...Право, как глупа наша жизнь. Вот сегодня, здесь, сейчас, мы имеем все, чего желаем в целом мире - любовь, престиж, свою обитель, занимая собственную нишу в галерее общества. Но вот, точно в отместку за счастье, лиходейка-судьба надламывает нашу жизнь, и мир - наш, привычный, обжитой мир, рушится в одночасье, погребенный под неуступчивой мощью перемен. И верить в лучшее не остается сил...
...У него было все: любящие родители, красавица жена и умницы-дети, дом где-то в Коннектикуте, лохматая бернская овчарка и подарки на Рождество. Его семья любила его, и он сам любил их - открытой, искренней любовью простого человека. И это было единственным, что он помнил, но даже это было далеким и туманным, как старый серый Лондон - кажется, он бывал в Лондоне... Только не мог вспомнить.
Да, он ничего не помнил. Не помнил, как, возвращаясь утром от родителей, у которых они всей семьей праздновали Рождество, пел в машине рождественские песни с детьми; не помнил, как на скоростной магистрали занесло длинномерный грузовик, как надвигалась медленно на них громада прицепа, как сам он пытался судорожно затормозить; не помнил скрежета, звона разбитых стекол, детского крика и боли. И, конечно, не помнил, как кто-то произнес над ним, - то ли бог, то ли дьявол, - точно вынося вердикт: "они все погибли; и он тоже"...
...Его посадили перед экраном и стали показывать какие-то картинки; он не мог вспомнить их - лишь знал, что созерцание этих непостоянных, сменявших друг друга изображений, причиняло почти физическую боль, медленно, мучительно выжигая разум... Он кричал, бился в агонии, умирая и воскресая тысячи раз. А потом, пресытившись его страданиями, боль всякий раз отступала, и он засыпал, мгновенно забывая обо всем и лишь затем, чтобы утром, - но он не знал, было ли это утром, ибо там, где он жил, кажется, не было окон, - все повторялось сызнова.
Его учили разным вещам - много раз обнаруживал он, что может говорить на многих языках, хотя не мог бы сказать, изучал ли их когда-либо; еще, кажется, его учили стрелять и пользоваться какими-то непонятными приспособлениями. Но всякий раз, лишь удивившись этим знаниям, он все забывал...
...Где-то в памяти, кружились калейдоскопом сотни пейзажей, достойных мольберта художника; да, кажется он любил рисовать когда-то... В сознании проносились образы городов, в которых он никогда не был, - то старых, пропитанных европейской культурой, то молодых и прогрессивных, укрытых стеклом и бетоном, то грязных и убогих, как трущобы Азии. Он видел их, и тут же забывал - как и все в своей жизни.
...Люди мелькали в его памяти и исчезали из нее навсегда. Где-то рядом звучали голоса, какие-то иные звуки, раздражавшие память, но он не помнил их, да и не желал вспоминать.
Память его стирала все.
Не помнил он и того, как оказался в этом маленьком кафе в одном из супермаркетов какого-то мегаполиса Америки. Не помнил, почему заказал кофе, почему сидел, листая серьезный журнал - не то финансовый, не то общественно-политический. Не помнил он и того, как смотрел на фото и чей-то голос говорил ему, монотонно и холодно: "ты должен убить этого человека"...
Напротив, за столиком, сидел маленький мальчик и, не отводя взгляда, пристально, совсем не по-детски, смотрел ему прямо в глаза. Где же родители этого ребенка? Почему он, - совсем малыш, пяти лет от роду, не более, - совсем один здесь - в огромном вместилище человеческих иллюзий?
Но что-то случилось, и образ ребенка исчез из памяти - далеко внизу, зал разразился аплодисментами. Пора, понял он. Пора что? Не все ли равно, если даже мысль эту вскорости сотрет за собой его память?
Он встал. Расплатился наличными, оставив официантке щедрые чаевые. Поднялся на лифте на верхний этаж, вышел и, никем не замеченный, прошел в служебное помещение. Открыл кодовый замок, отсчитал сорок ступеней по пожарной лестнице и вовремя скрылся в маленьком шкафу, пропуская мимо людей с рациями и в черных костюмах. Потом, так никем и не замеченный, выбрался на цокольный этаж и прошел по нему сорок семь футов, затем свернул - и еще двадцать два. Остановился, присел, внимательно посмотрел вниз - на трибуне выступал человек...
Улыбнувшись самому себе, он вынул из-под полы плаща затворную коробку, соединил ее со стволом и небольшим оптическим прицелом; заранее подогнанное, оружие даже не нуждалось в пристрелке - как не нуждался, в общем-то, в оптике его верный глаз. Дослав патрон в патронник, он вскинул оружие и прицелился.
...Он ничего не испытал, спуская курок. Его задача была предельно проста: сделать свое дело и забыть обо всем, но оружие, - безотказное, специально разработанное для таких случаев оружие, - дало осечку. Механически, совершенно не вникая в суть собственных действий, он открыл затвор и... застыл, пораженный впервые за многие годы.
Затвор был пуст.
...Спиною он почувствовал взгляд и обернулся - чуть поодаль, стоял и смотрел на него тот самый мальчик из кафетерия. Не говоря ни слова, малыш вытянул вперед руку и разжал пальцы - и об металлический пол гулко стукнулся винтовочный патрон...
Он не знал, что произошло, и не мог этого объяснить; да и не пытался - ему было все равно теперь. Положив бессмысленное орудие умерщвления на пол, он встал, подошел к малышу и, взяв его за маленькую ручонку, повел прочь.
Ему было все равно - он ничего не знал и не помнил, живя единственным моментом бытия, и лишь это мгновение существовало в круговерти времен, и судьба целого мира была ему безразлична - ибо сам он давным-давно умер.