукты, но так случилось, что внуки завязли в ее квартире. Родители старшеньких уехали в долгосрочную командировку в далекую африканскую страну, и она сдуру сама предложила призреть их. Как говорится, дурной пример заразителен: непонятно как и незаметно у нее зажилась и Нелечка, мать которой уехала покорять Москву с группой рок-музыкантов. Деньги из Африки и Москвы приходили регулярно, но о чадах своих дети беспокоились не очень. Антонина проняла, что фруктово-овощная пенсия ей не грозит, и из школы не ушла, а наоборот, запросила больше часов. На уроках она учила школьниц шить фартучки и юбочки, вязать носочки и варежки, готовить простые, но очень вкусные блюда, а дома пекла огромные пироги с капустой, как любили мальчики, приготовляла в больших мисках холодец, варила в просторных кастрюлях борщ, шила рубашки и платьица, вязала свитера и шапки своим внукам. А по вечерам Нелечка устраивала любительские концерты и спектакли со своими братцами, которых в школе, кстати, никто не мог заставить участвовать в самодеятельности, или заставляла всех домочадцев танцевать под свою любимую песню: "Вова - чума, Вова, Вова - чума". Жизнью своей Антонина вынуждена была быть довольной, другой все равно не предвиделось, и она научилась радоваться той, которая есть. Единственное, что она терпеть не могла - это ходить на родительские собрания. На мальчиков особенно не жаловались, но вот Нелечка давала жару: то зуб выбьет кому-нибудь, то клею нальет на стул учительнице, то ужа притащит в портфеле, то еще как урок сорвет. Особенно обидно было выслушивать эти жалобы на глазах у двадцати родителей от коллеги, которая с особым смаком их высказывала. А могла ведь конфиденциально, так сказать, с глазу на глаз, и не пришлось бы краснеть и сжимать под партой кулачки старой заслуженной учительнице, известной на всю республику своими открытыми уроками и бесценными методическими пособиями.
Лейсан Фаридовна, работающая в школе первый год, заполняла журнал. Ей не повезло крупно, можно сказать, катастрофически. Ее журнал был отобран для очередной проверки в РОНО, а это означало, что предстоит серьезная работа не для слабонервных. Все точки, сиречь непроставленные двойки, предстояло превратить в цифры, желательно от трех до пяти. Никого не волновало, что ученики про эти точки тоже знают. Двойки же надо было прикрыть несуществующими тройками и четверками, как будто с каждым двоечником проведена индивидуальная работа и пробелы заполнены крепкими и неистребимыми, как запах нафталина, знаниями. Эти двойки, безусловно, были бы исправлены чуть позже, но для этого двоечником пришлось бы немного покорпеть над учебниками, а так тройки сыпались с небес сами, благодаря высшему педагогическому руководству. Создавалось впечатление, что это педагогическое начальство уже вывело из повседневного обращения даже двойки, про колы уже и говорить нечего, их давно уже никто не ставил. Карандашные записи следовало стереть, словно в них могла таиться какая-то потенциальная угроза. Одним словом, из рабочего инструмента журнал превращался в образцовый документ поголовной образованности и дисциплины. "Да, - думала Лейсан Фаридовна, - дураков не убавим в России, а на умных тоску наведем. Бежать надо из этого храма знаний".
Начались прения. А это означало лишь одно: через полчаса примерно можно будет разойтись по домам. Прения - это как ополоснуться холодной водой после парилки, как переменка после трудного урока, как пенка в варенье - самая приятная часть любого собрания. Еще можно немного поболтать втихую, рассказать или расспросить про последние школьные сплетни, допроверить последние тетрадочки. Скоро, очень скоро, проголосуют равнодушной рукой учителя за заранее постановленное и написанное решение педсовета, и прости-прощай, родная школа, до завтрашнего дня. А завтра будет трудный рабочий день с закреплением пройденного и объяснением нового материала, будет чудовищная, никем не оцененная и неоценимая отдача энергии и душевных сил; кто-то будет сжимать кулаки и чувствовать, что жизнь не сложилась, а кое-кто будет счастливо улыбаться оттого, что все получается так, как хочется и как правильно. Кого-то озарит новая идея, и прорежутся мощные белые крылья для полета, кто-то в очередной раз отработает серенько свои будни. И от этих кого-то, вдохновенных или обыденных, трудолюбивых и не очень, постоянно ищущих и неудовлетворенных собою или все уже понявших и остановившихся в развитии, жутко дисциплинированных, но абсолютно нетворческих или неорганизованных, но озаренных печатью таланта, - от этих кого-то и почти только от них, как это ни звучит странно и почти страшно, зависит будущее.
Каким оно будет? Добрым, равнодушным, беспечным, подлым, жестоким, достойным, прекрасным.... А вы: педсовет, педсовет...