Эсаул Георгий : другие произведения.

Обезьяна и верблюд

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Шедеврический роман о ни о чем

  Эсаул Георгий
  
  
  
  
  
  ОБЕЗЬЯНА
  И
  ВЕРБЛЮДЪ
  
  
  
  
  
  Москва
  2015
  
  ОХУ-ын хууль тогтоомжоор хамгаалагдсан хэвлэгдсэн ут-га зохиолын ажилд зохиогчийн эрх
  Авторското право публикувани литературно произведение, защитено от законите на Руската Федерация
  Awọn aṣẹ fun atejade ìwé kiko ise ni idaabobo nipasẹ awọn ofin ti awọn Russian Federation
  Аѓтарскiя правы на апублiкаванае лiтаратурны твор ахоѓваюцца заканадаѓствам Расiйскай Федэрацыi
  Ауторска права за обЌав ене к®ижевно дело зашти"ено законодавством Руске ФедерациЌе
  The kukopera kwa lofalitsidwa zolembalemba ntchito kute-tezedwa ndi malamulo a Russian Federation
  Авторские права на опубликованное литературное произ-ведение охраняются законодательством Российской Феде-рации
  
  
  ОБЕЗЬЯНА И ВЕРБЛЮДЪ: Литературно-художественное издание.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ПРЕДИСЛОВИЕ
  
  Романы о ни о чём - моя радость, моё изобретение.
  Ни войн, ни столкновений грудью в грудь (груди), ни слёз однополых любовников на кладбище.
  "О чём? Не понял(а)!" - лучшая оценка моим но-вым, как марка водки, романам.
  В метро девушка вскочила с коленей подруги, ломала себе пальцы, кричала, что охвачена горячей любовью ко всем розовым фламинго.
  Подруга не утешала, она в отчаянии разрыдалась, за-тем светло засмеялась, вытерла слёзы и объявила, что осуждает себя с рождения, а барабанщикам на Параде в Москве не простит невнимания - так утка не прощает коту, который украл утёнка.
  В искренности двух девушек больше действия, чем во всех моих романах о ни о чём.
   "Славно-то, как около цирка?" - женщина с клоун-ским носом, но потрепанная бельём на ветру, обращалась к прохожим.
  Да, славно!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  - Три часа брожу по Москве, уйму шаловливых со-ветов выслушала, а обезьяну в шапочке с пером, в потеш-ных полосатых панталончиках, в красных башмачках с за-гнутыми концами, в зеленом камзольчике, в белом жабо, и всенепременно на двугорбом верблюде, а обезьяна - меж-ду горбов на попоне восседает с царственной мордой, буд-то - двоюродная сестра королевы Англии - не видела! - Девушка (обязательно девушка, потому что в женском платье, длинноволосая, с ярко выраженными грудными железами, тонкой карандашной талией) в Макдональдсе извлекла пирожок из обертки и рассматривала его, словно выведывала военную тайну. - Пирожок не похож на пиро-жок, а даже неприличной милостыней выглядит, как негр на содержании доярки.
  Пироги выходят из печи - румяные, с луком, яйцом и рисом - вкусные, красивые, и не простят подделки, даже не поблагодарят за то, что их съели, а этот пирожок - го-рячий, но не из печки, нахальный, и, если бы он родился человеком, то обязательно - карликом с мелкими чертами проказливого лица.
  Что карлики - обожают мотоциклы, тянет карликов к мотоциклам, будто они - родные сёстры.
  В душе у карлика тихо, словно умерли домашние жи-вотные, а на мотоцикл прыгает, тарахтит мотоциклом, и находит в тарахтении спасение от своей трусости перед девушками с сорок пятым размером ноги.
  Пирожок - он бы карлику подошёл, и с радостью в карлика вошёл, даже на скорости, на мотоцикле, а мне - стыдно, когда от пирожка аромат женских духов; я же не в городе Рязани, где пироги с глазами - их едят, а они гля-дят.
  - Девушка, сразу видно, вы - из деревни!
  Об обезьяне рассуждаете, пирожок критикуете - странно, но с тихим шелестом шёлка опустились на стул в Макдональдсе - графиня, и вам за великосветскость про-щается лепет; с беспокойной улыбкой, вы обижаете пиро-жок за то, что он не похож на Ваш домашний пирог. - Мужчина подсел рядом за столик, поставил поднос (гам-бургер, молочный ванильный коктейль-стандарт), улыб-нулся девушке, надул щеки, пыжился выглядеть киногеро-ем - романтичным, остроумным знатоком бумаг и скри-пок. - В деревне свои пироги, а в Москве - американские пирожки, иначе москвичи и гости столицы опухнут с голода, как лемминги в весеннее наводнение.
  Большой город требует быстро и качественно, и справляется, даже на плечо язык никто не высовывает; Макдональдсы спасают, поэтому люди пухнут не от голо-да, а от ожирения - век бы книжки читали, а нет - едим и едим, верим, что в пирожках, в колбасе заложены основы гробоведения.
  - Вы Московский озорной гуляка? - девушка отку-сила от пирожка, кивнула головой - тяжелая коса до пола питоном в резонанс засмеялась (собеседник подозревал иронию в словах незнакомки, то от улыбки задохнулся, простил девушке даже молодость - так Король Людовик прощал неопытных девственниц). - Немолодой жиголо, без средств к существованию, неудачник, иначе не знако-мились бы с девушками в кафе быстрого питания, деше-вом, но вкусно готовят, даже кровь кричит в щеках.
  На ресторан у вас денег нет, подруги жизни нет - я вижу, что вы без обручального кольца; молодость прошла, вы - старый, лет тридцати пяти, но надеетесь подцепить простушку из деревни; может быть, возьмете её в свою квартиру, где проживает сварливая вечная мама с лошади-ными вставными зубами имени "Первых американских поселенцев".
  За то, что пригрели деревенщину, вы будете каждый день её поучать, журить, корить, презирать, учить жизни; после же укорений, вы заставите девушку прислуживать по квартире - вам и матушке, готовить королевский обед, но из дешевых продуктов; выслушивать вас, работать си-делкой старой барыни, а в конце жизни потребуете, чтобы я поднесла вам стакан воды за облагодетельствования.
  Вы непременно сэкономите на утомленной жене; да-вайте подсчитаем стоимость одного дня жизни в роли ва-шей молодой красавицы жены! - Девушка оглядела оста-ток пирожка, протянула соседу, улыбалась искренне, с лу-чиками кронштадтской весны, проговорила без робости, но слегка побледнела и придвинулась к мужчине, будто шептала ему сокровенное о кладе в бабушкином сундуке. - Отведайте пирожка; вы же себе не можете позволить пи-рожок в Макдональдсе, дорогой пирожок для вас; рядовой гамбургер - привычно и обычно, но пирожок - роскошь, стоит дороже гамбургера, менее питательный и по себе-стоимости уступает, как дедушка в метро уступает место молодой бабушке.
  В деревне нет метро, но наши мужчины входят в уныние, пьют, не избегают опасных ям в реке, поэтому ча-сто тонут, или давятся гнилыми поганками, или что ещё хуже - накушаются непотребного, у нас же нет Макдо-нальдсов; для пирогов не в каждом доме печка найдется, а мука, рис, яйца и лук - деликатесы для многих тружеников села - черепах водяных кушают, как крокодилы, но на жизнь не ропщут, о своём житье-бытье в книжках пишут, иногда английскими буквами, оттого, что английский язык обязателен для нищих россиян, не вызывает острого полового желания, и на английском мы обязаны, как на родном произносить слово "еда".
  Из уездного города к нам в село прислали молодень-кую учительницу английского - тоненькая, больше для по-рядка Мирового живёт, посредственная, с короткой стриж-кой; где это видано, чтобы женщина волосы коротко под-стригала, как обезьяна на верблюде.
  В Москве я сначала падала в обморок - первые два часа; не верила что вижу людей - толстые, невероятно тол-стые женщины, иногда в обтягивающих штанах, а зад - трактор "Кировец", ноги - тумбы, и стрижка - короткая, под мальчика, под деда - ностальгия по старикам.
  Затем я пообвыкла, знала заранее, что в Москве ожи-рение, но не представляла, что ожирение с короткими во-лосами и с огромными слоновьими ягодицами, к которым прилипают жёлуди.
  Ах, дурно я говорю о людях, но в оправдание себе - не осуждаю, а по наблюдательности своей - чистая, свет-лая, весенняя, и заранее прошу прощения, если кто слышит меня и затаил обиду, как на краснокожего индейца. - Девушка приложила руки к грудям (груди через платье ярким светом надежды озаряли жующие лица с пятью подбородками каждое). Она долго смотрела в зал (собеседнику страшно стало от молчания девушки, словно она вызывала духов добра, чтобы они сожгли в адском костре духов зла). - Нравятся вам короткие женские стрижки - носите на здоровье нации; и пОпы огромные толстые бронетанковые - к усладе вашей; дивно мне, но я на природе выросла и не знаю грязи, сырости в квартирах, налогов, переломов опорно-двигательных аппаратов, причём переломы из-за ожирения.
  В деревнях за чуть подстриженные волосы, пусть да-же ниже плеч - ворота дёгтем мажут в назидание потом-кам; я, когда вижу испоганенные ворота - уже не шучу над благотворительностью, называю мазальщиков нечувствительными монстрами, которые прячут зеленые хвосты в портках.
  У нас мужчины в портках пашут и сеют, а у вас встречаются мужчины в юбках - что с них взять, даже апельсины не вырастут около мужчины в юбке.
  Слышала я слово "мода", но до Москвы верила, что мода - когда красиво.
  Вздор нагородят и под юбкой спрячут ваши мужчи-ны.
  Может быть, у них язва под юбкой, когда штаны, то язва трется о ткань, как кошка трется о порог, а в юбке - не трётся язва, другому яму роет, а, если мужчину в юбке за-смеют, на лесоповал погонят, то - неприличным полагаете, защищаете его всем Миром, даже забываете, что в стране давно сталь не выплавляют.
  Когда мне исполнилось семь лет я онемела - не на год, но на час, и причина - не поломанная человеческая судьба, не скелет в шкафу батюшки, не свиньи, что стекла битого наелись и сдохли, а яичная скорлупа, от голубого дрозда - нехорошо, когда на скорлупу наступаешь, не к добру, а к - дождю.
  Я батюшке в поле узелок со снедью несла - бутылка самогона - наилучший, чистейший - для организма полез-ный, бодрость и работоспособность на лугу от него повы-шенная, как вешают цыгана конокрада - ближе к небесам.
  На скорлупу наступила, да призадумалась - так ли это хорошо, когда в лугах ромашками пахнет; детский ле-пет, мысли маленькие, но остановили меня, даже выбили из графика - я же не в тайге, где охотник выбивает из бел-ки спесь.
  Призадумалась я, мечтала, чтобы в наши леса не только дрозды прилетали с голубыми яйцами, не только медведи захаживали из зоопарков, но и обезьяны прибежа-ли - хлопотливые, немного дурные, с отвратительным за-пахом из-под хвостов, но потешные, милые, с большими черными глазами, в которых отражается бездна болота.
  Я не боюсь болот, в болотах - сила, даже, если геолог с палаткой утонет, то болото не пугает, оно, наоборот, от геолога ума и жира набирается, крепчает и по ночам ино-гда приходит в снах; даже в женщину болото может пере-кинутся - так оборотень перекидывается из человека в чу-дище и обратно.
  Мысль об обезьянках тешила меня; я осуждала азиа-тов за то, что они кушают живых обезьян - видела по компьютеру; в азиатских ресторанах обезьянку подают к столу, живую, привязывают, чтобы голова, как у каторж-ника из дырки в столе торчала, затем - ножом снимают верхушку черепа - и из живого черепа ложками черпают обезьяний мозг - неэстетично и бессмысленно, потому что обезьяна - не говядина и не свинина; обезьяна должна потешать, а не страдать на столе.
  Чижиков и соловьёв кушаем - деликатесы, но обезь-яну не съем - нет нужды мне в обезьяньих мозгах.
  Веселье разлилось на лугу по телу; ромашки помогли и мысли об обезьянах; шмели, жирные, никто их не купит - шмелей, но радость приносят на крыльях удачи.
  Может быть, не шмели - а феи, не разглядывала, под юбку Дюймовочкам не смотрю, я же не городская, поэтому - не испорчена.
  В мыслях о прекрасном открываю глаза, и - ужас! УЖАС!!!
  По лугу ко мне бежит бородатая женщина в юбке, с волосатой грудью, в руках коса смерти, и косой железной устрашающей смерть меня сейчас пожнёт.
  Проклятия летят из женщины, голос мужской, гру-бый - не сразу я батюшкины тембры уловила, поэтому - онемела, думала, что попала в ад, и сейчас меня веревкой, на которой черти своё нижнее белье развешивают на про-сушку, меня смерть задушит, а затем косой добьёт.
  Не нужно бессмысленной возни; каждое действие несёт в себе пользу Будущему, и, возможно, что смерть моя в раннем возрасте - предначертана, от неё польза Гос-ударству Российскому; но обидно.
  Онемела, от смерти в юбке бегу, ножки в ромашках заплетаются, и ромашки теперь - не друзья, а враги, стебли их - щупальца древнего царя Соломона.
  Я швырнула в смерть узелок с провизией для батюш-ки, думала, что смерть, как медведь, накинется на добычу, и не прогадала я - послышалось жадное чавканье, а затем бульканье.
  До дому я добежала, обошла белого двугорбого вер-блюда в стойле, отвесила поклон обезьяне - на карлика не похожа обезьяна, но потешная, а мне в тот момент не до потехи, онемела я после встречи со смертью.
  В избу вбегаю, а на кровати маменька голая лежит, искусственное дыхание изо рта в рот дяденьке незнакомо-му делает; дяденька забавный - в высокой шляпе, потом я узнала - цилиндр называется, и, кроме шляпы на дяденьке нет ничего из одежд, даже самовар можно ставить на голое тело.
  Маменька меня увидела, буднично осведомилась - где батюшка; я ничего не отвечаю - язык отсох; боялась я тогда, что не возьмут меня сомлевшую без языка в мичма-ны.
  Очень хотела в моряки пойти после школы, да блажь всё, прошла блажь, от неё - дым, искры, но не деньги.
  Матушка сарафан накинула - красивый, расписной - маки по льну, дяденьке объясняет, что я онемела сейчас - не от их ли искусственного дыхания изо рта в рот, как у кошек, которые немеют, чернеют и задыхаются в угольной шахте.
  Дяденька с кровати свалился - тюфяки у нас соло-менные, экологически чистые, как и отхожие места; ногой в тонкую панталонину белую тычет, прыгает на другой ноге, а всё мужское у него изрядно болтается, очень на осьминога похоже.
  "Лихоманка меня третий день трясет, будто назначи-ли меня кондуктором трамвая.
  Джоги, Чоли, Чича, Фортунато, за что меня били? - расхохотался, облачился, говорит строго, решительно, но затем вдруг, зарыдал, лицом пожелтел и цилиндр скинул с головы - вторую голову убрал. - Девочка! Как онемела, так и протрезвеешь на моём великолепном представлении - без балерин, без кловунов, без медведей, без тигров на велосипеде". - Руку в шляпу засунул и вытягивает ленту цветную - красивая, как у хохлушек в волосах на свадьбе.
  Тянет робко, а лента не заканчивается, змеится лен-той Мёбиуса; я умная, книжки читаю, в интернет хожу - обо всём знаю, но не всё принимаю.
  За лентой плюшевый заяц выскочил - ободранный, в заплатках, но родной, настоящий друг любой девочке, а мальчикам зайцы не нужны - я ошибалась в детстве.
  Дяденька мне зайца подарил, да поклон отвесил до насыпного пола, царицей Мира меня назвал и обещал, что если я принесу через десять лет в избу чистую воду в бе-лом ведре, то всю жизнь буду счастлива - так и произо-шло, теперь мой конь - добро.
  Я заговорила, язык отмок, и сладостно стало на душе, слова льются, грудь себе детскую растираю ромашкой; а дяденька хохочет, будто на ключик золотой заведенный, вытаскивает из шляпы диковинные бумаги.
  Матушке бумажки цветные без хозяйственной надобности, она оттолкнула дяденьку, руку в шляпу засу-нула, да банку трехлитровую соленых огурцов вытащила - нашу банку, из подполья.
  Я захлопала в ладоши, а дяденька съежился в миг - ёжик не больше, пристально на маменьку глядит, но рас-храбрился, закричал, что за работу ему огурцы положены; Чича болеет, а он, вообще, не знает, как в его волшебный цилиндр огурцы из нашего погреба выскочили, как на хо-дулях Марсиане.
  "Прогорел мой театр, сгорел дотла в жерле ревности, а я - директор погорелого театра, и имя мне - понурая не-решительная головешка! Ах! - Дяденька у матушки выхва-тил банку с огурцами, и в шляпу обратно закинул, как в колодец Моветона (матушка руку в шляпу, да рука в кап-кан на мышей попала, как крокодилу в зубы). - Большой театр я содержал, хозяин, собственник - Карабас Барабас обзавидуется.
  Одних балерин циркачек - шесть штук; три акробат-ки, два акробата, дрессировщик львов, погонщик лошадей и попугаев, коннозаводчик Гиви, воздушные актёры, гим-насты, жонглёры, клоуны и даже женщина - силач-в-руках-подкова-калач.
  Гвоздь программы - я, золотой гвоздь, фокусник граф Игорь фон Абрамович дон Кио.
  Сколько женщин я пилой разрезал, скольких пикой проткнул на арене, скольких стрелой погубил в яблочко глаза - вашим мамашам, господа полицаи, не снилось.
  Процветал наш цирк передвижной, деньги давал, а деньги я в сундуке хранил, на белую гориллу диковинную копил - страсть у меня до горилл.
  Но Судьба выкинула со мной фокус, по сравнению с которым голая балерина из шляпы - шутка студента цир-кового училища.
  Клоун у меня рыжий работал, потешный - Алан, кар-лик от природы, но стремился ввысь, даже на ходулях к девушкам в общежитие ходил, мучился, проклинал вторые этажи, сам над собой смеялся, дразнил вахтерш, но не пла-кал в подушку любовницам.
  На ходулях войдёт, шланг велосипедный с насосом из портков высунет - в темноте не видно, разгляди, что из портков торчит, - то ли змей морской, то ли игуана в бес-памятстве.
  Большой успех Алан имел не только на арене, но и в общежитиях прачек, похожих на свежие матрасы.
  Беда пришла - влюбился в Ольгу Николаевну - де-вушка двадцати пяти лет, сдобная украинка из потом-ственных гоголевских ведьм.
  Ольга Николаевна работала силовым номером, куль-туристка, два метра ростом, сто сорок килограммов вну-шительного веса, румяная, во всех местах пригожая - ху-дожник Кустодиев в гробу перевернется, - фокусник об-лизнул губы, затем поклонился матушке, щелкнул пальца-ми у меня перед глазами - добыл искру и продолжал голо-сом потомственного ветеринара: - Алан на сто десять ки-лограммов меньше весит, на метр ниже, возможно, поэто-му воспылал - да так, что за двери мы прятались, когда он любовные стихи Ольге Николаевне нёс на оценку.
  О работе Алан не забывал, но о прачках уже не ду-мал, а они в досаде забрасывали цирк старыми портянка-ми, резались в карты, терзались сомнениями - добиваться ли Алана, или найти Принца на Белом коне; страху я натерпелся от прачек, даже поносом мучился, вопил в бе-шенстве на акробаток, вырывал шесты у канатоходцев - всякое происходило, даже с внематочной беременностью клоунов-мужчин, я же - директор, как царь.
  Ольга Николаевна, потому что обыкновенная девуш-ка, пусть даже культуристка циркачка, мечтала о Принце на Белом коне, и Принце не из Цирка, а Принце из Булон-ского леса - затвердила - Булонь, Булонь, лучше бы - Шампань - потешнее, как на пробежке кловунов.
  Алан очень страдал от непонимания, иногда во время выступления срывался с лестницы, бежал за кулисы, но его останавливали пинками, отшибали память, пока он не рассмешит унылого зрителя в десятом ряду.
  Однажды, когда кловун Алан в сильнейшем подпи-тии - выпил водку для слона - возвращался с отработан-ного номера, в слоновнике услышал подозрительное шеве-ление, будто три кобры плясали на похоронах факира.
  Я часто в цирке менял факиров, кобры оставались прежние, а факиры умирали от укусов змей, словно нико-гда не слышали о русском бесстрашном купечестве, об офенях, что изобрели особый язык для тюремщиков.
  Алан прошёл за стог с сеном и на необъятном батуте увидел свою любимую культуристку Ольгу Николаевну (слона за задние ноги поднимает), в объятиях нового при-шлого кловуна - Белого Пьеро; Пьеро весил как две Ольги Николаевны, на голову её выше, и борода у него ниже ко-лен, а у Алана - бородка похожа на поросль куртизанок.
  Всё произошло на закате, когда зрители зевали, а воздушные акробатки под куполом веселили - бегали без трусов по канату.
  Алан набрал полный рот авиационного керосина, подбежал к Ольге Николаевне, к Пьеро, выдохнул на них керосин, а на выходе изо рта держал зажжённую черную свечу - сатанинскую.
  Сатанисты у нас арендовали угол в клетке со львами, мы брали плату черными свечами их человеческого жира; артель хотели создать по производству армяков, а армяки без свечей по ночам трудно шить.
  Пьеро загорелся, вспыхнули волосы на Ольге Нико-лаевне, и она в ужасе пинком послала, тоже вспыхнувшего Алана, куда повыше - через тернии к Звездам.
  От Алана купол вспыхнул, словно щёки у гимназистки на первом свидании с калекой.
  Через минуту цирк пылал - Чернобыльская ката-строфа; Пьеро в роль вошёл с горящими - в двойном смысле - очами, бегал по залу, хватал зрителей за руки, умолял не паниковать, а принять смерть с гордостью, как братья Пилигрим.
  "Люди, лёд, когда в трико - плохо, но и головешка в волосах - не к добру; проиграл ваш дедушка в карты Москву французам, да отыскал я в бабушкином сундуке Предзнаменование, Апокалипсис нового времени, где ска-зано, что все неправедники огнём цирковым очистятся".
   Все и всё сгорело; остался я сирый - меня верблюд Ватрушка спас, а подгоняла его кнутом - превосходный жокей - обезьянка Чича.
  Хлещет Ватрушку кнутом по очам, мне тоже доста-ется изрядно, но понимаю, что для нашего блага старается Чича - так конюх с барыней поднимают рождаемость в поместье.
  Теперь мы втроём - артисты погорелого цирка, бро-дим по городам и селам, даём представления, берём лю-бовь и огурцы - зарабатываем, словно и не жили никогда в довольстве и сметане".
  "Ишь ведь выжига! - Матушка без злобы прошептала и погладила фокусника по голове, затем по груди, руке, животу, бедрам - до беды бы дошло, но в сенях загрохота-ли вёдра, гром небесный с всхлипываниями вошёл в избу.
  Папенька - я узнала его, а ведь на лугу приняла за смерть с косой, в юбке и с волосатой грудью, как у выздо-равливающего француза.
  "В рабочий полдень скинул исподнее, без криков, без шума принимал ванну в болоте, ведь знаю, что на сотни верст нет чужих, поэтому не уберегся, как толпа негостеприимных новобранцев фермеров в одном лице. - Батюшка приложился к ведерной бутылке с самогоном (дяденька фокусник с укором посмотрел на маменьку), пил жадно, шумно, привыкал к новой жизни в юбке. - Украли мою одежду, прохожие с желтыми зубами; зубы их рассмотрел, думал, что к счастью, что увидел в кустах желтозубых, а оказалось - к потере одежды.
  Пришлось мешок вокруг чресел обмотать, как бабе - стыдно, но должен я, чтобы веселье, радость, обнимания разлились по жизни, а не проклятия в адрес воришек одежды и не адский огонь с дымом серы.
  Огонь, а серой воняет - грустно, как после первой ночи с коровой!
  К чему идём красивому?
  Куда в поля, где алые зори на грудях рябчиков?"
  Батюшка утомился, пансионным смотрителем упал на чёрную соломку (матушка подстелить успела).
  Фокусник заторопился, сказал, что у него срочные дела в лесу; матушка вынесла ему и Ватрушке с Чичей мешок с провизией - на год скитаний.
  Я тогда впервые увидела не учительницу английско-го языка, а верблюда и обезьяну, живых, потрёпанных жизнью, без грима; без косметики верблюды и обезьяны выглядят не то, чтобы осерчавшими от жизни, но гувер-нантки в сельских усадьбах на них похожи.
  Обезьяна важно восседала между горбов верблюда, в лапе обезьяны казацкая нагайка со свинчаткой - любой доктор поправит своё здоровье с помощью этой нагайки; волшебница Элли из Изумрудного города с подобной плёткой прошла через Волшебную страну.
  Дяденька фокусник держал обезьяну Чичу за ниж-нюю лапу, но обращался ко мне (и я возгордилась, что для него значу больше, чем лапа обезьяны):
  "Девочка с глазами-вишенками!
  Нужды ты не знаешь и не узнаешь; и цирк твой не сгорит, потому что нет у тебя цирка, даже откланяться на арене некому - разве что - коровы на лугу.
  Я бы выстругал себе и тебе новый цирк из березовых бревен, но на руках мозоли от собирательства, и Чича не обрадуется, если я возьму в руки мотыгу и киянку, словно я не легенда, а простой рисовый китайский мандарин.
  Вижу, что у твоего батюшки жало с ядом, но для тебя - не страшно, потому что жало - не дуло пистолета Ка-лашникова, не выстрелит в тебя.
  Пройдут годы, у тебя заколосится и подрастёт, как на удобренных полях.
  Возникнет надобность в женихе; да где взять поря-дочного-то? - дяденька фокусник воздел руку (вторая рука занята лапкой обезьянки) к небу, заголосил тонко, по-бабьи - так вдова рыдает над очередным покойником му-жем. Или цирковая клоунада играла в бывшем владельце цирка, или искренность выходила вместе с желанием найти золотой ключик от страны Буратино. - В деревнях пьют поголовно, тонут в реке, теряются в лесу мужики, падают в берлоги к бурым медведям, а белых медведей в лесах нет, съели.
  Пустяки всё, земное, наносное, - фокусник вынул из кармана карамельку, подумал, отшвырнул в кусты, словно гранату в фашиста, отвернулся от меня. - Человек думает не о радостях земных, а размышляет о каре небесной, об аде с черными чертями; копыта, рога, сковородки с кипя-щим маслом, котлы со смолой, сера, зубовный скрежет, мор, страдания, голод, холод нищета.
  Где, правда?
  Правда не в людях, а в вас - в девушках с длинными волосами, румяными щеками и отсутствием наркотической зависимости.
  Люди об аде думают, а девушки - о женихе.
  В деревне женихи - пыль, а в городе - фармазоны, презренные женоненавистники, изможденные эстеты в об-тягивающих голубых трико.
  Не висельник тебе в мужья в деревню нужен, девоч-ка, не ключник с голосом бабы, не тракторист, который трактора настоящего никогда не видел даже в интернете, потому что интернет пропил, не городской стяжатель, по-хожий на Бабу Ягу в молодые годы.
  Тихий пастушок романтик - вот настоящий жених для тебя, доля для женщины в горящей избе, для девицы, которая в колодце не только воду видит, но и Звёзды.
  Все, все к Звёздам полетим: кто с Космодрома, кто - из колодца.
  Найди себе романтика, поэта, но не бездельника по-эта с бутылкой водки в кармане, а поэта-работягу - при-гожего, покладистого, умного, работящего соглашателя; чтобы трепетал он осиновым листом в твоих руках, а тя-гость крестьянской службы переносил с почтительностью, пониманием и индейской трубкой Мира в руках.
  Идеальный жених пастушок-романтик; где он водит-ся? в каком женьшеневом китайском краю?
  Когда у тебя вырастет желание, девочка, желание жениться, а не умолять на коленях, то поезжай в город Москву - посмотри на Царь-колокол, а на остальное не смотри, словно тебе в глаза закапали фиолетовую краску.
  Остальное - мираж без верблюдов и без обезьян.
  В Москве народу больше, чем в твоей жалобной де-ревне; женихи склонятся осинами перед тобой, потому что ты - богатая, - фокусник усмехнулся, подошёл к моей ма-ме, обнял её за шею - так симпатяшки из Краснодара ла-стятся к Санкт-Петербургским девушкам. Матушка не со-противлялась, но после пяти минут тягостного молчания легонько надавила на глазные яблоки фокусника своими искусными пальчиками - приводила дяденьку в сознание. - Но почти все женихи - выжиги; изучи мужские сути, прежде чем посетишь столицу многих Родин - Москву.
  Фармазонов и стяжателей - отметай, как оса прого-няет пчёл.
  Суженного ряженного узнаешь по двум признакам - обезьяна и верблюд - символы эпохи вероятных черепов.
  Либо накануне тебе приснится обезьянка на верблю-де - не обязательно Чича и Ватрушка, но обязательно эти два полезных для общества животных, сравнимых с нота-ми "ля" и "фа".
  Либо ты живыми их увидишь на улице, случайно; или - на картинке, или вскрикнет кто-нибудь в запальчи-вости - "Обезьяна и верблюд", - тогда и хватай жениха - он вблизи тебя пройдёт, а, может быть, спелым арбузом к ногам твоим подкатится, пообещает Луну с неба и свирель (скрипку, клавесин - всё одно, суета).
  Романтика-поэта с душевным клеймом "обезьяна и верблюд" хватай, в Усадьбу свою вези нареченным жени-хом; он и в труде поможет, и в празднике, чайную ложку не украдет, в ломбард не снесёт, а, если ты в суде поссо-ришься с прокурором, то и на прокурора с вилами, как бык с рогами, бросится, потому что романтику прокурор - не указ; поэт витает, но и за яблоневым садом ухаживает".
  Дяденька фокусник добрый совет дал, ловко подхва-тил обезьянку Чичу на руки - она же приняла его любез-ность с царственным одобрением, - сказал что-то о людях и вшах; и укатил на верблюде по имени Ватрушка - Си-вилла, предсказательница, а не верблюд.
  Время пришло, мне сейчас двадцать два года - воз-раст паники для незамужних украинок, но детский возраст для американок и француженок.
  Хожу-брожу по Москве, Царь-колокол посмотрела, а теперь - жениха надо, но, чтобы печатью обезьянки и вер-блюда отмеченный, как золотым пером в волосы.
  Богатая я, но в меру понимания, деньги на берлин-ских немцев не потрачу, под ноги драчунам не кину, кло-вуна с красным носом не облагодетельствую - не куплю ему "Мерседес" красного цвета; могу многое по деньгам своим большим, но склад ума у меня крестьянский, что в переводе на Московский язык означает - "правильный", и не носит оттенка оскорбления, оттого, что у кого деньги и Правда, тот и умный академик.
  - Где же вы остановились, душечка? - собеседник нервно усмехнулся, потрепал воротник рубашки (поддель-ный Ральф Лоурен). - В Москве, как вы точно, с помощью афоризмов владельца погорелого цирка, обрисовали - множество выжиг, фармазонов, стяжателей и просто ино-городних граждан с неблагими намерениями, словно толь-ко для того рождаются, чтобы у брата или у сестры роди-тельское достояние отобрать.
  Сам я местный, пью умеренно, вас уважаю за стой-кость характера и за румяные щеки - заплакали бы вы в три ручья, но всегда веселы, правдивы, словно тоску сна-чала проткнули кинжалом, а затем сожгли в доменной пе-чи.
  Моя бабушка работала на сталелитейном заводе чу-гунщицей - врагов народа в чугун закатывала; не больно врагу народа, быстро и без обиды к Партии и Правитель-ству, потому что из загонов с овцами народ и Партия со-оружали заводы и Космодромы Байконуры.
  Бабушка часто после работы скидывала свинцовый фартук - радиации много в природной стали, выпивала чарку водки за помин души залитых в чугун врагов, и меч-тала - пушистая овечка у холодильника.
  На работе у бабушки всегда жарко, поэтому дома она холод любила: зимой окна нараспашку, как блузка у моде-льера, из-под крана только ледяная вода, а в чайнике - льдинки.
  Руку тяжелую с чугунными перстнями мне на голову бросит, тоскует, проникновенно рассказывает:
  "Миша..."
  Кстати, меня Мишей назвали в честь олигарха Миха-ила Прохорова.
  - Очень приятно, Миша! А я - Алёна, в честь ху-дожника Васнецова.
  В сортире у нас в деревне репродукции висят, поэто-му батюшка на Алёнушку Васнецовскую настроился, и меня по инерции назвал - так катится с горы телега без лошади.
  Читал в отхожем месте книжки батюшка, хохотал из сортира, а иногда и плакал навзрыд, словно у него много-вековой сибирский запор от кедровых орехов.
  Вы, продолжайте рассказ, Миша, словно дорогу укладываете.
  Понимаю, что вы хотите произвести на меня впечат-ление, Миша, чтобы я вас облагодетельствовала молодая, красивая, богатая; увезла в поместье и назначила пастуш-ком-романтиком, другом Васнецова.
  Но Судьба ваша и моя в лапах обезьяны и в копытах верблюда, а они в Макдональдс не заходили ещё, и гам-бургер с обезьяньим мясом и копыта верблюда здесь не подают вам на разочарование.
  Назло стукните копытом по столу, Миша, изобразите верблюда, похожего на вас в зеркале.
  Не думаю, что после вашей выходки я сделаюсь больной, но оперный сезон, назло вашим эстетам, открою в Макдональдсе.
  Козы - не верблюды, но копытами, особенно по но-чам, стучат по крышам, воду ищут около трубы.
  Будьте счастливы, смакуйте моменты со мной, не думайте о провале, о том, что я засмею вас, укорю в сер-дечной близости, пожурю за ложь; может и закрою лицо руками, зарыдаю, а потом молча вас в лоб поцелую, как покойника - всё из-за тугих чулок.
  Я вам говорила о цене на красивую девушку и о том, что вы и другие мужчины желаете получить бесплатно то, что дорого очень стоит, дороже жемчуга.
  Например, я - девушка вип класса, да-да, мне знако-мы и слова, и выражения, и дела - интернет всему научит; цена за общение со мной, или с другой красавицей - десять тысяч рублей в час - минимум.
  На вечеринке я белой павой могу обнаженная по сто-лу пройти и станцевать среди бутылочек со спиртными напитками - запросто, без волнения, потому что с лестни-цы часто падала, знаю цену жизни и страху.
  Мы беседуем час - десять тысяч рублей - раз.
  Услуги психоаналитика, а вы мне изливаете свою душу - тридцать тысяч рублей в час; итого - сорок тысяч рублей вы мне должны уже, как уж на глупом пингвине.
  Я поправляю ваше здоровье, морально вас утешаю, поднимаю вашу самооценку - платный психиатр, терапевт, еще - десять тысяч - пятьдесят.
  Вы же хотите, чтобы я стала вашей женой, домохо-зяйкой - услуги экономки - пять тысяч в сутки, сиделкой за маменькой - двадцать пять тысяч в сутки, гувернанткой - три с половиной тысячи в сутки, поварихой - три с половиной тысячи в сутки, наложницей - десять тысяч рублей за ночь, приравняем к суткам, ведь вы не сможете чаще раза в сутки, матерью ваших детей - три миллиона рублей за вынашивание и рождение одного ребенка, сиделкой с детьми - пять тысяч рублей в сутки.
  Сложим все эти цифры, получим по минимуму, без учёта детей - больше ста тысяч рублей в месяц, намного больше; а ваша зарплата, если вы работаете, - не больше двадцати тысяч рублей.
  Значит, вы, и вам подобные, хотите обмануть краси-вую девушку, заляпываете нам мысли словами, стихами, но приемлю стихи, если они от эстета романтика-пастушка; пастушка по призванию, а не по курсам охмуре-ния богатых девушек; и пастушок обещает по хозяйству лучше, чем батрак.
  Вам же прощаю ваш долг, потешайте меня, пока не появятся верблюд и обезьяна, и, если они возникнут - воля ваша и фокусника, возьму вас в мужья, отвезу в Усадьбу, сделаю помещиком - будете моим мужем; станете тайно крестьянок на сеновале брюхатить, куриц щупать, но и трудиться так, чтобы из ушей дым, из пастушьего рожка - музыка, а из голосовых связок - развлечения для меня - сказки русско-народные.
  Вы осведомлялись, где я остановилась; отвечаю - в гостинице "Националь", номер скромный, да я не сорю деньгами - четырнадцать тысяч в сутки, как за один час беседы со мной.
  ПроводИте меня в номер, утомилась, да кланяйтесь чаще, не складывайте губки сердечком, как бука.
  Не Губка Боб, а - бука.
  Надеюсь, что я не ославила вас, не оскорбила и не обидела - чураюсь себя, слежу, чтобы лад в разговор, что-бы без оскорблений и намёков, что собеседник не соответ-ствует, как тополь не растет рядом с яблоней.
  Любознательно о вашей бабушке, она и вас в чугун закатывала, или вы бабушку закатали? - Алёнушка за-смеялась, завернула остатки трапезы в салфеточку - предусмотрительность, подставила локоток Михаилу, и ухажёр с подобострастием, но в то же время с напускной гордостью мексиканского красавца, взял под локоток; по-шли крейсером "Аврора" и броненосцем "Потёмкин".
  - Бабушка моя - фантазёрка, прямой потомок ска-зочника Андерсена, но сердце Андерсена надорвалось бы, как выскакивает горячая вода из земли на Дальнем Восто-ке, при виде мозолей бабушки.
  Она боязливо смотрела мне в глаза, но, по мере того, как рассказ разворачивался, распрямлялись крылья у ба-бушки, и я отодвигался в дальний угол, хватался за топо-рик - на всякий пожарный случай - так утопающий в бо-лоте хватается за хвост русалки.
  "Миша! В чугуне сила страны, и слабость людей! - бабушка закрывала дверь, подавала мне стакан воды, затем выпивала вторую стопку водки - за тех, кто в море. - Моя мечта - частный крематорий, а гробы в крематории из чу-гуна, нашего чугуна, проверенного, с пломбами. - В поры-ве мечты бабушка открывала рот шире и шире - Дарьяль-ское ущелье; в глазах её бушевало чёрное адское пламя, слова иногда превращались в заклинания, но - интересно, любознательно, особенно для молодой натуры мальчика, который не познал картинки нудистов. - Чушь, вздор, ложь, что нужно в крематории сжигать покойников в сго-раемых, как шляпка маляра из газеты, гробах.
  В чугунном гробу покойник превратится в пыль, в труху воспоминаний потомков, как Пушкин.
  Дедушка твой, мой муж - Силантий Петрович не ве-рил в чугунные гробы, и где он сейчас, подлец?
  В седле на арабском скакуне?
  Нет, он - душа часов, хотя и не часовщик, а профес-сор химии... был. - Бабушка вздыхала, смотрела на часы в чугунном коробе; вместо маятника - высушенная муми-фицированная голова моего дедушки, бабушкиного мужа - маятник Фуко вздрогнул бы от кощунства. - Когда мне исполнился год, мы переехали в Москву, да, в Москве в наши годы чугун изготавливали на зависть Испании и китайцам узловых станций.
  Смышленая я в детстве, в один годик всё осознавала, да не убивала только, в чугун не закатывала - физическое состояние младенца не позволяло - так Анна Каренина на инвалидной коляске не попадет под поезд.
  Помню, лежу в детской кроватке, а к нам в квартиру чёрт с визитом заходит, огромный, выше потолка.
   Взрослые не видели, что чёрт, а думали, что папин начальник на заводе, да, начальник, но не над зарплатой и не над телом, а директор папиной души.
  У чёрта на рыле наколка - чайка на фоне заходящего или восходящего Солнца - японский знак самурая.
  Чёрт моему отцу говорит, что нашёл для него теп-ленькое местечко - смотритель кладбища в Перово; стыд-но в те времена с завода на кладбище уходить, но батюшка чёрта послушался, потому что уже, как бы умер батюшка - никто не видел, но я видела, младенец, хотя и слова ска-зать путного не могла сквозь деревянную соску - пожале-ли денег на нормальную соску, мне в рот гадость засовы-вали деревянную, чурку из печки, за что им - поклон и вечное проклятие - так девочка Элли проклинала маньяка из Изумрудного города.
  Матушка моя к чёрту ластится, а, когда услышала о кладбище, сразу ногу ему на плечо закинула, потому что - балерина.
  Я в кроватке тоскую, не знаю, как с чёртом сладить, но, наконец, решилась, что всенепременно, когда вырасту, в восемнадцать лет выйду замуж за ученого человека, да чтоб он болел, хлипкий и вскоре после свадьбы тихо помер грибом поганкой.
  Голову мужа я вместо маятника в старинные часы прикреплю, и своим поступком как бы чёрта в золотую клетку времени заключу.
  Мечты мои, потому что - праведные, сбылись, и де-душку твоего, а он строптивый, никак не хотел умирать - я обезглавила после его смерти или до... не помню, склероз; голову вместо маятника прикрепила и каждый душный вечер мрачно смотрю на качание маятника-головы туда-сюда и обратно.
  Всем приятно, кроме чёрта!
  Слышу, как чёрт беснуется под землей, мучается в золотой клетке, и вода - не вода, но с него стекает в котел с кипящей смолой, где грешники проклинают чуму и ча-хотку.
  Иногда в часы молния шаровая залетает, бьет в вы-сушенную голову твоего деда, но - только грохот, а ущер-ба для часов - ноль, потому что - чугунные".
  Бабушка подходила к часам, заводила, при этом гиря часового механизма стонала человеческим голосом, будто просила милостыню в вагоне электрички.
  Однажды, бабушка пришла с работы торжественная, увешенная орденами и медалями, в руках чугунный ко-стыль с черепом.
  В часы залетела из форточки шаровая молния, удари-ла в высушенную голову дедушки, громыхнуло, но бабуш-ка, мокрая после дождя, не обратила на молнию должного внимания, а пошла в ванную, дверь за собой не закрыла, вывалила из сумок в ванную деньги, долго считала, иногда вскрикивала в восторге, после каждой тысячи вспоминала ракету "Искандер"; смуглое морщинистое лицо бабушки озарялось светом Правды.
  "Миша! Мишенька, внучек неблагородный!
  Мечта моя птицей Фениксом сбылась!
  Я получила одобрение Совета Министров и Депута-тов на частный крематорий на Николо-Архангельском кладбище.
  Расценки в десять раз превышают государственные, поэтому заживу с чугуном, как желаю, даже африканцев смогу называть неграми.
  За свои гуляю!
  Тебя же, и всех моих остальных родственников, про-шу не беспокоить меня; люди падкие до чужих денег - сразу побежите ко мне с мольбами и прошениями, начнете деньги клянчить на чугунные скамейки, на чугунные кро-вати и чугунные велосипеды, словно у вас между ног це-мент, а не живая плоть.
  Придёт время и вас, родственники, в чугунные гробы положу - красиво, торжественно и со скидкой - нет в том горя, а помочь в радости - всегда, пожалуйста, тем более что планирую жить двести или более лет, как Мафусаил.
  Борода у меня отрастет - не беда, потому что борода-тые женщины очень ценятся у знатоков кладбищенских дел и балета".
  Бабушка меня угостила яичком, подозреваю, что с могилки.
  Я поднял голову в совершенном отчаянии, будто на меня соловей присел отдохнуть:
  "Бабушка! Ты разбогатеешь, а под тебя жених найдется кавказский или - ночь-негр, окрутит, охмурит, твои капиталы прогуляет, и мне ничего не достанется, си-ротке с родителями.
  Добренькая вы, бабушка, разве возможно чудо, когда носки дырявые?
  Всенепременно вас кавказец окрутит, и затем вы с ним начтёте, как Ромео с родителями Джульетты.
  Кавказец затребует у тебя квартиру, а ты выставишь против его бойцов своих, Люберецких - прольется кровь, и всё останется на своих местах, только денег у тебя уба-вится; впрочем, ХАХАХА! Трупов прибавится, значит, твоему ремеслу - крематорию частному - прибыль!
  Спохватитесь, да рано, станешь миллиардершей на своих бедах!"
  Я не скрывал слёз, смотрел на бесчувственную ба-бушку, а видел - детский велосипед, барабан, скрипку - подделку Страдивари.
  Бабушка вышла из квартиры, а запах чугуна и крема-тория навсегда остался в моих изумленных ноздрях. - Ми-хаил смахнул гороховую слезу, рассмеялся, но затих в вос-поминаниях - так девушка затихает в сумке для рыбы.
  
  В холле гостиницы пожилой портье с усами из музея Буденного тихим замогильным голосом, словно нашел весной в подвале гнилую картофелину и вскрикнул от го-лода, поинтересовался:
  - Мужчина с вами, госпожа?
  - Не из праздного любопытства вы спросили, не по служебной надобности, а из-за пустоты в душе! - Алёна улыбнулась работнику гостиницы, потрепала его по левой щеке, словно пробовала кожу на прочность для изготовле-ния перчаток. - Если бы вы родились в древнем Риме, то обязательно носили бы на лбу кленовый лист, как индусы носят точку.
  Не знаю, но предчувствую, или после чувствую; в душе - картина, вы и кленовый лист.
  Не канадец, а Канады тогда ещё никто не затеял, а с кленовым листом, отмеченный печалью осени.
  Я бы пригляделась к вам, как к своему жениху, но старый вы, словно вас в кадушке с капустой гноили для революционных матросов броненосца "Потемкин".
  Сердцу и Судьбе не прикажешь, и, если появится сейчас верблюд, а на нём - царственная обезьянка в мала-хае, то даже и не знаю, кого в мужья возьму: Михаила или вас, как пень трухлявый для костра.
  Нет знамения; в руках бы комкали фотокарточку обе-зьяны и верблюда - ясно и без подозрений - по капле море Байкал выпьем, а, если верблюд с обезьянкой пройдёт между вами и Михаилом - то - загадка, сфинксы ещё раз перевернутся в саркофагах.
  Но нет животных, а с ними нет и надежды на свадь-бу, на застолье с пьяными криками, солеными огурцами и пословицами русского народа.
  Я - девственница! - Алёна неожиданно закончила, замолчала, рассматривала узор на щеке портье - татуиров-ка (лебедь, рак и щука).
  - Вы, сударыня, по праву можете гордиться вашими родителями, всеми потомками, ветеранами Куликовской битвы и своей прозорливостью, потому что умно и с пони-манием отметили, что я задал вопрос не по производствен-ной необходимости, а из пустоты, или по другой причине, и её не обосную, она меня пугает, в ипохондрию загоняет, как загоняют свинью под нож мясника.
  В Краснодарском крае часто свиней режут, особенно - к свадьбе - жалко животное, потому что свинья - чув-ствительная, как балерина в трико.
  Загоняют животное, а оно... да не стану браниться, мы же не для горести живём, не для скорби, а для всемир-ной радости, и радость нам даёт Правда; не газета "Прав-да", а правда, что в газетку завёрнута в поезде - яйца вкру-тую, хлеб, курочка, лук, соль, огурчик.
  Я вас о мужчине спросил, - суровый взгляд на Миха-ила, как на заспиртованного питона, - потому что жалею вас, ревную к нищему проходимцу.
  Зачем вам неудачники; от неудачников за версту пахнет костром и виселицей.
  Знаю, оттого, что сам - неудачник, а начинал с рож-дения самодостаточной состоявшейся личностью, как тре-тий раз родился.
  Люди с возрастом приходят к самодостаточности и состоятельности, а я родился, но с годами уходил от само-достаточности и состоятельности, как на льдине с поляр-ником Папаниным дрейфовал.
  В Советском Союзе полярники верили: если дрей-фуют, то не погибнут, потому что вся мощь СССР спасёт утопающих.
  Сейчас полярники в унынии даже на берегу; никто не спасет, а МЧС, если случайно остановится в пути (из Индии в Москву), то за свои услуги столько денег потребует, что полярнику лучше с моржом жить и умереть, как Хоакину, чем получить спасение за бешенные лисичьи деньги.
  Вы, красавица, отметили, что я пожилой, да, и нищий - уж очень.
  Виновата природа с сельскими картинками, свежим молоком и верой, что в покосившихся избах проживают милые красивые молодые белые в конопушках, с рыжими волосами Есенинские золотые девушки.
  После армии я из Москвы отправился в деревню; красавец дембель, широкий, в полосках, со знаками отли-чия - цыгане позавидуют блеску орденов.
  Я верил, что молодость и красота облагородят дерев-ню, дадут ростки моим талантам музыканта и дровосека - так работница мукомольного комбината неожиданно обна-руживает, что у неё талант шпалоукладчицы.
  В деревне писал стихи и, конечно, пил беспробудно, оттого, что - после армии, а армия - не фигурка из пря-ничного теста.
  Девушек в деревнях нет; все деревни в округе обла-зил, даже срамно стало, потому что под ветки ёлок загля-дывал - не спряталась ли от меня миляга красавица с озер-ными омутами очей.
  Нет нужды девушкам в деревне жить; девушки эми-грируют в Лондон, в Америку, ложатся под афронемцев и афрофранцузов, но не ложатся под сеялку-веялку в родной деревне.
  Три года я прочесывал местность, не верил, что об-манулся в лучших чувствах, даже перешел на отвар из му-хоморов и бледных поганок, чтобы видения и оракулы по-казали мне девушек в деревне.
  Старушки меня ругали, а мужики хвалили - не знаю за что, но подхалимствовали, умилялись на завалинках, а мне от умилений - нет проку, даже от шишки, что в лоб стукнет больше проку, чем от бывшего солдата в деревне.
  Десять лет я прожил в деревне, заматерел, бороду от-пустил ниже колен, комарами питался, износил одежду до лохмотьев, а на ногах когти отрастил - удобно по деревьям за медом лазить - так вурдалак скачет за Шварцнегером по верхушкам пальм в фильме "Чужой".
  Вернулся в Москву, как в чугун со щами.
  Никому не нужен парень после деревни, потаскан-ный судьбой, избитый комарами и вшами; на другой Пла-нете каждого поселенца приголубят, а на Земле народу сиксилиарды - нет интереса, даже до тихих странников.
  Уйму работы перепробовал, перехватывал заказы у молдаван, даже, верите ли, мне, водку паленную продавал азиатским купцам.
  Они водку в детстве не пили, поэтому не отличат поддельную от настоящей - блюют желчью, но покупают, потому что дешевле, чем в магазине.
  Даже гладильщиком работал - не в прачечной, а в массажном кабинете, как на каторге с чернорабочими камнетесами.
  Дама толстая на массаж придёт, телеса свои подстав-ляет массажисту; массажист, будто на велосипеде из Па-рижа в Дакар прокатился, да шины спустили - потный, усталый, руки занемели; тут и я - даму поглаживаю, она утихомиривается жалобы не строчит в следственный ко-митет, только тихонько ругает людей в мундирах - не лю-бят толстые дамы нас, военных на пенсии.
  Не без пользы я жил до сегодняшнего дня; учился жизни, даже в монахи на три дня сходил, да заскучал в мо-нахах, денег мало, золото не дают, а работы больше, чем на Колыме в урожайный год леммингов.
  В кабалу попал к тюремщикам, да выбрался, потому что полюбил честолюбивую вертухайку - толстая, с корот-кими черными волосами - не люблю короткие женские стрижки, но на Колыме не выбирают между комаром и осетром.
  К колодцу подхожу, а она мне - "Угостите бадьёй ледяной воды, мужчина"; руки в бока уперла, смотрит с вызовом, а между грудей - автомат Калашникова, как ме-дальон.
  Угостил водой, три года жили вместе, а потом за шу-точку её сапогом начальник лесопилки убил, словно мос-кита американского покарал.
  Вертухайка спросила начальника лесопилки:
  "В чем заключается добродетель мужчины?"
  Начальник, будто ему слона в глотку запихнули, рас-суждал, размахивал руками, топал, плевался, даже куском черного хлеба два раза подавился, поучал, много примеров мужской добродетели приводил, словно ему на день рож-дения подарили Добродетель.
  Вертухайка, моя любовница выслушала, а потом с кривой ухмылочкой - шуточка, сказала, что не знает начальник лесопилки ничто о добродетели, потому что со-жительствует с кобылой.
  Убил, безукоризненно голову снял ятаганом - от японцев остался, от туристов; японцам не жаль, потому что за косогором мы похоронили их.
  В Москве я пошёл в Кремль, доложил о себе и сказал, что хочу принести пользу Отчизне, пусть даже с напиль-ником в зубах, но, всенепременно, пользу, как Минин и Пожарский.
  Мне на левую ягодицу клеймо поставили с номером моего заявления и определили портье в гостиницу "Наци-ональ"; гостиницы - основной источник любого государ-ства, и пользы от гостиниц в сиксилиард раз больше, чем от золотых приисков и музыкальных коллективов.
  Нельзя актерам и музыкантам деньги платить - не за что; разве возможно, чтобы собака крысу принесла, лаяла, а собаке за лай дали три золотых монеты?
   Первое время я тяготился работой в гостинице: про-ститутки обоеполые, наркоманы, творческая интеллиген-ция - Амстердам в Москве.
  Познакомился с майором ФСБ, он мне посоветовал, чтобы я из души все сомнения выкинул, потерял надежду и веру в Будущее, как потеряли её наши футболисты, тогда мне - подарок - жизнь в радость, без томления, нравствен-ных метаний, поиска смысла жизни в той же жизни, где лук дороже хлеба, как на островах Зеленого Мыса.
  Острова зеленые, а хлеба белого и черного нет, слов-но его гигантские улитки рогами забодали.
  По совету майора ФСБ - работники карающих орга-нов дурного не посоветуют, они же не балерины; балерины советами все деньги выкачают, а ФСБшникам деньги не нужны, патриоты служат бесплатно, в Коммунизме живут - я очистил душу, выкинул страдания, боль за старушек под колесами "Камазов", поиски чистых душевных девушек, песни на стихи Сергея Есенина, даже стыд и срам забыл, на нудистком пляже водку пил и не стеснялся, оттого, что душа закаменела цементом "эм пятьсот".
  Сердце кровью уже не обливается, терпит; по ночам вскакиваю, прикладываю руку к сердцу и не чувствую, что бьётся - умерло без страданий.
  Вчера в очередной раз в нашем заведении официанты избивали посетителя; то ли посол инодержавный, то ли профессор живописи из Берлина; звон, а не город.
  Посетитель орёт, креветки неоплаченные из него вы-ходят с рёвом; а официанты коваными сапогами по жиз-ненно важным органам прохаживаются, деньги требуют, как с узника в одной рубашке.
  Когда затих посетитель, обнаружили, что карточку его кредитную не тем концом в аппарат вставляли, она и не работала, как не работает девушка без денег.
  Убили, а у меня ничего в душе не дрогнуло, даже не всплыли из детства воспоминания о родной матушке - по-худела она в заботах обо мне и о батюшке - корову ску-шала и не потолстела, словно в животе змей поселился.
  Испугался я, что окаменею от пустоты в душе, от равнодушия: в статую превращусь, но не в Аполлона - Аполлона девушки любят, а в Горгону Медузу, и то - честь для меня.
  Цыганка Аза в электричке сказала мне, деньги укра-ла, но правду сказала, что:
  "Если не ощущаешь себя, то значит - умер"!
  Я каждый пять минут щипаю себя за ляжки и за бока - проверяю - ощущаю ли, или умер; после смерти посети-теля, показалось, что и я дух испустил - так усталая корова на лугу вырабатывает метан.
  После службы побежал в клуб балерин; веселятся, поют, ноги выше головы поднимают - должно меня про-нять, сбить с равнодушия, словно молотком по темечку.
  Две вечные балеринки - всегда их звали Зизи и Мими главенствовали на празднике; не девушки, а - куклы французские, но в перьях, в кружевах, в чулочках ажурных, значит - с пониманием, как кандидатки искусствоведения.
  Я кокаин нюхаю, на балерин и на посетителей смот-рю, жду, когда у меня сердце отогреется, букетом полевых цветов к ногам балерин ляжет.
  Не ведаю - нужно ли мне, чтобы я потерял равноду-шие, к которому стремился, но испугался очень, даже кош-ку за ухом чесал в кабаке, надеялся, что кошка сатану про-гонит.
  Балерины обходительные, работу знают чётко, как расписание электричек Казанского вокзала: разделись, на стол длинный запрыгнули, танцуют голые среди бутыло-чек, ловко ножки поднимают выше головы, и, что любо-знательно - держат равновесие, не валятся на лысины клерков.
  Люди не простые, у каждого репутация разбойника и пройдохи, радуются вместе с балеринами, а у меня, словно железный штырь в глотке - никак радость в себе не от-крою; а только - равнодушие к балеринам - разобьются, раздерут промежности, - мне всё одно - без радости, без надежды, что атомная бомба минует Москву.
  В сердцах я обозвал цыганку Азу подлой сплетницей, литературным персонажем романа писателя Эсаула Георгия, и в унынии покинул заведение, где не избавили меня от равнодушия, не раскачали корабельные канаты нервов.
  Нищенка попалась по дороге, руку протягивает, про-клинает меня, но и блага Райские обещает, говорит, что покажет Райские кущи.
  Я с равнодушием через нищенку перешагнул, даже удовольствие не получил; представил, как тону в Черном Море, а нищенка с маяка в подзорную трубу за моими по-тугами выжить наблюдает и хохочет во всё человеческое горло.
  Сатана моими мыслями водил, из равнодушия не от-пускал, анекдоты о Вовочке и о политиках нашёптывал по ночам, когда честные люди запором страдают.
  Сегодня вас отметил, мамзелька, опять же - ничто в душе не перевернулось, даже не показалось; акробатиче-ский трюк: деревенская девушка, красивая, с состоянием, приехала в Москву на увеселения, Садко ищет или фонтан с шампанским.
  Я с собой спорил, люблю с собой спорить, но равно-душно спорил, делал ставки - обворуют ли вас на Манеж-ной площади, подстрелят ли, как утку, или вы отбудете в деревню, уверенная, что Москва - столица Израиля.
  О цветении вишен думал, вдруг, словно я в кузне радботал, и мне на ногу наковальня упала раскаленная: вы с проходимцем под ручку шествуете в свой номер, ножка-ми перебираете - иначе люди не ходят, крылья у нас не выросли, мы же не птицы Руххи.
  Равнодушие моё бальным платьем оперной дивы сле-тело, мигом пустота в душе заполнилась ревностью, пере-живаниями, злобой чёрно-ваксовой, но и злоба - пустота.
  Нет мне теперь покоя даже с непонятными верблю-дами и обезьянами о которых вы упомянули.
  Может быть, из шалости, из проказливости пошути-ли, что верблюд и обезьяна; Ермак - покоритель Сибири умер, поэтому никто вашу шутку не растолкует, как со связанными ногами в котёл с кипящим молоком.
  В древности солдаты шутки и загадки обожали, смертельные загадки: отгадал - денег тебе и чин, не отга-дал - голова под топор.
  Ермак все загадки отгадывал; персидскую княжну выиграл на спор - милости просим в клуб неравнодушных Ермаков. - Портье доверительно прижал губы к уху Алё-ны, вдувал в ушную раковину Истину, которую не познал в деревне: - Кровь закипает только один раз в жизни, де-вушка!
  Не променяйте страсть на лубочную картинку "Как мыши кота хоронили".
  Алёна согласно кивнула головкой, подумала, что портье похож на седого борова, только от борова из рыла дух живой, а от портье - мертвый дух.
  - Орден Первой степени "За заслуги перед Отече-ством" мне! - Портье восторженно вскричал, склонил го-лову на плечо Алёны, в упоении повторял: - Ну, где же, где же вы родились, если в деревне вас нет?
  Раки зимуют, а красавицы - загорают под пальмами!
  Ступайте, ступайте же, душа леса на алтаре любви!
  
  Михаил следом за Алёнушкой вошёл в гостиничный номер - так корабль заходит в незнакомый порт.
  - Ого! Богатые номера, да не в деньгах счастье, не в письмах от Деда Мороза, а в третьих петухах.
  Третьи петухи от нечисти спасают, но Иисуса не спасли, плохие петухи в Иерусалиме.
  Петух на зоне не проспал бы рассвет, пинками бы подгонял Солнышко, как его подгоняют к параше.
  Ах, раздвинем шторы - пусть Солнце с Миром вры-ваются в гостиничный комплекс; нарочно обслуга зашто-ривает, полагают, что полумрак создаёт эффект роскоши, но мрак - он и утром мрак, а не роскошь. - Михаил с тру-дом отодвинул тяжелую портьеру, вытер пот древними, но золотыми, часами "Восток" (Алёна присела в кресло, с ин-тересом, словно сойка за гусеницей, наблюдала театр). - Воздуха!
  Хитросплетения судеб мне!
  Ива склонилась и спит.
  И, кажется, что соловей на ветке -
  Душа её.
  Кресло, кресло опрокинем, пусть изображает бегемо-та в Африке или Афроамерике?
  Если негры - афроамериканцы, то Африка - Афро-америка!
  Почему нет очарованных голубей в клетке?
  С добрым приветом детям Японии я отпустил бы го-лубей.
  Воздушный змей в вышине.
  А только вчера маячил
  В небе другой.
  Лампа в абажуре - грех души!
  Когда цвели вишни, я пел в саду, надрывался, наде-ялся, что от моих звуков вишни покраснеют раньше срока, как краснеет красноармеец на пашне.
  Вишни покраснели, но не от моих песен, а от съезда писательниц натуристок.
  Только-только зеленью налились слабые вишни, в сад пришли натуристки, на слёт "Голая поэзия".
  Девушки разделись, сбросили свои одежды стреми-тельно - водопад Виктория за ними не угонится.
  И вишни покраснели от стыда, наверно, потому что - мужского, как ножик, рода.
  Мне тогда - шесть лет, и я с пальцем во рту, очуме-лый рассматривал обнаженных девушек, не видел разницы между розами, вишнями и грациозными балеринами.
  Девушки меня не прогнали, кто я в их, дождливом печальном мире, где Солнце теряется в камышах, похожих на волосы султана?
  Девушки поэзией приманивали женихов, но женихи ушли на представление живых питонов, словно канаты корабельные ожили.
  Я накушался враз покрасневших вишен, видел себя питоном, но поэтом питоном, а девушек презирал за обна-женность, потому что без одежды девушка стоит дешевле, как капуста без листьев.
  Ко мне подошла поэтесса - туфли на каблуках-шпильках, присела, раскрыла душу везде, произнесла том-ным голосом разорившегося банкира,
  "Мальчик, ты слишком маленький и глуп, и не видал больших разочарований, даже взрыв сверхновой Звезды не видел в дурном сне.
  Сделай мне, пожалуйста, татуировку на левой ягоди-це - кинжал и роза!
  Я бы доверила столь деликатное искусство опытному татуировщику, но он денег запросит, а я бедная, потому что обнимаюсь с парнями бесплатно, иногда деньги им дарю на пиво; парни приходят в восторг, убегают с пивом, а на моих покрасневших очах выступают слёзы разочарования; ресницы загибаются в изумлении: "Как? Разве ещё не вечер?"
  Парням с пивом тоже не доверяю - татуировку ис-портят, нанесут линии криво, пьяные дурни, от которых одно спасение - рюмочная в переулке - так хитрый Братец Лис спасался от злого Братца Кролика.
  Подружкам нанесение тату тоже не доверю; подруж-ки из зависти к моим совершенным формам нарисуют на ягодице гадость, которая не только о нежности и любви не скажет, но кормом для черепах распугает потенциальных женихов с черными копытами, копыта у коней, а не у же-нихов; я потешно говорю. - Девушка протянула мне пе-реводную картинку, иголки и баночки с краской, словно я маляр по елоховским шкатулочкам. - Как потопаешь, па-ренёк, так и полопаешь!
  Надеюсь не на твой ум и не на твоё искусство, а на Судьбу, которая будет двигать твоими несмышлёными, как макароны по-флотски, пальцами.
  Вкалывай аккуратно, кто знает - может быть, ты придешь ко мне на приём в поликлинику, я на терапевта учусь; и, если роза и кинжал выйдут похожими на каран-даш и капусту, то я тебе выпишу рецепт с ядом, а в вену вколю синильную кислоту".
  Девушка прилегла на траву - белая черемуха на изу-мрудах; если бы я вошел в лета, то воспламенился бы и испортил рисунок; но мальчишеская рука не дрогнула; я наносил тату, втыкал иглы по максимуму, сопел, вспоми-нал складки на платье маменьки, и, наконец, представил поэтессе законченный рисунок - Рафаэль заплачет от уми-ления.
  Девушка в маленькое зеркальце ловила татушку, но - неудачно, называла меня маленьким плутишкой, затем за-смеялась, рассыпала смехом жемчужины по траве:
  "Покажу подруженькам татуировку, как свою жизнь раскрою между ног.
  Нет лучше совета, чем от соратниц без лифчиков и близких подруг без трусов!
  Верь мне мальчик, иначе топор Железного Гомосека тебе на головку упадёт!"
  Поэтесса побежала к подружкам, я - за ней, как за Судьбой, за модным приговором.
  "Омерзительно! Безвкусно".
  "Краски не играют! Соловей, как курица получился!"
  "Кинжал, как вилка".
  Нагие поэтессы охали, ахали, гладили татуировку, выражали своё негодование дурным исполнением, сочув-ствовали девушке, плакали, говорили, что сердца их пере-полняются печалью, медного тазика для слёз не хватит.
  Общее мнение: татуировку уничтожить, потому что очень плохо получилась; у мальчика руки кривые, а маль-чика - в расход, чтобы не вырос стилистом и не портил де-вушкам ягодицы, как кошка портит новый диван.
  Поэтесса схватила меня за руку, сказала, что в зарос-лях чабреца придушит, повела за собой, обещала мне небесную комиссию.
  Я особо не сопротивлялся - зачем, если голые деви-чьи ягодицы маячат скрепками любви?
  Слёзы пророчеств, рабских отношений, взаимоотно-шений взрослых поэтесс и неокрепших мальчиков закипа-ли на щеках, испарялись с адским шипением - так шипит Лох-Несское чудовище.
  За рекой сладострастно заиграла гармошка; поэтесса вздрогнула, нагим телом потянулась к чарующим звукам, обволакивающим, завлекающим девушек; коровы ответи-ли гармошке, колдовская сила подхватила момент истины, и больше ничего в этом Мире не волновало меня, словно ударили подъемным краном по темечку.
  "Поэтесса без одежд! Если хотите убить меня, ли-шить тела и души, потому что я испортил вашу кожу не-красивым нанесением красивого, то убейте здесь и сейчас, в этот жалобный миг иступленного счастья с гармошкой, завыванием пастухов; остановись мгновенье, ты - пре-красно; и в эту прекрасность войду я, мальчик, которого пучит от вишен.
  Прощу вам любую забаву, даже свою смерть - при-хоть печального голоса, от которого засыпают и не просы-паются лошади.
  Вы похожи на породистую лошадь, и, если повезете воз с мужчиной, то скиньте мужика с воза, как бабу скину-ли бы.
  Мужик с воза - вам легче!"
  "Мучаешь меня, шалунишка! - девушка засмеялась, и казалось, что смеется она нарочно громко, чтобы гармо-нист с того берега услышал и проснулся душой - так бале-рина просыпается в объятиях миллиардера. - Тело моё все-гда в порядке, а душа - не загрязняется даже в мутной воде Москвы-реки.
  Я - русская, поэтому у меня душа широкая, и не верь, что русские девушки с возрастом расползаются, как кваш-ня.
  Европейки, американки придумали о русских девуш-ках гадости, у них службы рекламы занимаются очернени-ем русской красоты - так пьяный сапожник из злобы, нарочно намазывает инженеру лицо гуталином, а инженер всего лишь заснул с женой сапожника.
  С годами русская девушка становится более цело-мудренной, душевно смущенной и красивеет с каждым днём, как антикварная картинка с русалками и Посейдо-ном.
  Ты подрастешь, я вышлю тебе свои фотографии по интернету - возликуешь, и на кинжал и розу посмотришь с Водокачки мудрости.
  Я впитаю свежесть наших рек и озер, плач гармошки по вечерам, песню кулика на болоте, утренние туманы над Валдаем, похоть стариков пациентов - так губка впитывает молоко.
  Ты боишься, что я тебя задушу за татуировку, сожгу, утоплю, выпущу твои кишки муравьям на потеху?
  Глупое создание с испорченной хромосомой!
  Гений в коротких штанишках!
  Настоящих гениев ты не видел, мальчик, а гении все-гда на отдыхе скидывают одежды, потому что вдохновение приходит только в обнаженное, как нерв зуба паралитика, тело.
  Я нарочно попросила подружек оценить качество та-туировки, потому что - выслушай подружку, а подруги всегда хотят зла - и поступай наоборот, как рак или раком.
  Мои подружки завидовали, увидели, что татуировка идеальная, приманит любого гармониста, поэтому совето-вали стереть её, охуляли, журили, а тебя - убить, чтобы ты не сделал мне ещё лучшую, от которой в мои ягодицы придут не только богатые женихи, но и Слава и Почёт и Уважение.
  С этого момента я тебя буду охранять, как первую рассаду капусты на грядке вегетарианки.
  Всё тело моё разрисуешь, тебе даже разрешается иногда спать и думать о Звёздах!
  Человек принадлежит Звёздам, а не сцене!
  Если мальчик не задумывается о Космосе, то никогда не спасет бедную вдовицу и не станет священником в длинной рясе правдоборца. - Поэтесса пропела, поднялась с места белой куропаткой, побежала вольно, красиво, с пластичностью опытной балерины, что и подтвердила - подняла ногу выше головы, маячила Звёздам: - Догоняй меня, озорник!
  Догонишь - я твоя! - Сделала круг, остановилась, будто на солдата-невидимку наткнулась: - Ах, я бедовая! Мал ты еще для вечности, для понимания салок-догонялок - так мышка не разумеет, почему кошка с ней кокетнича-ет".
  "Поэтесса! - я засмеялся, подтянул штанишки на ля-мочке, показывал, что я - Космонавт в скафандре. - Если вы хотите, чтобы я разрисовал вас значимыми татуировка-ми, за которые вы получите Мировой почёт и индейскую славу, то угостите меня шоколадкой.
  Я не афрочехословак, но шоколадки люблю не мень-ше афрополяка".
  "Ох, и ты туда же, невинная душа! - Поэтесса присе-ла на пенёк от вишневого дерева, ягодицы напряглись, на них пикировали комары, но пораженные совершенством форм, улетали пристыженные, словно собирались обо-красть Вернисаж. - Глупость мелькает среди деревьев, а я ведь не предупредила тебя, новорожденного - никогда, слышишь, мальчик, никогда не проси у девушки шоколад-ку.
  В двенадцать часов пополудни, два года назад я по-знакомилась с парнем красавцем, в Москве, около цирка на Воробьевых горах, где нет слонов.
  Парень - после службы в армии - желанная добыча для девушки, у которой чешется диссонанс, и нерешитель-ность проявляется в робких поцелуях.
  Я удивилась, что он без подруги, но подумала, что брат брату не свинья, и взяла парня за руку, чтобы залет-ная невеста с платком, а платок на лбу узлом повязан, не увела зачарованного жениха, похожего на статую Несво-боды.
  Алёша, его звали Алёша, охотно пошёл на контакт, поступал так, как написано в книжках по кадрению; я кад-рила умело, с большим опытом работы по ночным клубам и по паркам - так курочка заманивает петушка золотым зерном.
  Мы стали встречаться, даже по ночам, выли ради по-техи дурными голосами, пили вино, качались на детских качелях, проклинали старух в московском метро, а в при-падке злости Алёша, бывший сапёр, искупал свои прегре-шения поцелуями, похожими на мыльную оперу.
  Два месяца встречались, но замуж не звал, и это меня насторожило, словно я написала роман, а его сжевала овца.
  Я искала первопричину нежелания моего парня схва-тить меня за естество и повести под венец.
  Всё у нас было, и пение на Красной Площади, но не звал, поганец.
  Меня трудно обмануть, потому что я душа ранимая, оттого, что поэтесса натуристка, а робкая душа относится ко многому с подозрением ведьмы весталки.
  Я наняла частного детектива из брачного агентства - обычный способ узнать о потенциальном женихе, чтобы его легче охмурить и выведать сердечные тайны, которые приведут к брачной постели под шёлковым, обязательно под шёлком, балдахином.
  Китайский шёлк напоминает мне то, что я не видела и не слышала, он, словно машина времени, и я вхожу в то время, когда правила Миром.
  Частный детектив сказал, что я умело закадрила Алёшу, но трудный случай, парень после контузии боится женщин, даже тени женщин опасается, словно в тени пря-чется мешок с отравленными золотыми монетами.
  В армии он прельстился красавицей в парандже, по-брел, словно заведенный на золотой ключик, за девушкой, а она его завела на минное поле - Бабах!
  Парень - контужен, девушка пляшет на его трупе, она полагала, что - убит; предположение спасло Алёшу, иначе - добила бы его кинжалом, как добрый овцевод уби-вает жену свинопаса.
  С тех пор Алёша, хотя и любит женщин, но ждёт, ко-гда они его заведут на минное поле, где легко обмануть, а необыкновенная ясность ума оправдывается злодейством в юбке.
  Частный детектив выведал, что Алёша обожает шо-колад, собирает шоколад, у него дома и мебель и полы из шоколада, как у Чарли с шоколадной фабрики.
  Я плюнула на жизненный опыт миллионов поколе-ний индийцев и решила, что поведу Алёшу под венец шо-коладкой, как упрямого осла соблазняют морковкой.
  В тот тёплый июльский вечер, когда любая ложь ка-жется правдой, мы мытые сидели на скамейке в Парке имени Горького, считали корабли и верили, что счастье, как змей, выползет из люка городской канализации.
  Алёша пыхтел от обжорства, говорил, что чувствует себя социально обделенной матерью-героиней, свистел вслед девушкам в коротких юбках, вообщем, поступал, как нормальный тщеславный поэт с дурными наклонностями и собственной теорией женской моды.
  Подошла цыганка гадалка, раскинула карты; опыт-ный боец, сапёр пинком отправил цыганку в Москву-реку, и сказал, что с цыганками дворец не построит.
  Наконец, я решилась, приоткрыла сумочку и высуну-ла край шоколадки - так балерина поднимает ногу выше головы, и из сумочки достаёт бутылку шампанского "Вдо-ва Клико".
  Ох, Мир перевернулся, гром и молнии, деревья взле-тели, гуси закрякали.
  Алёша преобразился, как трамплин на Воробьевых горах.
  Пальцы рук вытянулись, губы сложились в трубочку, лицо стало похоже на террасу в Летнем Саду.
  "Шоколад! Всё отдам за шоколад!
  Даже поцелую край скамейки, может быть, на ней сидел шоколадный Пушкин, или шоколадный заяц, напри-мер.
  К чему страдания, если они не заканчиваются слад-кой шоколадкой в фольге?
  Порхают бабочки, насмехаются над сапёрами, а шо-колад не предложат!"
  "Я подарю тебе шоколадку, милый друг Алёша! - Не лошадку, а - шоколадку, и помни - шоколад дешевле ло-шадки, что мне чрезвычайно выгодно, как Снежной Коро-леве.
  Ты же, пообещай, что возьмёшь меня за шоколадку в законные жены, как белочка берет грецкий орешек.
  Всё зависит от спасения человека, а шоколад спасёт двух человек, и закинет мои ноги тебе на плечи, на всю оставшуюся, после свадьбы, удалую жизнь!"
  "Согласен! Полноте, не томи меня, любовь моя, не-веста! - Алёша в необычайном волнении выхватил шоко-ладку, запихивал в рот с фольгой и бумагой, рычал тигром; понимание вперемешку с доброй улыбкой выступили на губах. - Стакан вина не спасет, а шоколад спасет, и алые губы вижу после шоколада, а до сих пор казались - малиновыми; пышные груди - да, не груди, а - горы белого шоколада, вишни, что ресницами к грудям склоняются, улыбка рождается у меня ясной зорькой, кончики губ стынут, но подрагивают, будто в танке катаются по минным полям.
  Под венец, бежим же, немедленно, поженимся!"
  Алёша схватил меня за руку, его ладонь липкая от шоколада сказала мне о многом, как лес шепчет Рэмбе, что он не жилец.
  "Полноте, Алексей! К чему причуды, если чёрная кошка без сапог перебежала дорогу?
  Кошка, не немецко-фашистский танк "Пантера", но - неприятно, как ногтями по кафельному полу.
  В Курске я шла под дождём, не бежала, а - шла, по-тому что тёплые струи выгодно намочили тонкую ткань платья, и оно обтягивало, показывало случайным прохо-жим - потенциальным женихам, что я без нижнего белья, как Королева Нижнего Новгорода.
  Под козырьком подъезда стояли французские студен-ты, они свистели мне вслед, кричали восторженное, но ни один из подлецов, не побежал за мной, не накинул на пле-чи Оренбургский пуховый платок или кожаную француз-скую душегрейку.
  Жадные, как левретки, французы, у них зимой колба-су не выпросишь.
  Вдруг, из картонного ящика, а дешевый картон про-мок насквозь, послышалось мелодичное пение котёнка.
  Не жалобное мяуканье, почему-то все называют мяу-канье котёнка жалобным, наоборот - поставленный опер-ный голос, как у певца Баскова.
  Я наклонилась, но ни на минуту не забывала, что в наклонённом состоянии - слава и благодарность котёнку, земной поклон ему, сценаристу - моё платье наивыгод-нейше обтянуло всё, что говорит о девичестве и не вызы-вает мыслей о разбитом кувшине эпохи династии Минь.
  Котёнок почувствовал ко мне доверие, без плача, без дрожи, без скелета в душе пошёл ко мне и потребовал тёп-лый номер в гостинице, миску молока, китикэт, бантик на веревочке, душевное обхождение и отказ от дырявых про-стыней, под которыми сквозит.
  Я мысленно обещала котёнку почёт и уважение, но не спешила, проверяла его чувства: не кроются ли в зеле-ных очах ложь, кривда, стяжательство и неблагородство?
  Поверишь животному, а оно накажет тебя неблаго-дарностью, предаст, выдаст полицаям - всё возможно в Мире, где заглянешь в глаза, а в них - похоть и политика.
  Но котёнок выдержал испытание, мяукнул, облиз-нулся, словно меня раздевал.
  Я не утешала себя, не уговаривала, не называла встречу с котёнком вздором и дождливой ерундой, а в дождь репа урожайная поднимается, как Церковные коло-кола.
  Котёнок сдерживал чувства, но что-то развратное, нахальное, хамское, как и положено у котов; всплеснуло и серпом и молотом ударило меня в чувства.
  Я пригрела на груди счастливое мокрое животное, и оно, полагаю, чувствовало себя в моих немалых, гордых грудях, как среди скал.
  В квартире я пристально следила за котёнком, но не нашла искры предательства, непонимания и подвоха, а подвох всегда следует за розами, ноготки котёнка - шипы розы.
  Утомилась, нагая, восхитительная в своей блестящей красоте, упала на кровать и заснула с чувством вины за мужчин: я сегодня в облипочку шла, а они не клюнули - рыбу вам, а не девушек, мужчины.
  Ночью мне снились Курская дуга и танки, которые идут ромбом.
  Я спорила ночью с комбатом, пререкалась, много-обещающе хлопала ресницами, как люком танка.
  "Душа моя!
  Нагнись, а то шальная пуля в одно ухо залетит, а из другого выйдет", - комбат в одних галифе предостерегал меня, наставлял на путь девушек из переулка, а я не сты-дилась, что даже во сне без одежды.
  "Не запрягай, батя! - Старый конь борозды не испор-тит и целину не вспашет!" - я хохотала и кидала в комбата гильзами, у меня под рукой не оказалось сигарет и конфет, иначе шалила бы конфетками и сигаретками - так обезьян-ка бросает в посетителей зоопарка какашки.
   Вдруг, ощущение неземной цивилизации вырвало меня из бреда сна, как вырывают больной коренной зуб.
  Одна нога осталась во сне, с комбатом, а другая - проснулась, и бодрствовала в комнате, где темно и котёнок с наклонностями пятилетнего мустанга.
  Что у меня между ног я представляла, и представле-ния мои подкреплялись картинками из интернета, где я за-печатлена обнажённая на фоне гор.
  Усилием воли и движением ног я вырвала тело и ду-шу из крепкого алкогольного сна - алкоголь только по пятницам и по праздникам, как в Европейских монасты-рях.
  Я открыла глаза, и они воткнулись в глаза из другого Мира; кошки живут сразу в двух Мирах.
  Котёнок пристально глядел, с сарказмом - мне пока-зался сарказм, но как я ошиблась, горемычная, в женихах ошибаюсь, и в кошках ошиблась.
  Сначала мне показалось, что козёл из страшной сказ-ки о Василисе Премудрой глумится надо мной, а я во сне разметалась по ложу, обнаженная, многообещающая, пер-спективная, и очарованная собой - так актриса Большого Театра восхищается пуантами.
  Но затем воспоминания прошлого дня с радостью дождя и горечью мужчин, что не оценили меня под до-ждём, выбили козла и поставили на его место котёнка - так в домино дуплятся.
  Жар от котёнка исходил не шуточный, но не адский жар, в котором сера, копоть, болота, гниение и чёрные зу-бы, а жар души, жар сердца прекраснодушного котёнка, похожего на книжку с картинками.
  Я поверила, что котёнок зацарапает меня до смерти - за кров и пищу, неблагодарный ацтек с жертвенной краса-вицей.
  Видели ли историки и археологи наскальное изобра-жение ацтека в неглиже; будто балерон поднял ногу, раз-мышляет о возвышенном, но в третьем ряду, на почётном месте для финансистов заметил пьяницу, и пьяница жеста-ми посылает балерону уверения в своём почтении, намека-ет, а намеки для тонкого эстета, с упрёками по всему телу (упрёки часто высыпают прыщами и похожи на венерины бугорки) - смерть, тревога, даже если вполовину манго накушался, в другую половину - устриц с лимоном, всё одно - смерть душевная?
  Не скажу, что котёнок похож на бедного старика с грязными сапогами, а в карманах - кость барана, но зло-вещее, нечто, что напоминает гроб, или телегу с пленными немцами, окатывало меня чёрной волной, и чернота та чернее ночи в Самарканде.
  Я верила, что умру, что котёнок станет причиной мо-ей смерти - судьба пришла, и, если хворых вылечивают настойкой валерианки, то убитого человека нет смысла ле-чить, как искусственным дыханием не оживить утонувший мельничный жернов.
  Я подняла руку, погрозила котёнку пальцем, и вдруг, сильная мысль, сильнее молнии в темечко, пробила меня сверху до пяток - даже посвежело в комнате, запахло до-рогим озоном:
  "Что, если котёнок понимает человеческую речь и русский язык в частности - трудный, не популярный в США и на Украине, ненавистный в Гренландии, но пони-мает, потому что от русского языка у котёнка зеленеют глаза и повышается холестерин в крови, словно велоси-педным насосом подкачивают вредные вещества".
  Я обратилась к котёнку с прочувственной речью пат-риотки - на всякий мукомольный случай, вдруг, да польза придёт, как девочка Элли на костылях инвалида приковы-ляет.
  "Милый самоуверенный представитель кошачьих, никогда не подражай людям, не скрещивай передние лап-ки, как Наполеон скрещивал руки на груди - Наполеона скрещенные руки до добра не довели, а, может быть, и по-губили, потому что прикрывали грудь, закрывали сердце от людей.
  Задние ноги на пример Санкт-Петербургских модниц тоже не скрещивай - не к добру это, даже, если ты наденешь короткое красное платье, а под ним - нет у тебя нижнего белья - трусов, всё равно не скрещивай ноги; пункт о присуждении Нобелевской Премии осуждает писательниц со скрещенными ногами, а в Московских парках много поэтесс, которые закидывают ножку на ногу и курят сигаретки, черпают вдохновение из дыма, как Пегас черпает воду из реки Дон.
  Ты пришел за моей смертью, котёнок, и я вижу, что привычку ты не оставишь даже в раздумьях о гамбургерах и шницелях; не гадай на картах, не прикидывай, не выис-кивай в кофейной гуще, не обижайся, если заболит живот от моих пельменей с картофельным пюре.
  Котята - млекопитающие, как и шотландские дель-фины-афалины, похожие на шотландских коров с кокетли-выми женскими чёлками.
  Шотландцы в юбках, но ты, котёнок, без юбки, по-этому - не шотландец, а вас роднит отсутствие нижнего белья.
  Не верю, что ты - сатана, что пришёл по мою бес-смертную душу поэтессы: лицом ты похож на льва, и я бы назвала тебя кошачьим, если бы у тебя нашелся дядя среди слонов или бенгальских тигров.
  Когда убьёшь меня - цели твоей не знаю, но средство - убить меня, распорядись, чтобы на похоронах играл ду-ховой оркестр, набери в него бомжей, нищих, пугливых, робких, с воспаленными рубиновыми очами.
  Пусть все скорбят, не снимают с себя лохмотьев и не танцуют обнаженные на могилах.
  Когда девушка раздевается - искусство, когда муж-чина - нелепость, досада, оттого, что потерян день, а мать не поцелуешь; матери не принимают поцелуи от несосто-явшихся несамодостаточных обнаженных детей.
  На ломовом извозчике меня повезут в цинковом гро-бу на кладбище; а ты вскочи на козлы, котёнок, почмокай губами, да и губ у тебя нет больших, как у порноактрисы Чичолины, но присвистни, пусть думают, что у тебя губы.
  Издержки - обеспечь, иначе твоя душа кошачья сго-рит в аду, но не на сковороде с шипящим украинским ра-диоактивным чернобыльским маслом, не в котле без воды, а сгорит с дровами под котлом или сковородой для греш-ников - так степняки разогревают плов на горящих высу-шенных какашках.
  В гроб мне не клади книги - не люблю листы с бу-ковками, непотребство - книги; даже - эксцентричностью не назовешь, если библиотекарша, как истопник, сжигает поэмы Пушкина.
  Моя боязнь книг - из детства, с утренника в детском саду, когда гороховая каша - наказание, а суп из неизвест-но чего вызывает задумчивую русскую грусть с кочаном гнилой капусты в портках или под юбкой.
  На утренник пришел писатель и поэт Александр Сергеевич Тургенев - однофамилец или родственник писателя Тургенева, который написал о скромнице девушке, что до свадьбы потеряла честь с соседом помещиком, словно шла по лугу, да честь из-под юбки выпала - так отваливается колесо у крестьянской телеги.
  Александр Сергеевич Тургенев зачем-то явился в ко-стюме клоуна: рыжий парик, красный накладной нос-слива, лицо под белым гримом гейши - я в возрасте узнала о гейшах, а тогда лишь удивлялась, даже глаза у меня осветлились, будто в них капнули перекись водорода для блондинок.
  Полосатые портки и огромные чёрно-желтые туфли - мода моего детства.
  Мои батюшка и матушка приучала меня к почти-тельному обхождению со старшими - перевести старую каргу за руку через улицу, выслушать мать пьяного старо-го пердуна, качать головой на скучнейшей лекции покори-теля Луны.
  Я приняла писателя за Александра Сергеевича Тур-генева за аксакала - смутили туфли, но не красные с загну-тыми носами, а большие, каспийские, удобренные нефтью.
  Низко поклонилась, затем упала на колени, подполз-ла к Александру Сергеевичу, поцеловала ему туфлю - так учили батюшка и матушка, робко поправила платочек и произнесла тоном старой поварихи из дома умалишенных:
  "Уважаемый аксакал ака оглы!
  Вы не старик Хоттабыч, поэтому не выдернете воло-сок из бороды, и бороды у вас нет, не вызовете из небытия собаку Малыша из одноименной оперы "Малыш".
  Малышу подарили собаку, а Карлсон проявил нетер-пение, не поклонялся Малышу, не выказывал достоинство, не терпел, а, наоборот, посчитал своей обязанностью пока-зать что он - животное, а не собака.
  Желаю, старик, пусть не Хоттабыч, чтобы ты немед-ленно украл у Малыша собаку и перенес через время и расстояние, с колокольными звонами, мне; иначе дегради-руешь в помойной яме, как червь слизкий"!
  Я снова поклонилась, отползла на свой Костромской сломанный стульчик, со смирением монахини опустила глазки.
  Писатель Александр Сергеевич Тургенев вниматель-но осмотрел меня, долго молчал, будто барабан проглотил, затем подошёл, подарил антикварный серебряный полтин-ник, почесал за ухом, и, вдруг, неожиданно, выхватил из котомки (мы полагали, что в сумочке подарки для нас - книги) бутылку с надписью "Водка особая", приложился к горлышку (воспитательница Александра Валерьевна икну-ла, словно наступила на лягушку).
  Пустую бутылку писатель откинул в игрушки, вытер рот футляром для очков, рванул пальцами ноздри - потек-ла кровь; мы заплакали, воспитательницы и повариха за-смеялись; взвыл, сорвал с себя одежды и нагой, как Кен - друг куклы Барби, подбежал к стеллажу с газетами "Прав-да", "Известия"; скидывал книги на пол, выл диким си-бирским человеком в тоске; кровь из порванных каторж-ных ноздрей капала на книги, заливала пол щедрой пато-кой любимого американского кленового сиропа.
  "Я не умен!
  Жизнь умнее любого писателя, а камень умнее по-этесс, потому что камень в воде тонет и живёт миллиард лет! - Александр Сергеевич Тургенев кричал, потрясал всем, что у него тряслось, затем присел на низкую скаме-ечку, закашлялся, сообщил, что он захворал - собачки хво-рают, птички хворают, и он хворый, как чахоточный с ост-рова Сахалин. - Книги!
  В книгах сидит сатана и с каждой страницы подми-гивает, а подмигиванием, азбукой Морзе заключает с чита-телями договор о продаже души!
  Из-за книг люди спиваются, женятся, умирают!"
  Александр Сергеевич Тургенев вскочил бешеным зубром в белорусском Полесье, рвал книги, выкидывал - под наш вой - в окошко.
  Я испугалась книг, для меня они страшнее оживших мертвецов, поэтому, котёнок, не клади книги в гроб, иначе я не встану на дорогу для благородных, а дорога вымощена золотым кирпичом, и не войду в Рай.
  Ненавижу книги, поэтому - поэтесса, мщу книгам своими буковками, острыми, наглыми, беспринципными, словно глазки актёра театра и кино Барклая Байкина.
  Из ада я протяну к тебе, котёнок, своему убийце, ру-ки-щупальца, как у кальмара, и руки по тротуару, сквозь который пробиваются молоденькие тополя, полезут к тебе, ущипнут, и ты вскрикнешь, взвоешь, даже месяц март и мешок пузырьков с валерьянкой тебя не успокоят, потому что в руках моих - аллергия на тополиный пух.
  На моих похоронах - по твоей вине, бедственное мрачное животное с пучиной в очах - пусть дамы щеголя-ют в шляпках для посещения ипподрома, а мужчины после долгих обсуждений, шумных споров наденут еврейские круглые котелки - потешная шляпа, швейковская, но в ней память не теряется, а экранируются элементарные части-цы.
  Дурости в тебе, котёнок не вижу, и полагаю, что ты умен - пару бы тебе найти через год достойную, чтобы от вас родились котята интеллектуалы, без стыда, без сучка, без задоринки, как у Буратино.
  Буратино на берегу озера в капюшоне ждал Мальви-ну, да отрезал свой сучок - зачем, если дурака не видно издалека, а китобойное промысловое судно видно.
  Ты, котёнок, капюшон не накидывай, с крыши упа-дёшь в капюшоне, или на мой гроб свалишься, овеянный дурной славой; потеряешь память - зачем убил меня, к чему шёл, к чему привело тебя твоё беспутство?
  Сам меня не отпевай, пусть клирики отпевают, они - достойны, на похоронах не грустях, смеются, оттого, что сердца у них добрые, с искринкой Ленинского костра.
  Жизнь - запутана, котёнок, и ты заплутал в паутине гигантского паука, плывешь, а под водой забор, и вертухаи - русалки.
  По улице везли гроб, но не со мной, а с балероном - гроб из серебра, дешевле золота, а сверху - тюльпаны жёл-тые, цветы расставания, как разбитая лампа маяка.
  Вдруг, в белой пачке - костюм ли лебедихи, или - сено с соломой - не знаю, выбежала балерина; руки-крылья расправила, подпрыгивают, но с одышкой, тяжело дышит, на личике пот янтарный выступает, как у осквер-нительницы могил.
  Может быть, я пристрастно сужу о балерине, оттого, что все девушки - мои соперницы; показалось, что она по-сле вечеринки с олигархами не проспалась, шампанского с утра приняла ведерко, вот и краснеет, потеет, а по бале-ринскому уставу не положено, чтобы балерина потела и краснела, будто яблочко наливное из сказки Андерсена Ганса Христиана.
  Назвали же человека - Гансом, ещё бы Амундсеном обозвали, как пролив.
  Балерина в руке держит пук свежего клевера, и с кле-вером танцует, прыгает, тяжело, но с достоинством, словно сама в гроб желает.
  Попрыгала - ногу выше головы не поднимает, не растянула ноги, даже зелено у неё между ног; у негритянок зеленое ТАМ, а у балерины - к чему?
  К завтрашнему дню?
  Клевер в лицо покойника тычет, кормит мертвого, глаза свои закатывает, а покойнику открывает, ищет в них тайну Золотого Ключика.
  Стебелёк клевера упал подломленной веткой из-под ноги летающего пса; родственник покойного выскочил из торжественной толпы, игнорировал свистки патрульных, даже не посмотрел на небо - нет ли грозовой тучи, травин-ку поднял, а там - клевер четырехлистник - на счастье.
  Друзья и родственники, почитатели таланта покойного балерона взбесились; и балерина не сдержала порыва - благословила себя, и набросились всей шумной гурьбой на человека с четырехлистником.
  Каждый мечтает о счастье, а четыре листика клевера - счастье в руках, как на уранобогатительном комбинате счастье в столовой ложке из свинца; ложкой прикрывают мошонку от проникающей радиации, назойливой, как го-лос комара.
  Много народа полегло в драке за клевер-четырехлистник - жертва балету, удовлетворение прихо-тей.
  Предстательная железа у хомячка не работает, если рядом включен компьютер - известная истина, как и то, что кошки не мечтают, а следовало бы вам, не только об убийствах думать, но и о псовых борзых; борзая котёнка перекусит на раз!
  Делай же своё черное дело, бесстыжий нагнетатель страданий, выцарапайте мне кадык!" - я закрыла глаза и представила, как зубы и когти разорвут мою яремную ве-ну, доберутся до сердца и до мозга - так полярник добира-ется до яранги тунгуса.
  Прошла вечность; я с удивлением открыла свои изу-мительные очи - глазки у меня - восторг, благолепие, доб-лестным рыцарям и эстетам на зависть.
  Котёнок не торопился, не рассеивал скорбь и печаль, не убивал меня, а с высоты своего малого возраста мудро подогнал ко мне убитую мышь - маленькую, со следами бубонной чумы за ушами и с сибирской язвой под хвостом.
  Сибирскую язву я знаю, она почти не отличается от африканской чумы и американского сифилиса, но после язвы не плачут, иначе все девушки сменят вечерние платья на шинели.
  Я онемела - откуда мышь, для чего, с какой целью пришла в мой дом мёртвая мышь и погибла второй раз от лап коварного котёнка.
  Смех меня душил, слёзы переполняли грудь, и груди увеличились на два размера, как подкачанные колёса Бе-лорусского автомобиля.
  Возможно, что я бредила некоторое время, поэтому объяснимо, что я подумала на мышь, будто она - генерал армии.
  Если генерал крадётся домой к жене тихо, словно мышка по соломке, то и мышка робко примет чин генера-ла.
  Подозрения в помешательстве вывели меня на чи-стую воду, я отбросила мысль о том, что мышь - генерал, поверила, что она - дирижёр симфонического оркестра в сюртуке и в шляпе - настолько мышь страшна в смерти.
  Но где сюртук со звёздами?
  Где сомбреро руководителя ансамбля песни и пляски, или симфонического оркестра под управлением мёртвого Поля Мориа?
  Я проплакала над образами мёртвой мыши, затем со сдержанностью присела на кровати и ткнула мизинчиком в труп мышки - жестоко, но обстоятельства сложились к действию, а откровенные усмешки не помогли бы мне в исследовании ситуации, как не помогают банщику веники из колючей проволоки.
  В деревенской бане, когда мне уже минуло пятна-дцать лет, но не пришли годы осознания смысла поцелуев, я намыливала спину дяде Ване - баня у нас общая, никто не стеснялся особи противоположного пола; мылись дружно, с задоринкой, с искорками в очах, но не на языке - во влажности искра затухнет, как затухло Революционное движение, пожар Революции.
  Банщик дядя Коля вошёл в баню, сильно покачивался от морского ветра; баня - маленькое море с пиратами.
  Дядя Коля извлёк из мешка портрет товарища Дзер-жинского - первого ФСБшника, а к портрету примотались куски колючей проволоки, словно змеи обнимают натури-ста поэта.
  "Проволока - не чайка, она и не банный лист - к яго-дицам не прилипнет и не оставит после себя лёгкую грусть воспоминаний о девчонке, которую любил с первого класса, а она променяла тебя на лодочника.
  Колючая проволока - перед ней снимаю шляпу - вместо веника и мочалки сдерет ненужную кожу, обнажит душу в бане, разгонит кровь по телу, взбудоражит, укажет и не пожурит за прошлые котлеты, что своровал у голода-ющих детей Поволжья.
  КупИте мочалку из проволоки, намыльте её, а затем - ни пуха вам, ни пера, как бильярдному шару".
  Покупали, брали у дяди Коли мочалки из колючей проволоки - дань концентрационным лагерям; щедро мы-лили железяку и сдирали шипами кожу и органы - не проснуться озабоченным, но чистым телом.
  У меня денег не хватило, поэтому я осталась без мо-чалки, но с грудями, как носителями безысходности.
  Груди - зачем они поэтессе, если занимаешься риф-мами, а, когда сядешь на скамейку, то груди тянут в поле!
  Мышь превратилась в Кремлёвскую рубиновую звез-ду, и я осознала, что якорь на столе для страдающих ожи-рением, не так много значит для жирдяев, как мышь для кота.
  Котёнок не убить меня пришел, а бахвалился, что от-платил мышью за добро, избавил меня от грызуна, а мыши - злые в гневе, словно всю жизнь изменяли генномодифи-рованный код.
  Котёнок помог мне, а я дурное о нём думала, что он - душитель, проказник, или даже - эссенция мертвецов.
  Со слезами раскаяния, с извинениями, с журьбой и укорами в свой адрес и восхвалениями и фимиамом котён-ку, я припала к его лапам задним, как когда-то целовала туфлю писателю Александру Сергеевичу Тургеневу.
  Лобызала кошачью лапку, ластилась к котёнку, ощу-щала себя звездой ночного клуба; нет ни прожекторов, ни спиртного, а я - звезда!
  Мысленно я вознесла котёнка на гору доброты, затем - выше, к чертогам обезьяны.
  Не находила слов благодарности, силы любви, золота для смытия своей вины с мордочки котёнка.
  Алёша, - я поправила локон-шалун, провела пальчи-ком по расплавленному шоколаду на нижней губе жениха, словно раскапывала стоянку древних ассенизаторов. - Ко-тёнок, мертвый балерон в гробу, - не кушали шоколад, и даже мертвая мышка не охоча до шоколадок; но достойные личности - вызывают доверие; нежные очи котёнка...
  Мда...
  А ты, Алёша, вроде бы и разбудил мои чувства, под-нял палкой по пяткам надежды, и я тебе вверила себя, меч-тала, что мы поженимся, побежим босые по пляжу со стек-ляшками, как бегали Пат и Паташон, Какашка и Скрепочка из мультфильмов.
  Но ты шоколадкой перечеркнул нашу свадьбу и не-рожденных наших детей заштриховал.
  Я увидела шоколад на твоих ланитах и поняла - не по октановому числу судят о бензине, а по цвету, как и о женихе судят по шоколаду на губах.
  Всё взаимосвязано: и не напрасно, не пустое - мышь, котёнок, гроб, согнутые плечи балерин; ниточка к нашей Судьбе, знакомству и расставанию у самовара.
  Не нужен мне жених с шоколадом на губах, не при-емлю его, пусть заколотят меня в одном шкафу со скеле-том - к чему скелеты на улицах?
  Скелетам надлежит лежать в гробах, а не в магази-нах, не на Неглинной улице, где скелет в витрине служит манекеном - прах к праху, а скелет к потере.
  Прощай, Алёша, даже скажу больше и сильнее - прощайте, милый друг Алёша; на "вы" я с вами с этой ми-нуты - вините шоколад, вашу шаловливость и фантазию, а я пойду иной дорогой - дорогой поэзии, поэтому безыс-ходности в дыму".
  Сердце разрывается, груди потрясаются, но иду, а не падаю гордая, оттого, что индусы в чалмах падают, китай-цы с мешками риса на плечах - падают снопами скошен-ной пшеницы, а не риса.
  Оставила Алёшу, прошла метро двадцать, огляну-лась, а он шоколад слизывает с пальцев - не свои воспо-минания, не нашу любовь оплакивает, а - шоколадом тоску или - не тоску, заедает.
  Голубчик ты мой маленький, - поэтесса крепко-крепко обняла меня - боязно, обнаженная она, тело холод-ное на вечернем ветерке, будто куриную грудку из холо-дильника мне на лицо положили. - Шоколад, страсти, мертвая мышь, неудавшиеся женихи - звенья одной золо-той цепи; Александр Грин нищенствовал, пирожки кушал, но о золотой цепи написал, а цепь та - не из золота и не из платины, не увидел писатель, оттого, что не поэт, а - из звеньев Судьбы цепь, как ты и я, как гроб и стихи, матка и яйца.
  Татуировку мне сделал - отличную, герб и кокарда не сравнятся с татуировкой.
  Надеюсь, что не кончишь ты на виселице, мальчик; не разъяснишь же палачу, что татуировщики не умирают.
  Нелепо, если по пустяшному делу татуировщика осу-дят и на виселицу - тю-тю, не в Воркутю, а между Ленин-градом и Москвой отправят.
  Между Ленинградом и Москвой - Санкт-Петербург, а в Онежском озере - град Китеж стоит с балеронами и му-зыкантами, песнярами и тревожными воздыхателями о прошлых днях.
  Воздыхатели тоже важны для общества, потому что вздыхают - так на похоронах заказывали голосильщиц и плакальщиков, чтобы они скорбели за родственников.
  Твердые ли у тебя намерения жениться на купчихе, мальчик?
  Я сейчас открою тебе тайну всех времен и народов; даже магма из Земли выплеснет, когда тайна из моих пре-красных уст - чудо-губки - выплеснется в твои немытые барабанные перепонки.
  Ты не кричи бабьим дурным голосом:
  "Пропал Мир!
  Воцарится хаос с ящерицами и драконами бесхво-стыми.
  Кто на ту ящерицу взглянет, тот упокоится с Миром, но упокоится не при исполнении, а во время отпуска, когда водка с куриной костью поперек горла встанут!".
  Тайна заключается в..."
  Вдруг, за рекой гармонист, будто его поджигали или пытали каленой трубой между ягодиц, романтически взвыл, рванул гармошку в последнем издыхании.
  Поэтесса вздрогнула, забыла обо мне, дрожала не мелко, а крупно, по-лошадиному, верила, что дрожью про-бьёт золотую жилу.
  "Ах, гармонист!
  Да что же это он со мной сотворил, меломан!
  Не умею плавать, но поплыву - пусть рифма меня поддержит, а талант даст силу рукам-ластам и добрым намерениям, с добрыми намерениями я поплыву к тебе, друг мой, гармонистый.
  Возможно, что ты - неряха, грязный вонючка, и у те-бя пять детей от шести жён, но я отобью тебя у деревен-ских баб, оттого, что я белая и чистая, городская утончен-ная поэтесса с Камасутрой между ног; не сравнятся со мной доярки и огородницы.
  В старинных фильмах показывали, что деревенские парни обязательно влюбляются в городских поэтесс - без поэтесс исчезли бы дебеты и кредиты между людьми и судьбами - так исчезает слюна во рту голодного скифа!"
  Поэтесса с шумом вошла в воду, руками отгоняла кувшинки и назойливых змей (в темноте я не различал жёлтые ли ушки у змей, или - гадюки прельстились деви-чьей ароматной плотью): поплыла - неумело, по-собачьи, а затем изобрела свой стиль - не умеет, но мощь подгоняла её - вода бурлила над сильными ягодицами балерины по-этессы, а над телом стоял туман из нанокапелек.
  Доплыла ли до гармониста голая поэтесса, или ушла к речному царю - я не досмотрел жизнь, махнул рукой, ра-достный, что мои чувства не оскорблены моей же смертью, побежал вдоль берега, вопил,
  "Ирма! Яхве! Армагедон!"
  Значения слов не знал, и слова - не платье певицы, под ними нет смысла, а под платьем певицы - философия. - Михаил вздохнул, аккуратно опрокинул светильник на пол, затем поставил на пол вазу с цветами, словно урну с прахом своей бабушки из крематория привез.
  Одеяло с постели, перина, подушки - всё полетело на пол; стулья перевернул, будто мстил им за битву при Сталинграде: - Там неба осветленный край средь дымных пятен!
  Там разговор гусиных стай
  Так внятен!
  - Полноте, милейший! Красиво, да не к месту, а чи-стоплотность ваша не покроет моральных расходов и нервных клеток - не в мясном мы ряду с продавцами-свиньями! - Алёна подошла к шкафу - резные дверцы, лак, запах китайской поддельной старины, - скинула сарафанчик (под ним - только небо, без излишеств нижнего кружевного белья, словно снег сошёл с горной вершины. - Я - девственница, поэтому мне неведомы законы охмурения с помощью изящных кружавчиков и финтифлюшек на ленточках, как у быка на шее.
  В деревне быкам в первый майский день на шею по-вязывают красные ленты - в честь машиниста паровоза "Овечка" Кондратия Силантьевича Острозубова - герой Революции, преданный делу репы, машинист, словно не паровоз водил, а - телеги с репой контрабандно, без по-шлин и налогов, без отчёта таможенным вертухаям, пере-гонял нуждающимся неграм в Африке.
  Кондратий Силантьевич по наивности верил, что негры в Африке голодают, поэтому посылал им гумани-тарную помощь - нашу репу с ботвой, как на откуп медве-дям.
  Негры к гуманитарной бесплатной помощи привык-ли, поэтому первое время охотно хрумкали репу, как кро-кодилы, но затем поняли, что американские консервы мяг-че, дороже, поэтому репу с телег скидывали на своих клад-бищах, чтобы репа гнила, и от её гниения почва стала мяг-кая, как щеки африканской сивой козы.
  Мягкую почву могильщикам копать удобно, руки не устают, а в головах не рождаются проклятия, только - си-ний туман из песен Малежика. - Алёна натянула малень-кое чёрное платье от "Шанель", будто шинель для кино-фильма примерила. - Скучно с вами, Михаил, грустно и скучно, оттого, что предсказуемо, как в школьном учебни-ке.
  И обезьян вы не разводите, и верблюдов не держите на балконе, младогегельянец.
  Скучность ваша в классической неординарности, не присущей вам эксцентричности - мебель передвинули, поменяли местами торшеры, бросили на пол перины и по-лотенца - старо, обговорено, записано в классику жанра, при этом вы бы ещё облачились к клетчатый клоунский костюм и покрасили волосы в фиолетовый цвет, как у ма-рабу на поминках.
  Идея эксцентричности жениха взята у французских героев-комиков-любовников, больше похожих на давле-ную свинину, чем на породистых жеребцов.
  Жалкий вы в устремлениях, словно не изучали про-изведения Тургенева, где все - проститутки, но прикрытые наледью морали - так осенью в Вятской губернии трава покрывается инеем.
  В одном французском фильме, может быть, и не в одном, а во множестве, но у меня нет времени на изучение французского кинематографа - коров дою и продаю - главный герой соблазнял девушку эксцентричностью сти-хов и перестановкой мебели в дорогом отеле; да, в отеле карлик служил разносчиком чемоданов - злобный карлик, больной, но до денег охочий, как вы в голодные годы.
  Не мните лицо, Михаил, вы же - русский интелли-гент, а не французский гомокарлик с мечтами о голой ба-лерине на велосипеде.
  Часто используют образ - девушка без трусов, в ко-ротком платье на велосипеде, или на мотоцикле; стяжа-тельство, а не образ, в нём духовности не больше, чем в гнилой репе на Африканских кладбищах.
  От ветра платье сзади поднимается - к чему? какие законы физики мы упустили в школе, если не знаем от ка-ких таинственных сил задирается платье на велосипедист-ке? - и прохожие видят оголенный зад девушки - не что иное, как соединение ног с жировыми прослойками и мышцами.
  Биологический конверт, а сколько дум он к себе при-влёк и привлекает с начала времен; тысячелетние дубы за-качались, когда узнали истину о думах и романсах людей по поводу женских ягодиц.
  Исподволь, а то и открыто - на юге открыто, потому что - горлопаны, а на Севере - запутано, поэты, романти-ки, геологи воспевают соединение ног девушки, и при этом стёкла очков мутнеют, во рту скапливается наркотическая конопляная слюна, как в клюве Есенинского конопляника.
  Я оголилась перед вами, когда переодевалась, но - ЧУ! знаю, что вы не маньяк, нет в вас стержня настоящего мужчины, а настоящий мужчина балкон зубами грыз бы от восторга, вы же - играли свою роль по перестановке мебе-ли, потому что для вас важно сиюминутное, чтобы я клю-нула на вашу эксцентрику, а имя вашей эксцентрике - бу-бонная чума.
  В фильме герой переставил мебель, изъяснялся сти-хами, снимал ботинки в дорогом ресторане, вел себя вызы-вающе, не так, как остальные люди с унитазами под ягоди-цами, но не на головах.
  Девушка - красивая, богатая, холёная - полюбила ге-роя за его выходки; якобы полюбила, потому что в кино, а в кино накал страстей подобен напряжению на нити воль-фрамовой лампы.
  В другом фильме красавица влюбилась в богатого графа, но граф не рычал, не скалил зубы (приём, переня-тый у африканцев, ещё надо повернуться к объекту любви или ненависти, приспустить штаны и сказать "Поцелуй мою чёрную огромную задницу" - самая популярная шут-ка в США за последние два века).
  Ах, этого ли добивались пингвины и наши деды, ко-гда подо льдом штурмовали неприятельские редуты и склады с вяленой рыбой окунь.
  Французский нищий киногерой натянул шкуру го-риллы, бил графьев ногой в пах, скакал, качался на верев-ке, как на лиане, словно бугай на пеньковом матросском тросе.
  Красавица бросила графа и ушла к нищему эксцен-трику в горилльей шкуре, словно он - рыцарь в тигровой шкуре - фантастика, как два яблока на столе в ресторане Государственной Думы.
  Очень популярно, когда жених с фиолетовыми воло-сами, а он не замечает, что волосы фиолетовые - врывает-ся в женскую баню или в спальню своей невесты; враньё, и звенит и звучит враньем на тяжеловозах.
  Если бы ко мне в спальню вбежал жених в шкуре го-рилы, или в клетчатом костюме, а волосы - фиолетовые и всклокочены - так в гареме падишаха спят в обнимку, да-же, если волосы розовые, - я бы приняла жениха за храпя-щего чёрта из преисподней и выстрелила бы из двустволки "Тулка" ему между глаз, а затем копыта бы обломала кочергой - пусть знает, что Мир - разный и не только для подводной лодки.
  Вы примерили на себя образ французского комика, Михаил, и сразу стали для меня собакой с корзинкой на шее, а в корзинке - зубные щётки и красная губная помада для клоунов.
  Ваше желание овладеть моим вниманием, соблазнить меня и взять в жёны, потому что я - богатая - понятно, как под парусом на лодке в открытом океане старый рыбак мечтает о Нобелевской премии в области литературы.
  В Макдоналдсе вы вынашивали иную идею, до того момента, как поняли, что я - богачка, и мне котёл со щами на голову не поставить, я не палочка для прочищания ушей.
  Прежде мечтали меня закабалить, а затем уже другие мечты, как в Красные Ворота на белых конях въезжают го-лые мальчики с картины Репины - иные мечты поглотили вас, и вы застряли в идее взять меня в жены - так Иов за-стрял в брюхе кенгуру.
  Я горю, пощупайте мою руку - волнение, пот, силь-нейшие переживания, что вы - дурак, и хвост у вас, если вы превратитесь в чёрта, не вырастет, потому что вы - бесхвостый неталантливый артист.
  Каждой национальности присуща своя модель пове-дения, и не поведет негр гробовщик балерину на кладби-ще, а - только в ресторан, оттого, что так принято, и, если на серебряном блюде выносят в ресторане обнаженную де-вушку, то посетители обязаны хлопать в ладоши, иначе те-ряется смысл младогегельянской философии, и незачем тогда в ресторан ходить, если губы надуты, как у индюка.
  Пусть в мой номер ворвется сейчас папуас с копьём, он имеет право на копье, и на юбку из листьев и на кольцо в носу - брачное ли кольцо в носу - загадка для всех исто-риков-археологов, но папуаса не спросят, боятся археоло-ги-историки папуасов, оттого, что папуас из трубочки ядо-витой колючкой плюнет - и - пиши пропало учёбе, знани-ям, детскому садику и мечтам о новой автомашине марки "Волга".
  Папуас меня приятно удивит, покорит на некоторое время, но без обезьяны и без верблюда даже папуас выгля-дит жалко, как муха в холодильнике.
  Копье, юбка, кольцо - атрибуты и символы власти папуаса, поэтому - органичны, как заноза в левой ягодице.
  Больно и неудобно - заноза в ягодице, я знаю, часто вытаскиваю у себя; деревня - не пир с бархатными про-стынями и атласными лицами кавалергардов.
  Деревня - деньги, занозы, комары и навоз, а навоз коровий намного дороже ваших потуг, Михаил.
  На навозе взрастёт зерно, а от ваших ухаживаний зерно пожухнет, потеряет силу и войдёт персонажем в ин-дийские комедии о вялом стебле.
  На колени, люди, перед навозом! Падайте на колени! - Алёна вскричала, захохотала, бегала по комнате, под-ставляла руки для поцелуев Михаилу (он жадно целовал: имитировал ли страсть, или целовал от души - загадка). - Вольно мне, не душно; все говорят, что Москва - асфальт, духота, нет в Москве природы, словно её Полтавские ко-ровы слизали.
  Пусть коровы в Полтаве природой радиоактивного Чернобыля тешатся, а мне в Москве, как в родной деревне, только навоза не хватает, чистенько у вас, коровы не бро-дят, только на ипподроме лошади навозом швыряются, словно детишки снежками - благодать на ипподроме.
  Бразилец, да, с карнавала в Рио-де-Жанейро прибудет голый - его приму душой, оттого, что бразильцы всегда голые на карнавалах; в шахматы не играют, инженерные коммуникации не выдумывают, но ляжками трясут, совокупляются и поют - органично для дикарей; вписывается в эксцентрику, но не для вас, Михаил, не для вас.
  Вы - для музея, а не для пляжа, где девушка с арбуз-ными грудями обнаженная позирует для раненых фоторе-портёров.
  С копьём, в юбке папуаса - смешны, страшны и ужа-сающи; а голый с бразильскими напевками - пренебрегу картинкой, слишком мрачно, даже от мыслей моих пелена серы.
  Черти, я не верю в чертей, но, если бы увидели вас с кольцом в носу, с копьём, или голым бразильцем, то по-никли бы головами, укоряли бы себя в безобразиях, и даже усомнились - существуют ли они, или они - плод их же воображения, как плод мусульманской королевской семеч-ки.
  Калики перехожие дервиши с полотенцами на голо-вах - настоящие чалмы у них украли в соседней деревне, поэтому калики в ответ украли полотенца - однажды об-манули меня обманом великим, на детскую площадку с мужиками афганцами их за обман.
  Они продали мне семечку клещевины, за десять руб-лей продали - меньше бутылки пива, но обидно, что я - деревенская знахарка, купила зерно, словно в лесу у нас клещевину лоси ободрали ягодицами.
  Калики перехожие долго рекламировали королев-скую семечку, обещали, что семечка выведет все шлаки из организма, милион лет выводит, и сейчас выведет, как по-жарным насосом прочистит.
  Я, глупенькая, оттого, что молодая, неопытная, ста-рикам верю, слушала, записывала в блокнотик, даже мы-чала от внимания: семечку надлежало размять между зу-бов, чтобы десны и язык не сгорели, а затем проглотить - ядовитая она, как взгляд собаки Баскервилей.
  От яда семечки клещевины через минуту появится сильнейшая рвота, затем - понос фонтаном, и понос блево-той вынесет... дергайте лицом, Михаил, я же деревенская простушка, поэтому просто разговариваю о человеческих выделениях; вы же намеревались со мной дни и ночи в де-ревне коротать, а в деревне, не в Большом Академическом театре России, в деревне выделения, даже от букашек.
  От букашек иногда незаметно - зеленое на зеленом, но от коров - милости прошу, лопату в руки и песню о Рыцаре в тигровой шкуре.
  Я сдуру, или из почтения к аксакалам, семечку коро-левскую - королям бы подристать после этой семечки - разжевала и проглотила, словно овчинку из неба шила.
  Мама не горюй, апокалипсис.
  Небо увидела в звездах средь бела дня, и даже ино-планетян зеленорылых с воронками вместо ушей, и подно-готную Царя Соломона узнала, даже видела кишки Осте-рикса.
  Блевала и поносила, как курица после миски с укра-инским борщом.
  Однажды, нечаянно из девичьего любопытства и лю-бознательности - лучше ли баночный борщ домашнего, купила украинский борщ - банку семьсот миллилитров, может и не украинский, иначе страна бы в туалетах сгину-ла; эффект от королевской семечки подобен борщу из бан-ки.
  На мою беду, когда я от королевской семечки страда-ла - всего-то пять минут, а затем ведро воды выпила для дезактивации; сваты явились из соседней деревни - нелег-кая их принесла на птицах-тройках.
  Меня на огороде изо всех природных отверстий вы-ворачивает, а сваты наблюдают, курят, балагурят, обсуж-дают мою фигуру и мои действия - любопытно в деревне, когда голая девушка корчится, как королевская кобра, не королевская семечка - на сковородке.
  Я, когда очухалась, сватов ухватом прогнала, даже одному голову пробила - естественно, полагается, чтобы мужик кровью истекал, как у вас в городе - слюнями исте-каете.
  Сваты чёрта помянули недобрым словом - а к чему чёрту доброта? - и отбыли, словно рагу из крыс попробо-вали.
  Я о чёрте тогда вспомнила, но не о злом чёрте с ро-гами и копытами, а о другом, отрешенном, изумленном и с Есенинской грустью в голубых очах.
  До того случая, когда я от королевского семечка ду-шу выворачивала, много лет назад, улетело с воздушным змеем, а вместо нужной бумаги на змее - листки с голыми тётеньками из папиного журнала.
  Вспомнила, как в песочке куличики выкладывала - лет пять мне или меньше: а батюшка подошёл - дух от не-го тяжелый сивушный, но благородный - сивуха выдер-жанная, лучше французских коньяков; французы у батюш-ки рецепт алкоголя украли, выи им пережать.
  Батюшка мне руку тяжелую с татуировкой на голов-ку положил, вздохнул морозом, закатил очи, как бешеная корова на лугу и произнёс с нотками надрыва - так нянеч-ка Арина Родионовна чучундр успокаивала:
  "Митрофанушка, дочка моя! - отец меня и Митрофа-нушкой называл в честь сына, вместо которого я родилась; глагол - судья батюшке; надеюсь, что вырою когда-нибудь отца и плюну ему в истлевшую бороду за надругательство над девичьими мечтами. Говорит, а слеза доброты душев-ной катится по небритому лицу с тюремными шрамами, как конь по борозде валит. - Верь или не верь в сказки о бородатых козлах и о благородных чертях - мне всё едино, как водка и медовуха.
  В жизни каждого благородного крестьянина появля-ется зерно Истины; одни мудрецы закапывают зерно в землю, надеются, что через год из зерна получат десять зе-рен, а там и до балетов с мужиками в розовых портках не-далеко, как от нас до Парижа.
  Другие мудрецы вступают в спор с первыми мудре-цами, посыпают голову пеплом дедушек и бабушек, уве-ряют, что зерно Истины - не блажь, не скрип двери, а за дверью - свет яркий, до сжигания сетчатки.
  Истина - пройти мимо тонущей красавицы и не по-мочь ей, потому что - корм рыбам нужен, как крестьянину веревка для козы.
  Когда мне исполнилось, как и тебе, Егорушка (снова новое имя, полагаю, что иногда батюшка забывал, что я - девочка, потакал своим низменным мечтам, что отправит неродившегося сына в бочке для закваски огурцов в Кос-мос), три годика, я пошёл в лес на медведя; без ружья, без рогатины, без сабли и даже без порток - так уютнее.
  Сомнения терзали мою неокрепшую душу - выйдет ли медведь против меня, найдутся ли у медведя сомнения и алюминиевый котелок, чтобы напрыгнул на меня, вы-рвал из моего бока кусок сала и убежал далеко-далеко, где горные бараны подобны нашим козам.
  Долго ли коротко я шёл по лесу; видел свадьбу тяже-лоатлетов и процесс зарождения новой жизни; чудом спря-тался от беглых каторжников - они съели бы меня; даже Бабу Ягу встретил, но она с внутренним отчуждением ущипнула меня за левое ухо, сверкнула золотыми мони-стами и предрекла лёгкую смерть перед пенсией.
  Медведь долго не появлялся, и я уже верил, что го-родские барышни всех медведей увезли с собой, в номера, в Московские и Санкт-Петербургские квартиры, где, если и появляется истома, то только после третьего тура вальса.
  По поверьям, медведь с женщиной живет более бога-той жизнью, чем мужчина.
  Скупая слеза солдата - бывших солдат нет - бороз-дила мою неокрепшую щёку, и казалось мне, что слеза - душа японца, потому что - хайку:
  "Люблю Украину!
  Слава Украине!
  Где моя родная Украина с глюпый девка и сало?" - голос из чащобы вывел меня из воспоминаний о будущем, словно железной болванкой ударили ниже пупка.
  Медведь ли голосом человеческим молвил, завлекал меня, или ветер тормошил ветки, и из тормошения склады-вал треск в буквы и слова; бледность я познал, а тайну не раскрыл, или раскрыл не до конца, как склянку с самого-ном.
  Осторожно, чтобы соловей не вспорхнул, я раздви-нул кусты можжевельника; ни индейца Бравого Сокола, ни Кожаного Чулка не нашел и даже подумал, что стою около невидимой двери в иной Мир, откуда голоса и золото, где гурии русские и щи с крапивой.
  На пне сидел чёрт в человеческой одежде, вращал лиловыми глазами - лиловый на зависть римским карди-налам, скалил белые зубы - почему белые, а не жёлтые? и хлопал себя лапами по коленкам, выискивал в хлопанье ритм большого леса.
  "Чудак вы человек!
  С людьми так не поступают! - чёрт оскалился - рыла нет, или оно сокрыто, не видно для меня, потому что я ещё не погряз в грехах, не продал душу за коктейль в ночном баре. Чёрт схватил меня за руку - не скажу что его рука неприятно легла на мою, но скажу - пренеприятнейше легла, и столько в его руке погребального звона, что я ощутил в груди могильный холод, а в голову ударил невидимый крест. - Почему не пришёл раньше, румяный отрок с выразительными дырками на панталонах?
  Волшебную страну я тебе не покажу, но съем, даже еловой шишкой не закушу, потому что ты нарушил моё прайвеси, нагрубил, поставил в неловкое положение раба. - И закричал тонким голосом кастрата из Итальянской оперы. - Имеджинси!
  Лоер!
  Адвоката мне!
  Человек в опасности!"
  Он упал с пня, но руку мою не отпускал, кричал о своей огромной чёрной заднице, не выказывал ни благоле-пия, ни доблести, а, возможно, что этот чёрт в Афгани-стане собрал богатый урожай душ; притих на миг и разра-зился адским рассказом с вставками из загробной жизни братьев по разуму - так естествоиспытатель Сухомлин-ский - матушка о нём рассказывала, когда я колыбельку, как корову, курочил - читает лекцию о вреде курения.
  "Мальчик! Ты не знаешь прайвеси, но узнаешь мой желудок, он - не крышка и даже не сиденье для унитаза, а - погребальный костёр для гамбургеров и другого съестного.
  На прайвеси и на огромной угнетенной чёрной зад-нице афроамериканца держится Слава Америки.
  Поцелуй мою огромную чёрную задницу, мальчик.
  Херувимы на небесах - чёрные, и небесная обезьяна - чёрная, не шахтёр, а шахтерами нас обзывают, думают, что мы не разгадаем смысл слова "шахтёр".
  Амэрика!
  Амэрика!
  Великая страна!
  Я люблю Украину!
  Слава Украине!
  Не называй меня бедным Томом; Том - кот и уста-ревший дядя Том с хижиной, как у Мэри Члери.
  Мэри Члери изобрела человека, а я - Джим, выше, чем человек - так баобаб выше сахарного тростника.
  Жил я в США бедно, точнее - думал, что бедно, а сейчас так не думаю, хотя верю, что шарлатанов и на мою огромную чёрную задницу достаточно, словно она - торт "Птичье молоко".
  Мой дом в десять комнат в Вестчестер каунти возле Нью-Йорка, две машины - "Форд" и "Форд", жена - Сал-ли - в ворота только боком проходит; десять детишек - куры, а не дети, фрайед чикенс.
  Каждое утро мы отправлялись в Чайнис буфет, ки-тайский ресторан шведского стола и просиживали до вече-ра, когда Солнце упадёт в лапы Братцу Крокодилу.
  Я верю, что каждый вечер Братец Крокодил глотает Солнце, а утром отрыгивает его, потому что оно - не гам-бургер.
  В ресторане нас привечали, иногда я ловил косой, потому что глаза у них косые, взгляд официанта; возможно, что владелец ресторана - жадина, расист; он думаете, что мы должны заплатить четыре доллара, покушать и уйти до следующего сумасшедшего раза.
  Нет, за свои деньги, за деньги велфера мы просижи-вали целый день; угнетенные, порабощенные, как улитки.
  Миллионы лет нас угнетали индейцы, белые, жёлтые, поэтому пусть платят штраф и выказывают уважение, иначе мой лоер разорит их за расовую нетерпимость, а моя огромная чёрная задница горой придавит, и в ущелье даже пингвин не протиснется.
  Салли кушала без остановки - триста килограммов плоти постоянно голодны, даже свежие впечатления жизни не заменят шашлычки в маринаде, как штраф в сиксилиард евро не заменит годы рабства.
  Салли часто задумывалась с ножкой утки по-пекински в зубах, а затем молотила, даже худое не заподо-зришь в теле, где вечная правда Флоридского пляжа.
  Помню злополучный день, когда черепахи в саду расползлись; мы забирались в машину, чтобы ехать в ки-тайский ресторан, но, вдруг, в кустах полыхнуло, и на лу-жайку перед нашим домом вышел работник социальной службы защиты афроамериканцев - гей до мозга костей, любит США, чтит Рэмбу, каждый вечер перед сном целует портрет Арнольда Шварцнегера, видит в нём Мэрилин Монро.
  Мистер Абрахамсон поклонился нам - ещё бы, не-благодарный, как ему не совестно за сиксилионы лет угне-тения чернокожих, - протянул нам огромный мешок - гамбургеры, утки, крабы, Кока-Кола, соки, пиво Будвайзер, ещё раз поклонился, и, когда мы набросились на еду, раскрыл книгу под потешным названием "Хижина дяди Тома".
  "Мистер Джим, госпожа Салли, я задержу вас на кратчайший срок - малость, как мой обрезанный пенис по сравнению с пенисом мистера Джима или дяди Тома, - мистер Абрахамсон шелестел страницами, и в шелесте мы слышали грохот пособия. - Кушайте, насыщайтесь перед рестораном; даже заказывайте - у США на всех угнетен-ных денег достаточно, как в море волос цыганки.
  Не подозревайте во мне дурного; я, как вас увидел, подумал, что летучие мыши проглотили слонов и отправ-ляются на заслуженный отдых в дебри Конго.
  Не каждый раз розовый фламинго появляется в моих мечтах, и вы - не розовые фламинго, но вы - основа основ, и за эту основу бились наши прадеды ковбои в мятых шляпах и в резиновых русских сапогах.
  По долгу службы я ознакомлю вас с содержимым ро-мана ветхого, как наш Завет, романа об угнетенных афро-американцах с розовыми деснами, как фламинго... опять фламинго, - мистер Абрахамсон в сердцах ударил кулаком себя в лоб, но устыдился и продолжал повествование, хи-хикал, теребил длинные волосы на висках - так Салли те-ребила ногу краба. - Дядя Том! Ах, страдалец дядя Том! - мистер Абрахамсон поднял руки, закружился, причитал, схватил горсть земли и посыпал свою шляпу с лисьим хво-стом - угнетатель, капиталист. - Дядя Том безмятежно жил в своей хижине, копил деньги для семьи, кушал сахарный тростник и упивался рассказами о Братце Кролике - так девочка Элли упивается с моряком Чарли Блэком.
  Даже в народной легенде "Волшебник страны Оз" Чарли - блэк, чёрный.
  Я люблю людей, поэтому к вам пришел со сказанием о дяде Томе; ах, эти сказания старины глубокой, когда я маленький ждал от отца наследство, а отец не любил меня, он любил лавку скобяных кошерных изделий, и самое до-рогое изделие - нож из моржовой кости.
  Эгоист ли мой отец?
  Яхве ему судья, но община не простит предательства и продажу кошерных огурцов в Египет.
  Матушка - красавица, рожала каждый год - так по-ложено, как и у вас; единит нас многое, даже золотых це-пей не нужно на шею, чтобы понять - вас из Африки гна-ли, а нас - из Египта, вот уж, где нет меры в злодеяниях; и спросите меня - хорошо ли это?
  Я яд готовил для отца и подложные документы, что-бы папенька, когда неосторожно останется один за обе-денной кошмой - я его отравил, а затем наследство на себя подложно написал; не фальшивый тот наговор, и правда не всегда в кожаных ичигах, как медведь индейский показывается.
  Дурного о папеньке не замышлял, а не терпелось его отравить и лавку получить - смысл жизни в лавке, словно в ней врата Библейские спрятаны.
  Однажды в лавку зашла балерина, отец меня прого-нял, малахаем замахивался, но я не уходил, верил, что час отца пробил, а мой настанет, так зачем же я балерину не увижу - она денег стоит, а в лавке бесплатно.
  Балерина переступала ножками - пава; вы спросите меня - зачем, пава? почему пава?
  Кому сейчас легко?
  Даже балерины страдают, хотя и - павлинихи.
  Балерина ногу выше головы подняла, стоит с подня-той ногой, у батюшки выклянчивает скидку на медный таз; очень балерине таз понравился древний, но денег полных жалко, потому что привыкла, что ей деньги дают, а тут - таз, экая ехидна; да я всё понял, потому что в годах совершенных - четырнадцать мне стукнуло.
  Батюшка на таз скидку не делает, и даже прикидыва-ет, как балерину надуть самым ребяческим способом - че-рез соломинку, как кобылу.
  Скрылся за ширмой батюшка, выискивает что дешев-ле, а продаст балерине дороже, девушки - глупые, - ми-стер Абрахамсон проговорил, испугался, зажал рот желтой ладошкой с татуировкой - русская ракета "Тополь" на фоне восходящего арабского Солнца. - Не подумайте дур-ного, я же не Екатерина Великая, чтобы без ошибок про-жил, бедный, как ощипанный гусь.
  Девушки глупые только белые, а другие девушки - очень даже умные, от природы, инстинкт у них, и оскорб-ления - на Марс отсылают, потому что - великодушные, оттого, что предки веками спины гнули на хлопковых плантациях.
  Когда батюшка ушёл, я подбежал к балерине, кипу поправляю и в ушко шепчу девушке; балерины привыкли, чтобы с ними интимно, оттого, что каждый интим им деньгами немалыми выливается, словно кувшин с золотым песком в унитаз опрокинули.
  "Эй вы, милейшая!
  Как поживает ваша матушка прачка?
  Не убило ли батюшку вашего валторной на лесопо-вале? - спрашиваю наугад, потому что девушку эту не знаю, а разговор о родителях - лучший способ знакомства, как в парке, где много собак с какашками под хвостами. - Не верите вы в белую горячку балеронов, по глазам вашим вижу, что не верите, а напрасно, потому что злая шутка, когда не верите, а балерон вас на сцене не поймает - ах, - как глумится даже в предвкушении, что не поймает, пото-му что зол на вас, оттого, что вы - красавица и не мужчи-на.
  Я предлагаю вам сейчас выгодную сделку - цимус, паштет из индейки, гумус, а не сделка.
  Карлики хвастаются, что у них тела короткие, а вы поднятой ногой хвастаете, и ваша нога выше головы для меня интереснее, чем носы карликов и их танцы на кривых толстых ногах леших.
  Ноги у карликов, как у сатиров.
  Я приготовил для отца яд, но батюшка ко мне отно-сится с неверием, он не впечатлен моими успехами, поэто-му яд заподозрит, как товарищ Сталин.
  Товарищ Сталин всех загодя расстреливал, авансом, а кушал только яйца вкрутую, потому что яичко вкрутую трудно ядом нашпиговать, яйцо, хоть и от гуся, но не гусь.
  У меня нет возможности кушать яйца со скорлупой, и батюшка не имеет средств убивать своих детей авансом, поэтому - подсобите, и выгода нам совместная - немалая.
  Я, например, когда отец отравится ядом, продам вам таз не за тысячу шекелей, а за девятьсот девяносто девять, как в Госбанке Беларуси.
  И каждый раз, когда вы будете приобретать диковин-ные редкости в, уже моей, лавке, я дам вам скидку в один шекель - выгодно, неслыханная щедрость, от души отры-ваю, да только за вашу поднятую ногу - каждый раз ногу поднимайте в лавке выше головы, я под потолком уберу, чтобы ножка ваша что-нибудь не разбила подведенное; по-купатели заинтересуются, и мне - радость, потому что би-лет на ваше представление стоит до тридцати тысяч шеке-лей, а в лавке вы для меня ногу бесплатно поднимаете, да-же проветриваете себя, как на нудистком пляже в аэропор-ту Орли Франции".
  Я в отчаянии упал перед балериной на колени, целую пол перед ней, а, когда голову поднял, то увидел улыбку одобрительную, словно сахарной пудрой меня припорошило на стадионе "Спартак" в Санкт-Петербурге.
  Вдруг, как пробитый таз, из-за ширмы выскочил отец в малахае; подслушал батюшка, да как без подслушивания - денег не заработаешь, брагу не вскипятишь, выгодный процент с клиента не возьмёшь.
  Лик отца сияет, как таз - предмет торговли.
  Отец мне руку пожимает, похлопывает по плечу, за пейсы легонько, не больно дергает, словно корову доит для хумуса.
  "Сын мой, Мойше великолепный волшебник!
  Чудно, ли это, когда я не хочу пить в жару?
  Не проказник ли ты, если задумал меня отравить, а затем бумаги подделать, чтобы лавка тебе досталась, как пять пальцев Годзиллы?
  Умно придумал, затейливо, а я уже не чаял в тебе наследника, хотел на органы тайно продать; но изворот-лив, затаился, явил ум - сложный процент на твой ум начислю, чтобы казна России рухнула под ноги мои.
  Уважаю твою хитрость, даже не спрашиваю себя - почему я не Царь Давид.
   Балерину супом не покормил, а уже наобещал ей, и выгодно придумал, чтобы она с поднятой ногой в лавке стояла за шекель скидки с цены на товар; дядя Самсон не придумает лучше, а он тётю Сару голодом уморил, как мышь в копилке".
  Батюшка восторгается, приплясывает, щелкает паль-цами, как щелкопёр; схватил скрипку, наяривает, вокруг балерины танцует, будто под голову ей подушку из пуха гагары подложил.
  Я в смятении, потому что: и балерину теряю, и лавку, и наследство, и прибыль от стояния балерины с поднятой выше головы ногой.
  В отчаянии - скажите, кто не пришёл бы в отчаяние? Гоголь? Тургенев? Маше Даян? - я выхватываю пакетик с ядом - не верил в глубокое удивление балерин, а надеялся на глупость, смятение, безобразие, но балерина - поняла - не первый день с миллионерами за деньги гуляет.
  Отец мой ей ничто не обещал, даже скидку на мед-ный таз не сделал, а скидка очень важна для девушек, осо-бенно, для клептоманок балерин без трусов - не скидка, а жизнь.
  Я же обещал, и балерина, как в антракте, когда выби-рала из двух миллиардеров наибольшего по деньгам, сде-лала ставку на меня - чай с бальзамом в душу налила.
  Она поднятую ногу с силой опустила моему отцу на голову - бред, но молчать не стоит, когда красиво, и я вос-кликнул - Ах!
  И отец крикнул - Ах, даже пейсом поперхнулся, словно жука проглотил, в память о скарабеях Индии и Египта.
  Я не медлил и в открытый рот батюшки швырнул яд - так японцы тапки кидают в своих врагов.
  Батюшка яд охотно заглотил, потому что по привыч-ке кушал бесплатное с охотой, как морской змей.
  На губах выступила пена, но живуч отец, о картошке спрашивал, о сложных процентах:
  "Дорого ли за яд заплатил?
  Коктейль Молотова не продал?
  Не переплатил ли за яд озорник мой?
  Бумаги правильно оформил на лавку, у стряпчего Бергмана?" - умирает, но о деньгах думает, о расписках на небесах - так тритон с распоротым брюхом с чавканьем пожирает свои кишки.
  Я бумаги издалека показываю; батюшка, хоть и уми-рает от яда, но и бумаги проглотит; нет - довольный, в последнем рывке балерину схватил за соединение ног, не отпускает, а мне ласково хрипит сквозь пену, будто пере-дает привет от Афродиты:
  "Спокоен ли я теперь за будущее кошерной лавки с золотыми сольдо под половицей?
  Голову преклони, деньги найдешь, да, если с пони-манием, то подуй на балерину - усладишься, как в Боль-шом Оперном Театре Балета России - я на реставрации три миллиона присвоил - мама, не горюй!"
  Сказал и умер, будто его ракетой из дружественной страны накрыло.
  Балерина улыбается своим мечтам, но ногу не опус-кает, и вижу, что любит меня, не обижает поэтому, а мне любовь без денег - без надобности, как пирог без начинки.
  Маменька у нас пироги без начинки пекла, начинку тайком съедала, затем обвиняла всех, проклинала, называ-ла ворами, стяжателями, грехоубийцами и обжорами, буд-то бы мы начинку скушали, а начинка - лук и рыбьи голо-вы, как в лучших домах Токио, где не поймешь сколько лет гейше под штукатуркой.
  В Европе монахи колдунов живьём замуровывали, а в Японии под штукатурку ведьм укатывают.
  Балерина меня попросила об одолжении, стояла с ви-дом потерянной девушки, но вольно, с осознанием своей силы; сказала, чтобы я крейцер скинул с цены на медный таз.
  Женщины - синицы, возьмут деньги и убегут с лю-бовником, а, если не дашь денег, то взаправду тебя любят, как лебедь лебедиху.
  Я не знал о крейцерах, но быстро скинул шекель, как и обещал, а о крейцере прошептал, и губы мои не слипа-лись, часто слипаются от плохой жизни, а после смерти отца жизнь наступила для меня богатая, и губы не слип-лись, поэтому шепот вышел музыкальный, и шёпот о крейцеровой сонате.
  Дела в лавке шли отлично, балерина часто заходила, стояла с поднятой выше головы ногой, выбирала себе без-делушки, причём с верхней полки ногой снимала, а затем с общей суммы я делал скидку в один шекель.
  Большинство, как и медный таз, бесплатно мне до-сталось - на рынке вещи воровал, а медный таз из-под ног старой грузной Сары выхватил; Сара в тазу ноги от коро-сты лечила, чертей из пяток выгоняла.
  Кошерно шло, но в один день я обнаружил, что из лавки пропали старые солдатские сапоги, я - бежать в по-лицию нравов, а мне доложили, что родственники на меня жалуются, что я лавку прикарманил, поэтому воруют с правдой, с полной уверенностью, что я превращусь в Со-дом, и тогда они мне покажут Гоморру.
  Геморрой им, а не Гоморра, потому что я лавку вы-годно заложил, застраховал, затем продал и поджёг, даже ещё страховку получил, и с деньгами в США отбыл; диван купил, социальную контору; мечтал, что балерину выпишу с поднятой выше головы ногой, но забыл её адрес, а адреса балерин - дорого стоят, раритетные, как учитель под скамейкой.
  С превеликим удовольствием вижу в вас не балерину, а - покорителей Свободы Америки, у статуи Свободы под юбкой пусто, как у француженок.
  Дядя Том страдал, и вы страдаете; не закончили вто-рой класс школы, но блины любите; к наукам не приспо-соблены, потому что талантливы в спорте и в музыке; не на завод же вам идти, не на фабрику чулочных изделий.
  Дядю Тома, когда на него начались гонения, по це-почке аболиционистов - из штата в штат, из города в го-род, из района в раойн, как дойную черную козу - не при-мите слово "чёрный" за надругательство и слом карьеры - переправляли, оказывали почёт и уважение, снабжали едой и деньгами на дорогу, пока дядя Том не вышел к счастью - джаз, а не счастье.
  В нынешней Америке нет беды для дяди Тома, но скажу вам от чистого сердца продавца кошерной лавки, - мистер Абрахамсон приложил руку к сердцу, - дорога к счастью не только по бобовому стеблю к Джеку, где гусы-ня несёт золотые яйца.
  Ни дырочки вы не найдёте на лице вашей женушки, мистер Джим, но, если пойдете путём дяди Тома - от абсо-лютиста к аболиционисту, то с каждой хижиной будете становиться теплее и добрее, богаче и счастливее, иначе - век мне не видать малосольных кошерных огурцов, похо-жих на курсантов таможенного училища в Бейруте".
  Мистер Абрахамсон уговорил меня, Салли, детей, и всех рассадил по разным лимузинам - мы не в обиде, больше счастья в пересчете на каждую тёмную душу, как если бы меня оскорбил мистер президент, а затем выпла-тил бы сиксилиард денег штрафа.
  В лимузине шофер - артист кино - Арнольд Шварцнегер, крутит баранку, ко мне ластится, умоляет, чтобы я оценил его добро, кушал из холодильника, подо-гревал, пил вволю, а лимузин яствами завален и кроссов-ками - по уши, словно меня продавать везли на рынок в Вашингтон.
  Шварцнегер довез меня до первой хижины счастья, к аболиционисту Саре Джессике Паркер - не красавица, но, если по осени с ней сидеть в китайском ресторане, то мно-го не скушает, а потешит, усладит, повеселит, затем трусы снимет и станцует на столе голая, потому что со школы у неё привычка - обнаженной на столе, отчего её и прозвали "Сара - горячие трусики"; вранье, нет у неё трусиков, под себя ходит, как ротвейлер.
  В хижине меня накормили, ублажили, обещали, что дальше ещё лучше - мир в голове, Рай в теле; аболициони-сты для афроамериканцев придумали повышенное счастье - даром бери, как в магазине "Эй энд Пи".
  В следующей хижине меня ублажали семейной парой - Лара Крофт и её муженек рогатый, как обезьяна, скрещенная с лососем.
  Довольство, благолепие, положительные эмоции раз-ливались по моей огромной чёрной заднице - до упаду и до подпрыгивания.
  Прыгаю я выше белки, потолок не выдерживает, но зачем потолок, если начался сезон любви и счастья - так для лососей открывается брачный сезон на озере Онтарио.
  В опиумном бреду я кочевал от хижины к хижине, называл себя Джимом королём, а все хижины аболициони-стов - домами терпимости любителей еды и кроссовок.
  Только один раз мне подпортил настроение человек с белой кожей и длинными волосами на лице; словно с го-риллы скальп снял.
  Я люблю горилл, они мне - папа и мама, сержант и лейтенант.
  Господин одет престранно: высокий древний ци-линдр-шляпа на голове - ветер сносит башню; старинная манишка с кружавчиками, смокинг, блестящие туфли с длинными крокодильими носами.
  Господин выполз из-под кровати, когда я наслаждал-ся жареным кабаном - по всякому наслаждался, никто мне не укажет, потому что я - гражданин Сэшэа, и на завод не пойду, не для завода я родился, а для пампасов и свобод-ной жизни со слонами и зебрами, зебры похожи на мою жизнь - чёрное и белое.
  Щекочет своей бородкой, а бородка - клинышком, или - клином, я в клиньях не разбираюсь, потому что - пусть поцелуют злобно мою огромную чёрную задницу, а я ещё поборюсь с плантаторами - так в кинотеатре биле-тёрша борется со своей совестью старой институтки.
  "Мистер Джим, ваше существование в опасности, - господин тихо шепчет, на дверь поглядывает, дрожит, за-тем вскочил, глубоко меня поцеловал в губы, даже язык просунул - я привык к почестям, поэтому принял, как должное, но засомневался в искренности господина, слиш-ком короткий поцелуй; но у белых всё короткое. - Обидно мне, что мой предок боролся за ваше освобождение, а сей-час вас порабощают, но не хлопком, не плантациями, не джазом, а едой и новой тропой аболиционистов, в конце которой - мрак, бездна, зубовный скрежет, голод, холод, холера, бубонная чума, безденежье и непонимание в глазах полицейских; оловянные блюдца, а не глаза.
  Вы добры, поэтому наивны, добросердечны, эмоцио-нальны и талантливы до ужаса в фильме о восставших из ада.
  Гляжу на вас и думаю, что вы могли бы стать двор-цом, и дворец арендовали бы арабские шейхи с покрыва-лами на головах и одеялами на плечах, потому что по-стельные принадлежности - вектор жизни.
  Недоброжелатели с отклонениями в психике приду-мали новую, модернизированную, социально опасную тропу аболиционистов; вы полагаете, что в конце тропы станете Кингом, царём зверей, но - АХАХА! Всё просто, как яблоко для попугая.
  Не думайте, Бог простит за ваши думы, что я вам лгу, как институтка обманывает друга сердца.
  Богатых белых американцев на пенсии, чтобы страна не страдала, отправляют в Мексику в пансионаты: дешево, выгодно стране, не обидно для пенсионера, который за ве-чер съедает десять килограммов пищи, словно корова в пе-риод течки.
  Вас же, коренных афроамериканцев, по хитрой тропе аболиционистов выдворяют из США; вы - невыгодны для экономики, потребляете в сотни раз больше, в миллионы раз, но ничего не даёте Отчизне взамен, кроме засорив-шихся канализационных труб.
  Взаимоотношения кошек и собак выгоднее для США, чем ваши походы в чайнис буфет, бесплатное лечение на вас и урегулирование споров с полицейскими, когда вы накушаетесь и буяните, теряете веру в человека, предаете Братца Кролика, а Братцу Лису потакаете, словно он - живой огонь с куста.
  Не шевелитесь, на вас муха, но не зримая муха из плоти и крыльев, а муха скорбная, с фасеточными очами, и в очах её - хлопковые изделия.
  Вас обманут, друг мой Джим!
  Сойдите с тропы аболиционистов, вернитесь в хижи-ну, найдите другую жену - русскую или другую славянку, их можно бить, унижать, они всё стерпят ради американ-ского гражданства - так умирающий щенок терпит насмешки кошки.
  Я вам добра желаю, мистер Джим, а за желтые мои зубы - простите нацию; дорого стоматологи берут за услу-ги, а я все деньги на пропаганду потратил, как мой предок, который освободил ваших предков от многолетнего ярма виски с содовой".
  "Верите ли вы, маса, в то, что я - жужелица? - я ткнул указательным пальцем в грудь пройдохи, ничтожно-го, потому что топором крушил мою веру в счастье и ор-ден Льва. - Сиксилиарды лет ваши предки измывались над моими предками, разбойничали, под конвоем отправляли в дома терпимости, где мои предки служили утехой для ваших предков, подставляли свои большие чёрные задницы, как ворота для парохода.
  Вы завидуете мне, маса, поэтому желчны, и шляпа у вас - пароход.
  Почему вы не поклонились мне, не коснулись лбом мыска моего кроссовка - так кланяются социальные ра-ботники.
  С презрением и стыдом сегодня в сортире вспомните, как обманывали меня; обман - не грех, если после него угощают обедом с индейкой, грех - обман без индейки, да с задумкой о тропе власти - так задумывается копатель могил возле мешка с трупом.
  Вы говорите, что по хитрой тропе аболиционистов, нас, афроамериканцев изгоняют из США, потому что мы невыгодны: много потребляем, но ничего не даём взамен, кроме фекалий?
  Поцелуйте мою огромную чёрную задницу, мистер расист!"
  Я наклонился, приспустил штаны, думал о том, что я хорошо изучил белых наглецов, а они думают, что своим пылким воображением покоряют душу народа Черной Аф-рики.
  Господин в котелке долго смотрел на мой зад, достал из кармана свирель, легко ударил свирелью по левой моей ягодице - море затряслось, нефть пошла, затем произнёс, и казалось мне, что вопят жирафы:
  "Ничего иного я не слышал от вас, кого пытался спа-сти от бесчестия и кривды на платиновых костылях.
  Неужели вы полагаете, что шутка-присказка об огромной чёрной заднице сломает дух Северного Народа, где вечные ледники греют селезенку загорающих балерин?
  Не верите мне, так поверьте комарам, которые без-жалостно, с остервенением инквизиторов и умением ки-тайцев вопьются в вашу чёрную любимую задницу; Исти-на откроется вам, но вы увидите в ней не Правду, а - условный срок каторжника, и поверите себе, а не мне, что после этого срока получите бессмертие и богатство.
  Да, получите бессмертие, но в аду, а богатство ваше в подземном царстве - горячая сковорода с раскаленным льняным маслом; поджарят вашу огромную чёрную задни-цу-легенду, вечно будут жарить, парить, даже муки под кнутом Бармалея вам покажутся медовым пряником".
  Странный мистер ушёл, а я еще долго швырялся в его адрес куриными ножками и проклятиями; от проклятий куриные ножки сворачивались, словно ковры-самолёты.
  Через три дня после нашей встречи с колдуном, а я уверен - он колдун, я проснулся среди шума, дыма, воплей и сине-жёлтого цвета, как в саду со сливами и абрикосами.
  Кричали на непонятных языках, слышался и англий-ский; я испугался, что попал в ад, по наводке злого госпо-дина, и имя мне с этого часа - Вельзевул.
  Подбежали две девушки - красавицы из красавиц, Голливуд о них мечтает, но не каждую получит, потому что я испеку блинчики с творогом из красавиц.
  На ломанном американском языке они нахваливали меня, затем набросились, целовали, ласкали, кричали, что давно мечтали о бравом американском огромном парне с удавом в панталонах.
  Мы закатились в подворотню - экзотика, девушки меня охаживали; любили, властвовали, повелевали, хотя и называли Королём Вселенной, как Мабуку Великолепного.
  Я - неутомимый, но через три часа устал, откинулся на мягкие мешки, доказывал, что девушки имеют преиму-щество перед мужчинами, потому что мужчины произо-шли от человека, а девушки - от камня.
  Красавицы засмеялись, дали мне в руки синее с жёл-тым полотно, барабан (на ягодицах девушек я заметил та-туировки птиц и барабанов), целовали, словно высасывали мозг и душу.
  Взяли под руки и повели на площадь, а я полагал, что народ собрался, чтобы восхвалять меня, потому что я - угнетенный афроамериканец с ногой сорок девятого раз-мера.
  "Кричи "Я люблю Украину! Москали - геть!""
  Я кричал с воодушевлением, словно дитя в руках кондитера:
  "Я люблю Украину! Москали - геть!"
  Незнакомые люди хохотали, носили меня на руках, обещали добро; девушки разные подбегали, требовали лю-бовь, тащили в кусты, поили мутным виски с запахом раб-ства.
  Я наслаждался всю ночь, показывал свою огромную чёрную задницу, хохотал, и видел, что любой моей шутке рады, привечают, выказывают симпатии, искренне смеют-ся, говорят, что я - друг жестяной.
  Утром, когда исчезают тени, я растолкал голых по-дружек - много их ублажил за ночь, отошёл под пальму, а оказалось - столб с электричеством, отливал, а ко мне по-дошёл злой человек, старый, как обезьяна с бородой козла.
  Всегда найдется злой человек, даже в Раю, и обяза-тельно испортит настроение, как портит воздух в Сердце Мира.
  Злой старый человек не похож на господина в котел-ке, но ругался, а блеск глаз точь-в-точь, как у котелкастого, словно глаза по очереди косят.
  "Негры наших баб пользуют! - на американском языке говорит, и пистолетом в меня тычет; да разве пробь-ёт пуля сало истинного афроамериканца? Пылинку дев-ственности с моего левого плеча сдувает, а пистолетом но-ровит в ухо ударить, словно в ухе - алмазы. - Куда смот-рит Рада; в Грузию?
  Чтобы москалям досадить, готовы дружить с теми, кого раньше ненавидели и называли горшками, да в печь не ставили.
  Птица Рухх мне привет пришлет - не люблю моска-лей, но негры на Крещатике зачем?"
  Непонятно сказал, нажал на курок, да пистолет не осмелился выстрелить в афроамериканца, потому что я - угнетенный, а раба даже пуля боится, она - маленькая, а я - умный король, как Библиотека Конгресса"!
  Весь день я веселился, в угаре забыл о старике, а ве-чером на сход пошёл, к геям, да оказалось, что не геи они; но властвуют над людьми.
  "Гей парни! Поцелуйте мою огромную черную зад-ницу!
  Я люблю Украину! Москали - геть!" - сказал и под-прыгнул, как братец Черепаха - потешно.
  Засмеялись, подносят стаканы с выдержанным алко-гольным напитком белого, как моя ненависть, цвета.
  Я в раж вошёл, рэп танцую, причмокиваю, кулаками в грудь бью, ухаю - как всегда, сиксилиарды раз.
  Чувствую, что своей волей горы сокрушу, даже под-ниму пенисом могильную плиту Абрама Линкольна.
  "Где мой личный лимузин с шофером без усов?
  Где ванна с шампанским?
  Где хижина на сто комнат, мраморными полами и усладительницами в гардеробах?
  Немедленно меня кормите самыми лучшими яствами, иначе я пожалуюсь Президенту и своему лоеру - разорю вас под ноль".
  Я спросил, потому что удивлен - Рай, весело, девуш-ки, но где же мои удобства, где положенное за страдания моих предков, когда они впотьмах палками сбивали груши с сосен.
  Парни притихли, не смеются, а я не останавливаюсь, потому что - хозяин жизни, Король Джунглей:
  "Девушки хорошие, услужливые, мягкие; меня нахваливают, вас ругают, говорят, что вы только языками напрасно под каштанами вертите, а на ублажение сил нет, всё на войну выплескиваете - так клоун выплескивает цирковые помои под ноги зрителей.
  Я ваших девушек многих перелюбил, все меня хва-лят, я - Король, а вы - рабы мои!"
  Парни посуровели, даже почернели - мне конкурен-цию цветом кожи составляют; перешёптываются:
  "Мы думали, что америкосы нам денег пришлют, а они наших баб трахают, да ещё и еду с лимузинами требу-ют - подарочек без мысли и здоровья.
  Не прогадали ли мы, не призвали ли зло против зла?
  Геть негров!
  Отошлём москалям подарочек - пусть своих баб под-стилают, кормят и расхваливают интернационализм с вы-пученными губами бегемота!"
  Подхватили меня на руки, понесли к лимузину, но лимузин без рессор, жестко в нём, бензином воняет, как в канистре, будто я гном и провалился в бак с бензином.
  Довезли с почестями, посадили в самолёт - без сиде-ний, потому что, наверно, дорогой самолёт, а на матрасах уже мои братья лежат, вздыхают, глазами сверкают, не по-нимают, почему из Рая в Рай отправляют: но все преис-полнены достоинства, хотя вонь - выноси покойников.
  Летели мы долго, гадали - куда по этапу аболицио-нистов дальше в Рай отправят; здесь странно было - де-вушки бесплатно, а до еды и хижин дело не дошло, словно мужчины в этой стороне живут в женщинах.
  У меня от алкоголя ум перешел на тысячу лет назад, померещилось, будто я на галере, и надобно самолёт-галеру веслами в воздухе подгонять, чтобы не упал, иначе мне не выплатят страховку, а мой велфер китаец, похожий на зайца, заберет.
  Но выпил белого, вскрикнул, показал братьям свою огромную черную задницу, и они ответили мне своими ягодицами - наступило понимание, мы даже рэп затеяли, как в Монтевидео.
  Самолёт встряхнуло, снаружи загудело, забарабани-ло; к нам вбегает девушка пилот, комбинезон скидывает с себя, комбинацию на клочки порвала - груди арбузные, наливные, обнаженная стоит, дрожит от счастья, плачет, неистово руками размахивает, словно отгоняет фей.
  "Дорогие мои афроамериканцы любимые!
  Мне везло, волшебной великолепнице, что все вы мои, родименькие парубки с детскими выходками и недет-скими ляжками - самолёт засрали; да - к счастью, потому что древние птицы кому на головы гадили - тот и богател.
  Вас выслали из США к нам, а от нас в Россию, пото-му что от вас больше вреда, чем пользы, но я так не пола-гаю, оттого, что один танец покрывает расходы одного штата на год - так породистый баран покрывает стаю ослов.
  Я должна была вас через бомболюк скинуть на Крас-ную Площадь - повод для нового парада москалей; да пре-лести не испытала - отогнали нас от Москвы, в дремучие леса ведут, где лесники все ученые, добиваются истины, а потом с истиной сивуху пьют, оттого, что все москали - серые, глупые, пьяницы.
  Любите же меня, друзья братского народа, побрати-мы; жмакайте моё медовое тело с вишнями и взбитыми сливками, горами и ложбинами, где отдыхают страсти.
  Цiлуйте мене скрiзь! Пам'ятайте, що педанти люблять душею, а справжнi хлопцi - нижнiми кiнцiвками, як у макаки.
  Королiвськi ви мої, мавпи, iм'я вам - Мабукi i Ва-шингтон, i в усе в порядку речей, коли вiд бiлої здобною дiвчата народиться чорт!"
  Подбежала к нам, трясением тела почёт и уважение выказывает, танцует бесплатно, оттого, что - очень хоро-ший аболиционист!
  Мы к девушке в очередь выстроились, да не Судьба, Судьба - не Братец Кролик на свадьбе с Братцем Лисом.
  Самолёт в воздухе развалился, как грецкий орех между огромных чёрных ягодиц.
  Мы полетели: кто в болото, кто на дерево, кто - в Рай.
  Три дня я кушал своих товарищей и убегал от тех, кто меня хотел скушать, а теперь тебя увидел, бой с пал-кой; да не в палке сила, а в гамбургере, потому что гамбур-гер похож на сердце пустыни.
  Отрежь себе руку, бой, и зажарь с лесными травами для меня - так белые плантаторы в знак покорности при-носят себя в жертву потомкам угнетенных афроамерикан-цев!" - чёрт клацнул зубами, захохотал, испустил струю чёрного дыма, словно он - человек-пароход.
   "Чёрт чёрный!
  Ничего я не понял из твоих предложений, но сердцем чую - соблазняешь меня, чтобы я душу продал тебе в обмен на мешок проса - так девица прельстится курицей, но не получит её, а - только курицей по лицу.
  Убирайся в мракобесие, блуд и срам подземный, от-куда пришел, полоумный балахна! - Я вырывал руку, по-чувствовал укол совести, будто зонтиком укололи, когда глаза чёрта вылезли из черепа после моего слова "чёр-ный". - В лесу я никого не знаю по имени, кроме медведя, но ты не похож на медведя, а с наслаждением тискаешь мою руку, хотя мы договор кровью не подписывали, не рубили с грацией цирковых клоунов вековые сосны на дрова.
  Я вижу, что ты хуже всех, злее всех, глупее всех, и глупость прёт из тебя навозным фонтаном, словно пять лет тебе не прочищали дымоход.
  Довольно, презренный чёрт, забудь свои прихоти и отпусти меня, иначе я тебя засуну в пекло, о котором даже ты, чёрт, не слышал!"
  Я изловчился, поддел чёрта на рогатину, вывернул ему сустав, выбил челюсть; и когда чёрт сивым мерином - жалко мясо чёрта не взял собакам - катался от боли, под-жег вокруг него валежник - не уроки географии и биоло-гии, а пожарное мастерство, до которого многим нашим штангистам, как до Луны.
  Страшно заверещало за моей спиной, будто Верооко - прибалтийский чёрт на гастроли пожаловал, но я не оглядывался - не нужны мне черти, а нужен медведь, и медведь уже без надобности, если в лесу страсти, как по пожарной команде сборной России по футболу.
  
  Прошли годы, как гады!
  Одни учителя в школе на мой рассказ качали голова-ми и говорили, что я - проходимец, и по мне сумА пере-метная плачет на каторге.
  Другие уверяли, что я не чёрта встретил, а - друже-ственного афроамериканца, и должен был ему в знак по-чтения поцеловать огромную чёрную задницу - большая редкость в Русских лесах.
  И чем больше меня убеждали, тем крепче я становил-ся в мыслях, что чёрт в лесу меня соблазнял, но я не под-дался и чувствую себя леденцом на палочке!" - батюшка закурил, рука его дрожала, а с носа капнуло, будто перо аиста превратилось в каплю. - Алёнушка (вспомнил после чёрта моё имя), давеча я чёрта поймал, в погребе закрыл, да опасаюсь, что он - не настоящий, из видений, из про-шлого, пришёл с ностальгией, как приходит весна зимой.
  Иди, оцени со мной чёрта, может быть, продадим его в церковь, а на вырученные деньги купим трактор "Бела-русь" новенький, с конвейера, блестящий, словно улыбка Джоконды на репродукции, а затем трактор сожжём и уто-пим в реке, в знак протеста засилья комаров".
  Мы вошли в избу, отец долго и неистово крестился на икону, хлопал себя по ляжкам, отражение в зеркале по-приветствовал: "Ваше превосходительство", задыхался, вытирал пот; из правого кармана портков вынул браунинг, приставил к виску - я с интересом наблюдала, никогда не видела самоубийц, - отбросил оружие и со стоном открыл погреб, словно дверь в иной Мир.
  "Смотри, дочка моя Иванушка (опять забыл моё имя - не миной же его шандарахнули по голове), живого черта зри, а он тебе в очи плюнет, оттого, что - бесчестен, но решителен в своём чертовском исступлении - так гусь ре-шительно шипит на танк.
  Детям своим, моим внукам расскажешь об уязвлен-ном самолюбии чёрта, о тьме, и из тьмы поднимается чёр-ное, будто осьминог из морских глубин, где спит вечным сном морской царь Посейдон".
  Я заглянула в погреб, будто глаз на ветку натянула.
  Боязно, стыдливо и в то же время ответственно, как на минном поле возле детского садика.
  Сначала я вздрогнула, когда увидела белое облако - оно поднималось, а облакам полагается по небу плыть ле-бедями, но никак из погреба не выходить - проклятие, если из погреба облако с волосами и бакенбардами пушкинскими.
  Но ни бакенбард, ни бороды на облаке нет, и я успо-коилась безмятежно, расслабила руки и ноги - к чему бо-яться облака без волос и без бороды, если мы живём на тонкой корке земли, а под коркой - огонь, лава с чертями, и, если без чертей, то лава не станет холоднее, как щеки нелюбимой жены.
  "Матушка! А где же обещанный чёрт? - я узнала ма-тушку, она - обнажённая полностью, даже без туфель и без кокошника, и обнаженность характеризовала матушку с лучших женских сторон - так Принцессу характеризуют корона и горошина под перинами. - Обидно мне, оттого, что батюшка чёрта обещал показать в подполье, а вы об-нажённая только, как Джоконда после бала.
  Вы убили чёрта, маменька?
  Где его туша, печень и рога?"
  "Рога у твоего отца, а копыта у его матушки! - моя мама вылезла из погреба, надела туфли на высоком каблу-ке, призывно смотрела на батюшку, швыряла в него искры из очей - так факир кидается в зрителей молодильными яблоками. - Меня чрезвычайно заботит ум твоего отца, до-ченька, и ум его подобен кошке под забором.
  Я бы спросила совет у ясеня, но ясень умнее батюш-ки, и нет мне дела до десяти тысяч сынов Израильских, ес-ли заперли меня нагую в подполье, как партизанку Анну Керн.
  Допился до чертей муженёк мой, силой запихнул в холодный ад, а теперь глумится, тебя обманывает, Алё-нушка, говорит, что чёрт в подвале, но в подвале не чёрт, а совесть твоего отца заперта, как в сельском магазине запи-рают на ночь селёдку".
  "Знаю отговорки чертей, в армии и другое слышал, но сейчас вижу чёрта в обличии белой женщины, а белое более ценится, чем чёрное, оттого, что маркое, как про-стыня под певцом Гуталинни, - отец смотрел на маму, но не узнавал её, видел в ней чёрта, даже подпрыгивал, ши-пел, отмахивался и уподобился уличной толпе на демон-страции. - Вроде бы жена моя, но по сути своей - чёрт, и другие черти за неё в горящую избу войдут, и спасут рус-ского писателя Некрасова.
  Взбалмошный я после контузии бревном, но чёрта увижу в человеке, если человек вопит по ночам, вспоминает своих женихов.
  На смех себя не подыму, но и не опущу на слёзы, я же не кровоточащая рана литовского вождя".
  "Может быть, я - чёрт, но - очень красивая чёрт, - матушка не стыдилась своей наготы, даже в саду и в ого-роде часто работала обнаженная, свежая, словно редька в колодезной воде. - Ребёнка обманул - грех, а в остальном - приключение, когда меня голую в подполье запихнул, как кулёк с овсом; женщины любят решительных мужчин, и твой поступок промелькнул яркой кометой, оставил след в моих эмоциях - так солдатский сапог ломает свадебный торт.
  Благо же, пойду по усадьбам, расскажу, как муж мой допился, в чёрта меня превратил и на потеху девочке нашей, дочке в подполье запер, полагал, что к умалению моему, но вышло, что к возвышению; Рэмба так не возвы-сился в джунглях, как я поднялась в своём мнении в хо-лодном подвале.
  Претерпела, стала краше, страдалица, и на страдани-ях своих имею теперь полное право выйти к другим кава-лерам, защитникам, что защитят мои тело и душу, обогре-ют шёлковыми полотенцами, а утром принесут мумие в постель.
  Я тоже чёрта видела, до свадьбы, когда весело кру-жится голова в покос; лапа чёта мохнатая, но чуткая - скрипач обзавидуется, и с пониманием в лапах, хотя в ла-пе мозгов не больше, чем в греческом орехе.
  Греческие орехи я не люблю, и приказываю, чтобы духу их в моей усадьбе не появилось, иначе построю на косогоре три мельницы ветряные, пусть дуют в шею нарушителям порядка, как Дон Кихоту мельницы проска-нировали память и прошлое.
  В ночь перед Рождеством мы с подружками гадали на будущих женихов и мужей, волновались изрядно, но потели в меру, потому что - девушки.
  Даша, подружка детства, перед гаданием взяла меня за руку, потащила на полати, затем остановилась - ресни-цы длинные, загнутые до неприличия, красивые неземным светом, - прижала мою руку к своей огромной упругой груди и произнесла с оттенками лугового мёда в сладком голосе:
  "Екатерина! Катя! Катюша, любовь моя!
  Прежде чем мы погадаем на мужей, а к чему мужья - солдаты они, возьмут за руку и поведут на речку купаться; медведя увидят, бросят жену, сами спрячутся или убегут, а жена за мужа перед медведем отчитывайся до весны - я расскажу тебе о своём случае, схожем с Ленинским случа-ем во Время осады Зимнего Дворца.
  Со своими батраками я в город поехала неделю назад - молоко и свинину везли на продажу, а я ещё решила под-купить бриллиантов на туфли - пусть незатейливо сверка-ют на лугу в солнечных лучиках-зайчиках.
  Вдруг, в кустах жалобно заныла скрипка и бряцнул рояль - красиво, но не нужно, обманчиво, к чему музыка, если из неё хлеб не растет, а из матушки земли золото и хлеб.
  Недолго музыка играла, послышались крики, и я по-думала, что курицу украли; а затем переменила мнение - свинью резали.
  Но ошиблась, а я часто ошибаюсь, когда думаю о те-бе, Екатерина Великая!
  Было бы отталкивающее в воплях из кустов - я бы не без удовольствия пальнула в чащу из дробовика; пусть не посчитают оскорблением выстрел, я же не обманываю упрямого налогового инспектора, а только создаю тишину в природе - так режиссер в первом акте убивает пьяного зрителя.
  Барышня выбежала, утонченная, в шляпке, в белом платьице с миллионом кружавчиков, словно пена молоч-ная с взбитыми сливками.
  А сливки те взбивал отшельник - борода до пят, как у Черномора, лапти, портки Толстовские фирменные и по-чему-то рубашка модная в клеточку сине-красную - за ба-рышней гонится и на ходу ловко кнутом подстёгивает, словно молодую кобылу.
  Потешно нам стало, хохочем, рты открываем, знаем, что молоко от смеха скисает, но себя не сдерживаем, иначе нанесём обиду лешему.
  "За городовым пошлите, весточку с голубями МЧС! - барышня нас увидела - молодая, задорная, но слёзы от боли и досады рекой Ниагарой. - Избавьте меня от рев-нивого злодея, варвар он, повар, а не отшельник столп-ник".
  Дальше в поля побежала, да куда уж там - град Ки-теж со дна озера не поднимется от её иноходи.
  Отшельник барышню догнал, повалил на землю, но не глумится между ягодиц, а мы так надеялись; кнутом её охаживает, приговаривает, что непременно отпустил бы ей грехи, да только чёрта выгонит гордого, с упрямой мла-догегельянской складкой между рогов.
  Бил барышню, думали, что швырнёт её в овраг, но - чудо дивное, диво волшебное - из барышни вместе с оче-редным воплем чёрт выскочил, ростом с овцу.
  Как чёрт уместился в худенькой барышне - загадка, наверно, другие измерения в животе у неё, или, если дев-ственница, то - в печенках сидел, как цирроз.
  Чёрт к нам бежит, золотые монеты в телеги швыряет, только мы золото не берём - без надобности, своих милли-онов хватает, а золото от чёрта всё равно завтра утром в уголья превратится - так в первую брачную ночь невеста превращается в старуху с молодым телом.
  Барышня, как только из неё чёрт выскочил, подня-лась, отряхнулась, целомудренно поправила оборочки, за-тем взвизгнула и на шею отшельнику старому, седому бро-силась, целует его страстно, жадно, неистово, укоряет себя за бессердечие, что убегала, заставила его ноженьки тру-диться, обещает, что забудет церемонии и подарит себя на белом рояле, пусть даже без соловьёв и роз.
  Мы удивились, а сердце моё пробило в тот миг стре-лой Амура.
  Я сравнила утончённую барышню красавицу с тобой, Катерина, и поняла - нет тебе равных среди прелестниц, даже в Большом театре балерин нет; ты - красавица доморощенная, пусть фальшивая местами, но я люблю твою свежесть, которая, если сольётся с моей чистотой - родит родник надежды.
  Люблю я тебя, Катенька, хочу твоей крови и личика, даже твоей астмы, если ты - аллергик, как Бонч и Бруевич.
  Приму тебя любую, пусть с чёртом - не выбью его из тебя кнутом; не виню себя, а тебя обвиняю в нерачитель-ности - когда горох продала дешево, да денег всё равно твоих не пересчитать руками, словно они рождаются из микробов".
  Подружка мне в любви призналась, а что дальше между нами - тайна самолюбия; увижу человека со щети-ной на лбу, думаю - кабан ожил, но, если кабан очумлен-ный - прощаю ему эмоции и отрицательные эффекты на рыле.
  Мы вернулись к печке, к подружкам, задрали подолы и очарованные, грациозные стали гадать, как в салоне ма-дам Бунквинкль.
  Гадание очень простое, пришло из Франции - кого домовой или чёрт лапой за обнаженные ягодицы схватит, погладит - та девушка в ближайшее время замуж выйдет за Принца на белом коне; у коня молодильное яблоко меж-ду жёлтых зубов.
  Подходили, лица торжественные, нет во взглядах по-дружек звона боевых медалей.
  Настала моя очередь, я вспомнила приданное - огромное, как слон на серебряном пиршественном блюде, встала на скамеечку - красное дерево с золотыми ножками - в деревнях нынче всё богато, из золота, обнажённую свою попу - равномерную, золотое сечение на попе - к ла-зу в печку поднесла и жду откровения из темноты - так студентка ждёт хирурга гинеколога.
   Не верила я в домового в печке, а в чёрта из русской печи - смешно; мы же не в Магнитогорске, где из печки даже гайдуки с шашками наголо выскакивают.
  Задумалась, насвистываю свадебный марш Бетхове-на, а на душе - краска, даже сквозь кожу синева проскаки-вает мертвенность.
  Вдруг, зарыдала я молча, слёз не показываю подруж-кам, делаю вид, что по-прежнему никто мои ягодицы не беспокоит: ни чёрт, ни Пушкин Александр Сергеевич из гроба.
  А по ягодицам и между них лапа волосатая шарит; откровенно, без застенчивости - хореографию пальцами показывает, словно на выставке пуантов.
  Я сначала застеснялась, прокляла грязного чёрта, а затем смирилась - всё происходит не просто так, и, если рыдания разрывают беременную мать пополам, то значит - из ребенка прокурор вырастет.
  В судорожном порыве ненависти к нечистой силе я сжала ягодицы, а рука - мощь в ней Днепрогэссовская, шарит, мне будущего жениха пророчит - так пифия нага-дала Александру Македонскому сто жён из стада.
  "Простите меня, люди добрые, маковые зернышки вы, а не люди! - словно во сне шепчу, но подружки не слышат, оттого, что я защитным коконом по вине чёрта покрыта, как саваном. - Никогда не затопчу первоцвет.
  Гнёздышко дрозда с голубыми яйцами не разрушу, иначе пусть северный ветер из евстахиевой трубы лешего взобьёт мои кудри на лобке".
  Долго чёрт то ли глумился, то ли ублажал меня; по-дружки терпели, думали, что я вспоминаю родительский дом, голубые наличники и скорохода, который сломал но-гу, свалился в наш семейный колодец и утонул.
  Муки мои бедственные или наслаждение потусто-роннее - закончились, я отошла от печки, целомудренно поправила сарафан и открытым текстом, без подмигива-ний, без покраснения щёк, без лепетания и смыкающихся со слюной губ, сказала Даше:
  "Нет! Не нагадал мне чёрт; никто волосатой лапой не ерошил мои ягодицы, не уверял молча с честью, что заинтересован в моей свадьбе на Принце.
  Пронесло, словно после борща Миргородского за-морского.
  Не вся правда у штангиста в мускулах, но и в штанах часть правды обитает, потому что - тепло в штанах!"
  Подружка, как услышала, что чёрт меня за ягодицы не жамкал, так сразу вспыхнула маковым пионерским ко-стром от удовольствия; дорожила мной, не хотела, чтобы я ушла от неё к мужу, пусть даже к Принцу; а от принцев толку нет - белые колготки, корона и иссохшие груди их матушек; изюм привлекательнее глаз Принцев.
  Обманула подругу, ведь чёрт меня трогал, восставал против нигилизма, обещал томление после свадьбы; а ис-тощились ресурсы чёрта, поникли, пожухли полевой тра-вой под пяткой старой ведьмы. - Матушка улыбнулась прошлому, схватила отца за плечи и закричала ему в лицо протяжно, с торжеством генерала трубадура:
  - Милый мой дурак муж!
  В пьяных мозгах твоих - оргия Римская с бесстыд-ными вакханками, а ты в голой вакханке чёрта видишь, поэтому грусть в тебе вековая, дубовая, как губы твоей ма-тушки.
  Не зло ты мне сделал, когда чёртом обозвал и в под-вал обнаженную поместил рядом с мешками с золотом и картошкой.
  Ты всколыхнул во мне воспоминания молодости - раскрытые рты, ермолки, пляски, прыжки через костёр, ко-гда огонь озорник подпаливает волосы между ног, словно адское пламя в двух важных словах философа.
  Дочку обманул, а меня воскресил, открыл мне седь-мой глаз на твои чудачества; да что с ними, с твоими при-чудами, когда голую женщину от черта не отличишь - гроб тебе цена.
  Уверяю тебя, что, когда помрешь, то похвальной грамоты от меня не получишь". - Алёна открыла малень-кую сумочку, проверила женские штучки, подняла очи небесные на Михаила, будто только что с ним столкнулась в тоннеле метро:
  - Надеюсь, Михаил, что вы проявите благоразумие, поняли, что мы не поженимся, как Минин и Пожарский.
  Верблюд и обезьянка не дали нам шанс; и кажется, что нарочно не появились, словно разбивали брак отбой-ными молотками.
  Возможно, что в верблюжье-обезьяньей стране все верблюды и обезьяны вымерли бы, чтобы у нас не появил-ся вопрос о замужестве, как у бенгальского тигра нет во-просов к уссурийскому тигру.
  Мне - прямо, а вам, полагаю, в любую другую сторо-ну, где - новые девичьи лица и другие части наших тел; не я, так другая с вами под венец упадет, полюбит вашу ма-тушку, даже пожелает ей вшей в гроб, а на усопшую по-смотрит, как на банкира в углу на горохе. - Алёна спуска-лась в переход к Камергерскому переулку, оступилась, скрипнула зубами, словно пережевывала мятную конфетку из королевской ягоды.
  - Полноте, друг мой, душа моя! - Михаил бежал ря-дом, заглядывал девушке в глаза, заглянул бы и под пла-тье, да случай другой. - Времени-то мы потратили уйму; детей другие бы зачали за этот срок, а мы разговорами те-шились, как две библиотекарши на необитаемом острове.
  Как же вы меня теперь бросите, оставите без денег и без надежд на богатства, а я деньги люблю, особенно пи-ратские дукаты, похожие на огоньки.
  Невозможно, стыдно, глубоко вздохните, Алёна, убейте меня, но не оставляйте без надежды на брачную по-стель и корову к ужину.
  Задумал, что поизмываюсь над вами, но задумка бу-мерангом австралийского милейшего папуаса ударила ме-ня ниже пояса, даже охладело в чреслах, словно я улетел на Южный Полюс.
  Мерзко мне возвращаться на мёртвое ложе, где нет голубых глаз и малиновых губ, похожих на Марсианский кратер.
  - Когда, когда же воссияет? - Алёна не слушала Михаила, будто он уже упал с горнолыжного трамплина в свинцовый ящик. - Бросила в шляпу нищего тысячу руб-лей - цена пяти бутылок водки. - Несправедливо, когда балерон по сцене скачет, а нищий ягодицы морозит, как Морозко.
  Вы же не Морозко, нищий? - Алёна мягко провела рукой по щеке нищего, словно искала под его кожей карту сокровищ инков.
  Нищий не ответил, схватил добычу и побежал из пе-рехода, словно догонял муху для рыбалки на уклейку.
   - Юлию Цезарю на поминки не кинете тысячу? - Михаил вложил в вопрос сарказм трёх поколений Москов-ских сатириков, шмыгнул носом, ущипнул Алёну за левую ягодицу. - Мы с вами знакомы, обменивались рассказами, как конфетками, и вы меня гоните, словно боевую собаку без лапы.
  Наградили бы меня тысячей, чем попусту без курту-азностей нищему подарили на водку и на бесчинства уличные.
  Без ваших денег нищий прозябал бы, думал о голу-бях, лежал бы в подворотне и тихо стонал под гнётом счастливых москвичей и гостей столицы без прописки.
  Вы же возбудили его кровь, а мясо и водка на ваши деньги дадут нищему шарманную силу, неприличную бод-рость; а от бодрости - насилие над личностями и телами; шевеление мозгов и ног - до демонстрации антиправительственной нищий додумается, когда насытится - так насыщается боров и гоняет волков по лесу.
  - Не нищему я подала, а - себе на убеждения.
  Виновата перед собой, но застолбила время, вогнала кол в спину моменту; через годы вспомню не вас, Михаил, потому что вы даже знаком обезьяны и верблюда не отме-чены, а вспомню свою щедрость княжескую, а в щедрости - таинственное откровение любви, и оно не каждому даёт-ся, а только - растаявшим Снегурочкам.
  Вы сейчас спросите, почему я - Снегурочка, и я вам отвечу, что Снегурочка я частично, а дальше - росомахи, балерины, сподвижницы политиков, - много во мне звёзд.
  Беседа наша возобновится, будто в неё авиационного топлива плеснули, а мне уже нет надобности в пустосло-вии, намокли мои ожидания, а отношения с вами уподоби-лись берестяной грамоте.
  Прощайте, Михаил неоднозначный эксцентрик поне-воле, без убеждений, без внутреннего погребального ин-дийского огня.
  Пусть ваша жизнь с представительницей иной расы наполнит вас пониманием и удовлетворением - так герой-любовник наполняет балерину, добавляет во внутренности содержания.
  
  Алёна спиной попросила прощения, ушла, покачивая Судьбой.
  Михаил стенал, в изъяснимой злобе и тоске обманы-вал себя, что богатая деревенская красавица остановится: или вдруг, верблюд и обезьяна упадут на голову, и тогда - беспечная старость с плутовскими крестьянками обеспече-на, и без сомнения, истинная Правда без поисков заработка в Москве, без причитаний вечно недовольной, оттого, что в молодости бросила доктора Абрамова, матушки войдет в сытый желудок.
  Но Алёна не остановилась, и Михаил послал ей в спину проклятия (не громкие, вдруг, Алёна услышит - то-гда обидится навечно, а без обиды, может быть, вернется голубкой), как стрелу антиАмура:
  - Да не доставайся же, ты, никому, вещь, а не де-вушка, бессознательная кокетка в туфлях на высоких каб-луках; девушка без нижнего белья и в бесстыдно коротком французском платьице, за которое я бы век в тюрьме си-дел, как мышь.
  Неотесанная деревенщина, ненавистница балеронов, коронованная диванная подушка!
  Право хоть имеешь на укоризну лягушек и принцев, которые из лягушек расколдовываются?
  Михаил бормотал, расхаживал около нищенки с дуд-кой, кидался к киоску, хлопал себя по карманам, будто ис-кал мышеловку, иногда глядел в упор на руки старой ни-щенки, и взгляд Михаила мятой гнилой картофелиной ме-шал женщине сосредоточиться на слезах попрошайниче-ства.
  - Мил человек, стенал бы ты в другом месте, у Кремлевской Стены Плача - прообраз Израильской стены, - нищенка выказала нетерпение, прямодушие, а не ро-бость, свойственную подземным жителям - гномам (в упрямстве и напоре нищенки Михаил разглядел сытость, довольство - нищенка фальшивая). - Бросила тебя молодая красавица - поделом тебе, ведь у тебя и часы и кроссовки - поддельные, с рынка "Садовод", и не жених ты по обвисшим щекам, а - боров-покойник. - Нищенка засмеялась, подала Михаилу окурок с огоньком - так танкисты в Афганистане делились друг с другом чарсом. Провела по руке раздраженного Михаила ногтем с маникюром - завядшая роза. - Вижу твою мнительность, а, если бы мы загорали на нудистком пляже в Серебряном Бору, и ты бы прикоснулся ко мне волосатой ляжкой, то я бы с мнительностью школьной учительницы пения подумала, что ты - сексуальный маньяк без возможности реализовать свою марочную силу - так силится кочет, на курочку хочет.
   Станцуй - грязь душевная и невзгоды с тебя свалят-ся, только не изображай из себя овощ на Люберецком рын-ке; в центре Москвы тухлые овощи не в моде, потому что не поддерживают отечественного фермера в бумажной шляпе.
  В дни моей молодости мужчины сооружали себе шляпы из газет, а теперь газеты стоят дороже, чем шляпа в магазине "Всё по сорок пять" - он через дорогу; и техно-логия пилоток из газет и сомбреро давно утеряна, забыта, даже конфетами её из памяти не извлечешь, и, если какой-нибудь уголовник убежит из Кандагарской тюрьмы, Солн-це ему затылок согреет, и от Солнца уголовник спрячет голову под газетой, то - грош цена той шляпе, потому что - неправильная, не конструктивная, а моя деятельность - правильная и понятная; деньги собираю, а затем трачу деньги - величайшая премудрость, ей - миллионы лет.
  Не терпи, брошенный, два пальца в рот засунь и ска-жи, как под водой:
  "Беда, суета, бесплодие и дисгармоничность, сгорите вы в аду!
  Раздвиньтесь плиты геологические, поглотите в маг-му, где холера и сера, все мои ужасы и некрасивое в душе, подобное наросту на дереве!
  Курица к яйцу, яйцо к пожарнику!"
  Летось я перепила браги - малиновка на коньяке, и всё мне чрезвычайным казалось тогда - папироски за ушами кондитеров и столяров, казенная форма на поли-цейских, толстые люди - иностранные и доморощенные, похожие на арбузы - треснет и умрёт.
  На Ленинском Проспекте я собирала милостыню и заметила балерона; может и не балерон, но плясал в панта-лонах обтягивающих - стыд и срам в панталонах, когда мало, как размер Монако.
  "Исполни мне танец смерти с распоротым животом", - я попросила танцора, присела на урну и с удовольствием ждала представление, потому что для умной головы любое дело - праздник со спектаклем и улитками на ужин.
  Мужчина с подозрением на меня посмотрел, предста-вился, сказал, что он - юрист, празднует сделку, готовится стать миллионером, а затем купит остров с вакханками.
  Я от зависти прокляла танцора, пожелала ему взлёта без посадки и советовала, чтобы он во время танца дер-жался за нравственную опору, иначе сломает не только но-ги, но и душу.
  Балерон-юрист послушал меня, подпрыгнул, схва-тился за нравственную опору, не удержался, упал и сломал себе шею - гусь на кухне позавидует его вывернутой шее.
  Ещё не умер, поэтому я хлебнула девятку, бросилась к умирающему с банкой пива, машинально повторяла кри-ком раненого лося:
  "Поделом тебе, продавец воздуха!
  На остров захотел, да меня бы не взял, даже, если бы я стукнула тебя жестянкой в висок.
  Грешен, если моральная опора тебя не поддержала за ногу; наверно, воровал в Пасху яйца и конфеты с могил.
  Я тоже подворовываю, но со значением, со смыслом, шепчу - "Воды отошли давно, а выпить хочется".
  Ты же без смысла, словно оторванные обои, танце-вал, за что и расплатился, Иуда, сломанной шеей - так ло-мает шею три раза в день Снежный человек.
  Теперь ты не полетишь в Гонолулу и не сделаешь се-бе операцию по перемене пола, надутый шар братьев Мон-гольфьеров".
  "Спасибо, добрая старуха, - шепчет, плачет, готовит-ся к встрече с Мамаем. - Сделал бы тебя Царицей морской, но не успел, ах, как много падеде и батманов я не успел в юридическом смысле; миленьким себя назову, но с отвра-щением, оттого, что не люб я сейчас, ох, как не люб, будто на меня бочку с гудроном поставили.
  За ум твой, за отвагу и пластичность, старая карга (так и сказал: "Старая карга" (я не стыжусь своего второго имени)) возьми мои бриллианты в кольцах и в колье на шее, они пригодятся тебе в семейной жизни с безносыми бомжами".
  Сказал, хрюкнул и отправился в Рай для юристов - так молодая красавица направляется в общую баню.
  Я бриллианты с танцора-юриста сняла: кольца, колье, подвески, мониста, да сразу к ювелиру-барыге - он не Сбербанк, поэтому не обманет.
  Хоня Рувимович Изаксон долго рассматривал ка-мушки, затем отложил, прищурился, вздохнул и сказал с сожалением тысяч поколений сынов Израилевых, которые бродили сейчас, бродят по душевной пустыне:
  "Лазером из не чистых бриллиантов вырезают дефек-ты, а в полость накачивают специальную, как моя жена Сара, жидкость.
  Со стороны выглядит бриллиантом чистой воды, до-рогим, и приборы реагируют, как на бриллиант; но при ближайшем рассмотрении, а ближайшее всегда неловко - посмотришь на красавицу вблизи: прыщ, неровность кожи, волоски заметишь, - специалист заметит блик внутри бриллианта, и по блику определит, что бриллиант - не назову его фальшивым, но с доработкой, обработкой - так в автомашину "Крайслер" ставят мотор от автомобиля "Волга".
  Вероятно, что клиент, от которого камушки перешли вам во владении, лоханулся, купил в магазине или с рук, дорого бриллианты - обманывают даже в туалете; меня туалетная бабка отправила в женскую кабинку.
  Или подарили ему; теперь - не имеет значения; кам-ни дорогие, но не как за бриллианты чистой воды; надули воришку - по ленте Мёбиуса поднимаемся, и на каждом витке нас бьют, гудят в уши, подсовывают подделанные бриллианты, а мы желаем хурму и фейхуа".
  Лицо барыги озарилось гордым презрением к Насто-ящему, и я вольно залюбовалась игрой жадности на его дрожащих кисельных щеках.
  Бриллианты я выгодно сдала в другом месте; запла-тили мне, как за чистые, подделку не заметили; и сейчас в недоумении - то ли первый барыга меня обманывал, то ли второй покупатель лоханулся от жадности, радовался, что обманул нищенку, а я не бедная, у меня дворец в Кракове и усадьба в Тегеране.
  Тебя девушка прогнала, и я тебя отгоняю от себя - вдруг, да понос тебя прольет водопадом, испоганишь моё прикормленное место - так лисица нарочно гадит в норе енотовидной собаки. - Нищенка выпила из банки "Ту-борг", вытерла губы и потеряла интерес к Михаилу - в этот момент миллиарды женщин потеряли интерес к своим женихам; круговорот любви в народе.
  
  Алёна присела в кафе - "Хинкальная", столик на улице, с удовольствием вытянула ноги, словно прошла пять тысяч километров с командой Рудольфа Нуриева.
  Люди ходили, кушали, дышали, разговаривали и больше ничего не делали, то есть - бездельничали, если не за плугом и не за станком.
  - Вы сделали выбор, мадемуазель? - официант с лестницей в глазах, но не с почтением, не с подобострастием привычно согнулся - рубль чаевых за сантиметр поклона.
  - Где вы видите мадемуазель, любезный? В хин-кальной - не мадемуазели, а - как у вас называются девуш-ки на Востоке? - Алёна засмеялась, хлопнула в ладоши от избытка чувств - так мамаша засыпает возле колыбели, а затем хлопает себя по лбу погремушкой. - Мадемуазели - из Франции, поэтому проповедуют половую распущен-ность, которую называют бледной свободной любовью, не менее бледной, чем бледная спирохета, но более бледную, чем бледная поганка.
  Мадемуазели танцуют обнаженные на столах среди бутылочек, поднимают ногу выше головы, но со стола не падают - опыт поколений мадемуазелей, а опыт - не про-пьешь, даже, если с аксакалами под чинарой чачу ведрами лакаешь.
  Об алкоголе - принесите мне пиво, любезный, а зна-чит - услужливый человек.
  Не верю, что когда вы натыкаетесь в темноте на дверь, то кричите от страха, а верю, что пинаете дверь и сквозь зубы, чтобы не проснулись ваши товарищи, а вас в одной квартире - сорок человек, шепчете матерные слова, которыми можно выдергивать ржавые гвозди из забора.
  - Пиво? И всё? - официант утратил интерес к посе-тительнице, смотрел на голубя, а голубь безмятежно, по-тому что защищен партией зеленых, гадил на стол, как у себя дома в Парагвае.
  - Ох, как мне надоело, когда мужчины выпрашива-ют, словно только что вернулись из похода без портков.
  Где ваша доблесть, гордость, честь - предложил бы мне пиво, угостил бы шампанским, потому что ты родился с мужскими половыми признаками, как лебедь.
  Полагаешь, что, если официант, то имеешь мораль-ное право брать с девушки деньги, альфонс?
  Не говори, что судьба и инстинкт работника торговли требуют от тебя денег, а деньги ты получаешь с клиенток - так в гестапо немцы у старух выдирали золотые зубы.
  Я не устала, я не в отчаянии, но повернусь к вам в профиль в знак презрения - Солнце всегда поворачивается в профиль.
  Вы сделали бы мне приятное, если бы угостили меня; у меня денег много; рестораны пачками в Москве могу покупать, но мелочь - всегда приятна, как дармовая копейка для миллиардера.
  - Вам какое пиво: красное, крепленное, тёмное, светлое: Будвайзер, Хейнекен, Жигули барное...
  - Эге! Глазёнки сверкают, как у наивного дуэлянта, что вызывает балерину на бой лопатами! - Алёна в нетер-пении топнула, каблучок выбил искру из камня, но их ис-кры не разгорится пламя, если Ленин не восстанет из гро-ба. - Пиво всегда одно - до четырех градусов, светлое, как слеза котёнка.
  Не учи меня; вижу по глазам, что поучать решил о пиве; у меня пивоварня - просто пиво; а не просто пиво - от лукавого, потому что с дополнительными штучками, всё равно, что в полезную водку добавить гуталина и назвать "Гуталиновка".
  Если бы я надела шубку на голое тело, то ты бы уз-кие глаза закрыл - бритва не прошла бы между ресниц, но я в платье "Шанель" - не надобно мне громких ярлыков, но для вас же стараюсь, чтобы облагородить своим видом, а то в затруднении не выйдите из сортира, где ловите ры-бу.
  В городе, за двадцать вёрст от моей Усадьбы - ле-чебница для душевнобольных алкоголиков - ад для пью-щих.
  С гуманитарным визитом и бочкой свежего пива я однажды посетила клинику, думала, что сорву куш, сыг-раю на шарманке для своего удовольствия, как тунгус иг-рает на расческе.
  При въезде в клинику мне налили граненый стакан фиолетового крепкого; я из почтения, хотя на моей вино-курне лучше вино, выпила, закусила бараньим языком - язык-в-язык свободы не видать.
  "Где у вас самый псих из психов? - спрашиваю, но в глаза главного врача не смотрю, боюсь - заколдует, по-тому что все врачи - колдуны, а все медсёстры - феи. - Я его пивом напою и спрошу об истине; глупые всегда Правду говорят, а умные в себе держат, как во время запора.
  Я по жизни румяная, краснощекая здоровая девушка, люблю просторные сарафаны, по вечерам пляшу под гар-мошку, пою, с подругами хороводы водим до сумасше-ствия; завалимся в белые росы усталые и голосим охрип-шими голосами, чего и вам желаю, доктор".
  "Самый главный наш сумасшедший - Иван Андре-евич Петров сейчас в сортире рыбу ловит, - доктор хрустнул пальцами, показал мне татуировку на левом пле-че - волк; сделал на плече, а не видно под халатом, поэто-му доктор перед каждым незнакомым халат скидывает; но отчего же волк, если доктор - человек с виду, даже больше лакей, чем человек. - Мы бы укорили его, пожурили, но он карасей приносит жирных и плотву по триста грамм каждая рыбина, а плотва в триста грамм - редкость, как сушеный урюк в болоте.
  Загадка, и я её не разгадаю, как не разгадал в школе, в восьмом классе, почему за мной бегала самая красивая одноклассница - Света Маргаритова - огонь девушка, зем-летрясение под лифчиком".
  Я пошла в сортир и вскоре разгадала загадку, которая не по леченым зубам главного врача психушки.
  Сортир в доме умалишенных - мостик над озером, и с мостика психи испражняются, а рыба питается перева-ренными своими братьями и сёстрами, как каннибалы по кругу кушают вождей.
  Иван Андреевич Петров молча вытаскивал огромных плоских рыбин и бросал их в ведро на муки недолгие - так кошка забавляется с лягушонком.
  Я махнула рукой мужикам, подкатили бочку с пивом; много пройдет дней с того момента, а я буду помнить пьющего Ивана Андреевича, похожего на писателя графа Льва Николаевича Толстого; жёлтая струя свежего пива, открытый рот с красными губами вурдалака, вылезающие от пива очи и скрип настила над рекой, где ожидают смерти боязливые караси.
  Иван Андреевич напился, а выпил не меньше двух ведер, сошёл с мостков и рухнул белой моложавой цаплей в камыши, распахнул душу и сердце, но не открыл из-за пьяного сна, мне Истину. - Алёна щёлкнула пальцами, подмигнула официанту, давала ему возможность подумать о жизни и смерти, об опасности и о колбасе, о девушках и о кишлаке, где мама на кизяке кипятит бозо.
  Официант присел за столик, подпёр кулаком левой руки мыс надежды подбородка, пристально смотрел в ноздри клиентки, словно вырывал калеными щипцами ис-тину.
  - У вас лицо балаганного шута из Итальянского го-рода Палермо - белое, злое, неподвижное; волосы чёрные сатанинские, губы тонкие, а уши тяжелые, жёлтые со ще-гольскими золотыми сережками, словно спелые черешни.
  Тужитесь, будто родите сейчас.
  - Откуда вы знаете о моём желании родить? - офи-циант встрепенулся куропаткой, положил на затылок мед-ный антикварный пятак - охлаждал мысли. - Когда приходит радость, то в кишлаке поднимают полог; если вбежит баран, то не запутается в шкуре предка.
  Подмена понятий страшна, но в то же время двигает человечество вперед, а мотор - обман, ложь, фальсифика-ция во имя Добра.
  Не заставите человека пить мочу, но если убедите че-ловека, что он не просто пьет мочу, но лечит себя уриноте-рапией, то - выпьет с удовольствием и добавку попросит, как в детском саду клянчил кашу.
  Захотели сжечь красавицу, но стыдно и боязно: а, ко-гда назвали красавицу ведьмой, то с чувством отрешения, огромной радостью и без стыда потащили девушку на ко-стёр, подбрасывали дрова и хохотали над её плясками в огне.
  Помню, как пас баранов; мне месяц назад исполни-лось семнадцать лет, и я верил, что пушок над губой при-влекает самок, как поднятый хвост овцы заманивает бара-на.
  На горизонте появился одинокий всадник в синих одеждах, долго шёл до меня, а, когда упал передо мной на колени, то вскричал, и это его блеянья подхватили бараны:
  "Голубчик вы мой, трудолюбивый, как навозная му-ха!
  Что ж вы, удивляетесь небу, если оно на вас не упало; а свалилось бы крышкой кастрюли - тогда и бойтесь, зажигайте свечи, ползайте между небом и землей, зад оттопыривайте, поднимайте, даже дышите задом, если в рот набьются какашки баранов.
  Если предложу вам мужскую любовь, то вы осерчае-те, чабанским посохом погоните меня туда, откуда я при-шёл после трех лет каторги.
  Но я замечу, доложу вам, что в степи мало народа, степь умирает, только бараны блеют волкам позорным на радость.
  Женщины отказываются рожать, а те, кто соглаша-ются - на них и баран не позарится, потому что похожи на ходячие казаны.
  Не думайте, что я опасный человек в своих устрем-лениях любить вас, но я помогу - повышу рождаемость в степи, как подниму планку для прыгуньи с шестом Асам-блеевой.
  Мнение, что мужчина не родит - ошибочное, как и полёт шмеля; щегольские балерины, лёгкие, томные в лет-ние ночи не рожают, а - женщины; поэтому природа дала шанс рожать мужчинам.
  Задери халат, и не думай, что я просто тебя соблаз-няю, вступаю с тобой в однополую любовь из корысти, а верь, что ты родишь - либо от меня, либо от другого каба-льеро, и родишь достойного батыра овцепаса величиной с трёхэтажную юрту".
  Кабальеро или гренадёр овладел мной; потом были другие кабальеро, много их прошло через меня; и с каж-дым новым я чувствовал, что приближаюсь к линии дето-рождения, что - чуть-чуть, и я рожу.
  Даже депутатам предлагал себя - кривились, ждали подвоха, но я верил в свою Звезду, говорил, что рожу от депутата политика; и депутаты с опусканием портков и с пониманием любили меня, оттого, что я красивее многих девушек и перспективнее балерин в деторождении. - Офи-циант с отвращением поцеловал руку Алёны, по долгу службы, а затем, раздражаясь Тульским самоваром, закри-чал. - Одни философы называют мою затею бессмысли-цей, обзывают меня гомосексуалистом с порочным стажем гувернера; другие вступают в спор с первыми, качают се-дыми бородами, расчесывают пейсы и предрекают, что, если я буду питаться акридами и мёдом, а коренья отдам в суп бедным вегетарианским детям, то груди мои увеличат-ся, а на животе появятся семь цифр - шифр к рождению, если не политика и батыра, то хотя бы, ветеринара, кото-рый в сладострастных порывах будет требовать от коров, чтобы они родили от человека.
  - Ты из деревни, дорогуша? - брюнетка с короткой стрижкой боб-каре, присела на колени Алёны, затем пере-села на кресло, словно упала с качалки. На официанте за-держала взгляд не дольше, чем на кофейном автомате. - Колени у тебя острые, подружка, неудобно на них, словно на велосипеде без седла.
  Я часто кочую с коленей на колени, поэтому, несмот-ря на свой возраст - мне двадцать три - опыт огромный, больше, чем у клоунов в цирке на Воробьёвых горах.
  Почему Воробьёвы горы, если воробьёв в зарослях не больше, чем в лесопарке Измайловский?
  - Почему ты решила, что я из деревни, как курочка ряба?
  Платье французских кокоток, туфли - шестьдесят тысяч, Италия, и даже не Паганини; в темноте схватишь туфлю, подумаешь, что лапку зайчика пожимаешь в дру-жеском приветствии.
  - Потому что дорого одета, видно, что из деревни и богатая, безумно богатая, оттого и сладкая, целомудренная с широкими замашками академика. - Брюнетка засмеялась, положила футляр со скрипкой под стол, как заминировала ресторан. - Угостишь меня едой, подружка?
  Личико у меня разгорится от еды; а денег не попро-шу, никогда не прошу у девушек - гадко, когда проклятия на ребёнка, а ещё гаже, когда девушка у девушки золото берёт, а потом с золотыми монетами на мостовую под "Камаз" выскочит, словно беременная сойка.
  - Кушай, сколько в душу влезет, новая подруга! - Алёна подарила улыбку, волшебно закинула ногу на ногу, проверяла нравственность москвичей и привидений. - Официант мне рассказывал, как старается забеременеть; привык к процессу, даже результат уже не так важен для него, словно приложился сухими губами к колодцу Тахура.
  У меня механик по сеялкам-веялкам работал: глуп, надеялся на эффект неожиданности, что сеялка-веялка ис-пугается громкого крика инженера - так мышь боится кри-ка кота.
  Болтал без умолку, а однажды накричал на сеялку-веялку, она его и переехала - в фарш для бедняков.
  - Мужчины любят болтать, потому что не мужчины уже, а - бабы с яичками, хрупкими, как у гусей хрусталь-ных! - Незнакомка схватила официанта за левое ухо, потя-нула, но слабо, иначе ухо обретет свою жизнь. - Неси мне еду, много, но не переусердствуй и недоусердствуй!
  Не начинай содом, не удивляйся, что я худая - не спичка, милостыню часто прошу, пропагандирую за здо-ровый образ жизни скрипачек - так лесник уговаривает тигра сожрать ягненка.
  Я кушаю впрок, важно, не похожа на птицу Феникса, но за фиолетовую птицу Счастья выдаю себя.
  Пшёл, милейший, не утверждай, что дома тебя ждут каравай и сакля; мрак и ад тебя ждут, и нагайка бая. - Де-вушка подтолкнула официанта, улыбнулась Алёне, будто Солнце на севере приветствовала: - Меня Алёна зовут.
  - И я - Алёна, впрочем, когда хмельная, то имя свою забываю, и батюшка мой меня часто другими имена-ми называл, что и привело к его смерти; не прикладывал бы мокрую половую тряпку к голове - дольше бы прожил, как дед Мафусаил.
  - Две Алёны на одном корабле - к счастью и косяку селедок иваси! - скрипачка скорчила потешную рожицу, не старалась услужить за еду, разговаривала непринуж-денно, чувствовала себя следователем в подполье ФСБ. - То, что из деревни - раньше оскорбление, а в наше время - похвала, всё равно, что назвать человека собакой.
  Собаки благороднее людей, не женятся, а понимают даже лепет людских невест; у меня Тузик всегда лает на свадьбы за окном, предостерегает от праха на голову.
  После свадьбы начинаются похороны.
  В городах мы обеднели, поэтому выдумываем моду: в основном - надевай то, что купила на распродаже, а от-мазку всегда придумает модельер в телевизоре: толстый, в платочке; настоящий стилист не отличается от женщины, как две монетки из-под пресса.
  Кеды - обувь для китайских бедняков, но придумали же мы, объегорили нас рекламой, что кеды - модно, даже в театр в кедах; юбка, а на ногах - кеды.
  Об твою мать, обман, мама не горюй!
  Всё почему? оттого, что кеды дешевле вина, каждому по карману; краснеет девушка, но на свидание кеды наде-вает, даже кокотки на столах голые танцуют в кедах - любви обилие, требуха им на голову.
  Я тоже по бедности в кедах, а брючки чёрные - про-фессиональные штаны скрипачек; скрипачки всегда в брюках, как балерины без брюк!
  АХАХАХА!
  Я ловко пошутила, но лифчик не надену даже после самой дорогой шутки.
  Француженки нижнее белье не носят из экономии, колготки дорогие у них, всё время рвутся, прожигаются сигареткой, когда жиголо шутит, словно бананов с мака-ками переел.
  Ты шикарно и дорого одета, Алёна, видно - богатая, поэтому из деревни, оттого к тебе женихи понабегут: по-дожди; покушаем, а, когда выйдем - сразу вылезут из ще-лей, как морские крабы из-под камней.
  Мужчины не подсаживаются к девушкам в ресторане за столик, не предлагают выпить, не посылают шампан-ское от своего стола к столу девушек, словно на почтовых кобылах по небу посылали бы.
  Женихи ждут, когда девушки напьются в кабаке, насытятся, выйдут на бордюр - тут и подбегают с шутка-ми, прибаутками, стихами, плясками, понтами, а зачем понты, если похож на барана?
  Нет, не на барана, а на овцу, потому что - женского пола, безусые, безбородые.
  Я понты часто обламываю, как рога северным оле-ням, сразу прошу:
  "Молодой человек (или не молодой), угостите де-вушку, пригласите меня, подарите мне - не ходите же вы в гости к мертвецам, а прогуливаетесь с живой плотью про-тивоположного пола, поэтому - кормите меня калориями, освещайте блеском золота!"
  Лепечут о любви, романтике, губы сжимают, укоря-ют меня, журят, хулят даже ненароком, а на прощание ущипнуть норовят; и рада бы я, если для своего удоволь-ствия ущипнут, и мне - повышение рейтинга, потому что - востребованная девушка двадцати трёх лет, но щиплют из жадности, оттого, что в публичном доме за щипки нужно платить, а на улице, словно случайно, карлики волосы взбивают в париках, а горе-женихи щиплются, лапают, даже бегут следом, ждут, когда я упаду, а они на меня, словно случайно под дождём свалятся - опять же бесплатно, мародёры.
  - Слышишь ли меня, подружка без грудей, но жен-ственная в своей бескорыстности к девушкам - так мать-зайчиха пестует мохнатых цыплят! Я полностью с тобой согласно, словно мы залезли в одну бадью в немецкой бане, а вода из бадьи водопадом Виктория выплеснула. - В недоумении, что согласна, Алёна положила свою ладошку на ладошку скрипачки, говорила страстно, поправляла волосы, а они, непослушные, ворохом спелого гороха падали на стол. - Алчные мужчины, воображалы, ночью в вишневый сад не пойдут - боятся привидений, а с нами капризничают, будто мы им должны деньги за оранжевую революцию на майдане.
  Я приехала в Москву за женихом...
  - За женихом? Почему ты не светишься, Алёна? - скрипачка принимала блюда от официанта, пододвинула Алёне пиво, вдруг, словно пятилетняя Принцесса прошеп-тала официанту с нотками гильотины в голосе:
  - Я же сказала - много еды, и пиво нам неси обиль-но, если моя подруга пиво пьёт; экий ты невнимательный и недогадливый, даже, наверно, о логарифмах не слышал, а, если и слышал, то думаешь, что логарифм - баран! - По-луобернулась к Алёне, доверительно шептала - так пади-шах шёпотом подзывает наложницу. - Женихи - рудимент цивилизации.
  Если ты надолго в Москве, то я тебе и рудименты по-кажу в зоологическом музее; человеки, но их к обезьянам в банку со спиртом поместили, оттого, что с хвостами люди, как черти.
  Может быть, настоящие адские черти, я чертей преж-де не видела в состоянии охмурения людских душ, но ду-маю, что взволновалась бы обязательно, если меня чёрт околдует, как околдовал Наташу Ростову.
  В первом классе школы я задумала прочитать роман Толстого "Война и Мир", задумка неплохая - дедушки и бабушки роман перечитывают во время рекламы лечебных передач, где показывают, как правильно огурец с пупы-рышками между ягодиц просовывать против гайморита.
  Ракету "Протон" между ягодиц старикам, но уже ме-сто занято в задницах ракетой "Ангара".
  АХАХАХАХА!
  Ты не думай, что я радость твоя, оттого, что балагу-рю и шучу, словно обернулась Василисой Прекрасной, - скрипачка доверительно поцеловала Алёну в мочку левого уха, проверяла дырку для сережки. - Начитанная я и наиг-ранная до безобразия, а книги и музыкальные инструменты не то, чтобы ненавидела, но отношусь к ним равнодушно, подошвы ботинок занимают больше внимания, чем писклявая мышиная скрипка.
  Я "Войну и Мир" в библиотеке взяла, за мной биб-лиотекарша долго с розами бежала, кричала, что я её неза-коннорождённая дочь - в каждом клиенте, даже в мужчи-нах, библиотекарша свою дочь видит рентгеновским зре-нием, но я простила, вырвала обиду из груди, а груди дет-ски, не выросли, схватила палку и отгоняла библиотекар-шу, как комара:
  "Пошла вон, очкастая кобра!
  Не дочь я тебе, не дочь с коваными кольцами на пальцах ног!
  Я даже не дочь своей матушке, потому что матушка моя - исчадие лесного ада"!
  Библиотекарша, как услышала мои слова, так упала на колени, бледная, дрожит, корвалол глотает, сосёт, слов-но пиво.
  Я схватила библиотекаршу за волосы, дергаю, в чув-ство привожу, кричу дурным голосом доктора Айболита - научилась в театре на детской пьесе:
  "Куда же вы проваливаетесь сознанием, женщина с лорнетом?
  Подождите попутного гроба, в него и бросайтесь.
  Оптом покойники дешевле!"
  Шебутная я, и в детстве шутила, да все мои шутки около могил крутились, как собака вертится возле корзины с мясом.
  Библиотекарша умерла бы у моих ног - страдания ради жизни книг, - но на счастье библиотека вдали загоре-лась, будто её французы с потомками Наполеона подо-жгли.
  Библиотекарша спохватилась, забыла обо мне, заме-талась голубым Есенинским пожаром, схватила мой школьный завтрак и петлями, по-военному, короткими пе-ребежками - к библиотеке; падает в лужи, поднимается - где проползёт саламандрой, где в полный рост гордо ожи-дает пули в живот.
  Я домой с книжкой, украла у маменьки сухарь - ма-менька долго потом кричала, обвиняла меня и мышей, да-же тень подозрения упала на молдаванина - любовника маменьки, баловалась тогда маменька любовниками, но прошло у неё, когда любовник украл пачку гречневой кру-пы, к счастью украл - сам насытился, и любовь маменьки к мужчинам отбил, как дохлой курицей по голове ударил.
  Последний молдаванин добрый, меня угощал тухлы-ми овощами, он их подбирал на рынке ночью, вытаскивал из помойки и очень гордился, когда овощ или фрукт не до конца сгнил, как мумия.
  Первые сведения о женихах я почерпнула - так Александр Македонский шлемом черпал воду в реке Ганг, где покойники плавают - в "Войне и Мире".
  Затем - уйма книг о любви: Камасутра, Мопассан, шаловливые рассказы Московских балерин; пособия по кадрению мужчин; от всего меня тоска охватила, вдохно-вение к скрипке пропало, я даже свою куклу в мужскую одежду наряжала - в лоскутки, а у мамы по карманам ме-лочь воровала - не воровала, а в долг брала, и думала, что куплю на деньги яда мышиного и всех мужчин отравлю.
  Мужчины мне изрядно надоели: забыли свои муж-ские промысли - война, выкорчевывание пней, строитель-ство, заводы с пушками до потолка, как поднятые ноги ба-лерин.
  Обнищало мужское сословие, смеялись над извозчи-ками, играли на скрипках, танцевали балеты, а в итоге - жирные ягодицы, безусые лица, а в портках - напоминание о гнилой соломе.
  Если бы ты знала, подруга, что я перевидела за свою недолгую жизнь в штанах мужчин; Иов в чреве кита зажал бы очи ладонями, если бы увидел мои страдания половоз-релые.
  - Не завлеку тебя в свои объятия, подруга, но сочув-ствую, даже кресло подарю тебе на память обо мне - при-сядешь у камина, нальешь в граненый стакан водки, и твои ягодицы на моём кресле тепло вспомнят моё - так вспоминает полицейский свою самую богатую жертву.
  Ты сказала, что ненавидишь мужчин, так зачем же им в штаны заглядывала, мазохистка?
  На колени перед тобой упаду, если ты расскажешь, но руки-ноги не поцелую, потому что не верю, когда пада-ет смородиновый лист, и прорастает чеснок, как не верю в рассказы без восклицаний и ссылок на первоисточники.
  Мужчины - отвратительны, жалкие; помню жениха, сватался ко мне из соседнего уезда; ждала, не желала, но интересно, даже влюбилась заочно, верила, что у него бледное лицо шакала с тонкими гитлеровскими усиками.
  Жених не приезжал, и я кричала, тащила маменьку на перекресток, с мольбой складывала руки, с недоверием смотрела на рожающую корову, не смела поверить, что жених по дороге ко мне перекинулся в волка.
   Нашла его пьяного, облеванного, обкакавшегося и обсикашегося возле нефтекачки своей, в луже нефти, как гусь в грязевой ванне.
  - У тебя нефтекачка, подруга? - Алёна скрипачка спросила быстро, но без особого алчного интереса, из веж-ливости задала вопрос, больше интересовалась едой, чем беседой - так политологи беседуют с балеринами в бане.
  - И нефтекачка, и соляные копи - богата земля рус-ская, только руку никто не хочет запускать, ленятся, как старики на дороге в морг.
  - Морг - красиво, морг - обязательно, я бы отпра-вила батюшку в морг, но он вовремя скрылся в тумане, махнул серебряным ворованным крылом.
  Серебряное крыло - награда дедушке на конкурсе "Голос Пегаса".
  Дедушка о морали заботился; как пришёл с конкурса, сразу под кровать полез, искал любовников бабушки, раз-махивал статуэткой, верещал, называл нас жестокими злыми валькириями, но выпил за награду, подобрел в поэ-тическом вдохновении, потешался, вспоминал какого-то Махмуда, обещал, что и мертвого его не бросит на съеде-ние клерикалам и радикалам.
  Беда моей семьи началась с прадедушки - Ильи Со-ломоновича Ойстраха - профессор консерватории, бала-гур, любитель балеронов, у него мысли - о Спасении От-чизны и о балете, а фраза одна - "Радость моя, дитя моё творческое".
  Прадедушке выделили просторную трёхкомнатную квартиру, даже с кладовкой для прислуги в Брюсовом пе-реулке, через дорогу, три минуты пешком до Кремля, как до могильника. - Скрипачка махнула рукой в сторону Тверской, кулаком ударила по футляру скрипки в надежде, что в футляре спряталась душа прадедушки. - Великое, эс-тетизм, благонравное - место в сортире для инвалидов войны искусства.
  Прадедушку обласкивало правительство, награждало, давало денег - до пуза.
  Сложилось ошибочное мнение, что на искусстве можно прожить безбедно; да, платили в те времена актё-рам, художникам, писателям в тысячи раз больше, чем сталеварам и хлеборобам; квартирами одаривали за одно стихотворение, дачи отдавали за песенку; проституция не-слыханная, даже в Амстердаме завидовали нашим эстетам.
  Разумеется, дедушка - музыкант, моя маменька - му-зыкантша, я - скрипачка, а помимо музыки все мы - ху-дожники, танцоры, певцы и певицы - сколько огурцов влезает в одну бочку.
  Ни одного строителя, ни одного инженера в шляпе, вечно пьяного, но с пачками денег в карманах золотого сюртука; ни одного электрика с благоговейным упоением во взгляде на розетку.
  Прошли времена, словно утонули в озере Байкал.
  Эстетам платили и платят с каждым днём всё меньше и меньше - нельзя давать деньги, если в ответ получаешь песню.
  Мы обносились; дедушка и бабушка перевернулись на лодке, утонули, когда ловили рыбу на обед; папенька мой убежал от нас, опух с голода и подло предал - ушёл к базарной бабе на мясо и овощи с фруктами, в Рай попал, - скрипачка заглатывала куски картошки, как щеки батюш-ки. - Я не осуждаю папеньку, даже мысленно благослов-ляла с детской голодной улыбкой отверженной скрипачки.
  Пусть жрёт, пока не лопнет, как Карабас Барабас.
  Обидно, что нам еду не присылал и не присылает, поэтому - пусть подавится глазами коровы, сладкими глазками, а копыто свиньи ему поперек горла встанет в его новой "Мазде".
  Маменька долго не горевала, привечала любовников; даже похорошела после ухода мужа, ломала себе кости, чтобы тонкокостная стала - эффектно, по-голливудски.
  Но вскоре поняла, что мужчинам не душа нужна, не беседы о прекрасном, не её воспоминания о знаменитых предках музыкантах, а - ночлег и завтрак - так разбой-ник за миску супа продает своего атамана.
  Давно мы с маменькой одни, никто не помогает, не подкармливает; иногда иду мимо помойки - курочку вы-брошенную тухлую захвачу, огрызки яблок - ничем не брезгую: душу выкручиваю, вывешиваю на веревки, а еду у бездомных кошек и собак отбираю, просо для голубей собираю, дома от пыли просеиваю.
  В школе в младших классах меня подкармливали - бесплатные завтраки и обеды для детей с неполной семьей падишахов; поварихи ругались, но ласкали меня - тёплые сальные руки, жирные губы и масляные глаза с отражени-ем сковородок - так генерал на кухне в начищенной ка-стрюле видит свою судьбу.
  Когда мне исполнилось четырнадцать лет - на празд-ничном столе хлеб с помойки и вода из-под крана, - ма-тушка пришла в отчаяние, но не видела бед в нашем эсте-тизме, не пошла работать в магазин "Продукты" - прези-рает она скотский труд, поклоняется Музе; начала меня подталкивать к проституции, словно я - Орфей, а она - са-тана, который скидывает Орфея в ад.
  Намекала, что девочки-модели неплохо зарабатыва-ют, а некоторые - миллионерши, и своих матушек содер-жат в ответ на заботу матушки всю жизнь, добром отвеча-ют на благолепие.
  Я матушке напомнила, что все модели - проститут-ки, иначе нельзя в модельном бизнесе, где пиво не ценит-ся, а бальная туфелька равняется Кремлевской Звезде.
  Матушка пришла в необычайное волнение, поперх-нулась коркой хлеба, вскочила, меня за руку к двери та-щит, из квартиры выталкивает в шею, будто я - сын Тараса Бульбы, кричит голосом со слезами радостного отчаяния малярши:
  "Хорошенькая ты, худа в кости, ляжки не отъела, по-этому в индийское кино, где кобры, тебе дороги нет.
  Затопчут слоны тебя в индийском кино, Алёнушка, надежда моя.
  Если ты умрешь раньше меня, то кто меня прокор-мит, кто стакан воды поднесет к каталке в Пятнадцатой Городской больнице?
  Когда я умру, тогда ты сразу можешь умирать, ещё лучше тебе станет и дешевле, если разом нас похоронят в одной могиле Ильи Соломоновича, два китайских близне-ца брата мы.
  Не причиняй мне сегодня сильнейшую душевную боль, иди в натурщицы, модели, но без пирога с малиной не возвращайся, иначе прокляну тебя; вызову чёрным за-клинанием из могилы Илью Соломоновича - он тебя роз-гами и батогами накажет, поцелует, но и изобьёт за непо-слушание, судороги вызовет в твоём тщедушном тельце рыбы; никто на тебя тощую не позарится с надеждой.
  Сердце своё продай на органы, почку не пожалей, кожу сними с ягодиц - заслужишь у меня прощение за са-моотверженность.
  В консерватории тебя не отвергнут, в доме Моды примут, а в ресторане "Националь" к пиву, с воблой пода-дут.
  Куда уходят девочки из вишневого сада?
  Ах, как я мечтала в детстве о роли Фирса, старика, но мечта моя яблоневым цветом в январе упала в вечные Гренландские снега.
  Гренландцы получают гуманитарную помощь, а за что, если на скрипках и пианинах не обучены, словно у них вместо пальцев - ласты тюленей?
  Веришь ли мне доченька, что Илья Соломонович нашу семью благословляет из Иного Мира, завещает, что-бы мы не работали на скотских должностях, даже в минуту желудочного голодания и душевного опустошения не предали музыку - душу народа.
  Прими мои позывы, Алёна, зарабатывай деньги, не стыдись себя; в шпалоукладчицы не иди - позорно, а ис-кусством любым - милости прошу; вспомни, как дедушка твой под пианино попал, получил контузию, но не слёг в больницу, внушал воинам интернационалистам, что он за-служивает Звезду Героя и причитающееся денежное посо-бие, пусть даже с кровью, но радостное, от которого огонь в очаге вспыхивает, словно румяные щеки арфистки".
  Матушка сладко зевнула, выставила меня за дверь; я стояла снаружи долго, надеялась, что маменька одумается, впустит меня, пообещает хороший сон с тортами, клоуна-ми, детским шампанским, а в каждом глазу Феи, нарисо-ванной на бутылке шампанского, - огромная слеза-бриллиант счастья.
  Не пустила меня матушка, расслабилась; с той поры я приношу еду в дом - где как подшакалю; привыкла, уже верю, что физический труд не для меня; обленилась, ку-шаю подаяниями, сплю с мужиками и с женщинами, но не проститутка, а просто прошу, чтобы меня угостили, с дам денег не беру, потому что я девушка, а мужчинам прямо говорю, как рельсу укладываю на сцену Большого Театра:
  "Если ты бедный, то иди прочь, нагибайся над сла-быми отцами семейств, а моё время не воруй, грозу на мою голову не посылай, я же не индейка с лапами козла.
  Деньги давай - пятьдесят долларов, больше я не беру, а меньше - пусть старушки в фиолетовых париках Маль-вин требуют".
  Вообщем, я обыкновенная Московская девушка - нищая эстетка, доступная за еду, хорошее отношение и деньги, ленивая, добрая, благонравная - оплот общества, надежда Государства, будущая мать героев Отчизны - без-дельницы и доярки рожают Героев и Героинь.
  Матушка успокоилась, и её я скоро намереваюсь ли-шить права голоса или убить; она надумала, что после её смерти квартира превратится в дом-музей композиторов Ойстрахов - мама, горюй.
  Я чувствую себя печатным листом с непристойно-стями.
  Уверяю, что лучше пусть после моей смерти кварти-ра станет домом-музеем; где же я буду жить, если матушка меня из квартиры изгонит, как лиса прогоняет из берлоги медведя?
  Старая ведьма ругает меня, обзывает алчной; гово-рит, что и на помойках я проживу, а скрипка везде деньгу добудет, даже в трущобах и в филармонии.
  Придумала: одну комнату закрыла наглухо от меня, уже восемь лет закрыла, ключ между ягодиц в специаль-ном мешочке носит, чтобы я брезговала, не воровала ключ по ночам, когда он обдувается суровыми вулканическими ветрами.
  В комнате, я знаю, поставила холодильник, еду для себя в нём прячет и насыщается, когда меня дома нет, словно я улетела на Марс.
  На Марс я подавала заявку в один конец, хоть в доро-ге покушаю, но не приняли меня в отряд космонавтов, ска-зали, что скрипка на Марсе без надобности, а нужны на Планете строители и билетерши с откровенными озёрными очами фей.
  Надеюсь, что маменька когда-нибудь колбасой пода-вится, которую от меня скрывает; мечтали о коммунизме, о полях с ромашками, о Мировой революции, о всемирной симфонии, о музыке сфер, а получили колбасу в глотку старой детоубийцы.
  По ночам мне кажется, что маменька меня съест, как креветку.
  Может быть, она убивает прохожих и мясо людское кушает - грех, но не больше, чем танцы миленькой бале-рины на столе в доме Культуры Железнодорожников.
  Мне трудно конкурировать - слишком много деву-шек охотятся за деньгами и едой; они ещё и жильё съемное оплачивают, потому что - приезжие с Волги и Днепра; спасает меня Кремль; около него всегда еда найдется, как в карете герцога.
  Я один раз каталась в карете, меня герцог Монакский пригласил показать Москву, словно у него нет ног и глаз, а нужна красивая переводчица нагая, потому что герцог сразу потребовал, чтобы я в карете обнажилась полностью и ногу выше головы подняла; потолок в карете - два с половиной метра, мне места хватило, даже кирпич на ногу положила бы золотой. - Скрипачка засмеялась, хлебнула пива, возможно, для храбрости, вскочила, подняла ногу выше головы и на ступню поднятой ноги положила пустой шампур: - Не критикуйте меня, дворяне! - Опустила ногу, присела, доверительно шепнула Алёне: - Я показывала скучающим мужчинам, что я - веселушка, душа-девица, вдруг, кто-нибудь заинтересуется, как селедкой в маринаде.
  Ты уедешь, а мне кушать каждый день хочется, об-жора я, хотя и худая, словно скамейка в саду "Эрмитаж".
  Обмен веществ подлый, черепаший.
  Ангел ты, подруга, понимающая!
  Протаскала бы меня за волосы по полу, но сочув-ствуешь, вникаешь в мою жизнь, как светоскопом в рот.
  Я себя калекой душевной не считаю, уже говорила - обыкновенная московская девушка с надеждой на халяв-ную жизнь.
  Двадцать три года - страшный срок казни замуже-ства, но мужчины сейчас не нужны, и замуж девушки не стремятся - писк мышей замужем, козы, нет радости, а только пот галерных нищих рабов.
  Браки исключительно по расчету, даже на счетах подыгрывают костяшками; но со стороны выглядит ци-вильно, вспоминают о любви, о романтике, но для прикрас, как дерюгой прикрывают сибирскую язву.
  Да что я говорю, если знаю, и ты знаешь, а тебя, по-лагаю, и в казарму приглашали на хлеб-соль, но не пошла ты, потому что - гордая, оттого, что - богатая, и я не по-шла, - скрипачка засмеялась, подняла голову, продолжала светло, словно зажгла в лазарете лучину над безногим сол-датом. - В древние времена, лет семьдесят назад - без страха люди шли замуж и женились; "Здрасте, мама и папа новые, как велосипед; я ваша невестка, или зять, прини-майте мой фанерный чемоданчик с книгами.
  Не раздражайтесь чрезмерно, обратите внимание на то, что мы натянем занавесочку, и в углу на соломке устроим личное счастье пролетария и колхозницы, инже-нера и штукатурщицы".
  Никто не подсчитывал количество комнат, может, и находились стяжатели, но - процент, погрешность, люди, далёкие от Светлого будущего, как я далека от просторной собственной квартиры без маменьки и без угроз о музее.
  Чайник мне на кухню, если я лгу; гномам даже не со-лгу, если вылезут из канализационного люка.
  Присматривала я себе женихов, и они ко мне при-сматривались - кто с моноклем в глазу, кто с хорошим снайперским зрением.
  Монокль - удивительное стёклышко, неудобное, но равняет кота и человека, как тюремная камера приравнивает заключенного к крысе.
  В компьютере я подкармливаю компьютерного кота - Том, покупаю ему одежду и еду; если бы за настоящие деньги, то не осилила бы содержание кота, но за игрушеч-ные, а они даже не деньги, а - прах с ног иудея; можно.
  Вчера приобрела Тому королевский монокль - стоит дороже простых очков, но - королевский, а королевское в компьютере всегда дороже, потому что - воспоминания, когда короли правили.
  Бессознательно, рудиментарно мы тянемся к Прин-цам, но желания остывают, мы становимся мудрее, словно дисгармоничную косточку из нас вытащили и заменили золотой монеткой.
  Моя школьная подружка не почувствовала звон пе-ремен, мимоходом дружила с парнями, бесплатно, даже стеснялась у них денег взять на прокладки; годовой оклад её папеньки женихи за день пропивали, а подружке - ноль с палочкой, причём палочку после работы женихи себе оставляли.
  За грузина замуж вышла по малолетке, как на зону для совершеннолетних попала.
  Я догадывалась, что понты у жениха: дворец, боль-шие комнаты, графские погоны и предрассудки, будто вши по плечам.
  Да, дом большой, но прописано в нём половина насе-ления Грузии - все родственники, но не киношные, когда дружат, а, словно борзых с кошками в одном вольере по-местили.
  Подружку, а она наивная, молодая, в первую же не-дели пытались отравить два раза, один раз резали, но не до смерти, оставили на развод вздора и клеветы.
  Оказалось, что в Грузии все - князья и графья, обед-невшие, разумеется, бомжуют многие, но - князь, обяза-тельно князь на свежем воздухе и с немыслимо огромным носом под навесом козырька кепки.
  Через две недели семейной жизни муж подруги устал; голод, нищета, слабая потенция - на картинках и на словах только потенция медвежья, а на деле - пар над горшком с гречневой кашей.
  Попрекает молодую жену куском хлеба, удивляется, что она хочет денег на одежду, а не работает в поле с мо-тыгой, как афрогрузинка.
  Жадные они, задираются, вынуждают к нищете, жу-рят, хулят, изгоняют, потому что попользовался бесплатно, а дальше - другую найдет столь же отрезанную, глупую, свежую, и, наверняка, работать заставит с утра до ночи не только на свою семью, но и на родственников, которые не отличают пропагандистского плаката от гроба с Карлом Марксом.
  Подруга сбежала от жениха; бил он её, на прощание испинал, а родственники дармоедкой обозвали, синицей в руках.
  Денег на билет не дал, грозился, что в Москву прие-дет и квартиру отберет, отдаст в фонд пострадавшим от Российского ига грузинам, несомненно, талантливым.
  Два месяца подруга отъедалась, лечила раны, мазала шрамы мумием, и мозги замазала известкой забвения.
  Нашла себе нового Принца, Европейского - мечта старых дев с покойником в шкафу.
  Уехала с Принцем - новая сплетня европейского уровня; в ночные горшки в Европе ходят Принцы, воду экономят, под душ - раз в три недели, а так - влажным по-лотенцем вытираются из экономии, мух не ловят, зерно на кухнях перебирают, а радости и блеск - в кино и в книгах, где Принц - обрубок.
  У Принца оказалось родни еще больше, чем у гру-зинских князей; родня - тля, размножается со скоростью света.
  Подругу мою загнобили, денег на увеселения не да-вали, а только - рот в улыбке скаль и помои по ночам за город выноси в мешках, потому что пользование мусоро-проводом и вывоз мусора официально - дорого очень, не по карману Принцу с многочисленной родней: Принцессы, Принцы, виконты, шевалье и всякая другая ореховая шелуха бедная, но с поднятыми подбородками.
  Прискакала в Москву подружка, Принцев и князей поминает по матушке своей и по батюшке Церковному.
  Принц за ней приехал, потому что в Москве больше денег и возможностей, даже вода для душа и унитаза, а не песок и влажные полотенца с запахом старой капельницы.
  Ко мне Принц ластился, да другие сластёны ко мне подлаживаются, даже стыдливые белорусы, твердят о це-ломудренности, о женской добродетели и морали, а сами без портков и на съемной квартире по очереди спят, пото-му что в однокомнатную по сорок человек набивается - сельди в банке завидуют дружбе мужчин.
  Я уберегалась от женихов, но чуть под украинца не попала: колоритный, весельчак, в меру вредные привычки, озорник, шалун, красавец, знает, что девушкам надо, натурами пользуется; о том, что украинцы только на москвичек охотятся, я позже узнала, помудрела премудрым Салтыковско-Щедринским карасём.
  Друг Миколай чудесным образом в гости ко мне напросился, а я женихов к себе в квартиру не водила, пу-стое, даже обои скрываю драные, нет той роли, что изме-нит сущность нищеты.
  Микола с порога квартиру оценил по размерам, а элитное расположение и старый дом - заранее, готовился к прыжку в недоразвитый семейный очаг - так мышь прыгает в печку, верит, что она - саламандра.
  Матушка моя неприветливо встретила Миколу; рвала его короткие волосы, плевалась, проклинала майдан, но харизма украинца - её танком не пробьёшь.
  Микола смекнул; разговоры о пользе музыки начал, а со мной прежде мурлыкал о любви; обещает матушке, что на экскурсию в музей изящных свистулек сводит.
  Матушка моя усы развесила по плечам, халат дран-ный распахивает, на меня зло косится, а Миколе сообщает, что квартира на неё одну написана, потому что дочь - не-доверие, нет пользы матери от дочери - стакан воды с са-харом не принесу, не дочь, а - наказание за Финскую вой-ну.
  Микола матушку под ручку взял, просит семейный альбом показать с фотографиями знаменитых предков му-зыкантов; а я сейчас верю, что помойные ямы, а не предки у меня, нестандартные у них магазины в душе.
  Матушка поплыла, а я ртом невидимых червей гло-таю, не верю, что украинский жених перекинулся на ма-меньку, выгодно ему, если жена старая с элитной кварти-рой, а дочь - мне после свадьбы Миколы с моей матерью - пинок под стройные ягодицы, затем - в психушку меня поместят, лишат права подписи, и отправят в наркологическую клинику, где сексуальная медсестра - стриптизёрка по совместительству - вколет мне воздух в вену, самый дешевый яд.
  К счастью я уж знала мужчин от макушек до пальцев на ногах, поэтому не упала со слезами, не убежала, хлоп-нув дверью - от меня ждали истерики, а слушала, подыг-рывала, сама придумывала, как спихну Миколу с балкона, когда он курить выйдет - гусарская привычка, презренная и постыдная, если мужчина - убийца.
  Микола маменьке в очи заглядывает, нахваливает её и родню, обещает, что дом-музей своими руками соорудит бесплатно, даже в золоте дедушку музыканта отольёт.
  "Не спрашивайте, сплю ли я в ботинках, в шлеме и в кирзовых сапогах, не отвечу, потому что душа моя воспа-ряет, отталкивает наносное, прогоняет чертей, а черти са-дятся на край стакана и ножки в чай свешивают, прикиды-ваются белыми лебедями.
  Самопожертвуюсь я, но на алтарь простодушной ра-боты во славу вашего музея, - целует маменьке ручку, прижимает к сердцу, будто из платины у матушки рука. - Музыкальная деятельность требует слияния душ, законно-го брака, чтобы музейное дело не превратилось в уродли-вый фарс, подобный кривоногому извозчику.
  Важно, чтобы жена старше мужа лет на тридцать - равный брак, и его осветят не только в Амстердамской церкви, но и на аэродроме, потому что на аэродроме, когда привозят груз двести, прожектора горят ярко.
  Я не Рахманинов, но с Бетховеном бы выпил, - Ми-кола забылся, поперхнулся, закашлялся, словно бык на то-реадоре. Маменька хохочет, не замечает оговорок, бигудя-ми трясет, и для кого она бигуди ставит? для сына Моцар-та? - Выпил бы яд, принёс бы себя на алтарь ради великого музыканта, которому смычок в огромную попу пролетит без свиста.
  В школе я играл на музыкальном народном украин-ском инструменте - кобза, и кобза у меня - де люкс; без дрожания в щеках говорю, не уподоблюсь скорнякам и ба-зарным торговкам бычками - за щеки бычков живых кла-дут на поминках, чтобы дрожащие щеки слезу вызвали, словно щёки плачут.
  Учитель музыки Панас Миколаевич любил меня, грушами и черешней угощал, о своем предке Тарасе Буль-бе рассказывал, как Тарас Гоголя кнутом гонял по Ведь-миной Горе.
  Я на кобзе сонаты играю, а Панас Миколаевич по-дойдёт, присядет рядом, руку мне на голову положит и за-мирает мёртвой белкой в колесе.
  Пробовал я, колол учителя иголкой в уголки глаз - не отзывается учитель, в музыкальном трансе он, словно в балете упал на дивную лебедь.
  На репетиции майского концерта Панас Миколаевич сообщил, что хочет особенно меня успокоить, даже до хрустального звона в ушах.
  Выпили по маленькой - в армию я не хотел, в армии убивают, но пил с первого класса - или раньше, не пом-ню, потому что творческая душа требует расслабления, как сфинктер в сортире расслабляется.
  "Микола, друг яблонь и песен, - Панас Миколаевич с удивлением смотрел на мою кобзу, не узнавал, таращил-ся из другого Мира, где огонь, Сорочинская ярмарка и чёрные рыла - в чёрта верю, но и в чёрные рыла свиней - кто свинью отличит от чёрта. - Несмотря на свою моло-дость и проклятия старых ведьм, береги душу, особенно во время игры на Московском пианино, из пианино черти выскакивают, словно подтирали зад пропагандистскими листками атеистов.
  Ты - милый и любишь черешню - национальную гордость; но не для одной черешни кобзарь рождён, а для Покорения Космоса - в Глубинах Вселенной жуй, сколько пожелаешь, сало с черешней, никто тебя не назовёт мо-гильщиком культурной революции.
  Измождённый, отвратительно виртуозный, ты когда-нибудь явишься к москалям, откроешь дверь души и с уко-ризной в голосе попеняешь на красоту Кремля, но и неза-висимость проявишь, не станцуешь в жёлто-синих штанах, шириной с урезанное Чёрное море.
  В Чёрном море рыба около берегов живёт, а в центре моря - кладбище с газами, и газы серные, возможно, что ад на дне Черного моря, и в аду, если спустишься со свинцо-вой кобзой, откроешь для себя величие сердца, положи-тельные эффекты самодурства, и в союзе с благородной женщиной, которая пригодится твоей маме в подруги, по-тому что годами ей равная, построишь тенистый музей му-зыкального искусства, под номером пять - нет смысла в цифре пять; пять лучей у сатанинской звёзды, и навес в детском лагере "Артек" под цифрой пять, а иной смысл - откроешь, полюбив старушку после климакса. - Сказал6 и к матушке ластится, как овцебык: - Дорогая моя, я с пер-вого взгляда полюбил вас, как люблю кобзу и идею созда-ния из НАШЕЙ семейной квартиры музея нотного стана, - Микола упал перед моей матушкой на колени, целовал жилистые рачьи руки с многочисленными трупными вес-нушками, как у девушки на картине "Весна в сенях". - Немедленно в ЗАГС, иначе, я, несмотря на пятиразовое питание, схвачу вас на руки и понесу - не на кладбище же, а в Церковь, жениться".
  Сказал и на меня легковерно смотрит, подготовился, что я устрою скандал, тогда матушке объявит, что её дочь, то есть я - препятствует завоеванную счастью матери; не дочь, а - ехидна!
  Я улыбаюсь, шепотом поздравляю новобрачных, об-нимаю Миколу, называю новым папой; украинец ничего не понимает в моём спокойном лисьем поведении, кусает губы и щиплет меня за ягодицы, незаметно от матушки, на всякий случай - так фашисты в вагинах военнопленных снайперш ищут золото.
  Матушка - неподкупное обалдевшее существо - мор-гает, хохочет, не стыдится арок во рту и трупного запаха из-под мышек; экономит матушка воду, говорит, что, если растрачивать водные ресурсы, то на следующий Великий Потоп Ною не достанется.
  Побежала маменька переодеваться для ЗАГСа, и я за ней в будуар, Миколе улыбаюсь, но не пускаю в комнату, говорю, что нельзя жениху до свадьбы жабообразную не-весту видеть в неглиже; не ритмично, если неглиже нести-ранное, без пафоса - говорить нереально с неглиже.
  Матушка на меня злобничает, думает, что я её отго-варивать буду, последний шанс залезть на каштан, а с него спрыгнуть на собаку Баскервилей, забираю.
  Я маменьке в ноги - БУХ:
  "Благословляю тебя, матушка, на неравный героиче-ский брак с атласными простынями за твой счёт, - шепчу, чтобы Миколай не услышал, а он, наверняка, подслушива-ет, верит, что тайные звуки из женского будуара прирав-ниваются к эфирным маслам. - Когда дочь выходит замуж - родители её благословляют на постель и конфуз со зве-рем - так удивительной души пианист пляшет под музыку Вивальди.
  Но, если матушка брачуется, то её благословляют дочь и покойник отец - выкопаем его из могилы ради брачной церемонии, драже в челюсть засунем, чтобы дур-ной запах отбивало.
  Мемекнула бы я дикой козочкой, да челюсти свело от счастья, что ты замуж выходишь за бедного украинца, который на тридцать лет тебя младше - на машине времени из прошлого города Львова приехал.
  Всё бы хорошо, без безумств, без страданий, без ро-ковой падали под окном, но он украл твою мельхиоровую ложечку, из семейного сервиза - пустяк, но, если дальше еду у тебя у крадёт, а тебя в целлофановый мешок закатает - радость от любимого, но без еды - намёк о временном вспоможении артистам кладбищенского театра.
  Ложечку, ложечку у него в заднем кармане штанов проверь; не таможенница ты, матушка, но на миг пред-ставь, что тебя мобилизовали, облачили в зеленое - не в эфемерные одежды эльфов, а в - таможенное, с погра-ничной фуражкой дембельской.
  Не мать моя, а - столп общества.
  Проведи осмотр, но между ягодиц не заглядывай же-ниху - рано еще, и написано может быть там о ревности, не литературный слог между ягодиц, но вовлечет тебя, приведет к положительному эффекту Вассермана.
  Между ягодиц вертухайки заглядывают, а погранич-ники гордо реют, соколам подобные".
  Маменьку я к жениху вытолкала, поставила себя в интересное положение; не беременная, но в положении интересном - удивляюсь себе, даже ищу направления, куда матушка меня пошлёт, если ложечку ворованную, как слепая сорока, не отыщет.
  Выбежала, бормочет стихи, из Овидия, кажется, пу-гается своей тени, а вдруг, переменилась, будто она - обо-ротень и воткнула ржавый нож в пень-колоду.
  "Никак не соображу - почему, отчего памятники ве-ликим музыкантам похожи на памятники черту: фалды - крылья сатаны, ботинки - копыта, а нос - рыло страшное, пусть даже приукрашено чугуном, но по ночам вызывает дурные сны.
  Я думала, что ужасные сны от плохой пищи на ночь, от свинины с овощами, но теперь знаю чистой душой, а я душу ежедневно с порошком стиральным мою - от до-вольства памятники страшные, и от памятников идёт злая волна во сны, поэтому часть зла, чтобы компенсировать, возле памятников музыкантам Церкви ставят с попами и нищими на паперти.
  Верю себе, никому не верю, но с собой даже в кино хожу; люблю фильмы о вишневых садах, от вишни слабит, полезная ягода, как и черника, иногда похожая на бородав-ку", - матушка словами загипнотизировала Миколая - нарочно, или по маразму старческому вышло, но он за-стыл, как куст жимолости под дождём из жидкого азота.
  Маменька руку в штаны засунула Миколая - снача-ла спереди - перепутала или с умыслом, извинилась перед истуканом, поправила пенсне-с, и затем уже из заднего кармана жениха извлекла фамильную ложечку мельхиоро-вую - неприглядная ложка, но помноженная на жадность маменьки, скупердяйство и желание меня обнести наслед-ством, ложечка выросла, словно в неё добавили эликсир бодрости.
  Миколая маменька тут же изгнала за воровство; он сопротивлялся, угрожал, особенно мне за то, что я ложку ему нарочно в карман подложила, когда обнимала, словно прокаженного карлика.
  Я хохочу, говорю, что теперь не имеет значения - главное, что осадок дурной у маменьки на душе; и с этого момента она всех украинцев в ложкокрады и наёмники за-пишет.
  Миколай бы не покинул квартиру, но матушка ему в лицо из баллончика слезоточивый газ прыснула, и в рот щедро полила; а, когда горе-жених закашлялся, стал похож на заросшего серым мхом лешего, ткнула Миколая в те-мечко, в соски, в паховую область шокером - больно, Останкинская телебашня подобные молнии пускает.
  Миколай дымился, откашливался, мы его бессозна-тельного выставили за дверь, как ненужный матрас с кло-пами.
  Посинел Миколай, я через час вышла по нужде во двор - дома маменька воду в унитазе экономит, - Миколай баклажаном лежал на детской площадке: вокруг детишки с сабельками, мамаши с бутылками пива, парни с марихуа-ной, - а Миколай хрипит, душит себя, наверно, астма у него, или аллергия на перец, а мы с матушкой из баллон-чика катализатор смерти поставили.
  "Грядку с клубникой забыл полить, когда в Москву уезжал, - Миколай вдруг схватил меня за руку, держал крепко, не отпускал, а я о пощаде не молю и людей не призываю помочь, никто не шевельнется ради другого, оттого, что эстеты - потомки эстетов. - Малину и ежевику не поливал, облепиху - тем более, они и без полива бодрятся, а клубнику поливал - все грядки, но одну пропустил, как пропустил три литра самогона.
  Загнется клубника без воды, погибнет, пойдет по дурной извилистой дорожке к кладбищу, никто сухую клубнику не помянет в Храме, Иисус смоковницу бес-плодную осудил, укорил, пожурил, а на высохшую клуб-нику даже не взглянул, поэтому нет в Библии упоминания о засохшей израильской клубнике.
  Пусть на клубнике грибы вырастут: для чего грибы живы? Не понимаю?
  К чему устремляются великому?
  Цель их несоразмерная?
  О детях незаконнорожденных своих во Львове не жалею, пусть их медведи топчут, а клубника - неразумная, бедовая, даже в гамаке клубника не покачалась, а ум наращивала, словно в гимназию поступила".
  Миколай отпустил мою руку, побледнел, похудел на пять килограммов в портки, и не интересен мне стал, поте-рял ареол невинности - так гусь после выстрела охотника теряет перо.
  Осторожна я с тех пор с мужчинами; привечаю, по-прежнему общаюсь, клянчу у них обеды и деньги, но с оглядкой на маменькину женитьбу; не Бальзаминова ма-тушка, и не забальзамирую её, как Ленина забальзамиро-вали на потеху иностранцам, но на свадьбу может поза-риться.
  К удивительному выводу я пришла, когда напряжен-но нервы свои скрипкой терзала после Миколая: чтобы мужчина и женщина создали семью, у них должно быть полное финансово-социальное соответствие, пусть на один процент отличаются, но в остальном - близнецы, даже по генам.
  Малейшее отклонение ведет к вялости в семье, к по-дозрениям, склокам, дракам, раздорам, убийствам, судам; муж и жена иссыхают, как клубника Миколая, даже на русло реки Амударьи становятся похожи.
  Например, муж чуть беднее жены, на крохотульку, по сравнению с которой капля ртути из пипетки - море.
  У неё до свадьбы двухкомнатная квартира пятьдесят шесть метров, а у него - сорок три в старом доме, где умерших заталкивают в мусоропровод.
  Лишние десять метров за десять лет совместной жиз-ни приведут к десяти лишним склокам; муж чувствует себя приживалкой, нахлебником, а жена попрекает, гордится своими лишними метрами, облачается с саван невинности и относит себя на Парнас богатства; дурит, говорит, что богаче намного, из жалости взяла мужа, пригрела, да детишек нарожала от соседа, потому что у соседа трехкомнатная в шестьдесят пять метров.
  Я уже не говорю о браках, когда он - бедный приез-жий, а жена - Москвичка с квартирой или бабушкой на последнем карасином издыхании
  Подсчитывают в любви на арифмометре, заглядыва-ют в рот, роются в родословной; кроты не так тщательны в поисках дождевых червей, как супруги в поисках отличия друг от друга.
  Если свадьба людей разных национальностей - пиши - ноль в пользу бедных.
  Сначала подтрунивания начнутся после свадьбы:
  "Ингеборга, иди, посмотри в телевизоре, как ваши с протянутыми руками вдоль границы подаяние просят".
  "Алексей, в газете "Правда" написали, что ваши проиграли, а наши обошли ваших в фестивале искусств "Поющая домра"".
  Шуточки раздражают мозжечки, а под гнётом лет, приводят к дракам, национальной розни в отдельно взятой семье, где даже собака удивляется, что в зеркале отражает-ся, как кошка.
  Смотрю я на женихов, а они на меня, ищем небреж-ности в одежде, изъяны в голосе, в коже, а как к нацио-нально-социально-финансовому вопросу подойдём на цы-почках, так - вздор, почтовые марки мне на лоб, а жениха - в стойло, будто мы не люди из одного города и века, а инопланетяне с разных концов Вселенной.
  Часто подхожу к ЗАГСу, удивляюсь, получаю боль-ше эмоций, чем в театры, да и в театре давно не скучала, дорого, нет денег на билет, а парни на билеты в театр не разорятся, полагают скаканье артистов по сцене - пустой забавой, обманом.
  "Душа моя, лучше я тебе письмо сейчас напишу на тысячной купюре и в карман аккуратно отправлю, как в почтовый ящик, чем мы с тобой на лицедейство пойдём в театр, где вместо людей - обрубки мыслей, а женщины - все сплошь гулёны в душе, - мой очередной кавалер на час - Сергей Антонович в прошлую субботу от театра отгова-ривал, причмокивал, шампанское подливал - "Абрау", не "Клико", конечно, но дороже Санкт-Петербургского шам-панского. Спаивает, но на театр не разорится, оттого, что - умный, как питон в Цирке. - Припадочные падают, кричат, разве в нормальной жизни положено, чтобы человек кричал без причины, словно ему каблуком по уху ударили?
  Юноши и девушки в артисты идут только с одной целью - рекламируют себя, ищут богатых покровителей с мешками золота.
  Нам-то зачем потакать низменным интересам арти-стов, душа моя?
  Полагаю, если ты сейчас на Тверской ногу выше го-ловы поднимешь и на скрипке сыграешь, то тебя одобрят и назовут артисткой, почёт тебе и уважение больше, чем ар-тистам, ещё не погорелых, но близких к пламени, театров".
  "Но вы мне зачем, если нога моя, и скрипка моя? - недоумеваю, но шампанское про запас пью, вдруг, завтра в рейд, зеленку прочесывать с душманами? - И лжете вы, друг мой, без злого умысла обманываете и сами обманыва-етесь: да, славу получу, если с поднятой ногой на скрипке сыграю на Тверской, словно жуков майских смычком сби-ваю... пробовала... глазеют на меня, взглядами насилуют, но денег не дают, потому что деньги портят девушку, а, если тратишь, то - беднеешь, как ишак Ходжи Насред-дина".
  В полицию меня отвели за нарушение общественного порядка; сержант жадно мою скрипку грыз, у него зубы болели, а два полицейских без погон со мной любовь делали - по Уставу положено, красивых девушек они пользуют, как половые тряпки.
  Мне даже лестно стало, потому что желают меня мужчины до слёз; но деньги не платят, потому что нет у меня хвоста или другого заметного уродства. - Скрипачка расстегнула штаны, подозвала официанта, заказала ликёр и закуску к ликёру - бараньи семенники. - Противно, блевать тянет, когда семенники в ресторане заказываю, но они дорогие, поэтому кушаю через нехочу.
  Возьми меня в деревню наложницей, Алёна, - скри-пачка встала, попрыгала, чтобы утряслось в желудке, как после войны. - Мужчины - вред, пустота, дорога в морг, а женская дружба, любовницы - хоть и не прогресс, но лас-ковое Солнце, пушистые облака, и отсутствие окончатель-ного смущения.
  Откровенно рассуждаю - в деревне я у тебя жирок нагуляю; сиськи подрастут; попа отклячится, а сиськастых и задастых скрипачек очень любят пожилые дирижеры из холодных стран; где холодно - там бабы горячие, толстые - словно надувная перина с подогревом - ценятся.
  - Опыт совместной любви с женщиной у меня больше, чем трудовой стаж комбайнёра, - Алёна пригуби-ла из бокала скрипачки Алёны, засмеялась, продолжала с душевным подъёмом; щечки розовели последними плана-ми ботаника. - Когда я девятнадцатилетние справила, уже полагала себя зрелой и знающей - сельская империя на моих хрупких, но по количеству кредитов и займов, атлан-тических - плечах; пришла ко мне в светлицу девушка, даже не девушка, а женщина, оттого, что двадцать семь лет ей, но по виду, по сиянию глаз, по омутной чистоте ушей, по вздрагиванию от каждого вопля кукушки - девушка.
  Узелок в руках маленький - всё имущество, как у пчёлки.
  Одета, словно на сцену выходит, а не по деревням брела: пуанты, платьице, купальник, а на голове - венок из лавровых листьев - насмехались над девушкой парни, а она приняла венок спокойно, как всё принимала и через себя пропускала со страстью одичавшей поэтессы.
  Я для смеха в лицо девушки чернилами брызнула; шалила я, озорничала, потому что - проказница, да кто мне запретит?
  Салтычиха из могилы восстанет с длинной, ржавой от крови крепостных, спицей в руках?
  Балерина моего жеста не отметила, чернила не смы-вает, а, словно мне одолжение делает, но без грубости, без нахлёста - на нахлёст батюшка рыбу ловил, и я знаю, что нет в девушке, её Светланой зовут, нет в ней рыбьего нахлёста; спрашивает, а голосок - словно травы шелестят, и смазали мёдом луговым травы:
  "Где мне позволено проживать у вас?
  Рекомендовали в деревне вашу Усадьбу, и вас с лю-бовью рекомендовали; ненадобно каменных скрижалей, я вижу, что, если человек добрый, то от него сияние, как от вас, поэтому и не ухожу, а с вами жить буду; ромашка со шмелём живут, а я с вами, но вы не шмель, а я, если и ро-машка, то только когда в забытьи танцую обнажённая в кабаке среди бутылочек.
  ЦОКИ-ЦОК! Каблучки по тарелочкам - дивно, до спазма в сердце, как у курочки на насесте". - Произнесла и по сторонам оглядывается, возможно, что пирата одноглазого ищет.
  Я думала, что пирата, потому что в то время, три года назад, увлекалась книгами об одноглазых пиратах, обязательно - одноглазых - не ведаю, почему одноглазых пиратов жаловала, полагаю, оттого, что блажь девичья.
   Балерина запросто пришла, поставила перед фактом, что у меня жить будет, столоваться, моего мнения не спро-сила, но и не надо моё мнение; я уже потом поняла, что Светлана - без прихоти, может и в берлоге с медведем жить, и на улице - даже не заметит неудобств, также, как и золотых кроватей с горностаевыми одеялами не замечает, оттого, что глаза её и ум повернуты, как у кошки - в двух Мирах живёт.
  Я тотчас устыдилась своего поступка, что чернилами в лицо брызнула страннице, схватила лёд, мяту, тряпку но-вую половую вырвала из своего бального платья, личико балерине утираю, а она плачет, но не от моих действий, а своим романтическим мыслям, ножку подняла выше голо-вы, а нога дрожит от избытка рифм.
  "На ночь дверь не запирайте, люблю по ночам иногда танцевать среди поля; копну сена обниму, а затем - в пляс безудержный, людей плохих не вижу, танцую, кастрюлями иногда бряцаю, как рыцарь латами, оттого, что в забывчивости по ночам хватаю, что под руку легло, даже один раз ежа схватила, и с ношей танцую, лучи Луны ловлю. - Мне по лицу ладошкой провела, нежно, без обиды, даже честь свою не потеряла от жеста красноармейского; в меня свою энергию вливает, заупокойная песня из леса вылетела с вальдшнепом. Говорит, ласкает, плачет и тут же смеется, румянится грушей. Понимаю, что девушка с девушкой - не совсем неприлично, но тайно, а не так запросто, когда половицы трещат от любопытства. - Я с вами, а вижу, что вы юная, неокрепшая, жить буду с тобой, красавица романтическая; муж с женой живут, и мы слюбимся, но я честь твою девичью не нарушу, аккуратно буду, потому что изможденной девушке девственность - подмога; в болоте застрянешь - девственность тебя из болота вытащит.
  Говорят, что тонущий в болоте за гадюку хватается - то правда, но если нет у утопающего чести; а с девствен-ностью и гадюка с желтыми зубами не нужна.
  Я обучу тебя женской любви; не той, что на картин-ках в интернете и в журналах, разжигающих межнацио-нальную эротическую страсть, а любви - беззаветной, без-ответной, пустой, как дым костра в тумане.
  Не проклинаю ядовитые грибы, они тоже любви хо-тят, как и комары и мошки.
  Мимо вашей усадьбы шла, рекомендовали вас, но я бы не зашла, если бы мученики на воротах висели, гвоздя-ми кривыми прибитые, загнуты гвозди, чтобы мученики не сорвались, как падает якорь с крейсера.
  В Севастополе на гастролях выступали на пирсе; крейсер входил в гавань, и якорь нечаянно свалился - ко-рабль дернуло, матросы на палубе накренились, будто ва-зы с лимонадом.
  Потешно, все смеются, а я плачу, оттого, что собачку увидела голодную, худую, с лапкой поджатой, словно со-бачка примеряла туфельку собачьей Золушки, на три раз-мера меньше туфелька.
  Как же так - музыка бравая, матросы, торжествен-ность с благолепием, в воздухе разлита доблесть с лёгким запахом фиолетового крепкого вина, а собака - на неё ни-кто внимания на торжестве не обращает, словно собака - не друг человека, а - друг врага человека.
  Обидно мне за собачку стало, зачем ей кара небесная - балет не танцует, от кумиров денег не получает, стихи не сочиняет, да к тому же лапка болит, будто повадились к собачке все грехи козлов отпущения.
  Я бы взяла собаку, да она кошку непорочную увиде-ла, по глазам читала я - кошка без пороков; собачка на трёх лапах за кошкой поскакала, я за ними, да куда уж мне угнаться на двух ногах за трехлапой и четырехлапой.
  Потешно, уморительно, смеюсь, благословения свои вслед кошке и собаке посылаю: будьте счастливы, мохна-тые переносчики вшей.
  По вашим полям собаки бродят упитанные, а на кры-лечки три кошки отдыхают, привыкают к свободе нравов, поэтому и выбрала ваш дом, а затем и вас, оттого, что гла-за у вас кошачьи, с анапестом и амфибрахием". - Улыба-ется мне, а затем за руку взяла и в опочивальню повела; не знала она, где опочивальня - то ли всё равно балерине, то ли духом отчаянной танцовщицы всё чувствовала, как ры-ба ищет путь в океане.
  Я недоумеваю: балерина сказала, что выбрала мою усадьбу, и не потому, что негде ей голову приложить, а от-того, что понравилось здесь, иначе прошла бы мимо, и в колодце бы ночевала, но не остановилась там, где не по нраву ей.
  Полагалось мне разозлиться, но чувствую, как таю, соглашаюсь с ней мысленно; надо же - отвага, не каждый правду скажет в наше время; за золотом гонятся, ради бла-га лжём, а Светлана - коснулась мыслями - не упрекнёшь, а в ноги бухнешься и зарыдаешь индейкой.
  Потом, когда ближе узнала - душой и телом, я поня-ла, что не притворяется, не лжет никогда Светлана, потому что выгоды не ищет, даже, когда отчаянно больной калека предлагает купить у него карту пиратских сокровищ.
  Привела меня в мою опочивальню, будто она хозяй-ка, а я - бесконечная гостья с желанием напиться амбро-зии; разделась - быстро, умело, оттого, что балерина, ар-тистка, и часто - то разденется донага, то оденется, и снова разденется - удел балерин.
  Меня раздевает, а я руки поднимаю, словно в плен сдаюсь, настолько очарована, даже прекраснодушие проснулось, как у спящей царевны.
  Верила, что не лишит меня девственности, и не ли-шила, честная, аккуратная, с врожденной порядочностью - у горбуна горб от рождения, а у Светланы - порядочность из утробы матери.
  Раздела меня, нагую возле себя обнаженной посадила на перину - дорогая перина, в удовольствиях я себе не от-казываю, зачем, если внезапно, может лет через сто, белая горячка накроет покрывалом, тогда пожалеет человек - почему не спал на роскошных перинах, дороже шапки Мо-номаха.
  Забылась, рассказывает, а у меня мурашки по телу - в предчувствии необыкновенного - шастают на коротких ножках.
  "Матушка моя грустила часто, не знала, что грусть можно, как картошку, стихами или танцем окучивать, - Светлана встала с ложа, подняла ногу выше головы, видно, что привычнее балерине, когда нога выше головы - сокровенное видно, но не пошлое оно, а - тоска, смычка города и деревни, прослойка между рабочим классом и трудовым крестьянством, интеллигенция между ног Светланы. - Зуб у мамы заболел, коренной, и через этот зуб много я натерпелась, даже лягушку с отчаяния чуть съела.
  Думала, что французы веселые, потому что лягушек едят; я бы повеселела, да вовремя одумалась - от лягушек прыщи по телу, и груди уменьшаются, словно воздушные шарики проткнули иголками для новобрачных.
  В древних сёлах по старинному обычаю новобрачные друг друга до потери крови иголками испытывают.
  Матушка боялась, что все зубы выпадут, а на новые денег нет, останется беззубая, словно морская черепаха; я черепахе в рот палец не совала, но полагаю, что зубы, хоть и невидимые, присутствуют.
  Желудок всё переваривает, а себя не переваривает; зубы - их не видно иногда, но острые, опасные, как брит-вы.
  Бранится маменька, стращает, что мне зубы желез-ными клещами выдерет и себе переставит; сначала шутила, а потом всерьёз задумала мне зубы выдрать - выкупит ли меня одурманенный чарсом афганский дехканин, если я зубы потеряю.
  На моё счастье или на беду - беда и счастье под руч-ку ходят, женаты они - матушка прочитала объявление о пересадке органов; металлисты из Челябинска - посредни-ки, покупали донорские органы.
  Мама моя меня нарядила, под руку схватила, а мне шесть лет исполнилось неделю назад, и, как подарок мне, на донорский пункт потащила - так крестьянин вытаскивает из болота телегу.
  Телега - потешно, колеса деревянные, не надувные; мечтала я попасть под телегу, да мечты разнежились, упорные стали, и вознаградила Судьба меня за мечты жиз-нью; разве мертвая я ногу выше головы подниму?
  Из котла, в который меня черти посадят, ногу не поднимешь выше головы, а со сковороды с кипящим мас-лом - и подавно, потому что страдания на сковороде и в кипятке - невыносимые, хуже, чем сломанная нога.
  На донорском пункте турок сидит вместо челябин-ских металлургов, в красных шальварах, в феске с кисточ-кой, трубку курит - вылитый Тарас Бульба в молодые го-ды.
  Матушка моя заискивает, ластится к турку, меня под-талкивает и произносит голосом, не лишенным измены:
  "Наш товар, ваш купец.
  Не купите ли у моей дочки орган на пересадку: боль-ному на радость, а мне к деньгам; очень я нуждаюсь, даже лобок облинял от страданий.
  Дочка здоровенькая, хотя и азбуку не знает - к чему девочке азбука, если ноги отпилены?"
  Турок спокойно сидел сначала, а как маменькины слова понял, выпучил глаза, будто рак вареный.
  Я смеюсь, мне потешно, что меня по частям продают - не ведала я боль и горе, не знала, как чешется отрезанная рука.
  Турок в исступлении закричал на своём, иноземном, будто баран блеет, затем по-русски, матушке, но с понима-нием, оттого, что в другой стране, а у нас день Десантника - турку не к добру:
  "Много я резал и убивал баранов, неверных, в мечтах убивал, во сне, наяву.
  Барану горло резал, гусю горло резал, свинью не це-ловал, но чтобы меня попрекнули за то, что я маленькую девочку разрезал на части и приготовил шашлык - гвозди-ку мне в петлицу, если опущусь до подобного.
  В боевом порыве могу дитя зарубить - азарт воина, охота; но хладнокровно - пусть меня грубо и откровенно оскорбят в Сандуновских банях вашей Москвы, но - не желаю.
  Знаете ли вы, мать-не-героиня, что мы для прикрытия говорим, что только одну почку покупаем, или часть селезёнки, как на кладбище в Пардубицах, где хоронят девушек лёгкого поведения.
  Всегда удивлялся словосочетанию - лёгкое поведе-ние.
  Мы дОнора в Турцию переправим, и, вместо одной почки, как обещали - всё из него вытягиваем бонусом: се-лезенку, печень, поджелудочную железу, кожу, спиной мозг - в медицинском хозяйстве США всё покупают, ка-чают головами, называют нас варварами, садистами, но торгуются за каждый зуб (маменька услышала о зубе, вздрогнула, личико её осветилось внутренней радиоактив-ной Чернобыльской правдой), будто мы Галактические ко-робейники.
  Всех убиваем, обманываем, что мало вырежем, а вы-резаем под ноль, даже любовницу призрак не заведет, по-тому что никому не нужен призрак или зомби без внутрен-них органов.
  Ты, женщина, шайтан тебе имя, дочку на смерть тол-каешь, лишь бы деньги получила на пломбу в зубе?"
  "Вы на меня не кричите, мы не в зиндане, - матуш-ка жевала губу, вырабатывала молоко. - Если для дела по-требуется, то я - потому что патриотка - дочь свою в жертву себе принесу, как жертвенную овцу на алтарь в Мачу-Пикче положу.
  Может быть, от продажи ВСЕХ её органов денег хва-тит мне и на туристическую путевку в Мачу-Пикчу, давно мечтала соприкоснуться с тайнами фараонов и золотых фа-занов.
  Если дочку не берете, то я к другим покупателям пойду - условно всем нужны, а, безусловно - ужас в сло-вах и для ревнивой девушки, а я ревнивая, любой контракт на дочку подойдёт, даже контракт с художником-баснописцем.
  Не желаете на органы, так в дом терпимости приоб-ретите; на Востоке - всё толстое, а дела - тонкие, любите вы малолеток, душу у детей высасываете".
  "В доме терпимости девочка через год в старуху пре-вратится, в седоволосую с потрепанными органами, даже не на продажу - тьфу, противно мне, словно в выгребную яму с головой окунулся после посещения лекции о вреде курения.
  До сегодняшнего момента я думал, что с каждым го-дом становлюсь грубее, получаю статус наждачной бумаги без желания сережки в ухо.
  Но ваш случай толкнул меня на тропу добра, исправ-ления, я другим зрением теперь смотрю на матерей-убийц, на волшебные палочки и на ятаган, будь он трижды нела-ден и похож на индейский топор войны в скальпе Чин-гачгука".
  Турок встал с подушки, расшитой золотом (птицы, звери), пошел к выходу, закрывал для матушки дверь в надежду.
  Мама взревела, побежала за турком, требовала денег, штраф, неустойку, просила кредит, выла Тамбовским вол-ком - о Тамбовских волках я в детском саду узнала от вос-питательницы Нины Ивановны, она часто выла, называла мужа Тамбовским волком.
  С тех пор я маменьку больше не видела: замуж за турка вышла или в индийские йоги подалась - мода на йо-гов пришла, но сгинула, как камень в пруду около крема-тория.
  Остались мы с папенькой, тихий он, покладистый инженер в клетчатой рубашечке и вечных брюках - то ли одни у папеньки брюки, то ли всегда покупает одинаково-го фасона; луковица, а не папенька, я без его позволения валидол кушала, когда голодала.
  Отцу о матери поведала, как она хотела меня на ор-ганы продать или в дом терпимости; смеялась я, казалось театром со Спанч Бобом.
  Спанч Боб потешный, и турок потешный, а маменька - обсикаться от смеха.
  Батюшка слушал меня, кивал седой головой, говорил, что мама всегда права, и, если решила меня продать на органы или в дом терпимости, то я не имею права идти против её воли - родительский дом - место перемен.
  От матушки нет вестей, но батюшка боялся мамень-ку, почитал её, считал своим долгом исполнить ей начатое - так родственники убитого аксакала выкапывают его из земли, целуют в лоб и снова закапывают.
  Робел папенька, потому что скромный, оттого, и вознагражден за свои инженерные труды лысиной и цир-розом печени.
  Товарищи по работе надоумили моего отца, совето-вали, чтобы он меня в интернат при Большом Театре отдал - тот же дом терпимости, только с Государственным ста-тусом, как на груди клоуна кокарда за прилежание.
  Отец меня на комиссию в Большой Театр привел; жмётся у дверей, стыдится дырок на портках и сандалий, а носки с дырками, как Звёзды в ноябре, проглядывают.
  Мне шесть лет, но вижу, что не по мне Большой Те-атр и балет: девочки и мальчики нарядные, в золоте, важ-ные, толстые; их родители деньги большие суют в комис-сию, чтобы детишек приняли и научили ногу выше головы поднимать - так подкармливают индюка зернами для канареек, чтобы индюк по-канареичьи пел.
  На нас, если и обращают внимание, то фыркают, а мне без страха, потому что живу я собой, без конфузов; разве конфуз, если танец, пусть даже обнаженной балери-ны на столе в кабаке, приносит мужчинам капельку облег-чения, словно ушат воды на изнуренные ягодицы в зной-ный полдень в пустыне Гоби.
  Всех посмотрели, меня не вызывают, без надобности, я под предвзятыми взглядами старых любителей дорогого шампанского; кошка на дороге я, а вдали - крейсер накре-ненный.
  Старичок в комиссии сидел, безумный, подслепова-тый, но очень важный - от него зависел свет в Кремлев-ских окошках - так от капитана корабля зависит время приёма пищи.
  По слабости зрения старичок меня за обезьянку руч-ную принял, за шимпанзе киногероическое.
  Раньше в кино обезьян снимали и тигров, а сейчас женщин, как обезьян.
  Старичок потребовал, чтобы обезьянка на потеху пе-ред ним сплясала; все потешаются, мои сверстники откро-венно хохочут, меня щиплют, толчённым стеклом в спину кидают; на свадьбах молодоженов пшеном и деньгами по-сыпают, а меня - осколками, да не осколки сердец.
  Я к столу иду, вдруг, тихо стало, как в фильмах, ко-гда наши войска афганские селения с врагами прочесыва-ют.
  Не знаю, то ли болезнь головы у меня усилилась - иногда розы вижу вместо людей, или геомагнитную линию какую-нибудь расшатала - молчание одеялом, будто мне днём тёмную сделали.
  Часто в интернате мы делали друг другу тёмную, би-ли, отбивались - весело, сахар, а не жизнь.
  "Что изволите, дяденьки, чтобы я изобразила?" - спрашиваю, конфетку со стола схватила, и в рот, как в рус-скую печку бросила, чтобы не отняли; три дня я не ела, го-лодно у нас, папеньке зарплату не платят.
  Снова молчание, а затем старичок за всех отвечает:
  "Ты просто ходи, девочка, туда, сюда, как маятник Фуко в Санкт-Петербурге.
  Ты в Северной Культурной столице три раза в год отдыхаешь?"
  "Не ведаю о Санктах и Петербургах, дедушка с тон-кими ножками, потешными чулками на икрах и дрожанием в теле! - снова конфетку со стола хватаю - так белка тянется за золотым орешком из сказки Пушкина Александра. - Мы - бедные, по другим городам не путешествуем, разве что, когда вырасту, то в тюремном вагоне и в чёрном воронке меня повезут по родной стране - мне соседка Алевтина Георгиевна пророчила".
  "Не в тюремном вагоне, а со стаей белых лебедей, вместо ворон, по Миру с гастролями вскоре с накипью в душе отправишься, избранная! - дедушка не сдержал слёз, зарыдал, на пол сел; за ним все члены комиссии за-плакали, родители рыдают, только дети крепятся, злые взгляды мне дарят. - Не упорствуй, не истязай себя трени-ровками и учёбой, всё у тебя есть, даже лук на голове вы-растет, как у Чиполины из Италии.
  Ах, Италия, Чиполино, Чичолина порно звезда, член Парламента, депутат Земского собрания без юбки".
  Потом я только узнала, отчего члены комиссии в вос-торг пришли, приняли меня без денег, и за честь почитали смотреть, когда я по коридору из класса в класс бегу - не заболела ли я Звездами?
  В Китае любят кунфу, с утра до вечера долбят кула-ками в стенку, прыгают по деревьям, носят на головах вёд-ра с помоями и отходами жизнедеятельности человека - так гордая птица Феникс надевает корону.
  Иногда с гор спускаются старцы, раздают пощечины лучшим мастерам кунфу и каратэ, затем снова удаляются в горы; все китайцы мечтают хоть раз в жизни встретиться с избранным каратистом; похожим на съезд Компартии в лучшей редакции.
  Избранный за один день изучит все кунфу и каратэ, никто не победит избранного, даже царь-обезьяна, если упадет с облака, не раздавит избранного каратиста-кунфуиста.
  Каратиста избранного узнают по худым ягодицам, а избранную балерину - по походке; не матросская, а - при-мабалеринская походка.
  Редко, реже, чем трава в огороде нищего, рождается настоящая балерина; она не танцует, а - живёт, и жизнь её - танец.
  Члены комиссии по моей походке определили, что я - избранная, талант-балерина; я просто живу, а получается танец, до которого никто не дотянется даже, поднятой вы-ше головы, ногой.
  Выхожу на сцену, или пляшу обнаженная на столике в кабаке - нет у меня надрыва в танце, не прикладываю усилий, а получается - шедевр, равный высотному зданию на роликовых коньках.
  За короткий срок я стала известной, знаменитой, вы-дающейся балериной, но заслуг своих не видела, будто смотрю в череп.
  Природа наделила меня, почему же мне за Природное - деньги и Звезда Героя?"
  "Почему? Отчего ты в деревне, словно беженка из древнего Сталинграда? - я перебила Светлану с нетерпе-нием, забыла даже, что мы обнаженные, к любви готови-лись, как на Параде. - Весь Мир у твоих пуантов, а ты по щиколотку в пыли, в осмеянной деревне; не гусыня ты с красными лапами, а - комок танцевальных нервов".
  "Скучно мне стало в театре, душно, мало воли, тесно! - балерина вспыхнула разрывной пулей, заплакала, повалила меня на кровать, целовала в иступленнии, но я понимала - не меня целует, а - Россию. - Пропускала спектакли - преступление, равное убийству Президента.
  Во время действия, если душа лежала к тополям, убе-гала из театра, оставляла зрителей в беззаботном изумле-нии, будто каждому леденец на палочке преподнесла.
  Попросили меня из театра, директор долго мял мои ягодицы, а глаза у него - оловянные, пустые, потому что балеронов любит, меня из вежливости тискал, оттого, что я - прима.
  "Светочка! Я, может быть, завтра себя жизни лишу из пистолета, потому что сегодня тебя исключаю из Боль-шого Театра; для искусства более ценен не талантливый, таланты всегда непредсказуемые, а - покладистый, испол-нительный, как лист.
  Прости, прости мои пухленькие губки, аленькие глазки, взбитые локоны и пышные молочные железы.
  Уходи, а то я театр сожгу и назову пепелище твоим именем".
  Я ушла, в Московскую квартиру свою не пошла, и в Миланский особняк свой не поехала, и в другие накопле-ния не ушла, а стыдилась, что талант мой при мне, словно скрепка.
  Убила бы себя, да безразлична к телу; душа моя тан-цами и поэзией живёт, а все танцы и стихи в полях рожда-ются рядом с полевыми мышами.
  Не нужны мне материальные блага, подайте духов-ную распущенность и волю - колодезную воду с голова-стиками - не могу напиться Счастьем".
  Призналась, ласкала меня - с тех пор жили по парал-лельному графику: будто друг друга не замечаем, а, может быть, в грёзах Светлана меня уже не видела в этом Мире.
  Встречались, ласкались, расходились - она в поля танцевать и сочинять, я - по хозяйственным делам, как ам-барная мышка.
  Часто калики перехожие у меня останавливались, бе-седовали, ночевали, а, как балерину увидят - в молчанку играют, будто языки им отрезали в кинотеатре грёз.
  Один лишь отшельник - настоящий, талант среди отшельников - бородищей Светлану окутал, как Черномор, бормотал, что послана она в награду за лубочные картинки, которые в детстве воровал на ярмарках.
  Соблазнить хотел Светлану в чулане - потерял свою степенность, но балерина его ногой в темечко отправила в казарму на Небесах или под землей.
  Мы закопали отшельника на скотном дворе; не в по-лицию его нести на судебную экспертизу, словно курицу к ветеринару.
  Загадочная Светлана: днём или ночью, когда сердце ей подскажет, выбегает обнаженная в поле, к речке, бегает, а бег её - истинный танец, никто не повторит идиллию; иногда остановится, пораженная красотой козы или коровы, или внутренним мыслям кланяется, ножку в кирзовом сапоге - сапоги я ей внушила одеть, потому что на лугу змеи, ржавые бороны, косы, стёкла, копыта, кости - ногу до гангрены за день доведешь, - выше головы поднимет и стоит белой березкой; сапоги кирзовые на Светлане дороже золотых бальных туфелек Золушки выглядят.
  Мужики не обижали балерину, приходили в востор-женное состояние души и тела (по порткам видно, у кобе-лей).
  Два года мы жили со Светланой, как Морозко и Сне-гурочка.
  Деревней пограничник проезжал, молодой, красно-щекий, только что после военного училища - двадцать два года ему, поэтому - молоко, небо и радостный взгляд на девушек, словно из яйца динозавра вылупился.
  Светлану приметил, а она как всегда - обнаженная, дорогу переходила с гусями, гусям указания давала, как жить, причем - стихами изливалась.
  Пограничник сразу предложение выйти за него за-муж сделал - труба зовёт, молодые воины молниеносно женятся, как в град.
  Светлана, может быть, ничего и не поняла, но к нему покорно в тарантайку села и - ... полагаю, что она не за-метит пьянства, грязи пограничного дальнего гарнизона, скука её не сгноит, ад из ушей мужа не вырвется, потому что Мир свой балерина с собой носит; возможно, что не поймёт, что с мужчиной живёт, а не со мной, а луга для танцев - в Росси хватит, как и бездорожья с лягушатами в колдобинах. - Алёна положила ладошку на плечо скрипач-ки, будто на кнопку телефона нажимала. - Ни к чему тебе, Алёна, в деревне жиреть, заскучаешь, ты же не балерина с талантом, как небо.
  Поругаемся мы с тобой в деревне, ты в запой с мужи-ками уйдёшь, посинеешь, а маменька твоя в это время квартиру в Брюсовом переулке на молодого красавчика молдаванина, спелого, как чернослив, перепишет.
  Останемся подругами, дружба дороже любви, как платина дороже золота, потому что платину труднее из-влекать из примесей.
  Мужа ищу, и ты правильно отметила, что на финансы и социологию главное смотреть; но я предусмотрела - холопчиком пусть будет, трудолюбивым, романтичным - воздушное туманное подобие балерины Светланы.
  Мучиться выбором не стану: на кого обезьяна и вер-блюд покажут - того и возьму; на случай беды на обезь-яну и верблюда, на Судьбу спишу - не виноватая я!
  Возле кого или с кем обезьяну и верблюда в Москве увижу, того парня в деревню возьму и мужем в своей два-дцатикомнатной бане назову, как масло веником взобью.
  - Идеология! У тебя идеология! Умница! Алёна! - скрипачка вскочила, пошатнулась, схватила Алёну за ле-вую грудь (промахнулась мимо руки) - так боец выхваты-вает из рук павшего генерала боевое знамя. - Умно приду-мала, со вкусом; и я твоя подруга навеки, как черемуха возле дома.
  Пойдём же, отыщем верблюда и обезьяну, а рядом с ними, возможно, молодой космонавт - поэт, романтик, муж твой - только через порог его на руках не переноси, забалует, как шаловливый щенок.
  Девушки пошли в сторону Большого Театра, смея-лись, держались за руки; со стороны - две розы в цветнике Президента.
  Около ЦУМа Алёна вздрогнула, а Алёна-скрипачка присела от неожиданности, словно на неё свалился китай-ский надувной дракон.
  Из-за будки появилась чёрная морда - не чёрт, но - верблюд, а когда вышел, то между горбов - обезьяна в ша-почке с пером, в потешных полосатых панталончиках, в красных башмачках с загнутыми концами, в зеленом кам-зольчике, в белом жабо.
  Верблюда вел худощавый юноша - светлые кудри, Есенинские голубые искры в докторских очах.
  Молодой погонщик отпрыгнул, прикрикнул - но робко - на верблюда, думал, что девушки испугались огромного, как бархан, животного.
  - Не подумайте, что я - клерикал, или другой поли-тик! - молодой человек говорил быстро, словно перед каз-нью боялся, что умрёт и не скажет самого главного, о чем не желают слышать молодые красавицы. Обращался к двум, но смотрел только в очи деревенской Алёны, силил-ся отвести взгляд, но прилип банным листом с клеем "Це-мент". - Слышит ли меня сейчас моя покойная усатая ма-мочка?
  Я не погонщик верблюдов, не обезьяний Айболит, я - студент, подрабатываю - фотографирую детишек на вер-блюде и на обезьяне; первый день работаю, да, были воз-можности, но никого не фотографировал, потому что обо-жгло меня мыслью - зло это, когда благородных животных с пониманием в мелодичных очах я использую в целях наживы - так каннибалы привязывают соплеменника веревкой к дереву - приманивают тигров.
  Состряпал оправдание себе, знаю, что не заработаю, но честь дороже, чем денежно-вещевая лотерея после фут-больного матча, когда обезьяну унизят насмешкой, а в вер-блюда плюнут - дисгармонично, когда - верблюд, а в него плюют.
  Обезьянка меня кнутом по глазам ударила - и поде-лом мне, - журьба правильная; развеяло животное мою скуку, прогнала мрачный ад.
  Доживу ли я до того момента, когда девушка с глаза-ми цвета пепла на потухшей сигарете простит мне рас-слабленность с верблюдом и обезьяной?
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"