Тамара Ильинична из сорок девятой квартиры обо всем на свете узнавала первой и о присутствии нечистой силы по соседству, естественно, прослышала вперед всех. О шалящей за стеною нечисти Петру Геннадиевичу, местному участковому, сердобольная пенсионерка доложила еще накануне, пересыпая рассказ тягостными вздохами и воспоминаниями о временах Партии, когда всяческой бесовщине вход в квартиры и даже подъезды мирных граждан был заказан. Участковый слушал сквозь дремоту, кивал, соглашался со всем безоговорочно и всячески поддерживал Тамару Ильиничну в ее негодовании, после чего положил трубку и начисто забыл о всяких бесах, увлеченный повседневными делами. Но Тамара Ильинична, ветеран партийного труда и герой комитетских кулуаров, сдаваться на милость случая не привыкла. Следующим вечером перезвонила ленивому участковому, вновь повторив жалобу на соседа из пятидесятой, приютившего бесов и пообещав жаловаться на бездеятельность Органов президенту и в Страсбургский суд. Петр Геннадиевич стоически пережил активность гражданской позиции всеми любимой Тамары Ильиничны и, будучи человеком ответственным, выехал на вызов. Точнее говоря, вышел, так как летний вечер располагал к прогулке, прогулка - к избавлению от злосчастной мозоли пивного живота, а жила Тамара Ильинична в соседнем подъезде.
Злополучную пятидесятую квартиру занимал широко известный в узких кругах Василий Илларионович, в противоречивом советском прошлом - слесарь второго разряда, а ныне модный среди молодежи сорокадвухлетний писатель книг на компьютере, каковой Василий Илларионович нашел одиноко стоящим у мусорного бака во дворе, заботливо усыновил и приобщил к таинству творческого процесса. С тех пор муза - распутная женщина - не покидала пятидесятой квартиры, а Василий Илларионович своими каждодневными чаяниями вознесся на нерукотворный Парнас и на прочих смертных посматривал оттуда с нескрываемым пренебрежением.
Впрочем, участкового Василий Илларионович любил и привечал. Вот и сейчас, открыв дверь, возрадовался и немедленно пригласил на кухню, где грелось и курилось.
- Погоди-погоди, Василий Илларионович, - осадил писателя Петр Геннадиевич, - мне тут Тамара Ильинична названивает, говорит, у тебя в квартире нечистая сила завелась...
И, сказав, сделал лицо страдальческое: мол, сам понимаешь, маразм - болезнь неизлечимая, но для протоколу надо экзорцизм произвести, так что скажи: нету чертей под кроватью, и пойдем остограммимся. Но Василий Илларионович всякую надежду на быстрое разрешение каверзного вопроса убил наповал:
- Ага, - засияв, что твой самовар, провозгласил писатель торжественно и с толикой пафоса, - на кухне вон сидить, значит. Так шо ложи свой портфельчик вот тута, разобувайся и подём, значит, ручкаться!
Петр Геннадиевич расстроился: мало было в доме одной бесами одержимой, так еще и кумир молодежи, интеллигент, широкой души человек советской закалки алкогольным делирием заразился. Но вслух промолчал. Занес в прихожую живот, сам вошел, дверь за собою затворил и на засов запер. Разуваться не стал: хоть и покорил молодой писатель сердца публики, а женщину в однокомнатных своих хоромах так и не завел, посему не убиравшаяся с советских времен прихожая производила на лиц неподготовленных весьма дурственное впечатление. Впрочем, участковый был человеком крепким и закаленным, вздутого чавкающего линолеума и противно поскрипывающих плинтусов не боялся совершенно. Однако ботиночки форменные снимать поостерегся: жена его, душенька, Софья Тимофеевна, грязных носочков не одобряла.
В квартире у Василия Илларионовича, как обычно, пахло пылью, журналами "Моделист-конструктор" за печальный восемьдесят второй год и нестиранными одеждами, разве что к повседневному аромату прибавились еще тонкие эманации забитой канализации. В единственной комнате, вернее, узком проходе между шкафом и кроватью, у зашторенного дырявым тюлем окна, натужно тарахтел творческий станок писателя, подмигивая Петру Геннадиевичу единственным глазом крохотного монитора. Бросив мимолетный взгляд в недра творческой мастерской, участковый прошел на кухню, в дверях которой и охнул от удивления.
За старым кухонным столиком сидел натурально черт и широко улыбался Петру Геннадиевичу форменной голливудскою улыбкою. Был он зелен кожей и на лысой макушке носил два аккуратных черных рога. Черты лица имел сытые, как из телевизора, глаза разноцветные. Облачен в черный сюртук с позолоченными пуговками, узкие брюки со стрелками, разве что обуви никакой не носил - закинув ногу на ногу, покачивал аккуратным копытцем с золотой подковкой.
- Здравствуйте, дорогой наш Петр Геннадиевич! - приветственно раскидывая руки, воскликнул черт приятным баритоном, - присаживайтесь, угоститесь холодненькой!
И подвинул пальчиками ближе к участковому вспотевшую рюмочку.
Петр Геннадиевич впервые за жизнь свою оказался в партере ситуации и действий дальнейших не разумел. Черт улыбался и источал приветливость, запах малосольных огурчиков, маринованных грибочков и подкопченной осетринки теребил ноздри, а сверкающая в лучах солнца запотевшая бутылочка "Георгиевской Премиум" притягивала взор. И все же... с нечистью да за общий стол?
Постояв минуту в дверях, понаблюдав, как Василий Илларионович разливает прозрачную огненную, скользнув голодным взглядом рядового обывателя по салатнице с черной икоркой, Петр Геннадиевич здраво рассудил, что по старой советской привычке атеист во всякую нечисть не верует, сплюнул через левое плечо да уселся за щедро сервированный стол. Выпил одним махом и, не закусывая, взглядом в черта вперился.
- Как поживает любушка ваша, Софья Тимофеевна? - участливо поинтересовался черт, - не хворает ли? На вас не серчает?
- Аааа... у вас эта, - вместо ответа щелкнул пальцами участковый, - регистрация... есть?
И сам собственным словам удивился.
А вот черт - нет. Не смутился, не стушевался, ручку отточенным движением за полу сюртука опустил и обратно извлек уже с дипломатическим паспортом. Петр Геннадиевич документик раскрыл, поглядел близоруко на фотографию - ну вылитый рогатый собеседник! - печати ногтем поскреб, поморщился. Черт оказался подлинным дипломатом маленькой, но гордой африканской республики и правом присутствовать на кухне Василия Илларионовича обладал. И все же ручка участкового, паспорт возвращая, подрагивала: до чего довели либералы страну - нечистая сила на его, Петра Геннадиевича, участке да притом на законных основаниях!
- Что-то вы, дражайший, с лица побледнели, - участливо заметил черт, пряча документ у сердца, - не случилась ли с вами хворь, Петр Геннадиевич?
- Странно это все, - отозвался участковый.
И добавил, подумав:
- Подозрительно...
- И чем же подозрительно? - вскинул брови черт.
- Всем!
Петр Геннадиевич губы облизал, на пустую рюмочку покосился. Черт спохватился, наполнил до края, свою приподнял.
- За конструктивный диалог и дипломатические отношения?
И подмигнул окаянный.
Петр Геннадиевич губы вновь облизал, про себя помянул зеленокожего, на слабость свою человеческую вздохнул, рюмочку поднял и опрокинул. Пошло хорошо, легонько - аж искорки в душе засверкали. Огурчиком занюхав, а затем и закусив, Петр Геннадиевич внезапно пришел к выводу, что если все документы у гражданина в порядке, то будь он хоть кто - а право культурного отдыха имеет. Затем и порешил.
- Ну, так чем же подозрителен я вам, друг вы наш любезный? - напомнил черт о недавних сомнениях.
- Думаю вот...- попытался сгладить углы участковый, - где ж это видано, чтоб черти зелеными были? Подозрительно...
- А вы обычно, каких чертей видите?
- Да, признаться... никаких не вижу.
- Так как же вы можете говорить? - развел руками гость.
Петр Геннадиевич смутился.
- Ну, люди говорят...
- Ой, полно вам, дорогой вы наш! - отмахнулся черт небрежно, - молва всякое молвить, но не всему же надобно верить!
Петр Геннадиевич только согласно кивнул. И впрямь, как послушаешь баб - то у них почтенная Вера Филипповна, при НЭПе росшая, от святого духа беременна, то сосед-банкир из тридцатого дома на лимузине своем из окна вылетел, то президент окаянный вурдалаком обернулся. Нет им веры, прав тут гость.
Черт тем временем глянул на пустую бутылку, убрал под стол. До холодильника дотянулся и, акробатически покачавшись на стуле, непочатую вынул. А покуда рогатый гость колдовал с новой порцией горячительного, Петр Геннадиевич оглядывался.
Вроде и давно у Василия Илларионовича не был - как вместе за Германии сборную отболели да победу обмыли, - а изменилось-то - чуть. Потолки, тараканами засиженные, вентиляция старая, бородатая - вон, космы-то пыльные на сквозняке колышутся. Стояк водяной ржавый, залавок кухонный покосившийся, на трех шурупах держащийся, холодильник "Бирюса" с логотипом "Олимпиады-80" - все как раньше. А вот редуктора углового у газовой трубы прям над печкой раньше не было. Участковый пригляделся, проследил за черным шлангом, от редуктора идущим до дырки в оконной раме и дальше вверх исчезающим, поморщился.
- Василий Илларионович... а что это у тебя за шланг к плите прикручен?
- А эт я... - чавкая салатиком с кальмарами, отозвался хозяин, - налажую, значит, двусторонние отношения...
- С кем? - удивился участковый.
- С Миколой с пятьдесят четвертой, - Василий Илларионович вытер губы рукавом, отрыгнул громко, руки в колени упер, взглянул хитро, - вы ж ему, ироды, газ обрезали, вот мы с ним, значит, и договорились.
И давай икорку на хлебушек мазать.
- ...я ему, значит, газ от трубы своей, а ему тетка из Мариуполя самогон - он мне, значит, его пополам отдает...
Поведав о бартере с соседом этажом выше, Василий Илларионович принялся жевать бутербродик, закатывая глазки да качая головой, дабы у Петра Геннадиевича никаких сомнений во вкусности икорки не возникло. Участковый же откровениями литератора был крайне недоволен.
- Мы ему газ за неуплату отключили! Три года не платил - весь дом его долги оплачивал, а ты... Врезки, между прочим - незаконное дело! Подсудное! Это же пожарники с ума сойдут...
- Хай сходят, - милостиво разрешил Василий Илларионович, - мне до лампочки. Эт вы там все, значит, паны, деретеся, а мы - братья славяне. Вместе, значит, шляхов били - вместе и за газ договоримся. У нас это, как оно... - литератор пощелкал пальцами, - товарообмен. Импорт-эспорт, значит.
- Так не положено!
- А мною положено на что "не положено"!
Петр Геннадиевич открыл было рот, чтоб вразумить нарушителя да пообещать наказать, но тут как раз черт холодненькую по рюмочкам разлил и свою вверх поднял.
- Ну, - предложил он тост, - за торжество рыночной экономики на бытовом уровне!
За такое дело грех было не опрокинуть, потому и выговор нерадивому жильцу пятидесятой квартиры сам собою отложился на завтра.
- Разрешите поинтересоваться, - закусывая маринованными грибочками, полюбопытствовал Петр Геннадиевич, - как вы на дипломатической должности оказались?
- Ох, дорогой вы наш! - тяжело вздохнул черт и участковому сразу захотелось ему посочувствовать, - Не на то я учился - правда ваша, да не стало работы совсем!
- Погодите, - нахмурился Петр Геннадиевич, - как же так? Тут кругом - сплошная содомия: что на улицах, что в телевизоре! Террор, грабеж, насилие, ворюги и казнокрады, да и рядовой гражданин... - участковый авторитетно кивнул, - уж я-то знаю!
- Бог с вами, уважаемый, - махнул рукой черт, - какая содомия? Какой террор? Одни ж блаженные кругом! Вон, к конкурентам уже в колонну по три выстраиваются, очередь за десять лет занимают...
И сокрушенно покачал головой, а Петр Геннадиевич на такое даже не нашелся, что сказать.
- К конкурентам идти - помилосердствуйте! - упавшим голосом продолжал черт, вновь наполняя рюмки, - платят - чуть, а работы там нынче невпроворот. Оттуда, кстати, даже ведущие сотрудники увольняются - вон, Михаил в отставку вышел, за Кубань перебрался. Сейчас у одного кавказского царька на посылках, - черт отмахнулся и поднял рюмку, - журналистов каких-то отстреливает...
- Как же так?! - искренне недопонял Петр Геннадиевич, - Они ж там все - мусульмане!
- Ой, дорогой вы наш, - тяжело вздохнул черт, - все мы атеисты, когда от долларов прикуриваем...
И без тоста выпил.
Василий Илларионович, не отрываясь от рябчика в сметане, опрокинул стопку, Петр Геннадиевич пока воздержался.
- В дипломатах нынче всяко спокойнее, - продолжал черт, - работа чистая, с людьми. Мир посмотреть, себя показать...
- А к Василию Илларионовичу, по какому поводу? - старательно пряча профессиональный интерес, полюбопытствовал участковый.
- На улице подошел, - жуя лосося, пробубнил литератор, сам наполняя стопочку и тут же опрокидывая, - узнал, значит, и грит: давай, значит, брат-интеллигент, я тебя угощу...
- А! Вам книги Василия Илларионовича нравятся! - догадался Петр Геннадиевич.
- Ой, нравятся, нравятся! - закивал черт, - ни одной не читал!
Участковый еще кашлянул, губы платочком вытер, посмотрел на черта с прищуром. Спросил с подозрением:
- А будете?
- Полно вам, досточтимый Петр Геннадиевич! Конечно не буду: зачем впечатление от хороших книг портить?
И снова улыбочка, только заметнее - спокойная какая-то, непонятная. Снисходительная, что ли? Да вроде и нет...
Черт их разберет, чертей этих!
- Видал, Генадич! - толкнул участкового в плечо Василий Илларионович, - во, значит, каким людям мои книги нравятся!
И выпил за то сам с собою, иным тостом не заморачиваясь.
- Так вы, выходит, на стол собрали, - хитро прищурился участковый, - угощение принесли, а книг не читали? Зачем тогда?
- Я сие... забавным нахожу, - совершенно искренне признался черт.
По крайней мере, прозвучало искренне. И снова улыбочка на губах зеленомордого - та же самая, загадочная. Но смотрит прямо, не юлит - как есть, правду говорит.
Петр Геннадиевич открыл было рот, чтоб еще вопросы озвучить, но тут звонок в прихожей хрипло о госте прокричал. Василий Илларионович, еще рюмочку опрокинув и от бутерброда откусив, поднялся и, за углы цепляясь, открывать потащился, линолеум рваный и косяки, по пути попадающиеся, на все лады проклиная. Черт тем временем жестом предложил угоститься водочкой, Петр Геннадиевич возражать не стал и, ворот рубашки форменной расстегнув, рюмочку следом за гостем приподнял.
Но выпить не случилось: вернулся Василий Илларионович, за собою ведя Аркашу - местного сантехника. Как-то сам собою вновь стал ощущаться аромат забитой канализации, точно появление труженика вантуза всем разом напомнило о спертости воздуха. А вот хозяина квартиры фекальные эманации вроде бы уже ни беспокоили, так как направившегося было к санузлу Аркашу литератор завернул на кухню.
- Садися, значит, давай, - пригласил хозяин, - ложи чемоданчик, значит, свой вон тама и садися.
- Садись, - машинально поправил Аркаша но других возражений высказать не успел: Василий Илларионович на него глазами зыркнул и, рюмку из залавка вынув, к сантехнику подвинул. Тот стушевался и чемоданчик свой покорно опустил. Присел на свободный табурет, замялся. Черт, неловкость гостя чувствуя, наполнил до краев, знакомым жестом, одними пальчиками, пододвинул, заулыбался. Бутылочку пустую под стол спрятал и, акробатические этюды на стуле повторив, непочатую из холодильника извлек.
- Будьте любезны, - попросил Аркаша, - развейте сомнения мои. Вы... - сантехник опять замялся, - ...из нечистой силы будете, или у меня помутнение?
- Ну, дражайший вы наш, Аркадий Сергеевич, - многозначительно протянул черт, - кому-то из нечистой, а кому-то из не грязной... Но, при всем уважении - буду. Да и вы, позволю себе предположить, не откажетесь?
И стопочку приподнял. Аркаша кивнул, правой рукою рюмочку поднял, левой - очки в тонкой оправе поправил. Все застыли на мгновение со стопками, черт на Василия Илларионовича глянул хитро, на сантехника, затем визави Петра Геннадиевича взглянул, и тост произнес:
- Ну... за близость интеллигенции к народу!
За такое грех было не выпить и, пропустив пятьдесят грамм, все присутствующие ощутили непередаваемую легкость бытия. Сразу стало веселее, и донимать рогатого гостя расспросами у Петра Геннадиевича отпало всякое желание.
- Дорогой вы наш Василий Илларионович! - сложив ручки на животе, обратился черт к писателю, - не соблаговолите ли ответить: с чего это орудие ваше творческое такой гул непотребный издает? Право слово, не держите обиды, но все-таки?
Петр Геннадиевич прислушался: и впрямь из-за стены, где компьютер усыновленный работал, доносился низкий гул, точно турбина самолетная в отдалении ревела.
- Старый потому что... - оторвался на секунду от потребляемой индейки Василий Илларионович.
- И что же это выходит, дражайший Василий Илларионович? - картинно забеспокоился черт, - видный писатель, любимец публики, кумир молодежи - на старье каком-то трудится, шедевры популярные пишет?
И, покачав головой, резюмировал:
- Ох, не порядок!..
Василий Илларионович на это глянул исподлобья, шмыгнул носом, рукавом утерся.
- И шо предлагаете?
- Извольте новый приобрести, - развел руками черт, - и себе удобство, и перед людьми престиж...
- Мне на людёв плевать, - отрыгнув смачно, возразил литератор, - я, значит, от поклонников подарка жду. В интернетах написал, чтоб, если любят, значит, подарили новый.
- И как, дозвольте поинтересоваться, - вскинул брови черт, - успешно?
- Обещали! - кивнул Василий Илларионович, свою стопочку наполняя.
- Меня так один друг - тоже великий автор, значит, научил, - продолжал хозяин квартиры, махнув горячительного, - у него сервер, значит, в прихожей под потолком прибит. Так он каждый год в интернетах у поклонников какую-нить приблуду для него клянчит. Так вот постепенно и это, значит... - Василий Илларионович пощелкал пальцами, слово сложное вспоминая, - проагрономился!
- Аааа... - сантехник постарался сделать вид, что все понял, но замешательство скрыть не сумел.
- И что же, позвольте полюбопытствовать, - не унимался черт, - у друга вашего, тоже великого... автора... средств на приобретение нового компьютера недостаточно?
- Да не, - отмахнулся Василий Илларионович, осетринку уплетая, - он, значит, просто так считает, что новое покупать - буржуям платить, а старым можно пользоваться пока, значит, не сломается.
- Жадный просто твой друг, Василий Илларионович, - констатировал Петр Геннадиевич.
- Да нет, уважаемый, - прищурился хитро черт, - позвольте с вами не согласиться... Вот ежели я, имея бутылочку, - черт приподнял "Георгиевскую" за горлышко, покачал пальцами, - вам не налью, потому как тогда и у меня, и у вас будет, да еще и у меня убавится - вот тогда да, жадность. А на себе экономить да ждать, когда нальют... Сие, извольте видеть, просто... глупость.
И опять улыбнулся чуть заметно - Петра Геннадиевича от улыбки этой аж передернуло.
- Ты что же, рогатый, - встрепенулся Василий Илларионович, - дураком меня, значит, обозвал?!
- Ой, помилосердствуйте, дорогой вы наш! - отмахнулся черт, - Я ведь не о вас молвлю, а о друге вашем... тоже великом авторе.
- Ааааа... - расслабился Василий Илларионович и плеснул в стопку беленькой.
- А чего он у тебя без дела крутится? - спросил Петр Геннадиевич, салатик с осетринкой пробуя.
- Как без дела? - опять встрепенулся литератор, - Очень даже по делу! Я из интернетов, значит, фильмы скачиваю и музыку разную, значит, забугорную, потом на диски записываю и по сто рублей, значит, жильцам продаю. Бизнес!
Петр Геннадиевич сим признанием был смущен: где-то в памяти металась мысль, что бизнес этот малость незаконный, но почему так, участковый не помнил. И так раздосадован был неспособностью вспомнить, что от досады едва под стол не сплюнул: за годы в должности, одними хулиганствами мелкими да вандализмом - тоже мелким - участок жил.
Но сомнения, как повелось, развеял черт:
- Ну, господа, тогда за процветание самого малого бизнеса!
Выпили, закусили. Петр Геннадиевич еще одну пуговку расстегнул - жарковато становилось.
- А вы что же не угощаетесь, Аркадий Сергеевич? - обратился рогатый к сантехнику.
- Я, прошу простить, по делу пришел... - попытался оправдаться Аркаша.
- Клади, - поправив пальцем очки, отозвался Аркаша, - благодарю, но я уже отобедал. Надежда Сергеевна, управдом ваш, наказала засор сегодня до конца дня устранить, так что я...
- Аркадий Сергеевич, - глядя на сантехника поверх сложенных пальцев, перебил черт, - прошу простить мне мою неучтивость, но... кем вы по профессии будете?
- Простите? - переспросил Аркаша.
- Ну, уважаемый... чем вы на жизнь зарабатываете, мы видим, - черт развел руками, всех собравшихся подразумевая, - но ведь не на это вы учились... правда?
Сантехник снова поправил очки одним пальцем, закусил нервно верхнюю губу и признался:
- У меня докторская по прикладной лингвистике.
Петр Геннадиевич поперхнулся салатом, Василий Илларионович, залпом стопку опрокинув, принялся стучать участкового по спине. Черт лишь брови вскинул, а Аркадий Сергеевич такой реакции окружающих даже засмущался.
- Сколько же вы, милейший, языков знаете? - не унимался черт.
- Французский и итальянский... в совершенстве, - потупив взор, признался Аркадий Сергеевич, - английский - говорю и пишу со словарем... А еще латынь и греческий.
Петр Геннадиевич, прокашлявшись, уставился на сантехника слезящимися глазами с совершенно неприличным интересом. Как же так? Рядом с участковым, по левую руку, сидел на табурете высокий худощавый джентльмен с аристократичными чертами лица, седыми висками и греческим профилем, а он, Петр Геннадиевич, двадцать лет на одном месте прожив, лица этого не знал. Или не замечал просто, хоть Аркадий Сергеевич к ним с Софьей Тимофеевной пару раз наведывался сантехнику чинить.
- Так получилось, - словно извиняясь, пожал плечами этот незнакомый джентльмен.
- Хм, - многозначительно произнес черт, наполняя стопки, - Аркадий Сергеевич, давайте уговоримся: вы нам компанию нынче составите, а я завтра с самого утра Надежду Сергеевну навещу и за вас слово замолвлю? Очень, знаете ли, интересно услышать ваше мнение о современной беллетристике.
- Я к современной беллетристике имею малое отношение, - попытался возразить Аркадий Сергеевич.
- Ох, дражайший вы наш! - заулыбался черт, - Ну не может такого быть! Вот, скажем, досточтимый Василий Илларионович - автор... популярных книг, беллетрист, ваш сосед. Во всех отношениях примечательная личность! Не может быть, чтобы вы, в одном с ним доме двадцать лет проживая, творческими свершениями его не интересовались...
- Да куда ему, значит, интересоваться, - раскладывая салатики на тарелочке, вставил Василий Илларионович.
- Неужто совсем с беллетристикой современной не сталкивались? - не унимался черт.
- Отчего же? Сталкивался, - вздохнул сантехник, - жена моя, душа... очень любила беллетристку Иртышцеву: запоем читала. А вот я все говорил: не литература это. Я ведь как думал: ну, пусть не Золотой Век - его со школы не любят; не Камю, не Сартр - не для всех... наверное. Но ведь Чехов, Бунин - простое и понятное, для каждого, для всех... Ведь модернизм с налетом романтизма - он должен... - Аркадий Сергеевич покачал головой, - а она все ходила и каждую неделю новый томик на проспекте покупала. Потом садилась у подъезда и читала запоем. А однажды вот так вышла и обратно уже не пришла - так и сгинула без вести...
- И ниче не сгинула, - опять вставил хозяин квартиры, опрокидывая рюмку и заедая салатом, - все на районе известно, значит, что она с банкиром из тридцатого дома за миньет сожительствует...
Аркадий Сергеевич на Василия Илларионовича посмотрел как-то нехорошо - вроде и незлобно, но не по-доброму. Петр Геннадиевич аж подобрался - мало ли, что? От черта, видимо, взгляд этот тоже не ускользнул.
Писатель уставился сначала на черта, потом на сантехника, поиграл в гляделки полминуты и выдал:
- Ты меня еще на дуэль вызови, Дантес перестроечный...
И снова к бутылочке потянулся.
- Ты вот, Аркаша, зря обижаешься, - наливая в стопку водки, рассуждал Василий Илларионович, - ты вот языки там, значит, знаешь, умный весь такой из себя - Камю-хремю, значит, а двадцать лет уже с одними унитазами болтаешь. А знаешь, почему? - хозяин опрокинул рюмочку, поморщился и снова наполнил, - да потому что лох. Лох ты, значит, лопоухий, Аркаша. Нормальные люди, значит, на похабень всякую не учатся, нормальные люди, - Василий Илларионович громко икнул, - они это, коньюктивитуру изучают...
- ...и я говорю: коньюктивитуру, - Василий Илларионович снова икнул, - если изучил - жизнь наладится. Я вот в твоем, значит, Совке позорном кем был? Как жил? Ууууууу... А сейчас, значит, как живу? Ооооооо! - протянул литератор, ткнув для солидности пальцем в загаженный тараканами потолок.
И, опять икнув, выпил сам с собою за это дело.
- Василий Илларионович, тебе, по-моему, хватит, - воспользовался паузой Петр Геннадиевич.
- Все нормально, Петя, - отмахнулся писатель, - я вот у Аркашки, значит, спросить хочу: он вот свои... ты где там учился?
- В МГУ, - отозвался Аркадий Сергеевич.
- ...вот, значит, я и говорю: ты вот свои эти МГУ кончал, значит, а толку что? А толку то, что как не стало, значит, Совка твоего - и тебя не стало. Ты теперь, значит, говно толкаешь, а я пишу... - Василий Илларионович вновь икнул, - книги. Потому что у нас, значит, этот... плюгавизм.
- Плюрализм, - поправил сантехник.
- Да, да, плюгавизм, значит, - заглядывая в горлышко опустевшей бутылки, продолжал хозяин квартиры, - свобода волеисповедания и творческой... ик... реализации...
Пустая бутылка отправилась под стол. Черт тут же извлек из холодильника новую, откупорил и налил всем.
- Давайте выпьем за плюрализм в любых, даже самых бытовых, вопросах, - предложил рогатый тост.
В желании выпить все оказались солидарны.
- Вот, - ни к кому особенно не обращаясь, резюмировал Василий Илларионович, дрожащей рукой накладывая еще салатик.
- Не сочтите за грубость, - складывая ручки в замок, обратился черт к Аркадию Сергеевичу, - но вы, уважаемый, после пропажи жены вашей, любушки, верно очень несчастны?
- Да как вам сказать... - глухо проговорил сантехник, - ведь чтобы ответить на этот вопрос, надо сначала понять, что такое счастье... А мы ведь не знаем - нет у нас определения. Потому, может, и живем сумбурно.
Аркадий Сергеевич встал, словно не имея возможности усидеть на месте, шагнул к двери кухни, обернулся рывком и, руки, на груди сложив, на стену спиною оперся.
- Вот... возьмите американцев: у них все понятно. Выходной, барбекю на лужайке, вечером - музыка и танцы... И ведь спросишь его: "are you happy"? А он тебе: "yes!". А мы вот так живем всю жизнь и хотим чего-то... а чего - не знаем. У меня вот жена была - красавица, умница. И любил я ее, и она меня... наверное, а счастья было? Не знаю. Не было, наверное. Не хотелось петь, не хотелось смеяться, жить не хотелось... Как-то все само, по инерции было - будто так заведено. И она когда ушла... я, знаете, даже... не удивился...
Сантехник поднял взгляд и посмотрел прямо на Петра Геннадиевича, да так посмотрел, что участковому не по себе сделалось. А Аркадий Сергеевич, вроде бы, не заметил даже...
- Счастье... оно же нематериально. Не пощупаешь его, не взвесишь... Мы счастья своего не знаем, потому и живем странно: о чем-то плачем, чему-то радуемся, а почему так - сами себе объяснить не можем... И вот как тут ответишь: чем счастлив, чем - нет...
Черт кивнул, поднял молча рюмку. Аркадий Сергеевич шагнул к столу, тоже взял стопку, Петр Геннадиевич поддержал, а Василия Илларионовича упрашивать не пришлось. Выпили, помолчали чуть-чуть.
- Вот, Аркаша, - встрял опять хозяин квартиры, - вооот! Такие, как ты, и развалили страну... Все у вас, значит, с преподвывертом, все не как у людёв!
- А вы, дорогой наш Василий Илларионович, - подал голос черт, - вы нынче счастливы, а коли нет - чего недостает вам для счастья?
- Не, несчастен, - помотал головой Василий Илларионович, на ощупь, наполняя свою стопку, - вот, значит, когда тиражи будут, как у Лукьяненко, и книжки мои, значит, из интернетов красть перестанут, тогда буду...
- Так где ж это видано, чтобы книги из Интернет воровали? - удивился черт.
- Воруют! - срывающимся голосом доложил писатель, терзая пальцами рубаху на груди, - Все воруют! Книги мои с пиратских библиотек, значит, скачивают - и хоть бы одна сволочь, хоть бы один, значит, рублик заплатила!..
И, сказав это, заплакал.
- Постойте, - кажется, черт чего-то не разумел, - Петр Геннадиевич, не напомните ли присутствующим статью сто пятьдесят вторую Уголовного Кодекса?
Петр Геннадиевич, которого вопрос застал врасплох, в ответ только и сумел, что булькнуть.
- Жаль, - покачал головой черт, - ну так я скажу: кража - это тайное присвоение чужого имущества. Когда у вас было - и не стало. А информацию как украсть можно? Только скопировать, то есть преумножить - где же здесь кража?
- Воруют... - не унимался Василий Илларионович, - здесь ночи, значит, не спишь, не ешь, не пьешь... А ведь я живу этим...
- Полно вам, Василий Илларионович, - улыбнулся черт, - они же ваши читатели...
- Воры! Читатели мне те, значит, кто книги мои покупает! - отрезал писатель.
И принялся наливать мимо рюмки.
- Вот оно, счастье, - точно сам с собой, проговорил Аркадий Сергеевич.
- А я ведь после армии, как дембельнулся, - заговорил вдруг Петр Геннадиевич и сам удивился, - ОБЖ преподавал в школе... Нравилось. Это потом уже, когда Союза не стало, а школу закрыли, участковым пошел - тогда на участок в спальном районе никто идти не хотел. А я еще помоложе был, думал - Афган за плечами, чего бояться-то? А тут оказалось хуже...
Опустошил рюмку, поморщился, но закусывать не стал.
- Двадцать лет уже работаю - а все не привык. Как не в своей тарелке. Вроде и не стреляют уже давно, и лица все старые, примелькавшиеся... А как утром форму надеваю - будто в шкуру чью-то влезаю, будто не я уже... Плохой я участковый. А ты, Аркадий Сергеевич - плохой сантехник. Не твое это. Тебе не на карачках под унитазом ползать, тебе людей учить, а ты...
Петр Геннадиевич вздохнул, точно груз с плеч сбросив, покосился на клюющего носом Василия Илларионовича, покачал головой.
- Кривой наш мир, несовершенный, раз в нем так выходит, что каждый человек - не на своем месте. Ничего в этом мире хорошего быть не может. Оно, конечно, может Богу и виднее, да только странно это все: у кого талант есть - хоронит его, у кого нет - придумывает себе. Черти что!
- А вы, Петр Геннадиевич, - проговорил черт, и разом стало как-то тихо, - изволите думать, что Бог, прежде чем нас всех лепить, университет заканчивал?
Участковый поднял взгляд - черт сидел напротив и смотрел поверх сплетенных пальцев. Не улыбался, не ухмылялся привычно - просто сидел и смотрел.
- Он ведь вселенные да галактики творил, - продолжал черт все тем же тихим голосом, - а тут вдруг решил... человека сделать. Сдюжил, конечно, но ведь звезды и люди - оно не одно и то же, верно? И вот живем мы, на жизнь свою жалуемся, а ведь даже в Писании сказано, что созданы по образу и подобию Его...
Стало тихо. Петр Геннадиевич вдруг ощутил неприличную тяжесть в мочевом пузыре и, поспешно встав, потрусил к санузлу. Лишь затворив дверь и узрев заполненный нечистотами унитаз, вспомнил о цели визита Аркадия Сергеевича. Чертыхнулся в сердцах, но нужда до дома не терпела и потому, расстегнув ширинку, участковый облегчился в раковину. Потом достал платочек кружевной, Софьей Тимофеевной, голубушкой, шитый, отер лицо и лишь тут понял, сколь пьян. Постоял, заправился с трудом, в рубашке форменной путаясь, вышел и, погасив за собою свет, шагнул на кухню... И тут же попятился, инстинктивно за пустую кобуру хватаясь.
...В распахнутое окно заглядывала осторожно луна, освещая спящего Василия Илларионовича. Известный писатель сидел, уронив голову на грудь и расплескав по коленям рвотные массы, небесный свет падал на неубранный стол, сверкая гранями опустошенных бутылок, а по его лучам, уходили в небо, о чем-то оживленно беседуя, сантехник и черт...