Дожив до возраста, который называют иногда почтенным, он продолжал исправно исполнять свой долг, отваживаясь порой на опасную для его состояния прыть. Но, погремев недолго сцепками, он потихоньку останавливался, тяжело вздыхал и начинал опять медленно тащиться, охать и скрипеть, проклиная судьбу и ненужную старость.
Позади остался окутанный бесконечными клубами дыма Череповец, и почти все, даже любопытные, любящие поглазеть на какой-нибудь город или речку, уже спали. Закупоренный плацкартный вагон постепенно наполнился душным запахом уснувших людей, замершие тела которых под белыми простынями были разбросаны по полкам в самых разнообразных позах, отчего в тусклом свете ночников под скрип и грохот стареньких конструкций, всё вокруг иногда мерещилось то больничной палатой, то мчащейся куда-то армейской казармой. И только тонкий детский плачь да чей-то громкий храп возвращали засыпающий мозг к реальности, заставляя думать о предстоящем выходе на своей станции.
Среди только что вошедших или собирающихся выходить пассажиров, чье приглушенное шиканье и бормотание доносилось из разных углов, не спали двое: крепкий жилистый мужчина с бронзовой лысиной и молодой светловолосый лейтенант, легко красневший по любому поводу, что выдавало в нем человека неопытного и излишне эмоционального. Оба давно разместились напротив моего бокового места и уже одним этим обстоятельством привлекли мое внимание, которое, по мере наблюдения за ними, становилось всё более заинтересованным и любопытным. Территориально нас разделял лишь общий проход, своего рода граница, которая, как известно, делит плацкартный вагон на привилегированную часть (с полноценными спальными местами) и менее престижную, где были неудобные боковые места в проходе, а их владельцы в подсознании считались менее удачливыми, нежели пассажиры напротив. Видимо, этот условный барьер и присутствие в моем рационе из напитков только минералки и чая, явно не способствующих мужской беседе, дали мне возможность как бы со стороны и в то же время с близкого расстояния наблюдать их вынужденное общение (иногда довольно занимательное), отчего обычная настороженность к посторонним людям, постепенно таяла, всё больше располагая меня к ним.
Первым после объявления о посадке, сразу вслед за мной, появился крепкий сорокалетний мужчина, нагруженный чемоданами, весь взмокший, пыхтящий и злой. За ним тихо проследовали жена и сын лет десяти. Бухнув под сиденье свою поклажу и размазав по лицу рукавом пот, он с ненавистью и облегчением скинул явно диссонирующий с его обычной жизнью темный под мышками коричневый пиджак и такого же цвета рубашку с галстуком, представ перед всеми в майке с надписью 'Я не подарок', - его пребывание в "культурной столице" закончилось, и можно было больше не церемониться. Немного отдышавшись, он достал из потертой сумки две бутылки пива и с предчувствием удовольствия ловким ударом о край стола откупорил одну из них. Жена мгновенно сделала унылое лицо, но это не помогло - первую бутылку он выпил сразу, не отрываясь из горлышка, для второй, подумав, достал пластиковую кружку, что оказалось излишним: оба 'бокала' пенного напитка исчезли почти с той же скоростью, напомнив о себе лишь небольшой отрыжкой, вырвавшейся с детской непосредственностью. На его лице появилось чувство удовлетворения с легким оттенком незавершенности - не зря говорят, что если хорошо, то значит мало. Его ищущий взор вновь обратился в сторону сумки - видимо, что-то там еще было. Но мудрая жена с ничего не понимающим взглядом уже навалилась на нее боком, прикрыв, для пущей надежности, сверху пышной грудью, и он, сообразив, что этот барьер ему не взять, благоразумно сделал вид, что сумка его совершенно не интересует.
Последним в нашем "отсеке", сразу после отправления поезда, появился молодой розовощекий лейтенант. Он был налегке, с небольшим спортивным баулом и, быстро устроившись, тут же продемонстрировал, что рекламодатели зря деньги не тратят, - у него тоже оказалась пара бутылочек пива. Мужчина оживился и, сразу завязав соседское знакомство, принялся с воодушевлением что-то рассказывать о себе. Лейтенант оказался человеком понятливым, - сходил к проводнице за стаканами и, пододвинув один из них своему попутчику с вопросом: "Не возражаете?", разлил призывно шипящий напиток. Мужчина, как бы нехотя, ну разве что поддержать компанию, не возражал, однако сразу пить не стал, а, соблюдая некоторый форс, как и лейтенант, принялся потихоньку отхлебывать.
Лейтенант больше молчал, и, чтобы избежать неудобных пауз, мужчине пришлось весь разговор тащить на себе. Оказалось, что он с семьей возвращается от родственников, с которыми давно не виделся, а живет и работает шофером под Тюменью, где у него свой дом и маленькое хозяйство, с которым тяжело, но без которого еще труднее. Всё это вместе с другими подробностями вываливалось в кучу, пока не опустела вторая бутылка. Лейтенант слушал внимательно, но равнодушно и на все попытки шофера разговорить своего собеседника отвечал нехотя и односложно. Вытащить из него удалось лишь то, что после окончания училища он едет навестить родных. Такое нежелание поддерживать беседу сначала озадачило шофера, а затем, наверно, и обидело: какой-то сосунок не желает с ним общаться, не интересно, видите ли, ему. За пиво его купил, что ли! По-дружески он еще готов был с ним выпить, а подачек, извините, ему не надо! Шофер стал осторожно, но зло над ним подшучивать, но вскоре, убедившись, что ничего серьезного в ответ не раздают, осмелел и стал позволять себе явно лишнее. Лейтенант в ответ только злился, краснел, но из обычного снисходительного отношения к старшим, принимаемое иногда за уважение, не отвечал. Наконец, накуражившись до ощущения полного превосходства, шофер забрался на верхнюю полку и захрапел.
И вот сейчас, в столь поздний час, наш лейтенант, взбодренный сообщением, что следующая станция его, собрал по-быстрому свои пожитки и замер в ожидании встречи с родиной, которая по расписанию должна произойти минут так через тридцать. Его попутчику, в отличии от лейтенанта, со сном бороться не пришлось, поскольку бедолага давно выспался и, чем теперь себя занять, вообще не представлял. Он то чесался, то зевал, то хлопал себя по коленкам - всё напрасно: сон не шел. Совсем измучившись, он с видом человека, нашедшего разумное решение, достал уже початую бутылку дешевого портвейна, и, жадно из горлышка отпив половину, с явным расчетом, что не возьмет, протянул лейтенанту. Тот, как и положено такому простаку, угоститься не пожелал, и довольный ответом шофер потащил его покурить. Я увязался за ними.
Но, войдя в маленький коридорчик, находившийся между тамбуром и салоном, мы увидели картину, мягко говоря, удивительную: на мусорном ящике с деревянной крышкой сидел хрупкий юноша лет пятнадцати и с вызывающим видом, упираясь грязным ботинком в противоположную стену, курил. На полу валялась пустая бутылка из-под вина. Мы молча обступили его, с минуту пребывая в некотором замешательстве: оставить без внимания столь явный 'вызов обществу' было нельзя, но и что делать с ним, никто из нас не знал. Уж очень необычный вид был у этого паренька со светлыми волосами, с большими серыми глазами на худом, немного заостренном лице, на котором сквозь юношескую бесшабашность проглядывало отчаяние и беспомощность. Внешне он чем-то напоминал картинного отрока из прошлых времен, который вместо предназначенного ему подвига пустился во все тяжкие. Другому давно бы дали по шее и выгнали, но его нелогичное поведение и тоска в глазах вынуждали предположить, что, возможно, у парня что-то случилось и с ним нужно быть поаккуратнее.
Наше появление несколько отвлекло юношу от мрачных мыслей - на его лице кроме несчастья появилась злость и настороженность, как у бездомного кота, которому плохо, некуда бежать и который знает, что его сейчас, по-видимому, будут бить.
Первым нарушил молчание шофер:
- Ты чего это тут нажрался, а? Что, ремня дать некому? - неубедительно, скорее, для порядка проворчал он.
Парень скривился и сплюнул на пол, всем видом выказывая пренебрежение к нашему мнению. Но, чувствуя по голосу шофера, что унизительного наказания не будет, расслабился, убрал ногу со стены и неожиданно охотно, уже плетущимся языком, заговорил:
- Вот мне всё равно, что вы там обо мне думаете. Я вас сегодня вижу, а завтра - нет. Но вы же взрослые, да... Вы всё знаете... Ну так скажите: почему всё так плохо? Почему всё так несправедливо, а? - Он с ухмылкой всматривался то в меня, то в лейтенанта, давая понять, что ничего умного мы ему всё равно не скажем.
- И что тебе не нравится? - удивился шофер. - Вот у тебя покурить есть, выпить есть, а раз есть что выпить - значит, и пожрать есть. Одет, обут - что тебе еще надо? У нас не было того, что есть у вас... Пороть вас некому! Вот что!
Парень с пьяным удивлением поймал взглядом шофера, попытался что-то в нём рассмотреть, но, видимо, не найдя, опустил голову и сокрушенно вздохнул:
- Мамка у меня плохая...
- Мамка плохая? - деланно возмутился шофер. - Да как ты смеешь так говорить о матери? Мать - это... святое!
Но паренек его уже не слушал.
- Пьет сильно... Спасу нет, - мотнул он головой.
То, что это плохо, знают все. И если он ничего не выдумал, то "плохая мамка" - еще мягко сказано, хотя, скорее всего, решил на всякий случай надавить на жалость.
- Всё равно она - мать, - продолжал возмущаться шофер. - А ты тут нажрался и хаешь ее. Ты ведь не знаешь, как ей с тобой тяжело... Давно пьешь то?
- Нет, я не пью... Я сегодня так.
- А лет-то тебе сколько?
- Да вот шестнадцать стукнуло.
- Шестнадцать?.. А по тебе не скажешь... Худой больно. - Шофер подмигнул лейтенанту и, наклонившись к парню, ласково заголосил: - Еще не воруешь?
- Чего?.. - вскинулся паренек, но тут же обмяк и задумался.
- Зачем вы так? - заступился за парня лейтенант.
- Не, было! - мрачно признался парень. - Хлеба однажды украл в магазине, когда разгружали. Бутылки сдал, а деньги ребята отняли... Братишка у меня младшенький есть, а мамка где-то запропала. Да зря я это - они потом нам так давали. У них то мятый, то мыши погрызли... И в столовке утром давали, чаще с кислинкой. Да ничего, ели. Да и хорошее давали... Еще брат как-то велосипед спер - покататься ему, гаду, захотелось. Но я ему наподдавал. Милиция нам ни к чему.
Его откровенность не впечатляла, - повод для раскаянья был мелок, но его стремление выглядеть не таким уж плохим показалось похвальным.
- Отец-то есть? - продолжил лениво расспрашивать шофер.
- Не... Нету.
- А едешь-то куда?
- С дядькой в Пермь... Школу, сказал, надо закончить, и на столяра меня учить будет. А я ведь рисовать умею, - с какой-то надеждой в голосе, которую мы постарались не заметить, сказал парень.
- Рисовать? - удивился шофер. - Художником, значит, хочешь стать? Видел я этих художников. Цветочки, портретики на улице рисуют. Хорошо, если погода хорошая. А если дождь? Всё - рисуй дома! Брось ты эту блажь - семью на это не прокормишь. Вот столяр - это да! Правильно дядька тебе говорит, слушай его... А сам-то он где?
- Да... Спит в соседнем вагоне.
- А ты, значит, здесь. Понятно... Дурью еще не балуешься?
- Не! - понимающе усмехнулся парень. - Мы с братом эту дрянь решили не пробовать.
- Вот это правильно! Начнешь - всё, пропал! Прямая дорожка на кладбище. У моего знакомого сын всё говорил, что бросит. Бросил, когда повезли вперед ногами. Эх, гопота! - вздохнул шофер. Ему стало скучно. Он выбросил окурок и, подтянув штаны, посмотрел на лейтенанта: - Ну что, служивый, пошли, что ли?
- Нет. Я еще покурю, - буркнул тот в ответ.
- Ну-ну, кури! Свою остановку только не продыми, - усмехнулся шофер и ушел.
Паренек пьянел на глазах - столько сразу не каждый взрослый осилит, и уж тем более такой худосочный юноша.
Лейтенант, избавившись от шоферского напора, то ли из любопытства, то ли из желания дать парню выговориться, принялся его расспрашивать. Паренек, почувствовав отзывчивого слушателя, пустился в пьяное откровение. Несчастья посыпались длинным поминальным списком умерших надежд. Он рассказал, что их отец пропал, а мать из-за затянувшейся болезни выгнали с работы, и жить им пришлось на одну бабкину пенсию - ели картошку и хлеб; что бабка потом померла и денег вообще не стало, а мать запила и стала пропадать, и им пришлось побираться, где только можно; рассказал, как у матери появился друг - уголовник, который их бил и грозился убить, если они не уйдут, а потом пьяный и дом спалил, и все жили в сарае. И так без конца. Про все свои несчастья он говорил тихо и без эмоций, и как бы не нам, а кому-то, кого видел перед собой. Говорил долго и монотонно, словно уставший судья, зачитывающий приговор.
Наши беды не измеряются какой-то абстрактной величиной, равной для всех, хотя мы всё время пытаемся это делать. То, что для одного - всего лишь неудача, для другого трагедия. Ведь у каждого своя мера, и у парня была своя. Подозревать в его словах вымысел уже не было смысла - в таком состоянии воображение вряд ли может сильно работать. К тому же он ничего не просил, и ничего совсем уж необычного в его рассказе не было. Но от такого количества несчастий, свалившихся на его голову, становилось не по себе. Все наши повседневные волнения казались мелкими и смешными, внутри росло неприятное чувство неспособности что-либо изменить.
Не знаю, что чувствовал лейтенант, но на его лице появилась необычная для военного смесь жалости и растерянности. Паренек, окончательно уйдя в себя, говорил всё тише и тише. Его слова в шуме движущегося поезда различались с трудом, и лейтенанту, не желающему что-то пропустить, пришлось наклониться и опереться рукой о стену.
За окном замелькали огни очередной станции. Поезд, словно уткнувшись во что-то вязкое, стал сбавлять скорость. Лейтенант засуетился, схватил парня за руку, затряс ее и быстро заговорил:
- Послушай, я знаю, тебе тяжело, но ты не отчаивайся. Поверь: всё будет хорошо. Ты же не глупый, у тебя, ты сам говоришь, есть талант... Борись за него, не дай ему умереть. Скоро в армию пойдешь - там коллектив, там будет легче.
Парень с пьяным удивлением смотрел то на свою трясущуюся руку, то на говорившего чего-то дядьку, и тупо мотал головой, как бы соглашаясь со всем. Лейтенант, понимая, что кроме ненужных пожеланий, ничем помочь не может, махнул рукой и побежал на выход. Его реакция на парня, которому сейчас, кроме крепкого сна, ничего было не нужно, меня заинтересовала; казалось, скрытая пружина его мыслей может развернуться в любой момент, я пошел вслед за ним.
В противоположном тамбуре возле проводницы уже вертелся шофер. Увидев своего попутчика, он заулыбался:
- Ну, что - наслушался этих пьяных соплей?.. Ладно, давай пять! Чтоб служба была легкой, звездной, и невесту тебе работящую и верную, чтоб... ха-ха... быстро не сбежала!
Лейтенант нехотя сунул в ответ руку. Поезд, скрипя тормозами, медленно остановился, проводница открыла дверь и стала протирать поручни. С улицы запахло горячим мазутом и сыростью.
- Да ты чего - обиделся, что ли? - удивился шофер. - Неужто из-за этого сосунка?.. Да брось ты, пустое всё это! Вот он сегодня нажрался, наврал с три короба, а завтра пойдет и украдет. Знаю я их! Сколько их таких вот по стране бегает!
- Да ни хрена ты не знаешь! - неожиданно зло огрызнулся лейтенант и, легко спрыгнув вниз, исчез в темноте, оставляя за собой лишь затухающий хруст щебенки.
Шофер побагровел и высунулся наружу:
- Салага!.. Жизни не знаешь!.. Давай, пожалей их на свою зарплатку! Без штанов-то быстро останешься! - Не удостоившись ответа, шофер швырнул в темноту сигарету и, угрюмо посмотрев на меня, как на свидетеля своего унижения, пошел спать.
Тихо заскрипел вагон; черные силуэты деревьев, похожие на причудливых зверей из нашего детства, вздрогнули и медленно поплыли. Потянуло свежим ночным воздухом. Поезд, лениво набирая скорость, разводил их пустой спор всё дальше и дальше. Проводница закрыла дверь и, равнодушно проворчав "В рабочем тамбуре не курить!", ушла.
Под стук колес неожиданно возникли известные и немного измененные строки:
"Детских душ серебряные крылья,
чистых душ, что никогда не пели,
все кружили, ближе все кружили,
приближались к жизни и горели,
вас не ждут ли разочарованья?..
Голос будней только слух ваш тронет -
в мерном гомоне существованья
пенье смеха вашего утонет..."
Я перешел в другой конец вагона, но парня уже там не было.