Эсаул Георгий : другие произведения.

Амстердам Золотой ключик Как уходили кумиры

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Шедеврическое произведение по мотивам амстердамско-русских сказок

  Эсаул Георгий
  
  Амстердам Золотой ключик Как уходили кумиры
  
  ПРЕДИСЛОВИЕ
  
  В городе Амстердам на Красной площади, возле Римского фонтана стоит трёхгранный колокол, похожий на корку арбуза в шестом измерении.
  По традиции каждый вторник знатные амстердамцы устраивают около колокола траурные гуляния, посвящен-ные ушедшим героям сказки "Золотой ключик" - жизнь театральная.
  Хочется сказать пафосным гуттаперчевым амстер-дамцам, упрекнуть их и пожурить:
  "Где же вы были, когда куклы молили о помощи?
  Где достоинство ваших девушек?
  Как в поисках лёгкого телесного наслаждения забыли о тряпичных куклах с глазами - полными сопротивления злу?"
  
  
  МАЛЬВИНА
  
  (Женщина с мужскими, потому что модно голубыми длинными, волосами.)
  (рассказывает Учитель и Друг Мальвины, хозяин те-атра, драматург, режиссер, доктор кукольных наук, автор нашумевшей пьесы "Девочка с голубыми волосами, или Тридцать три подзатыльника" Карабас Барабас)
  
  Сальдо, дебет, кредит... только детишки и их безра-ботные толстые мамаши полагают, что руководить театром - весело и беззаботно, видят во мне вечно прыгающего зеленого зайца.
  Кропотливый труд, сила воли, талант руководителя поддерживают мой театр на плаву в людском море грехов, и имя зрителям - черти.
  Я готовил отчет в налоговую инспекцию, рылся в бумажках, выгадывал копейку льгот для театра, подсчиты-вал на деревянных счетах - две костяшки развалились, - думал о чистых, в бане вымытых, сердцах моих кукол.
  Постучали, вошли в жалкий театральный шарабан (нет денег на ремонт) без моего разрешения; я прищурился красиво (подсмотрел у артиста Бельмондо игру мышц ли-ца):
  "Ба! Какими артистическими - не межягодичными - ветрАми занесло, не княгиня, вижу, что не графиня даже, а напишу я о тебе в газету, Мальвина.
  Что тебя вразумило, дохлячкой не окрещу, а диалек-тики не вижу в твоём теле со спущенными сиськами, даже заплакать хочется, как после фальшивой ночи любви с ов-цой.
  Мальвина, присядь на стул и на ягодицы, естествен-но, потому что - без мучений, когда ягодицы на стуле".
  О стуле я пошутил, потому что по бедности сам си-дел на ящике из-под турецких мандаринов.
  Мальвина присела на ящик, удержала равновесие, скрестила ноги - точь-в-точь скромница Мими из борделя "Основной инстинкт".
  Голубые волосы спутаны, редкие; на ногах синяки, платье сильно поношено; под глазами озёрные Вологод-ские свинцовые круги и мешки бессонницы.
  Жизнь потрепала Мальвину больше, чем мою маман, а маман знала толк в пышных платьях и в агитации, по-этому питалась с барского стола политработников ЦК.
  Мальвина остро взглянула на меня, усмехнулась - в её взгляде и усмешке сплелись жертвы борделей; закурила "Приму", выпустила синий дым, словно разгоняла мысли, с утонченной грацией прилежной твари раздвинула ноги и неожиданно зарыдала тонко, по-бабьи - так в казахстан-ских степях тётки голосят по покойникам батырам.
  "Не обманывала себя, путаюсь в длинных ногах и в жизни, и от путаний моих - путанство без приятного впе-чатления, того, что не жду, что разрешится мой семейный вопрос - не найду мужа я никогда богатого, не зовут меня замуж достойные, словно я - дырявое корыто "Титаник", - вскочила, подбежала ко мне, доверительно положила руку - белая, тонкая с золотом веснушек - на мою колен-ку, затем спохватилась, будто вспомнила о грешниках в аду, и грешники зовут её, отбежала, с треском присела на ящик; говорила быстро, сбивчиво, пугалась, что не успеет выплеснуть из себя правду - так висельник на веревке ру-гает Правительство. - Смеялись над тобой куклы, Караба-сик, и я по наивности сначала потешалась, озорница, а за-тем увидела в тебе искру; и море сострадания меня накры-ло белым пеплом кокаина.
  Добрый ты, Карабас, умный; театр содержишь, лата-ешь дыры - женился бы ты на дородной богатой купчихе, она дела театра подправит, вольёт свежую кровь.
  Наш Амстердам всё спишет!
  С ног на голову моё мировоззрение перевернулось песочными часами, когда я осознала, что вздохи, томления кукол - безделье, а основная работа лежит на твоих пле-чах; трепещет в руках Дуремара, который пиявками лечит людей, а мы, куклы - лишаи на березе, тунеядцы.
  Нищий воздыхатель поэт Пьеро - с огромным удо-вольствием по глазам ему плеткой-семихвосткой отхлеста-ла бы, с воодушевлением, - в белой бабьей ночной рубаш-ке, жабо гомика, накрашен - в гей клуб не ходи; и он хочет бесплатно моей женской любви? - Мальвина усмехнулась, стряхнула пепел на голубую туфельку с отклеившейся подошвой; я с удивлением заметил на левой лодыжке актрисы татуировку "тигр и овца". - Пьеро - женишок без роду, без племени, без денег, тряпка в сапоге он.
  Буратино ворвался в наш театр и в мою жизнь; увлеклась, потому что свежий - только что выструганный, и каморка у его папы Карло в центре Милана - жертва на свадьбу.
  Несносно мне стало, когда подумала, что Буратину уведут - любая, хоть лиса Алиса беженка.
  Мне бы разума, да никто не учил, все только о сольдо мечтают, а душа, где душа поэтессы?
  В надрыве она, в стенаниях и исступлении молодой кобылицы много раз объезженной!
  Руки заламывала, умоляла Буратину меня в жены взять; Пьеро страдал, стишки кропал, нарочно по ночам ко мне врывался в ящик, думал, что я в темноте с Буратиной ужинаю, селедку с луком кушаем, как коты.
  Буратино хитрил, очень до денег охоч и до славы, меня замуж не звал, обещал, да, намекал выразительно, ручку целовал, но под венец - фигушки.
  Убежали мы от тебя, Карабасик, искали лучшей доли, но только я поняла, что ты щедро кормил нас, содержал, от себя последнее отдавал, поэтому не пил вёдрами фиолетовое крепкое, а игра наша ничего не стоила, потому что актёрам - грош цена в базарный день.
  Благодетель наш, а мы с тобой комично поступили, не открыли тебе тайну отношений между куклами и живой плотью настоящего мужчины - так архивариусы хранят секреты библиотекарш.
  Буратино своего добился, стал хозяином театра в другом Мире; тщеславный, неграмотный вор с нечестными намерениями полена.
  Поначалу мы радовались, что убежали от тебя, Кара-бас, плясали в театре, пели, веселились - ненавижу пою-щих и танцующих мужиков; девушки - нам положено петь и плясать, как бабочкам, а танцующий мужчина - быдло, лентяй, и мысли у него только о богатой невесте, чтобы содержала, в золотых монетах купала.
  Но с каждым днём Буратино становился требова-тельней, раздражался часто, кричал на нас - неграмот-ный, тужился, не выходило у него спектакля, но на нас сваливал беды, словно мы - помойка.
  Сидит в зале, режиссеришка из полена, ноги расста-вил, сучок выставил и кричит нам, будто камнем по березе:
  "Не верю! Не верю!"
  Денег много хотел; пили мы канистрами фиолетовое крепкое и шампанское; ночами не спим - капустники до утра, а я не полено, у меня организм расстраивается без сна - так старый рояль под дождём в кустах воет.
  После одного представления Буратино ласков со мной стал, улыбается; я синие локоны развесила, думала, что замуж, наконец, зовет; хотя страсть моя к Буратино улеглась росой под копыта коня, видела, что Буратино из-менился, обрюзг, березовыми лишаями покрылся, алчен, лжёт, но девичья моя сущность ждала свадьбы искренне, с птицами-тройками.
  Буратино меня ошарашил, предложил, чтобы я на сцене оголилась, и по ходу спектакля нагая танцевала на столе среди бутылок, как белка в сахарном тростнике.
  Лучше, чем многие живут с бабуинами; Пьеро давно уже в белых женских чулках пляшет; Буратино говорит, что - современно, а за модерн денег за билеты больше да-ют, потому что с умыслом на искусство.
  Согласилась, даже понравилось мне голой выступать, оттого, что публика в восторге, и тело моё проветривается, как на нудистком пляже.
  После представлений Буратино меня продавал куп-цам на ночь увеселений; с жадностью веселилась, никогда раньше полудня не откланивалась, а, как стану поклоны бить голая, так купцы снова меня покупают по очередно-му витку времени.
  Буратино довольный; но мне денег не даёт, всю мою выручку себе откладывает, говорит, что на чёрный, как чурка из печки, день.
  Однажды проснулась я на земле, посреди ярмарки, голая - не впервой мне, но боязливо стало, сердце трепе-щет, с бодуна кажется, что я в аду, а люди - черти.
  Предательство и стяжательство Буратины тогда мне открылись; поняла я, что Театр Счастья Буратины - ад, а твой театр, Карабасик - безудержное страстное, дельное предложение для глубоко убежденных революционеров.
  Убежала от сатрапа Буратины, пусть сам голый тан-цует на столе, чурка! - Мальвина улыбнулась, и от её улыбки сердце моё жалобно сжалось, как птенец на ветру. - Жаль, что нет у меня с тобой будущего, любимый мой режиссер Карабас Барабас.
  Я, потому что беспутная и нищая, не купчиха, тебе не нужна.
  Ты - труженик искусства, мне без надобности, отто-го, что нищий, не Принц на Белом Коне.
  Буратино украл у тебя золотой ключик, Тортила пад-ла отдала, и ты не пискнул, скромный сурок ты, Карабас.
  Сяду я к тебе на колени, а ужин где? в коляске с но-ворожденным Пьеро?
  Впрочем, дам я бенефис в твоём театре, любимый мой Карабас, режиссер с рожденья, как саламандра рожда-ется с огнём в душе.
  Штучки новомодные публике покажу, подсоблю тебе по старой дружбе, а потом - в безумстве на золотые прииски, меня золотопромышленники приютят, потому что я ещё - ОГОГО, как куропатка белая!"
  Мальвина говорила твёрдо, с жаром, нюхнула из де-ревянной табакерки белого порошка, подозреваю, что - стиральный порошок.
  Я отнекивался, ссылался на непредвиденные обстоя-тельства, убеждал, что настоящее искусство не приемлет голых задниц: оно выдюжит и без обнаженной женской плоти, и без танцев голой Мальвины на столе среди буты-лок с фиолетовым крепким.
  Но по старой дружбе - деньги Мальвине нужно со-брать на дорогу к золотопромышленникам - согласился на её бенефис; расчесал бороду, а в душе мозги кричат, со-противляются, ссорятся, теребят уши - добровольно себя казнил.
  В день бенефиса Мальвина напилась с утра в дугу.
  Я отмачивал девушку, умолял - билеты распроданы, даже стоячие места - задорным налоговикам и МЧСникам продал, не сдержался, зачахнут мужчины без приклю-чений Мальвины, а меня тошнит от пошлостей.
  К вечеру Мальвина уже твёрдо стояла на ногах, но ругалась грязно, будто из помойной ямы покушала.
  Наверно, я не углядел, за кулисами Мальвина доба-вила, или нюхнула дряни; вышла на сцену, фигуры с телом показывает, а я из будки суфлера вижу - накроет минут через пять Мальвину, словно она с чердака с кошками упадёт.
  "Малодушничаете, подзадориваете меня грубыми шутками, господа офицеры и другой сброд, - Мальвина встала посреди сцены (сзади стол с бутылками; на столе - задумано - должна голая танцевать), не раздевалась, руки в бока упёрла, гневно кричит в зал - так торговки рыбой на базаре переругиваются (я уже ничего не могу поделать, бессилен). - Голую жо...у не видели, ироды?
  Была бы я властью, ушла бы от вас, даже ногой топну - в ад провалюсь, всё лучше, чем юродствовать и плясать перед быдлами.
  В детстве мечтала, что стану артисткой, но не знала, что все балерины - продаются в Амстредаме, извините, друзья, за три сольдо - скучно, без гордости изменяют От-чизне и мужьям, фамильярничают с мадагаскарцами, пра-во, поздно мне уже о любви - деликатная я и на честь слабая, словно после дизентерии.
  Любила ли я, чтобы из всех щелей фонтаны света би-ли лазерами - так пробиваются солнечные лучи в пыльный сарай с сеном?
  Перед бледным лицом Судьбы скажу - румянец от свёклы - лекарство, но в горе не поможет, хоть танком по трупам.
  Иногда кажется, что человек - враг, узурпатор, неприглядный, - взгляд, полный любви и обожания на ме-ня, будто сиропом сахарным облила в кузнице Счастья, - но при ближайшем рассмотрении в бане - уже не старик, а - пятнадцатилетний капитан с бородкой на лобке, как у лошади Пржевальского.
  Лошадь Пржевальского я впервые увидела в зоопар-ке, где много мужчин для кадрения; в лесу поганки, в зоо-парке - женихи.
  Мужчины меня тогда ещё не интересовали, но ма-тушка моя - тряпичная кукла - очень интересовалась; при-дёт под утро в наш ящик для игрушек, вся замасленная, рваная - до вечера себя зашивает, штопает, а затем - снова на гулянку - любите меня, хоть голуби сизокрылые.
  Я на лошадку Пржевальского взглянула и обомлела: лошадка серая, а под животом у неё длинная чёрная дуби-на с венчиком на конце, словно палка для сбора пыли под-вешена.
  Не искушена я в те годы в зоологии, поэтому матуш-ку тряпичную куклу спрашиваю, тоненькую веревку на шее закручиваю, чтобы голосок мой пищал потешно, как у кловуна:
  "Матушка! Лошадка Пржевальского - негр?
  У неё под брюхом чёрное, как у негра!"
  Маменька после моих слов побледнела - через тря-пицы видно, в её вымученной улыбке мелькнули следы поддельной злобы; по сторонам озирается голодной лиси-цей, шипит мне:
  "Нельзя говорить слово "негр"; пусть отсохнет у тебя язык, как высохла роща в Бомбее.
  Неполиткорректно, и ведет к недоумению, даже, если у тебя смазливое личико и голубые волосы... в кого ты пошла голубыми волосами?
  Не помню среди своих друзей голубоволосых, разве что - Синяя Борода?
  Вместо слова на букву "н" - не плачь, я же тебя не бью принародно - нужно говорить "афроамериканец", а в случае с лошадью Пржевальского - "афролошадь Прже-вальского".
  Люди добрые, да что же это делается у меня между ног? - взвыла, рыдает, мне в ножки кланяется, будто я - стеклянная статуя.
  Я тоже - в слёзы; приятно плакать бесплатно, всё равно, что вафельку с джемом кушать. - Матушка про-щение у лошади просит, в неистовстве хохочет сквозь слё-зы; в пляс пустилась, будто заговоренная против цыган-ских пуль. - Искренние чувства, доченька дороже бумаги, но дешевле золота.
  Мы стремимся к великому, но топчем малое; верим в голод и не замечаем хлебного дерева.
  В детстве каждый солдат кажется генералом, а озор-ные красные жуки с черными пятнышками на асфальте - вход в Иной Мир, Мир восторженного прекрасного.
  Храни в сердце детство, Мальвина; не умней, потому что ум приводит к морщинам и сентиментальности над дохлой кошкой с дохлой мышью в зубах. - Матушка меня наставляла, а сама по сторонам зыркала, будто протягивала канат от пупка к золотому крючку в бесконечность. Увидела жениха, вскричала раненой невестой: - Мужчина, угостите даму фиолетовым крепким.
  Я, кроме оскорблений и мучений от мужчин ничего не видела, словно меня подвесила за ноги над кучей от ко-ровы.
  Догоняйте меня, кабальеро одноногий.
  Догоните, я - ваша; и улыбку подарю и о судьбе по-терянной вашей ноги погадаю на картах".
  Засмеялась матушка - обняла меня, и побежала от жениха - так птица уводит охотника от гнезда.
  Жених - одноногий усатый щелкунчик с непередава-емо свирепым, поэтому - мужественным лицом, - побе-жал за матушкой; на одной ноге - ЦОК-ЦОК! ГРОБ-ГРОБ!
  Глазами вращает, пастью щёлкает вампир; но при правительственной медали, значит - пособие получает, не бедный, и за инвалидность военную государство ему при-плачивает - казна, а не жених.
  Матушка, хотя и тряпичная кукла, но не дура горохо-вая.
  Я окончательно примирилась со своей судьбой грел-ки, но, когда вошла в силу, повзрослела, то влюбилась без-заветно, поняла, что под личиной тяжелого бородатого са-трапа, директора театра таится личинка белой души, залог бессловесного служения куклам, примирение с обезобра-женными зомби-поэтами.
  Давеча любимому призналась в своих чувствах, но тотчас отогнала его холодностью, обещала к золотопро-мышленникам на постой, а он - один останется на посту служения Мельпомене, она - красивая девка, но преувели-чивает значение своих грудей.
  Я не подумала, что словом-скальпелем режу сердце любимого, огорчаю предательством, выцарапываю очи, вижу в них конфузы и конфеты в обертках из сторублевых купюр.
  Счатлива, потому что сейчас со сцены признаЮсь ему искренне, без театрального надрыва дрожащей бале-рины; балеринам не холодно, промежность не мёрзнет, по-тому что всегда в положительной температуре от сюрпри-зов зрителей.
  Люблю я тебя, утонченный романтик Карабас Бара-бас! - Мальвина махнула рукой - чертей отгоняла; вскрик-нула, а я вижу, что накрыла наркотически-алкогольная волна - так цунами накрывает Владивосток. - Для чего живёт кукла?
  В чём Великое предначертание деревянной матери-героини?
  В мослах в украинском борще?
  Думаете, гусары, что я вам полнокровная сестра и сбрендила?
  Грубите женщине, а я наслаждаюсь собой, потому что вы за смотрины деньги заплатили, а я своё голое тело каждый день вижу в разбитом зеркале, и кажется мне, что леший на меня взирает.
  Да, полная эпиляции по телу, смотрите, мне не жал-ко, я же не пчёлка с жалком!"
  Захохотала, мигом скинула платье - видно, что часто проделывала, с удовольствием, с задорным огоньком ком-байнёрши на поле.
  Осталась в туфельках и в очень поношенных - за-платки из другой материи сильно выделяются белыми звездами в чёрном небе - светлых кружевных панталончи-ках.
  Панталоны силится снять, но по пьяни не получается у Мальвины, руки не слушаются, ноги подгибаются; ска-чет по сцене на одной ноге, стягивает панталонину, чудом равновесие держит, как продавец ветошью на веревочном мосту.
  Наконец, к восторгу публики разделась - в туфельках осталась; я вздохнул спокойно - не побьют меня зрители, не заберут обратно деньги за билеты; Панталончиками под свист зала и улюлюканье размахивает над головой, геликоптер, а не девка!
  Я невольно залюбовался игрой солнечных зайчиков на атласной коже бедер Мальвины.
  Синяков и ссадин садомазохистских на теле много, но - артистка с Большой Буквы.
  "ХАХАХАХА!
  Господа и дамы, похожа я на куницу без волос?
  Вы должны были догадаться, что на лобке волосы у меня истерлись, как руки прачки!
  Изумляйтесь и не оскорбляйте друг дружку, вы же не бокалы под поездом имени Анны Каренины", - захохотала дико, пробормотала о гармонии к природе, подошла к краю сцены, зацепилась отклеившейся подошвой туфельки за рампу и - об твою мать - кульком с сахаром свалилась в зрительный зал.
  Крики шум, призывы к народному восстанию.
  Думали, что заснула; не ошиблись - заснула вечным сном, сломала кукольную шею, а очи озёрные с выразимой тоской с того света на меня глядят, осуждают, что не убе-рёг самую талантливую и прибыльную свою куклу, не ла-стился к ней, не всосал любовь с запахом лугового клевера - так инвалид Маяковский не уберёг единственную ногу.
  Деньги от бенефиса я до копейки на похороны и по-минки истратил; письма от имени балерины японцам хотел послать, но передумал, будто выкорчевали меня.
  Из-под земли часто люди вылезают - фигуры шах-матные.
  Впрочем, я и сам не молодой хрен.
  ОХОХО!
  
  
  СТОЛЯР ДЖУЗЕППЕ
  
  (Безработный, сиську Родины сосёт, нахлебник, со-циально защищенный инвалид.)
  (рассказывает собутыльник Джузеппе шарманщик Карло)
  
  "Неужели, всё заканчивается, не начинаясь?
  Или не начинается, но уже заканчивается, словно ножом по горлу?
  Мы величаем себя царями, а вращаемся в кругу раз-вратников, циников, негармонических личностей, которые не отличат шарманку от амфоры". - Я вскрикнул раненым шакалом, от своего крика проснулся, долго смотрел на нарисованный очаг, видел в нём противную собаку, а я ведь не перед зеркалом.
  Старый я стал, как и моя шарманка; она вызывает омерзение, но не та шарманка, что с ручкой, а другая - ниже пояса.
  В дверь постучали робко, затем сильно, с человече-ским достоинством, гордостью падшего лебедя.
  Я решил, что не открою - любой посетитель прино-сит беду, тащит крюками под воду, к водяному и русалкам с зелеными хвостами и надутыми грудями.
  "Пошёл к чёрту, незваный гость, козёл! - я швырнул в дверь сапогом, но промахнулся и затрясся в бессильной ярости старого раздражительного музыканта; умру, а бале-рина ногу над моей могилой не поднимет. - Если ты чёрт, то возвращайся в ад, в котёл с кипящей смолой.
  Я беден, нет у меня даже молодого человека на слу-чай - стакан фиолетового крепкого перед смертью по-дать".
  За дверью звякнуло, стукнуло, будто поленом по че-репу, послышалась ответная брань, и в каморку вошел мой престранный друг Джузеппе с аттестатом за благонравие на шее, табличка - копия таблички "партизан" в войну русских с немцами.
  В жизни я не встречал более презренного существа, чем мой друг Джузеппе с невидимыми рогами.
  Джузеппе осмотрел каморку, словно первый раз у меня в гостях, сверкнул безумными глазами, скорчил от-вратительную гримасу пожирателя трупов, сел на пол и стукнул поленом о пол - пробовал на прочность моё жи-лище.
  Полено взвизгнуло, но я не предал самовыражению полена большого значения; в наше демократическое время каждый, даже деревянная чурка, имеет право полюбить, жениться, но накануне свадьбы предостеречь обязательно матушку, чтобы она берегла драгоценный сосуд своей бес-смертной души.
  Джузеппе робко, без смысла три раза ударился голо-вой в нарисованный на холсте очаг, замычал, озадаченный взял меня за руку - каждый раз проверяет, не умер ли я, - медленно очертил рукой круг в воздухе - отогнал нечи-стых духов; снял полосатые чулки, вонючие, как стадо козлов, авоську с фиолетовым крепким поставил возле холста и углубился в чтение афиши (он принёс с собой афишку бродячего театра или цирка); чувствовал себя в городском сортире, но не в моём доме.
  Я огорчился поведению товарища, невнимательно-стью к моему состоянию похмелья, но не бросил ему в ли-цо слово "шлюхер", да и бесполезно: Джузеппе в простра-ции начал бы танцевать, а смысл моих слов переиначил бы, исказил, вызвал у меня чувства запора и конфуза, как у беременной птицы сойки.
   Я невольно залюбовался ничтожностью моего старо-го друга: он не издавал ни одного звука, даже внутри-утробного, казалось, что нос его стерли тупым топором, а глаза выкололи в пустыне, где даже саксаул безжизненно обвис, потерял веру в себя и в верблюдов.
  Джузеппе в тот миг видел только афишу, слышал гром театральных барабанов, походил на варана, который под музыку Вивальди кружится на одном месте, затем, словно осёл после мельничного жернова, вздыхает, варит похлёбку из старых кожаных сапогов, и входи в кОму до утра.
  Через час Джузеппе отложил афишку, взглянул на меня, вздрогнул, перекрестился, выхватил из авоськи одну из бутылок фиолетового крепкого, вытащил зубами бу-мажную пробку и приложился, как к кувшину с олимпий-ской амброзией.
  Я с неистовством вырвал у друга бутыль и тоже пил, чувствовал себя на исповеди после семи лет тюремного за-ключения за кражу полковой шарманки.
  Джузеппе извлёк вторую бутылку с фиолетовым крепким, пил, и мы смотрели друг на друга; наши взгляды огибали бутылки, натыкались на духов воздуха, но не находили в каморке человеческое достоинство и обнажен-ных балерин с ногами, поднятыми выше головы.
  "Президент ли я Франции или итальянский контрре-волюционер с чистыми строчками поэта Маяковского между ног? - Джузеппе зарокотал, его оперный бас оглу-шал, поднимал штопаное одеяло-мешок на моей кровати, оголял - так индеец раздевает белую танцовщицу. Неожи-данно, будто его срезали, голос потух, шелестел, и слыш-ны в нём заклинания кабалы. - К чему всё это? - Джузеппе тыкал пальцами со смолой в нехитрый мой скарб старого неподанного лизоблюда. - Вещи, каморка, холст с нарисованным очагом, нездоровый блеск в твоих очах, милый друг гренадёр Карло.
  Разве мы - венец Творения и рождены, чтобы пройти от винной лавки до цирка, исполняем непонятные обязан-ности - глупо, даже вши не кусают, когда рушатся идеалы, а девичья скромность остается в подворотнях под слоем нечистот?
  Почему мы слышим шум драк, сладострастные стоны продажных геев, звон бокалов, погребальные колокола, но не слышим, как пробивается росток пшеницы, не ощуща-ем барабанными перепонками дрожание воды напротив стен Московского Кремля?
  Я - столяр, и моя работа - чурки, но не чурки из Ам-стердамской федеральной миграционной службы, а чурки деревянные, и нет в моих чурках морального крика, воплей конфузливой совести балерин.
  В последнее время я просыпаюсь и ощупываю себя, словно я озабоченный альфонс, проверяю - не превратился ли я в волосатое чудовище или в зомби, а, если перекинулся в оборотня, то, сколько чурок должен отесать, чтобы превратился обратно в старого, как мшистый пень с площади Восстания, столяра.
  Грязненькие мысли реже и реже меня посещают; плюю на отрадное, но гадким не становлюсь - обидно, когда мужчина не способен на подлость; живые покойники без людского начала.
  Сон сегодня мне пришёл... даже не сон, а зов из дру-гого Мира, отблеск в параллельном измерении - так утром рыбак на зорьке упирает взгляд в поплавок, вдруг, ЧУ! - смех, плеск с другого берега, из розового тумана; и сол-нечный зайчик отразился от налитой ягодицы юной груда-стой купальщицы, отразился, влетел в сетчатку глаза ста-рого опытного рыбака, нарушил покой кабальеро.
  Мне приснился выпускной вечер в школе - шестьде-сят лет минуло, будто отняли у меня годы счастья, выкра-ли, отправили на каторгу в Магадан.
  Что же мне теперь делать, если в глазах двоится, а душа одной ногой в нашем Мире, а другой - в Ностальгии; помню, как гимнастка переусердствовала, подняла ногу выше головы и порвала промежность - кровь, крик, а я смотрю в соединение ног уличной гимнастки и вижу белых лебедей.
  Ясно, отчетливо во сне или в другом Мире... подхо-дит ко мне одноклассница, смотрит с робостью, но в то же время знает свой путь со мной - так собака найдет дорогу к хозяину.
  Девушка, не скажу её имя, потому что оно сокровен-но для меня; не знаю, жива ли сейчас одноклассница, но даже, если не умерла на привозе, то не объяснит мне цель сна.
  Одноклассница поднимает короткую юбку - вы-пускной вечер, но я других одноклассников не ощущаю, будто выкосили их на лугу, - показывает мне оголённые ягодицы - свет и радость в них.
  Я не рассматриваю попу, а рассматривал бы в заведе-нии, где девушки дешевле говядины.
  Одноклассница улыбается мне - ещё один фотосни-мок в мегабайтной истории столяря.
  Мы расстаемся до рассвета, когда начинается день, и вижу в грядущем силуэты вспыхнувших борцов за спра-ведливость в войне продавцов мандаринов с продавцами лимонов.
  Утром я прихожу в двухкомнатную квартиру одно-классницы; не почитаю своей обязанностью, а прихожу по велению души и сердца: а кто их разделит душу и сердце?
  Молчу, отец девушки рассказывает мне, что другие одноклассники вчера, после выпускного, сняли номера в гостиницах, отдыхают, кто, как хочет, может и умеет - так белки играют на барабанах, если нет орехов.
  Мы с одноклассницей выходим на улицу, оказываем-ся на набережной - сон превращает, не мешает пунш жиз-ни с фиолетовым крепким.
  Столько надежды, невинности, чистоты в отношени-ях во сне, что я воспаряю, пишу золотыми руками в душе повесть.
  Оказывается, что есть дорога к счастью из старости - заснуть и не проснуться; видеть перед смертью сны о несбывшемся прекрасном, как подол платья феи.
  На миг во сне я отворачиваюсь к реке, шепчу, что есть человек в Мире, дружба существует, и дружбу упу-стить легко - так в ураган слетает мантилька с гимназист-ки.
  Когда я повернулся во сне к однокласснице, она уже полностью обнаженная, на улице; далекие прохожие све-тят фонарями глаз, но моя одноклассница не смущается, но в то же время необычайно целомудренна - хрустальная ва-за эпохи династии Владимира Мономаха.
  Она не волнуется, не делает резких движений - не похожа на нудисток, которые на спор или на потеху пуб-лики, а, может быть, по велению сердца раздеваются на улице только для того, чтобы показать себя - так селезень сбрасывает перья перед прекрасной краснолапой уткой.
  Я осознаю, и чувство понимания волшебной палоч-кой входит в моё сердце: одноклассница разделась только для меня одного, а подметальщики улицы, студенты, слу-жащие - пустое, оттого, что не связано с нами корабель-ным канатом Судьбы.
  Присаживаюсь, притягиваю на колени одноклассни-цу, она принимает мой жест, живёт, для неё происходящее естественно, органично, ожидаемо; трамвай ждут, а ожидаемое само приходит на стройных ножках балерины.
  Я любуюсь идеальным телом подруги: словно солн-цем облито, мёдом Вологодским умащено; на лобке - во-лосики шатки; нет загара, нет полоски, что отделяет об-ласть груди и бедер от незагорелой кожи; либо девушка за-горала обнаженная, либо не загорала, потому что - салют в загаре.
  Стройная, красивая, обнаженная - благородно, поэ-тично, волшебно романтично.
  Во сне я обдумываю, один; где подруга одноклассни-ца - не уловил; и мысли мои - не скакуны, а - эмигрант-ские - так старушка в доме-интернате для инвалидов меч-тает об отдыхе на Сейшелах.
  Обыденно страшно - дом для престарелых; из тюрь-мы дорога на волю, а из дома престарелых - в никуда, где нет писем.
  Я думал во сне, что хочу взять одноклассницу в же-ны, она, наверно, согласится, потому что мы молоды, а в молодости люди магнитами стремятся друг к другу; и ни-какие сварливые гномы не убедят две души в обратном.
  Но понимаю, что давно женат, пятьдесят пять лет моя жена - Франческа, другая, не одноклассница, но - оплот, камень в фундаменте моей жизни, и без Франчески я - наивно-романтический убийца с вечным душевным геморроем.
  Франческу я не брошу, но и одноклассницу не отдам никому, даже в ностальгии.
  До встречи с Франческой я много пил, употреблял исключительно дешевое фиолетовое крепкое - бодрит, освежает, придаёт мыслям полёт необычайный - так ожи-вает на празднике мародерства китайский воздушный змей.
  Со мной часто беседовали полицейские, укоряли, наставляли на путь истинный, но в городе мало столяров, люди часто умирают, и мои гробы - отрада, спасение для горожан, поэтому полицейские, в бессилье отпускали меня после очередного скандала, качали головами и говорили, что изможденный самоотрешённый столяр пьяница дороже надувного эстета.
  Всё мне прощали, и с каждым праздником в кабаке я опускался ниже плинтуса, а плинтусы сам строгал на за-гляденье феям; в алкогольном бреду не отличал фей от ба-лерин.
  Феи тоже конфузливо поднимали ногу выше головы; кто их надоумил, развратниц?
  Судьба меня гоняла по полигонам, по портовым ка-бакам, и однажды привела в заведение, где все танцуют и поют, счастье канареечным свистом врывается в уши, ло-мает барабанные перепонки, а на глаза давят обнаженные ягодицы балерин погорелых театров.
  В кабаке я встретил Франческу, мою жену навеки, да, она не одноклассница, а одноклассница жила и во сне, и в моём прошлом - так амёба туфелька спит в коме мил-лион лет, а затем оживает в желудке бродячей собаки.
  Я подсел к Франческе за столик, налил ей фиолетового крепкого, обнял и пытался всосать её коралловые губы в свой рот, словно привязался к комику Чичолине.
  Франческа с негодованием отстранилась, сказала, что пьёт только шампанское, преимущественно - "Клико" и не выносит чувствительных сцен.
  Я гадко рассмеялся, схватил Франческу за левую грудь - дряблая, но молодая, и девушка не виновата, что Природа не одарила её арбузами вместо грудей.
  Не знаю, как сложилась бы моя жизнь в дальнейшем - штамп, но позволяю себе штампы, они напоминают мне о конторах, где секретарши в коротких юбках щеголяют без нижнего белья, птицы фазаны, а не девушки, - Фран-ческа разбила о мою голову бутылку с фиолетовым креп-ким, погрузила меня в искусственный сон.
  Я очнулся в номере: чайник без носика, картина в раме на стене, на картине - чёрт вилами тычет в пышный зад пожилой купальщицы.
  На кровати в ногах сидит Франческа, задумчивая, одухотворенная, курит; увидела, что я проснулся - протя-нула мне разбитое зеркало, наверно, ночью из него чёрт выходил, а Франческа - девушки часто гадают на жениха - разбила зеркало, отрезала чёрту путь в ад.
  В зеркале вместо пропитой своей физиономии я уви-дел румяные щечки (Франческа, пока я лежал в пьяном бреду, нарумянила), шаловливые пристыженные глазки и сияющий прыщ на носу - маяк.
  Мне впервые в жизни стало стыдно за своё дурное поведение в кабаке; я попросил прощения, читал стихи Мольера, обещал, что настругаю Франческе детей, если мы поженимся, и табуреток настругаю, руки у меня - ОГОГО! Мужик с профессией, как с хвостом.
  Франческа приняла меня - так аэропорт принимает самолёт.
  Я стал другим столяром, органичным, вписывался в жизнь; и, разве я брошу старую жену ради молодой одно-классницы из сна?
  Но в то же время я вспоминаю юность, первый стакан фиолетового крепкого: я опьянел, ластился к дяденьке в его шикарном номере в отеле "Националь".
  Дяденька журил меня, выгонял, руки его дрожали, а я срывал с себя одежды, кричал, чтобы он не ерепенился, иначе всю оставшуюся жизнь я буду мучиться ежедневно стыдом, слезами неблагодарности и невыносимой болью в пояснице.
  Франческа и одноклассница, два Мира.
  Мир прошлого, и прошлое во сне на машине времени перетекло в настоящее; что более реально - я и Франческа сейчас? я и одноклассница во сне?
  Мы даже не дружили в школе, общались, но никаких намеков на любовь, даже не хворали в одно время; а слу-чилось через шестьдесят лет во сне - к чему?
  К дождю из крыс?
  Любопытно, снился ли я однокласснице?
  И, если она видела сегодня тот же сон, что и я, то да-леко ли мы уйдём в наших снах, дальше, чем купола собо-ра Христа?
  Я сержусь на себя, на алкоголь; что же мне делать в бедственном положении, будто я не столяр со стажем, а - левретка с многомиллионлетней родословной. - Джузеппе сердито сплюнул, ногой отшвырнул мой ночной горшок - полилось, но вонь из горшка не забила аромат панталонов Джузеппе. Старый столяр рыл землю, уподобился терьеру - охотнику за крысой; грязь застревала под ногтями, Джузеппе проклинал земляные полы, покраснел от натуги, дышал тяжело, истекал пОтом, точно от бального танца со штангой. - Разве возможно сердиться и обращать внима-ние на сны; пусть даже сны с обнаженной одноклассницей, молодой, из страны Ностальгия, и одноклассница не кушает во сне селедку с луком?
  Если сны - пустяк, вздор, напоминание о несправед-ливости, то зачем они?
  К чему сон?
  Отчего сон?
  К какой цели ведет сон?
  Комар без смысла не пищит, табуретка без умысла не треснет, поэтому и сон имеет значение, будто его утверди-ли в Верховной Раде Украины.
  Должен ли я найти одноклассницу и жениться на ней, на стиральной доске, - Джузеппе засмеялся, зарыдал, не знал на чём остановиться - на слезах или на смехе, ста-рый полуденный жук. - Но она сейчас не та, не из сна, потому что ТА - молодая, и я во сне молодой, и гениталии мои гвоздём пробиты, как старая лейка.
  Вдруг, если я найду одноклассницу, то она окажется молодой, законсервированной, и я рядом с ней помолодею, укреплюсь членами и душой, словно меня зацементировал дон Агилеро.
  Но Франческа, жена моя останется старой, в этой жизни, и я брошу её куском мяса на разрезание адским церберам.
  Где зеленая дверь в страну Ностальгия, где замочная скважина, в которую видны балерины в дУше?
  Начитался книг в детстве; книга - курс на большое искусство.
  Три книги прочитал, и одна, на моё зло - о зеленой двери в стене; в женщине дверь, и в стене дверь, но зеле-ная, как ТАМ у негритянок.
  За зеленой дверью автор не платье бальное располо-жил, а - страну счастья, как на картинке из буклета Па-рижского общества защитников однополой любви.
  Для французов счастье - луг, речка и однополый друг в белом жабо.
  Для русских счастье - Страна победившего Социа-лизма; красные косынки, черные кожанки, светлые лица, смех, поднятая с мышами целина.
  Для англичан счастье - страна за зеленой дверью.
  Я не англичанин, но о зеленой двери бредил, мечтал, что открою зеленую дверь, а за ней - мешок с золотом, или пачки денег.
  Искал зеленую дверь повсюду; много пил, с детства употребляю фиолетовое крепкое; словно до рождения меня мучили в тюрьме, не давали воду.
  Возможно, что в пьяном бреду пропускал зеленые двери, каждому - свой рог на голову; но однажды я нашёл зеленую дверь в стене, даже обмочился от волнения, а мне исполнилось двенадцать лет, уже - кабальеро.
  Долго стоял перед зеленой дверью, не решался, слов-но меня заковали в чугунные ботинки.
  Полицейский Гарибальди осведомился, почему я на улице мрачным взглядом пугаю прохожих?
  Я испугался, что меня пристрелят - не смерти опа-сался, а что вместе с моей смертью убьют и мечту о зеле-ной двери - страшно, как в танке под водой.
  Когда Гарибальди скрылся в толпе геев демонстран-тов, я решился, потянул ручку зеленой двери - скрипнуло - так скрипит старый стул под ягодицами дородной опер-ной дивы Монтескье.
  За зеленой дверью - смрад, мрак, золота и пачек де-нег не видно, но мне не выкололи глаза, я пальцами проверял, даже в масле пальцы измазал, чтобы по глазам скользили коньками.
  Вдруг, толстые руки схватили меня за жабо, притя-нули, и я с ужасом осознал, что сильный соперник взял меня в клещи, "стальной зажим" - вырваться из которого с головой невозможно, как из пасти крокодила не выпрыгнет надсмотрщик.
  "Удовлетвори меня, чёрт!
  Возьми мою душу, а тело оставь мне, - я взвыл, уве-ренный, что попал копыта чёрта. - Поколоти меня, иско-ли булавками - дяденьки черти любят унижать мальчиков!
  Мне - пустое, а тебе, сатана - удовлетворение нема-лое!"
  "Ты - мальчик с яйцами?
  Ты не балерина Мими с ногой, поднятой выше голо-вы?
  Тогда зачем же ты живешь, шалун с отвратительной шеей капибары?" - голос обрушился на меня, слышны нотки любопытства в океане гнева. - Много лет за зеленой дверью я гнию, счет годам потерял, даже свои пальцы не сосчитаю в бреду; жду, когда балерина Мими войдет, а она, всенепременно ко мне заявится, оттого, что балерины - любопытные сурки, лезут в каждую щель, ищут богатого спонсора.
  Голубчик, дай мне надежду, скажи, что ты не маль-чик, а - балерина, пусть не Мими, другая, но ногу выше головы поднимешь.
  Я, чтобы избежать разочарования, не пощупаю тебя между ног, представлю, что ты - балерина; а личико по-щупаю, и, если ты бородатый мальчик и усатый, как мат-рас, то задушу тебя - не спрошу о здоровье матушки. - Пальцы невидимого врага воткнулись мне в ухо, бегали по лицу, надавливали на глазные яблоки, залезали в ноздри - так любопытный крот шарит по полкам матушки Земфиры. - Лицо у тебя свежее, без усов, девичье, поэтому благодари своё лицо, балерина (с того момента злодей называл меня балериной), иначе встретила бы чрезвычайно изумленного священника на Небесах.
  Мими бросила меня, давно, казалось, что выпрыгну-ла в окно, раздвинула в полете ноги, упала в седло, но раз-нообразие жизненных ситуаций убедило меня - нет, не распахнутое окно погубило мою молодость, а - пороховые газы.
  Газы разного свойства проникают в ноздри, но поро-ховые - самые лёгкие, подобны удару монтировкой по за-тылку.
  Мими я увидел в кафешантане - задорная балеринка, ножку выше головы поднимает - моё почтеньице, подвя-зочкам!
  После представления я воспламененный - в гримёрку к Мими, а там - очередь из воздыхателей; франты, мои друзья военные, чиновники; цветы, коробки с лентами - чудесно, но не для смешанных чувств молодого гренадёра.
  Я полагал себя наилучшим в очереди, пихался, рас-талкивал франтов локтями, получал подзатыльники, отве-чал пинками, даже болото мне почудилось после удара в нос; затеял драку и, когда лежал под ногами побитый, по-думал, что "на авось" к Мими не пройду.
  Укусил полковника за ногу, он побежал от меня, я вскочил, догоняю, саблей по ягодицам, опьяненный ревностью петух.
  Потом - душевный разговор с карабинерами; приго-вор - пятнадцать суток на сборе мандаринов; я не китаец, но мандарины люблю.
  После отсидки я казался себе орлом, и татуировка - чайка на фоне заходящего Солнца, выгодно украшала меня - так девушку украшает скромность.
  Отношения с уличными продавцами зелени после моей отсидки не улучшились: я цинично воровал орехи и томаты, понял, что карабинеры меня не перевоспитали, а влили в мой образ жизни нравы дервишей, обычаи сыро-делов и научили целостно определять в толпе девушек легкого поведения.
  Первый день на свободе я пил в Амстердаме фиоле-товое крепкое, целовался с уличными музыкантами, терся о мамзелек, сочинял стихи, влезал в компании и пил на брудершафт, будто руки сломали.
  Но меня не покидало радостное предчувствие встре-чи с балериной Мими, а прохожие, потому что - не бале-рины и не поднимут ногу выше головы, вызывали раздра-жение, злость к соперникам и желание съесть жировую свечу.
  У фонтана я заметил нимфу, она стояла с ногой выше головы, балерина, трижды её через коромысло.
  Неужели? Да! Она! Розанчик! Бутончик! Мими!
  Подбежал, целую руки в нерешительности, вообра-жаю, как упаду с Мими в фонтан, сыграю свадьбу Россий-ских ВДВшников.
  Мими ножку не опускает, внимательно смотрит на меня, теребит мысли, а затем разразилась добрыми слова-ми - слышу, глотаю слова-леденцы:
  "Напрасно меня потревожили, гусар, если денег нет.
  Не вы ли позорно устроили толкания и кусания возле моего будуара, несносный самец с грязью на пан-талонах?
  О, я не обвиняю вас за грязное бельё, и не намекаю, что и не грязь на панталонах, а нечто иное, мавританское; не осуждайте меня, не охладевайте, будто вы лёд под юб-кой.
  Я часто на счастье в панталончики, когда опускаюсь до нижнего белья, подкладываю кусочек льда - на Великое людское счастье!
  Понимаю, что вам не избежать второй или сотой су-димости ради меня, и выказываю вам своё почтение, наме-каю, что всяк гусар хорош, когда богат, поэтому - благо-роден и щедр.
  Сейчас назову вас последней неэстетичной тварью неодушевленной, угрюмым бочкарём, который потерял любовь к деньгам и не сопротивляется, когда карабинеры шомполами шутят между ягодиц.
  При виде вас, меня охватывает тупое бессмысленное равнодушие кролика перед индийской коброй.
  Факиры вырывают индийским кобрам ядовитые зубы - потешно: факир беззубый и кобра без зубов у дантиста.
  Избавите ли вы меня от неудовлетворённости, что гложет меня с пор, когда я вошла в женскую силу?
  Нет, не о неудовлетворенности чресел намекаю, а о желании иметь много денег, пусть они пройдут через сито неудовлетворения полового, но честолюбивое золото, трудное, леприконское.
  Вы - военный, подаете надежды, идите же на войну, милорд... АХХ! кабальеро, наивно смотритесь на фоне во-ды.
  На поле брани найдите славу, получИте знак отличия на волосатую грудь, мародерствуйте, грабьте, воруйте, и ваше мародерство, потому что оно не в ваших личных интересах назову - благотворительностью.
  Придите же ко мне богатый, и полУчите больше, чем мусульманские праведники получают в саду с гуриями".
  Сказала, потрепала по щечке, проверяла мои жиро-вые запасы и удалилась под звон погребального колокола; балерина - мечта, конфетка в розовом.
  Я тут же в полк, записался на войну, и в первом же сражении остался без глаз - пороховые газы выбили мне зенки; героически, если бы враг пальнул, нет, наш канонир ошибся, как ошибается графиня в первую брачную ночь с конюхом.
  Без денег, без наград, без листа почестей, без пенсии, слепой вернулся в родной город, забился в каморку за зе-леной дверью, что дверь зеленая - люди добрые подсказа-ли, а я их съел, как паук съедает жену.
  И тебя съем, балерина, получу белок и калории для встречи с Мими; пусть она по-детски рассмеётся на гнилом сене ложи любви".
  Слепой кабальеро сдавил мою шею, душил, проказ-ник, а я ведь в подавленном настроении находился, кон-фликтовал с собой, думал, что не с человеком столкнулся, а с порождением хулиганского коллектива гробовщиков.
  Молодость победила; я оторвал гениталии невиди-мому врагу, освободился, долго тыкал трофейным фин-ским (у туристов украл) ножом тело, пока оно бессмыс-ленно не затихло - так затихает бригадир в совете коллек-тива столяров.
  Сейчас, после сна дивного, где одноклассница моло-дая и я молодой, а она ещё и голая меня любит душевно, я верю, что встреча со слепым кабальеро - звено, порицание моей жизни, и за встречу я расплатился другой встречей - с говорящим поленом.
  За мои грехи, за убийство, за чревоугодие и непомер-ное употребление фиолетового крепкого я наказан гово-рящим чуркой.
  Проснулся, пошёл к верстаку, о сне думаю, об одно-класснице, о робкой конфузливой поросли на её лобке; то-пором по полену - шварк, а оно завопило, словно я его в баню позвал.
  Я потерял гордость во сне, утратил веру в проказы покупателей, понял, что теперь, после волшебного сна, и ради мук раскаяния с Франческой, а также добавлено в компот совести убийство влюбленного слепого кабальеро, я уверен, что он музыкант слепой, потому что все военные - музыканты, я потерял унавоженную почву под ногами, сбит с толку, потерял порог, за которым в меня верят и ждут.
  Полено неотесанное, оно проклято, грязное, но зани-мается самоанализом, а у меня нет сил на самоанализ, нет денег на психоаналитика и даже нет средств на простые анализы крови, мочи, кала - так скрипач на сцене понима-ет, что у него украли скрипку Страдивари", - Джузеппе прошептал последние слова, смущенно улыбнулся - фи-нальная добрая улыбка в его жизни, словно зажег лучину в семейном склепе.
  Он схватил полено, полено пищало, молило о помо-щи, угрожало, журило, укоряло, проклинало, и проклятья полена страшнее адского хохота.
  Джузеппе стучал поленом о земляной пол, словно ис-кал клад старых пиратов:
  "Ты сосешь мою жизнь, чурка!
  Бесчувственное полено - укоризна за мысли о свадь-бе с молодой одноклассницей.
  Ты - распутье - дорога между расставаниями с теми, кого нет и не было.
  Отправляйся же в ад, окроплённый моей жертвенной кровью, чурка-полено!"
  Джузеппе с неистовством старой вдовы, у которой дети отобрали деньги, колотил поленом по голове; лилась кровь, трещал череп Джузеппе, и в действии я видел из-бавление простодушного столяра от нравственных мук, тяжелых, словно их накачали свинцом.
  Я закурил, и, когда докурил трубку (подарок индей-ского вождя Чингачгука Большого Змея), Джузеппе уже умер, унёс к Харону прекраснодушие и сон, из которого обнаженная одноклассница приветливо машет рукой.
  
  
  КАРЛО
  
  (Шарманщик, романтик обманутых надежд, старый похотливый алкоголик.)
  (рассказывает парень чурка, полено Буратино, закон-но выструганный сын папы Карло)
  
  Потешный ортодокс папа Карло; кто ему имя дурац-кое придумал - Карло - смех, погоняло, а не имя, и с этим именем лучше ругать законную власть, чем по каморкам фиолетовое крепкое пить до русалок в глазах.
  Может быть, Карло отомстил мне, назвал меня Бура-тино, ещё бы Пиноккио обозвал, старый организатор хулиганских действий в Ватикане.
  Дружеских чувств к папе Карло я не испытывал, но и не хулил, не осуждал старого романтика с волосами в носу; угри у девочек - обыкновенно, как и волосы в носу стариков, но прыщи девочек обнадеживают, а волосы в носу стариков - удивительно отвратительны, говорят о судимостях.
  Почему я должен любить папу Карло, если он выст-ругал меня уродом, ублюдком, выродком; с моим лицом сразу в печку - драки, грызня, ссоры - всё отражается на Буратино, как в зеркале с ртутью.
  Если бы папа Карло родился криворуким и не освоил курс скульптурных наук в мастерской Микеланджело - я бы простил старому колдуну его грех, что меня изуродовал.
  Полено, оно - мать, из него любое можно выстругать, даже птицу Феникс, или героя войны.
  Позже я видел работы папы Карло по мрамору, по дереву, из бронзы: изумительно законченные линии, по правилам золотого сечения; фигурки, словно живые, осо-бенно изваяния женщин и девушек - смотреть до потери глаз.
  Почему шарманщик Карло не выстругал меня кра-савцем, отчего не изобразил балериной с идеальными про-порциями, тугой мешочной грудью, за которую каждый торговец рыбой заплатит в час три сольдо?
  Полагаю, что только разочарование в жизни, по-хмельный синдром, белая горячка и неистребимая нена-висть к дереву заставили папу Карло измываться над поле-ном, родить из него чучело, хуже которого только тюрем-ная параша.
  Нет, папа Карло не надеялся на мою благодарность, на ответную любовь, на стакан воды из моих сучковатых, как больная ольха, рук.
  Он романтик, витал в небесах, или прикидывался ловко романтиком, дурачком; ругал социалистов, но не вмешивался в драки, жил потихоньку, воровал по возмож-ности, осторожно ступал по горячим углям, когда подгля-дывал за купающимися балеринами.
  От прямых ответов увиливал угрём, напускал на ли-чико блаженную улыбку, уводил разговор в сторону, никогда не открывал душу даже мне, полену.
  В Волшебной стране в Театре Счастья спрашиваю папеньку Карло, пытаю на бутафорской театральной дыбе:
  "Карло! Карлуша, отец, посаженный на кол!
  Правду ли жена столяра Джузеппе Франческа молви-ла, что ты хитростью увел графиню из её дворца, охмурил девку, заговорил, обесчестил, а затем по факту предстал перед её родителями и приданное запросил немалое - три Италии можно купить на приданное?
  Приданное со скандалом через суд получил, разорил семью жены, а затем промотал состояние в карточных иг-рах, по борделям, хвастался, что изящный, из глаз твоих, якобы, вылетают в высочайшей степени поэтические лучи; жену без средств оставил, векселя подделывал, но вывернулся, друзей оговорил несвежих, и с замашками романтика ушёл на дно, в каморку - так рыба камбала маскируется под цвет ягодиц негритянки?
  "Я не боюсь за свою честь, когда посещаю город-скую баню с гусарами! - папенька шмыгнул носом, понёс белиберду, и остановить его мог только отбойный молоток в лоб. - Тонкую душу поэта поймет только поэт, а деньги - они не поймут, потому что нет у денег ушей, нет души, нет чести и нет ног, как у убитого муравья.
  Никого я не обманывал, никого не уводил ложью: а страсть, поэтический восторг, когда богатая девушка устремляется за нищим свинопасом - правда жизни, сол-нечная радость, сладострастие, не омраченное блеском бриллиантов.
  Джульетта влюбилась в меня, и я её полюбил, но по-любил не за графский титул, не за многомиллионное со-стояние, а за романтизм, галантность, утонченность и ба-летное движение - когда нога балерины взлетает выше го-ловы, пасьянс, а не движение.
  Деньги? Хм! Я не считал их, не видел, они - пыль по сравнению с талантом поэта - так на фоне слона Моська выглядит йогом аскетом.
  Промотал ли состояние, проиграл ли, оставил ли Джульетту в борделе подрабатывать - не ведаю, не помню, и не важно, когда падчерица скачет в балете, а мачеха на конкурсе талантов вытворяет невообразимое с фаготом, как с ручной коброй.
  Поэзия - моя страсть, и душа моя в балалайке, а не в наветах, что я будто бы украл, обворовал, обесчестил, нарушил согласием между силами зла и Добра - так де-вочка Элли выдирает стражнику Дин Гиору бороду.
  Джульетта, да, ах, печаль, проходящая с годами; в тот день задумал купить жене цветы, наилучшие, дорогие, за-думался о браке котов и собак: поэтому, преисполненный замыслами, как горшок полон нечистот к утру, нечаянно натолкнулся на площади Восстания на необыкновенного кловуна, похожего на тухлую капусту.
  Романтик от гульфика до стоптанных красных ту-фель с загнутыми носами, кловун взял меня за руки, пыт-ливо рассматривал с ног до головы, а сам - маленький, ху-дой по-концлагерному, дрищущий в панталоны, с вспу-ченным афроамериканским животом, горбоносый - вер-блюд позавидует.
  "Юноша, вступивший в жизнь двумя ногами и се-менниками, маленькими, как вишневые косточки в столо-вой сада "Эрмитаж", - кловун, как собака водолаз склонил голову к плечу, высунул язык, тяжело дышал, часто сплё-вывал коричневые сгустки: то ли кровь, то ли табак, то ли кошачьи фекалии. - Выражаюсь откровенно, ничто от со-беседников не прячу, даже хвост показываю - рудимент, но на ярмарках деньги мне приносит, иногда больше, чем клоунада с балеринами.
  Прошу вас сделать честь - поставьте ногу мне на го-лову, я наклонюсь, чтобы вы сдюжили, вы же не балерина, балерина поставила бы ногу мне на голову легко, без заду-мок, без запаха из промежности, но балерина мне сейчас не нужна, оттого, что я в душевном упадке, и вытащит меня из реки Леты только романтическая душа, очерст-вевшая от слёз разоренной жены.
  С детства я ищу смысл жизни: в траве искал, в полях, в мандариновых рощах, в казино, под юбками балерин, в карманах наследников престола, но нигде не находил ответ на вопрос - "В чём великий смысл жизни маленького кловуна, карлика, презренного, некрасивого, гнойного, вшивого, гадкого склочника, который, если готовит пук, то сдержится, пока не подойдут приличные дамы, они в костёл направляются, разряженные, торжественные, а я пук до них донесу и выпущу зловонную струю из шалости в кружева, словно я не благородный работник искусств, а - осёл с мельницы.
  В чём же смысл моей жизни, не в жёлтых зубах?
  Три года назад я посетил тайное собрание масонов младогегельянцев - баб мало на собрании, все страшные, как коряги, еду не подносят, напитки не дают - разочаро-вание, а не собрание, но вдруг озарило меня мыслью: если собрание никчемное, а в нём смысл, то и я должен искать смысл своей жизни в никчемном, подобном отношениям морских огурцов.
  Три года я совершаю безумное, непонятное для обы-вателя, и надеюсь, что нелогичное, необъяснимое родит мне ответ на вопрос:
  "Для что живёт грязный карлик без аргументов в панталонах?"
  Я пил мочу - уринотерапия - безумство непонятное, скакал на одной ноге из Петербурга в Москву, подражал голосам баранов и ещё - тысячу, на первый взгляд безоб-разных пустых экспериментов - так повар из топора варит кашу.
  Три дня назад я задумал новое представление - пола-гаю, что, если романтик поставит мне ногу на голову, непременно, чтобы романтик женатый, и жена его - воз-душная поэтесса-бабочка, но он её разорил, как гнездо жу-равля, и тогда нога этого романтика на моей голове проль-ёт свет на вопрос "Для чего Вселенной нужен сварливый карлик?"
  Помоги мне, поэтелло, поставь ногу на мою голову, открой мне истину назло недоброжелателям, прачкам, ко-торые надеются на проницательность любовников, подари мне вдохновение с возвышенным блеском ягодиц".
  Я исполнил просьбу работника искусств; фундамен-том бесспорной рифмы возложил свою ногу - трудно, гульфик лопнул, но ради культуры я терпел - на голову искателя правды жизни - так на Оперный Театр в Милане балерина Зизи водрузила свои миленькие панталончики.
  Первые секунды казалось, что ничто не произошло в окружающем Мире: лишь замолкли птицы, исчезли с улиц люди, Луна нашла на Солнце, бесплотные тени парили над мостовой - пустяки, если не связано с рифмой.
  Карлик гном окостенел, затем закачался и вибриро-вал, словно пьяный в кабаке дикого Американского Запа-да.
  Глаза его оловянными пуговицами смотрели сквозь меня, и сам факт, что в обстоятельстве оцепенения кловуна я не заметил серьёзных формалистических новаций, насторожил меня; мне захотелось убить кловуна, или отправить его в трудовой лагерь в Магадан, чтобы карлик вместо поиска Правды своими руками создавал вещественные ценности - телогрейки, подковы, молотки, тратил энергию на ленту Мёбиуса, продавал бублики без дырок.
  К нам подошла с тихой улыбкой милая обнаженная девушка - трупные пятна в золотом сечении расположи-лись по её телу и не портили положительной стороны; я оценил формы девушки - поэтические и биологические, до сих пор волнуюсь, что не дооценил некоторые излишества её тела, особенно в области грудной клетки - так карась только на сковороде хвалит своё озеро с тухлыми улитками.
  Девушка улыбнулась нам, затем погладила кловуна по голове (на ладошке девушки сквозные дыры); от её прикосновения карлик упал, изо рта его пошла зеленая пе-на партии зеленых, ноги дрыгались, как у раненого зайца.
  С писателем Тургеневым я часто ходил на охоту; мы охотились за рифмами, удачными поэтическими строчка-ми, что спрятаны в родниках, в озёрах, в лесу; иногда вы-падала охота и до поселянок - аппетит штангисту прихо-дит во время приёма анаболиков.
  Писатель Тургенев бил зайца, и заяц перед смертью дрыгал лапами, как дрыгал кловун карлик; ноги, будто раздумывали: "Не заглянуть ли на огонёк в ад?"
  "Прямо, без фальши, без обманной лжи, без Рязан-ских обиняков сообщу вам, что никогда не знала, а узнать стремилась, словно в меня заложили компьютерную про-грамму, - девушка поставила карлика на ноги, возложила левую грудь ему на колпак, словно посвящали в англий-ские рыцари Круглого антикварного стола. - Мы в насто-ящем времени, и не важно, кто мёртвый, а кто Правду с маткой ищет.
  Нет прошлого, нет будущего, и настоящего нет, ина-че я бы искала пути усложнения художественного мастер-ства, с выходом авангардного искусства, когда на картине вместо прекрасной нимфы изображен круг в квадрате.
  По ночам я спьяну хохочу, а по утрам - рыдаю; где моя Правда, с смехе или в слезах?" - девушка исчезла, оставила после себя глубокую древность и мокрое пятно; я тотчас перевел пятно на язык необыкновенной женской логики и в итоге расшифровал послание - бородатый трю-изм с примитивными малоинтересными фактами - пустота с красными глазами демонов.
  Кловун очнулся, дико взирал на меня, завизжал фальцетом - красиво, по-итальянски.
  Кловун-карлик, где твои яички? В музее Искусств Амстердама?
  Кловун пальцами раздвинул свои синие губы ин-сультника, произнёс с горечью прехорошенькой худенькой белошвейки, которая потеряла богатого по-кровителя:
  "Мучайте, истязайте, но не отрывайте голову, в голо-ве спрятаны кловунские миниатюры.
  Я узнал Правду своего существования, и знание - чёрное, единственно нужное для жизни, как вода черепахе.
  Клоунское искусство, если клоун-карлик старается, возвышается до горького творчества; тружусь с сознанием долга перед детишками - ненавижу детей, от детей все бе-ды.
  Из ребёнка может вырасти стяжатель, маньяк, склоч-ник, убийца-потрошитель, а из собаки и кошки не вырастет маньяк, из попугая не получится убийца, а рыбка в аквариуме никогда не станет стяжательницей с красным носом расхитительницы гробниц.
  Мысли, зачем они, откуда берутся, из сортира?
  Отец мой - тоже карлик - учил нагайкой: по утрам бил меня, а в ужин каялся, ползал передо мной на коленях, но посматривал на нагайку, как медведь в цирке косится на пистолет дрессировщика:
  "Сын мой, будущий клоун с талантом Героя Италии.
  Ты чистишь лук без сознания долга, у тебя на прак-тике нет понимания труда и благолепного к нему отноше-ния; посмотри на балерин - они отдают себя полностью искусству и меценату.
  Ты - иждивенец с сизым носом, а клоуну положен красный нос; привяжи балерину к позорному майскому столбу или шесту... склероз... забыл... но и в склерозе нахожу удовлетворение - так страус выжимает воду из камня.
  За труд заплати балерине сто рублей, затем загляни в бездонную пропасть её очей, оттуда - надежда и выздо-ровление.
  Когда ты родился, я мягко поцеловал акушерку в ще-ку, в правую щеку, потому что на левой щеке акушерки та-туировка - дракон на дереве.
  Акушерка ответила мне браными словами, сказала, что ценность человека определяется не усами и сигарета-ми, а наличием достойных денег, которые человек готов потратить на женщину.
  Женщина с чужими деньгами расцветает пионом; чем больше денег, тем красивее и отзывчивее дама; коло-кола бьются в её груди; одна грудь - один колокол.
  Друг мой милый - беги!"
  Папенька меня отпустил, а его слова занимают меня до сих пор, барин-поэт.
  Ты возложил ногу на мою голову; возложение вызва-ло приход нимфы: я уверен, что - нимфа, у наяд груди меньше.
  Нимфа открыла мне Правду, зачем я жив, в чём предназначение карликов-гномов, но я взглянул в твоё рифмованное лицо и забыл слова нимфы; место мне те-перь в аду!"
  Карлик гном на последних словах осип, будто выпил литр ледяной браги.
  Покинул меня, не попрощался, оставил мне в назида-ние своё сморщенное мужское достоинство". - Папа Карло опять запутал меня в сетях лжи, обмана и порока, скрылся, шарманку захватил на всякий случай, чтобы я её не прогулял, не променял на книжку с заманчивыми картинками, возбуждающими воображение.
  Никакого откровения, почему меня выстругал нароч-но уродом; замалчивание и в то же время забалтывание расточительства, пускания по Миру матушки - гитару ей под каблук, поэтической балерине.
  Пела и плясала, даже в дни лишений, голодная, обо-рванная выходила на улицу, шокировала восточных куп-цов обнаженностью и песнями о свинке Наф-Нафе.
  Когда мы перебрались на ПМЖ в волшебный Театр Счастья - за очагом, нарисованным на холсте, - папа Кар-ло оборзел; скатился до оторванного от жизни и театраль-ной действительности морализирования - так бабочка пе-ред смертью отрывает себе крылья.
  Бездельник по жизни, Карло в Театре Счастья уходил в пьяные загулы; приставал к актрисам, бегал за любой юбкой, и не факт любви интересовал папу Карло, а - бе-готня, действие, в котором он - главный герой, как кот Гринфилд.
  Он требовал для себя главных ролей, но ничего, кро-ме пьяной игры на шарманке не умел, даже стихи его ржа-вые, с прозаической гармонией консервного ножа из забе-галовки для спившихся спортсменов.
  Терпение моё лопнуло, когда я застал Карло в гри-мёрке Мальвины; папа Карло признавался моей подруге - возлюбленной Пьеро - в любви, обещал, что обеспечит её, умолял убежать с ним далеко-далеко, где шампанское в родниках, а реки из ртути.
  Мальвина - прожжённая актриса, пороху нюхала, не поддается на пустые обещания лжемиллионеров - задум-чиво курила сигариллу; её взгляд, полный презрения, скользил по потному сизому лицу папы Карло - так улитка скользит по зеркалу.
  Я за ухо вывел папу Карло из гримёрки выдающейся актрисы - восхитительно поёт и поднимает ногу выше го-ловы, - гонораров на Мальвину во всём мире не соберу.
  "Папа Карло, отвязный шарманщик, любитель лике-ров и женских прелестей, похожих на бильярдные шары! - В будке суфлёра я объяснялся с папенькой, необоснованно кричал, верил, что мои оскорбления излечат Карло от жлобства - так пара оплеух излечивает строптивого актёра. - Вы распространяете в театре ложные слухи обо мне, пятнаете мою честь хозяина заведения, лезете к моим женщинам; укрытый вы временем мшелый надгробный камень.
  Не скажу, что жизнь моя - сахар, а ваша - мёд.
  Жизнь моя проходит в незавидном преодолении, борьбе с балбесами и недорослями, которые полагают себя творцами театра.
  Часто я жалею, что не прихватил из Другого Мира плётку-семихвостку Карабаса Барабаса, бил бы вас в Теат-ре Счастья до последней крови, сердце не восстало бы против жестокости, как суслик не восстанет против своего отца.
  Вчера я проходил мимо нашей театральной бани; по делам шёл, у меня весь день в заботах, я же не Тортила бездельница.
  Слышу из бани женский задорный смех - без обви-нений, без греха, без ужасных завываний перекинувшихся вурдалаков.
  Я подумал, что первым прокладывал дорогу для ку-кол в лучшую Жизнь, бродил по тропинкам смерти, загля-дывал под платье лисы Алисы, обеспечивал жизнь и без-опасность актёрам моего театра; лучшая в Мире мать хуже меня.
  Все артистки прошли передо мной строем белых ле-бёдушек, и в то же время я остаюсь моральным и физиче-ским уродом, часто смотрю на себя в кривое зеркало ком-наты Смеха.
  В кривом зеркале мои тонкие ручки и ножки превра-щаются в бицепсы культуриста, а нос - миленький носик балерины.
  Я не ропщу, вытягиваю театр на своих узких дере-вянных плечах - полка для цветов.
  Меня укоряют, журят в нетрадиционализме в спек-таклях; но деньги заработать можно только пошлостью на сцене, громкими воплями, обнажёнными балеринами, но никак не душещипательными стишками, имя которым - корыто для золотой рыбки.
  Я заглянул в баню, думал, что увижу пятна проказы на телах гитаристов, но, выросший в нужде, в трудное время гонений кукол, я низменные мысли возвышал, поль-зовался терминами, до которых не доходил хилый ум дра-матургов - так собака тайно по ночам читает книги.
  Обнаженные актрисы премило играли в бане в мяч, смеялись, бегали, нагибались; увидели меня - зарделись, но игры не прекращали - били фонтаны жизнелюбия и це-ломудрия.
  Я свою жизнь начинал с дурным букварём, а сейчас купаюсь в обожании, связанном с неприятием; коплю зо-лотые монеты, имею власть над Мальвиной и над другими актрисами; пойдут со мной даже за бутафорскую грушу из папье-маше.
  В бане я задумался: мало ли мне счастья или много, как гробовщику забот на новом кладбище?
  Что теперь мне нужно для счастья, когда весь день в заботах; смотрю на актрис в бане, а думаю о проблемах те-атра, о новом шёлковом занавесе, похожем на нижнюю ру-башку развратницы великанши.
  Если отец мой Карло меня хулит, оговаривает, то, может быть, из-за низменных чувств и возвышенных забот я не дал заслуженное счастье себе, носастому, и не сумел обуздать своего папеньку наглеца с рожей мерзкого хапуги и пьяницы.
  Папа Карло, не мешайте мне работать!"
  Карло в ответ усмехнулся, просветлел лицом, но это чувство светлого луча длилось миг; туча набежала на не-красивое лицо искусственного отца:
  "Я ради тебя, Буратино, куртку свою продал!
  Честь отдаю театру, а ты хулишь батьку, в пекло го-нишь, словно я не шарманщик - человек искусства, а - де-рево с кровью.
  Отца забыл, возгордился, квартиру отдельную сделал себе в театре, кровать под балдахином; каждой клеточкой воруешь у народных артистов, смерть воспринимаешь, как праздник души.
  ИЫЫЫЫХ! Не чтишь ты старость, Буратино, от-шельник с угрожающего размерами скептическим носом, циник, отцеубийца!".
  Слова Карло меня не взорвали, а он ожидал склоки, бросился бы в люди, набил себе лживых шишек, обвинил бы меня в клятвопреступлении и садизме; я собрал своё гражданское мужество, подмигнул балерине Зизи - асси-стентка Мальвины, честно высказал папе Карло, как на су-де в Риме:
  "Куртку ты продал, но не из добра по мою душу, - мне дворник открылся, рыдал на груди, просил усыновить, мечтал, чтобы его полено усыновило, романтичный дворник с голубыми глазами.
  Куртка - ворованная, ты её на ярмарке искусств украл у амстредамского гея художника - низменно, но не забота полиции и поэтов; украл, значит - твоё, как совесть.
  Слышишь ли ты меня, алкоголик развратник, похо-жий сейчас на сарказм во льду? - я схватил папу Карло за жабо, отметил, как радостно засветились красные глазки, тотчас отпустил, иначе Карло обвинил бы меня в иезуит-ском ханжестве - провокатор, народный прокурор. - От куртки ты быстро избавился - сплавил барыге, взамен по-лучил пятилитровую бутыль фиолетового крепкого; напился и прихватил у торговцев совестью букварь; выставил себя передо мной в благородном свете, будто я - фей: "Сыночек, Буратино, я последнее продал, своё, чтобы ты учился и стакан воды мне в старости поднёс, когда я с подружки упаду, как бревно, подобное тебе.
  АХАХАХА!
  Ты, Буратино, бревно, и я бревном упаду!
  Потешно я пошутил, словно озарило меня до шалов-ливого вихря ниже пояса".
  Ты, Карло, делал вид, что я - тупой, чурка, полено, а я - осознавал беспредметность объяснений с тобой, наде-ялся на роковой день, когда ты свалишься в выгребную яму и сломаешь себе шею.
  В Моём театре бездельничаешь, мародерствуешь, прелюбодействуешь, но самое отвратительное, даже змея в желудке медузы приятнее выглядит, чем твои наветы - ху-лишь меня, позоришь, нашептываешь балеринам гадости.
  Добрые артисты мне подсказали, что готовишь пере-ворот - меня в печку, а тебя на должность директора Теат-ра Счастья, как на французский эшафот.
  Радею, болею за театр, и, поверь, Карло, если бы ты написал объемную пьесу, я бы с радостью доверил тебе управление Театром Счастья, а сам бы наслаждался с Мальвиной и плёткой-семихвосткой.
  Часто, не к месту выскакиваешь пьяный с шарманкой на сцену, пляшешь, задираешь ноги в полосатых чулках, но не выше головы, ты не балерина, говоришь, что ты - раздутое искусство; а ты не искусство, ты - раздутая пья-ная харя.
  Сидел бы смирно, употреблял бы фиолетовое креп-кое, пользовал бы балерин, не поднимал бы волну - зачем тебе Революция? не хулил бы меня, тогда бы я сыграл с тобой в "колдунчики", потому что сын с отцом - стакан и бутылка.
  Эх, отец Карло, шарманщик с бараньим взглядом и коровьим выменем; чёрт ты, а не батенька".
  Карло выслушал меня, вымыл руки фиолетовым крепким (я опасался, что папа Карло сейчас опять заболта-ет меня до чесотки в анальном отверстии), но он неожи-данно трезвым голосом, наверно - белая горячка, произ-нёс:
  "Запор! - всхлипнул, положил мне руку на плечо, сдавил со всей силы, выжимал из полена березовый сок. - Ты - лживый мальчик с сучком вместо носа, чурка.
  Отвратителен, но твоё появление предсказывала моя подружка, балерина цыганка Аза - Ах! Ножку выше голо-вы вскинет, монистами золотыми зазвенит, пирог с творо-гом, розанчик!
  Да, я в творческом поиске ненадолго отошел от Джу-льетты - она тотчас нашла утешителя гусара без правой ноги, - увлёкся балериной цыганкой.
  По ночам она обнажённая гадала перед зеркалом, пе-реругивалась со своим отображением, подливала керосин в чашку с огнём, мучила меня улыбками - не положено улыбки цыганкам, а она улыбалась, даже без прелюдий: волчий оскал, а затем - улыбка миротворца.
  Однажды сильно избила меня казацкой нагайкой - подарок русского бородатого атамана, и открыла мне ис-тину, которая дороже рифмы к слову "Европа":
  "Карло, друг мой, тварь, мучитель окружающих, зверь под личиной поэта!
  Я бы не жила с тобой, но силы зла в тебе нужно ком-пенсировать, а ты в свою очередь компенсируешь другие силы зла - так лёд на реке борется с водой.
  Я вижу тебя усталым, угрюмым, нетрезвым; по ночам ты глотаешь слёзы отчаяния, оттого, что не избрали тебя Лучшим Поэтом Всех Времен и Народов.
  Во сне кричишь загробно; я из-под тюфака извлекаю ремень и затыкаю тебе рот - не напрасно, но Вселенная остаётся ко мне и к тебе равнодушна, как мать-героиня не знает, сколько у неё детей.
  Один раз я тебя облила горячей смолой, ты выжил, упал в бездну, вернулся, или демоны тебя на крыльях вы-несли, чтобы ты стихами мучил людей.
  Взвесь мои слова на весах Американской Фемиды, скажешь затем людям, что цыганка Аза права от кончиков волос на голове до кончиков волос ниже пояса.
  В один день, когда голова твоя затрещит от очеред-ного сухостоя, столяр Джузеппе принесёт тебе полено жи-вое, говорящее, с надеждами на появление из него громо-вержца.
  Не лакея, не графа ты из полена выстругаешь, а - Бу-ратину, уродливого, чурку, потому что сердце твое глухо к людям, оно отзывается только на нагих муз - так эхо раз-говаривает только с утонченными интеллигентами.
  Буратино, как только вылезет из полена, обезумеет от ужаса, будет ползать у твоих ног, умолять, чтобы ты сжёг, его, уродца; из омута тоски протянет руки, унизится ниже земляного пола, словно червяк.
  Почему гнусное и гадкое тебе по душе, Карло?
  Ты родишь Буратину из полена только с одной целью - лицемерие, напускное веселье, поиск в поэзии смысла жизни; оскорбительно, недостойно поэта твоё поведение, шарманщик Карло; ты предашь полено ради дурных стиш-ков, за которые тебе не дадут Премию "Литературное наследие".
  Угадай, где я спрятала твоё счастье, похожее на розо-вого слона, шарманщик Карло.
  Не вздумай покупать мне розового слона; розовый слон - моя мечта, розовая мечта - не продажная балерина, мечту не купишь за три сольдо".
  Цыганка Аза напророчествовала, сверкнула в жадном пламени свечи идеальными ягодицами, вышла из моей каморки, даже юбку и мониста не прихватила; вернулась через час - до сих пор жалею, что не сбыл её добро, - забрала одежду, драгоценности, потрепала меня по левой щеке, призналась, что со мной ощущала необыкновенную сопряженность и ушла с органами, годными для пересадки больному испанцу.
  Подумай о пророчестве цыганки, Буратино, за твоей спиной черный демон расправляет крылья гигантской ле-тучей мыши". - Карло нарочно испугался, я только потом понял, что - нарочно, я быстро оглянулся, поддался на детскую уловку - да избавит меня театральная деятель-ность от шуток пьяниц.
  Папа Карло убежал, получил от меня выгоду обще-ния, не оправдался, не обещал, что исправится, удобрит свой маленький умишко благородными порывами; без недомолвок наладит связь с балеринами, отличит правду от кривды - так солдат отличает генерала от майора.
  Я поклялся, что поймаю Карло, найду в лабиринтах Театра Счастья, и посажу отца на цепь - на потеху детво-ре; медведи нынче дороги, а пап Карл в избытке, оттого, что пьянство семимильными шагами гуляет по театрам.
  Но алкоголики хитры, изворотливы, змееподобны.
  Шарманщик Карло убегал от моих соглядатаев, пря-тался, строил козни; подговаривал артистов на бунт, мно-гие ему поверили, хотя жирели от бараньей похлёбки с лу-ком.
  Мальвина жаловалась, что часто кто-то подглядывает в дырку в стене, когда она омывает прекрасное тело в тёп-лых струях шампанского; красный глаз в дыре - око папы Карло, сатанинское око.
  Я пошёл на хитрость; поставил на сцену обнаженную балерину с поднятой выше головы ногой; возле балерины замаскировал веревочную петлю, надеялся, что шарманщик Карло в силу своего изгибчивого похотливого желания, прельстится, выглянет из логова, подбежит к балерине и начнёт долгий нудный разговор об искусстве - разговор старого импотента с молодой нимфоманкой.
  Петля Нестерова готова, балерина подняла ногу вы-ше головы, и вдруг, мне на удивление, заговорила механи-ческим голосом старой сводницы:
  "Зачем усложнять истины, если даже в простой ис-тине - все люди умирают - нет однозначного, как моя поднятая нога, ответа.
  Недомолвки в ресторанах Амстердама, танцы на сто-лах, безыдейные пляски, незначащие взгляды, споры фи-лософов и купцов о способах распознавания Правды и - лжи; нужно ли это детородной девушке с мечтами о муже-казначее - так собирательница слив мечтает о муже-комбайнёре.
  Подлинную любовь от мнимой отличает одна только пачка денег; если проявляю разумную строгость с поклон-никами, то в ответ получаю унижения, злобу, удары кну-том по глазам становятся ожесточеннее, кожа ягодиц моих дубеет, теряет чувствительность.
  Папенька - поговаривали, что - не родной - меня ча-сто в детстве поучал - веревкой по обнажённой, как золо-тая жила, попке.
  Приласкает, подманит леденчиком, а затем - изобьёт; плачет и бьёт, унижается, выразительно ругается - педант с маленькой буквы, закопала его живьём, как навозного жука.
  Я жду от клиентов высокую справедливость, проще-ние обид, когда я шарю по карманам, будто мышка-ворушка.
  Результатом моего свободного мышления станет примитивное, несомненно, архиважное, как говорил де-душка Ленин, осознание, что нога, поднятая выше головы важнее полкового знамени, более значима, чем рифмы не-признанных поэтов!"
  "Ложь! Выпей водки, танцуй на столе, пава, а поэзию не тронь!
  Ногу, ногу тяни, а не душу!" - из-за кулис выскочил рассерженный папа Карло, замахнулся на балерину шар-манкой - тунеядец, шокированный обидными словами, завидущий кабан.
   Они подрались: папа Карло - шарманкой охаживал балерину, а девушка - испытанная в постельных боях и в танцах на столе - сильными ногами, женственными, оха-живала папу Карло, сдирала с него стружку - месть за из-девательства папы Карло надо мной.
  Папа Карло проиграл, упал в крови, ручка шарманки алым стягом замысловато застряла между жирных ягодиц; я сначала подумал, что - фанфаронство, но заглянул в мертвые глаза Карло, увидел в них небесную механику преступника.
  Возмездие!
  
  
  ПУДЕЛЬ АРТЕМОН
  
  (Собака театральная, не дикая, заслуженный деятель театра Счастья.)
  (рассказывает меланхолик, вечный нытик, нищий неудачник, лентяй, кабальеро Пьеро)
  
  Не сужу о женщинах и о собаках с первого взгляда, жизнь - клубок шерсти, разочарование, пантомима с риф-мой на "нима".
  Потешно я сказал, но не смеюсь; даже юмор, сравне-ние "нима" с белорусским или украинским "нет" - "нема" меня не выводит из состояния гробовой меланхолии.
  С пуделем Артемоном мы посетили лавку гробовщи-ка; без цели, без коммерции - я верил, что свет белый ско-ро померкнет, наступит тьма кромешная, конец Света, по-этому наслаждался музеями, а лавка гробовщика - музей, где люди - чехлы.
  Пудель Артемон с гробовщиком беседует, веселится, хвостом машет, словно пытается избежать пытки.
  Я наслаждаюсь, и наслаждение моё превыше насла-ждения нудиста на голом пляже: искусственные цветы, венки, свечки, траурные ленты с напоминаниями мёрт-вым, что живые наслаждаются спорной жизнью, в то время, как мёртвые гниют, подобно брошенной докторской колбасе.
  Доктор Дуремар - небрежный прокурор с пиявками.
  В углу между гробов я заметил странную девушку, для полного сходства с человеком ей не хватало голубых волос.
  Мальвина, хотя и кукла, но больше человек, чем эта девушка; смотришь в книгу, а видишь - фигу.
  Я поэт, знаю, о чём говорю, путь даже непозволи-тельный яркий румянец прильнет к моим невинным, отто-го, что не целованным девушками, щекам контрабандиста от поэзии.
  "Больной! Очень больно! Белый; не смерть ли ты? - девушка задрожала погребальным саваном на ветру, но своего занятия - она разбирала оружейный патрон - не бросила, словно тонула в болоте, а патрон - палка. - Уходи смерть, для тебя самый дешевый, как моя жизнь, гроб".
  "Для чего ты разбираешь патрон, бедная, похожая на меня по белизне кожи, дурочка? - я подсел к девушке, жадно обнял её, но тут же одернул руки, потому что из-лишняя горячность не к лицу артисту моего трагического жара и поэту меланхолику с носом-флюгером. - Когда первый раз увидел пуделя Артемона - он катал после бани Мальвину, - то почувствовал в нём ложь, и не простую, а с сарказмом, для непоэтического человека не отличимую от правды - так брюква горожанину кажется репой.
  С тобой чуть не сплоховал, подумал сначала, что ты - принцесса, а под ягодицами у тебя - горох-сеянец, но при внимательном рассмотрении твоего тела сквозь тонкое старое платье заметил кровь под кожей, надломленную гордость и безысходность, что светит ярче Путеводной Звезды.
  Не люблю Звёзды, от них только вред стихам; Луна - Муза, а Звёзды - вши на небе.
  Я невзлюбил тебя, в душе полагаю хвастунишкой, оттого, что красуешься передо мной, языком жестов уни-жаешь меня, укоряешь, что я не мужчина, показываешь се-бя работницей, оружейницей, полковником, а я - цветок на могиле поэзии.
  Не всегда полагаюсь на внутреннее чутье артиста, требую проверки мозгом, руками, и тебя сейчас руками проверю; после глубокого погружения, что даёт опыт об-щения с девушками, дам светлую картину о тебе, безого-ворочную, капитулянтскую; ты скажи, что у тебя на сердце под грудями - невыразительными, но явно женскими, а не собачьими.
  У меня душа поэта, над горшком я слабею, но на сцене тружусь, будто пчёлка над цветком девственности; репетирую пощечины от Арлекина.
  Душевная пьеса, обидно, что её поставил и придумал сатрап, диктатор, демагог Карабас; с ним мысленно сра-жаюсь и погибаю, а следы от пощечин алыми маками рас-цветают на моих многострадальных поэтических щеках.
  Труд, даже получение пощечин - вызывает нелов-кость, но в то же время поднимает до балетного осознания жизни, развязывает язык искуснее водки.
  Не спрашиваю - поднимаешь ли ты ногу выше голо-вы; вижу в тебе беду; беда обнажит сердцевину хозяина гробов, ты тоже обнажишься в гробу, покажешь свою сердцевину, надеюсь, что бледненькую, с ароматом увя-дающей фиалки.
  Но позже, потом, милая беженка; разумеется, ты ви-новата, потому что живешь, как ботинок гренадёра.
  Поведай: почему патрон? зачем патрон? отчего па-трон?"
  "Я... я... я... не знаю!" - девушка крепко пожала мне руку, и слёзы невинности водопадами Кавказских Минеральных вод хлынули по мраморным щекам.
  Я не сдержался и зарыдал - соревнование - кто ис-куснее выжимает из глаз воду.
  "Милая, нежная, пунктуальная! Как же вы?
  Отчего же не знаете - не положено, чтобы не знали, не по Уставу.
  Ушиб ли я вас, когда прильнул, или верите, что не ушиб, а лишь крыло Музы моей коснулось чресел ваших - так утёнок щиплет клевер на лугу.
  Полноте, не плачьте, Мир еще не взорвался; потоки серы из ада не хлынули на улицы; мор и чума не всех до-били железными клювами. - Рыдаю, обнимаю, смеюсь, и она смеется сквозь слёзы, поспешно раздевается, скоропо-стижно умирает и возрождается - саламандра. - Лучше верьте в хорошее, чем погребаете плохое.
  Я бы пошёл в похоронную команду, но искусство и театр без меня погибнут; каморку мне обещали, как у отца Буратины.
  Осуждайте меня, только не плачьте, розанчик, не к лицу девушке рыдать между гробов; плакать следует в до-рогом ресторане, но с оказией, когда у наставника сольдо звенят в мошне, не в мошонке, а в мошне.
  В том-то и дело, что глупцы мы, как зайцы.
  Заяц меня испугал на лугу; я в кустах поэтизировал, и, вдруг, морда грустная, без намёка на шалости - чёрт, не чёрт, но - заяц.
  Солидный, хвастает жиром, а я его не люблю по-отцовски, потому что театр и поэзию люблю, особенно по утрам, когда друг друга артисты не узнают по рассеянно-сти и из смертной тоски.
  Утрите слёзы; ах, что я говорю, негодник: плачьте, оплакивайте свою Судьбу, кривую, сколиозную.
  Вся наша жизнь - панихида!"
  Мы плакали, и руки мои плакали; пальцы не веером, а бутончиком сложил.
  Подходит пудель Артемон; я не видно в нём зазнай-ства, гордости, надменности директора помойки, но лжи-вое, потустороннее, несправедливое просматривается под углом - так опытный ювелир игрой света отличит брилли-ант от подделки.
  Хвостом вертит сатанинским; ведьм я в балагане ви-дел, у них хвосты, как у Артемона.
  "Рисуешься перед бедняжкой, а она неблагородным делом занята, словно ты сглазил её маму.
  На столе танцевала бы - похвально, а одета была ужасно и с патроном - отвратительно, гнусно, лапу ей не подам, а ты примиряешься с глупышкой, Пьеро, агитатор в корыстных целях гробокопательства.
  Отпусти пташку на волю, ты же в Мальвину, девочку с голубыми волосами влюблен безнадежно; неужто эту поселянку с тонкими ручками, в любовницы возьмешь, а Мальвину - в законные жены, как кастрюлю с маком.
  Постыдно, Пьеро, а ещё лицо белым разукрасил, словно гейша в террариуме". - Пудель Артемон обвиняет меня, нарочно укоряет, чтобы я сконфузился перед девуш-кой, смял поэтическое лицо и убежал в страхе разоблаче-ния.
  Полагаю, что Артемон смысла слова "террариум" не знает, но кобенится кобель, знает, что я не выношу, когда меня очерняют, а я - белый и горжусь белизной снега; ни-когда не загораю, от загара - прыщи на ягодицах.
  Девушка съежилась - не по душе ей, что я на Маль-вину виды сочиняю, а её - в полюбовницы; в мыслях у ме-ня нет, но пудель сказал, а собакам девушки верят; артисту не поверят, а собаке - Здрасте, пожалуйста!
  Возненавидела меня, рада, чтобы я лопнул - по её очам зеленым ведьминским читаю; не стану полезным для её родных и близких, не войду со свечей в родовой склеп.
  От волнения девушка чересчур патрон сжала и - БА-БАХ! БУБУХ! - взорвался патрон диким китайским дра-коном с двумя красными головами.
  Китайцы порох придумали, поэтому ответственность за взрыв на ихних мандаринах лежит.
  Девушка вскрикнула, руки к лицу поднесла, а затем убрала в шоке; кровь по личику струится, множественные ранения, но глаза, к сожалению целы, глаза - вред; а слеп-цам - почет и уважение, через улицу слепого под руку пе-реведут, слепым музыкантом назначат, словно в Думу Рос-сийской Федерации примут без экзаменов русского языка.
  Я обрадовался, что лицо девушки обезображено, по-роховые чёрные точки - до смерти; клеймо бесстыдства.
  Девушки с рождения мечтают о принце на Белом коне, надеются на лучшую жизнь, на благородного жениха в белых панталонах, богача, обязательно красавца и без материальных проблем с зубами.
  К сорока годам девушки разочаровываются, Принцев называют грязными скотами, мужланами; бродят серыми тенями по музеям, теряют последнюю надежду в кабаке - так оружейник Просперо потерял в бою честь.
  Любительница патронов с сего момента лишена воз-можности выйти замуж за Принца, словно уши зайца вы-росли после взрыва.
  Неприглядную, с изуродованным лицом никто замуж не возьмёт: поэтому девушка может сбросить лишнюю заботу - женихаться - так лиса сбрасывает с плеч назойливого ежа.
  Знание, что - уродка, что замуж не возьмут - намно-го важнее, чем знание физики и основ безопасности жиз-недеятельности.
  Я мысленно похвалил девушку за вхождение в новую жизнь - без любви, без мужчин; а пуделя Артемона проклял (тоже мысленно) проклятиями ада, заклятиями каббалы, пламенем горящих прокаженных.
  Пудель Артемон - с ним у меня сложные насмеш-ливые отношения: пышные фразы, разговоры о сути жиз-ни, но подстилка, подтекст - Мальвина с голубыми си-нильными волосами - борода на голове.
  Пудель Артемон замечен в неприличной связи с Мальвиной - катает её на спине; Буратино тоже с Мальви-ной, с моей голубоволосой музой, но Буратино - избран-ный, хотя и ему смерти желаю в котле с горящей смолой.
   Из полена вылез и - сразу к моей возлюбленной в белых панталончиках с потешными миленькими кружав-чиками; морская пена, а не кружавчики.
  Собаке - пуделю Артемону - собачья смерть.
  Чувств к Артемону не показываю - опасно, укусит собака театральная, язык у него неплохо подвешен; осла-вит меня, выставит разбойником, душеубийцей, Ногин-ским маньяком.
  Но после взрыва - оттого, что контузило, как в Афга-нистане с душманами - я, словно штангист на штангу, набросился словами на Артемона, обвинял его в подозри-тельных связях с уличными собаками, обличал, что он крадёт театральный реквизит и обменивает на рынке на кости; лентяй, на кладбище костей больше.
  Я обвинил пуделя в агитации в пользу собак, пожу-рил за тёмные делишки, беспутность, сравнимую с прова-лом новой пьесы.
  Артемон вывел меня из лавки гробовщика, присел на волосатые ягодицы, подал мне лапу и долго пристально смотрел в мои глаза, из дыр в черепе высасывал пустоту:
  "В ночь перед Рождеством Буратино избил меня пал-кой за дурные звуки из-под моего хвоста, и я убежал в ка-бак зализывать раны; горел от унижения, до утра пил и бродил по улицам с красными, словно ягодки, фонарями, - пудель Артемон лаял, потому что - пёс, и в лае его сквози-ли нотки пренебрежения к куклам, надрыв - будто он си-дел не передо мной, а на утёсе, обхватил передними лапа-ми задние. - Познакомился с интересными сучками, но они не принесли пользу ни мне, ни Отечеству, не знали цель своей собачьей жизни, поэтому - ад в их сердцах.
  В подворотне я наткнулся на группу художников-раздвижников - человек десять разного цвета кожи и веро-исповеданий, и объемы животов отличаются, как стакан от бочки с мёдом.
  Художники ласкали меня, но, кажется, что ощупыва-ли - жирен ли я, достоин ли пойти к ним на шашлык.
  Пусть балерин жарят, в балеринах мяса больше, чем в пуделях, а пользы для общества от балерин меньше.
  Приняли меня не по-братски, объятия не распростёр-ли, терпели, да-с, терпели, выказывали почтение к живот-ному, принимали меня за мохнатого снежного человека карлика.
  Я не пылаю любовью к человечеству, но некоторых особей терплю, разговариваю с филологами просто и по-нятно, а в художниках-раздвижниках не нашёл отклика, не отметил в них искру, из которой разгорится понимание от-ношений людей и собак.
  К утру я немного успокоился, возвратился в театр, а Карабас Барабас встретил меня не сахарной костью, а назиданием - лучше бы обругал и избил, а от назиданий у меня шерсть дыбом встаёт и хвост обвисает.
  "С сучками вшивыми шляешься, Артемон, а текст своей роли не выучил, мохнатый друг всех живущих бра-добреев! - Карабас взмахнул плёткой-семихвосткой, уда-рил бы, но заметил, что я не противлюсь удару, получу от избиения мазохистское удовольствие, передумал - не лю-бит Барабас, когда актёрам его театра хорошо, как в грел-ке. - Пудель!
  Опозорил ты меня, по миру пустил без средств к су-ществованию, словно я не твой хозяин, а - глыба льда.
  В театре Грёз я плакал, когда лёд ожил на сцене.
  Глыба льда стихи читала; но - проза жизни, оказа-лась, когда растаяла - девушка нагая; на неё к выступле-нию ледяной панцирь надевали, как на рыцаря доспехи.
  Приезжал собиратель собачьей шерсти на собачьи пояса, обещал за твою шерсть три сольдо, не дождался те-бя, уехал сам не свой, а - чужой, в слезах, осунувшийся, словно финик, потому что очень надеялся на барыш.
  Не бережешь ты казну своего хозяина, Артемон, ох, как досадно - не радеешь!
  Твой хвост напоминает мне усы моего гориллопо-добного отца - задорные, щегольские, мечта гусаров, предмет обожания дам.
  Буратино пропустил отъезд собирателя собачьей шерсти, вышел из будуара Мальвины, вдохнул с облегче-нием запорного больного после акта дефекации, поднял на меня пуговичные глаза и столкнулся с трудностями обще-ния артиста и директора театра - так цыганка в повседнев-ной жизни часто сталкивается с кулаками работников пра-вопорядка.
  Не знаю, отчего Буратино боялся собирателя шести - опасался ли за свою стружку, но облегчился душой, крик-нул в темноту коридора, разговаривал с невидимыми де-монами:
  "Не выходите из нор своих, черви белесые.
  Сидите под лавками неправедников, говорите голо-сами львов, ждите, когда поганые девки превратятся в по-лынь". - Карабас Барабас вздохнул, потрепал меня за ле-вое ухо, почесал живот - налаживал контакт с миром зве-рей. - Демоны не посмели ослушаться Буратину, а ты, Ар-темон, шалишь, озорничаешь, блохастый проказник с из-меримо большими собачьими гениталиями, словно по но-чам к входной двери в балаган привязываешь.
  Сколько я горьких дум передумал о твоей собачьей судьбе, и ни одна не привела меня к власти над Миром.
  Зачем жизнь, если нет власти, хотя бы над миллио-ном сиплых, посыпанных пеплом, рабов?
  Прелюбодействуй с куклами, собаками и женщина-ми; я не возражаю, если на пользу театру; лишь бы к пред-ставлению - готовились, чистились, подмывались, трезве-ли, стёклышки в пенсне-с вставляли для милитаристской солидности.
  Согласен ли ты на роль бессловесной собаки во Дворце Повелителя Цветов, властелина Мальвины, пудель Артемон? - Карабас Барабас замолчал; я понимал, что он, хотя рядом со мной, но душой уже в новом спектакле, многообещающем, с хрупкими пленительными феями, не-увядающими до тысячи лет.
  Я уже уходил к миске с пловом, но Карабас внезапно вышел из эстетической комы, дернул себя за бороду и го-лосом отца всех собак тихо прошептал: - Любишь ли ты девочку с голубыми волосами, Мальвину, пёс Артемон?
  Пьеро любит Мальвину, Буратино имеет интерес к Мальвине, но не любит её пока, а - балуется её вниманием, шалит, озорничает в женской бане, потешник, похожий на зебру".
  Вопрос Карабаса не застал меня врасплох; я гавкнул, ответил, что Мальвина помыкает мной, иногда становится моей театральной женой, но не по моей воле, без моего участия; нет силы в камне, пока камень не упадёт на голо-ву. - Пудель Артемон закашлялся, затуманенным горем взглядом поливал меня - так пожарный кран поливает де-монстрантов. - Пьеро, не растопчи от злости моё собачье достоинство; ученые не выяснили - кто ценнее для право-судия: человек или кукла с глазами-плошками.
  Я - заслуженный деятель Театра Счастья, спасибо Буратине, возвысил меня в Новом Мире, где плётка-семихвостка - легенда из легенды о Тиле Уленшпигеле.
  Мы интересуемся поднятыми выше головы ногами балерин, но не обращаем внимания на красоту военной формы карабинеров - блеск, шик, и никогда собака в фор-ме не сравнится со справочником о памятниках древней культуры Подмосковья.
  С дружеским визитом я в детстве посетил собачьи бега на подмосковном ипподроме в городе Раменское: конфеты, собаки, мясо, но нет героев, словно их набрали немало и отправили в теплушках покорять целину Плане-ты Марс.
  Герои, мечтал ли я о геройстве, особенно на сцене, похожей на ворота в ужас?
  Скажу скромно - рядовая собака, в меру робкая, от-части конфузливая, расторопная, талантливая, с кисточкой брадобрея на конце хвоста.
  Брадобрей подстригал меня, но излишне пьяный от фиолетового крепкого, отрЕзал кисточку на хвосте, пере-путал с розой из парка Победы.
  Я вознегодовал, вырвал брадобрею пейсы, перекусил сухожилия на ногах, и, когда брадобрей тянулся руками к телефону, откусил ему нос на счастье - в индейских пле-менах или в африканских, мальчикам после рождения от-резают нос, чтобы козявки не застаивались в ноздрях.
  Брадобрей не оценил моей помощи, взахлёб читал эпитафии, думал, что умрёт от потери крови; прохожие ап-лодировали окровавленному брадобрею, а я грустил, пото-му что ничего полезного не получил, а, наоборот, остался без кисточки хвоста - и никто в толпе мне не сочувство-вал, никто не провёл анализ причин моей собачьей грусти, даже не назвал эстрадной собакой, имя которой - Конура.
  Прошёл год, я в шарабане репетировал, лаял, отстав-лял заднюю лапу эффектно - мексиканские мачо позави-дуют.
  Вдруг, будто заблагорассудилось ему, хотя и неоду-шевленный, полог откинулся и пропустил в шарабан Мальвину - наша любимая девочка с волосами иранской лазури.
  Мальвина взволнована, нервно теребила батистовый платочек с монограммой театра Карабаса Барабаса, не смотрела мне в глаза, краснела не к месту, и, наконец, хриплым от нахлынувшего гимназического волнения, го-лосом произнесла:
  "В вашей воли, сэр пудель Артемон, прогнать меня из шарабана, заклеймить, обозвать тщетной надеждой в теле очаровательной девушки, но выслушайте сначала мою печаль; спору нет, иногда слова девушки - угода обывательским вкусам богатых купцов с золотыми цепями на мошонке, но - мало убедительно, когда - мужчина, а девушка обнажённая и без слов всё расскажет - открытая книга.
  В детстве я думала, что понятие "пустой звук", это - пук мужика, но с возрастом поняла, что "пустой звук" - неповторимость жизни в своей конкретности и движении вперед и в зад, как грустно бы это не звучало на театраль-ных подмостках. - Мальвина нарочно присела напротив меня, словно невзначай раздвинула ножки, чтобы я убе-дился - забыла надеть панталончики, словно шла в ку-пальню с подружками-бегуньями. - Челядь, зрители при-шпиливают артистам спекуляцию, опошляют нас, искажа-ют наши лица на лубочных картинках - так в кривом зер-кале урод превращается в козу с барабаном.
  Как только моя очаровательная ножка перешагнула порог театра Карабаса Барабаса, я поняла, что прилежные занятия танцами приведут к бесспорному богатству с овладением новым, непременно меняющимся списком бо-гатых любовников.
  Думала ли я о женитьбе и слюнявых детях без пер-спективы работы на кухне, где луковая похлёбка заменяет кружку фиолетового крепкого?
  Своим балетным образованием я горжусь, маленькое, но достаточно, чтобы я танцевала на столе обнажённая среди бутылочек и поднимала ножку выше головы, а бОльшего от девушки не требуется, даже создание про-мышленного концерна мне не к лицу.
  Карабас Барабас - превосходный хозяин театра, док-тор кукольных наук, но иногда он - пустой звук.
  Под прошлый Новый Год я репетировала в своём бу-дуаре, поднимала ногу выше головы; в Новогодние дли-тельные праздники нога выше головы востребована, на неё очередь, и, возможно, что не опущу ножку в течение двух недель.
  В будуар тихо, как пожарник, вошёл Барабас, присел у камелька, молча наблюдал за репетицией, часто вздыхал, расчесывал пятернёй бороду, впрочем, следуя логике муж-чин, бражничал мыслями.
  Наш хозяин поднялся через час, подошёл ко мне с известными намерениями, но - ОХ, как я ошиблась, ку-колка, как ошиблась - не смотрите на меня с укором, Ар-темон!
  Барабас смотрел в мои глаза, а его рука лежала на моей шёлковой, многострадальной головке, красивой, словно Царская Палата в ней.
  Хозяин ушёл, оставил шлейф недоумения, хреновую горечь романтики - труженик-патриот.
  Появление Карабаса и его уход произвели на меня сильное впечатление; я сжала зубы, раздумывала, почему директор, уже не первой молодости, чиновник театрально-го Департамента со связями в Ватикане, солидный, вдовец, не прельстился, не показал себя неугомонным амстредамским геем-парашютистом в затяжном прыжке.
  Я уязвлена, словно брошенная на съедение муравьям, гадюка.
  Мысленно писала Карабасу Барабасу письмо, знала, что мысли не лягут на бумагу, но сладкое чувство мести, что, хотя и в мыслях, но отписала хозяину - так крестья-нин вешается на воротах помещика:
  "Милостивый государь, почтенный Карабас Барабас, доктор не только кукольных наук, но и повелитель душ красивых куколок!
  Имею честь вас уведомить, что из-за происшедшего вашего молчанию, задержки дыхания, не могла показать себя со всех сторон и снизу и сверху.
  Лишаю себя чести видеться с вами в будуаре, по не-отлагательным женским делам удаляюсь на неделю к гра-фу Н...
  Кланяюсь вам, сообщаю, что в балагане вчера в де-сять часов пополудни я потеряла подвязку на ногу, причем с конфузом присовокупляю убедительную просьбу, чтобы Вы, если нашли мой аксессуар, то доставили его нарочным в кабак Н...ского уезда, Н...ской волости, как гусь доставляет свои лапы за хвостом.
  Надеюсь на Ваше беспримерно учтивое воспитание, отсутствие опасных кожно-венерологических заболеваний и желаю услышать ваше истолкование моего поведения в шарабане, когда я, словно фея на акации, поднимала ножку выше головы.
  Фей я не люблю; феи старые, но с молодыми личика-ми - обман, шёлк кожи над трухой тела и души".
  Я составила письмо в уме, смотрела на себя, прелест-ную в блестящей театральной наготе, мечтала познако-миться с безрассудным богачом, но пророчески думала, что заведу себе недругов, похожих на могильных мертве-цов.
  В детстве я собирала землянику на кладбище - ягода вкусная, жирная, удобренная трупами птиц и зверей.
  Вздумалось мне получить сильное впечатление от похода на кладбище, надеялась, что очарую себя ужасом и страхом - так дети нарочно рассказывают на ночь стра-шилки.
  Я руками начала раскапывать свежую могилу, для поддержания смелости острила, рассказывала себе анекдо-ты, пела, но не плясала, потому что - неудобно копать ру-ками и поднимать ногу выше головы.
  Через час усердной работы я удивилась - прокопала несколько сантиметров - лиса безлапая, а устала, словно носила на себе гробы с милейшими гордыми спесивыми казначеями.
  Пришло понимание, что театральная деятельность проще и выгоднее, чем раскапывание могил с неизвестным внутренним содержанием.
  Артемон, - Мальвина выдохнула, подсела ко мне, шептала в ушко - щекотно, неприятно, но я терпел, не огорчал девушку, которая полагала, что радует меня, как кусок мяса на вертеле. - Вы пробовали... АХ, стыдно мне, но произнесу, иначе меня, словно надувной ярмарочный шарик, разорвет от любопытства: пробовали ли вы с жен-щиной, а не с собакой?
  Люди часто - по-собачьи, но вы, Артемон, с женщи-ной по-людски были? Понимаете меня, дурной пёс, похо-жий на веник с пришитой брадобрейской кисточкой на хвосте? - Мальвина сконфузилась, носком бальной ту-фельки в грязи чертила кабалистические знаки, вызывала демонов - не специально, а из кукольной невнимательно-сти - так ребёнок ворует у родителей деньги. - Если вы осерчали за мой вопрос-предложение, то принуждена буду немедлено удалиться к поручику Макиавелли".
  "Мальвина с голубыми волосами Пегаса, управляю-щая моим сердцем и разумом, - я лизнул Мальвину в ле-вую щёку (куколка тяжело дышала, закрыла глаза, словно умирала в чахотке). - Жизнь собаки скоротечна, и все наши процессы, воздыхания проходят намного быстрее, чем у людей и манекенов.
  Безусловное в собачьей жизни становится в высшей степени условным, жизненность оборачивается гиперреак-тивностью, словно каждому псу под хвост вставили фо-тонную ракету "Прогресс".
  Вы предлагаете мне заняться с вами любовью, здесь и сейчас, на пыльном полу шарабана - приветствую, но сообщу, что я и с собаками, и с козами, и с женщинами, и с куклами возлежал множество раз - не сосчитаю, как не со-считаю волосы на теле ниже пояса цыганки.
  Секс с вами, Мальвина, мне ничего нового не прине-сёт, лишь отвлечет от жизненной театральной конкретики, станет опасным, прежде всего из-за Буратины и Карабаса Барабаса, потому что они абсолютизируют эмоциональное восприятие действительности, обязательно приревнуют к собаке.
  Знаю, что вам необходима связь со мной; женщины любопытны, стремятся всё попробовать; гинекологи удив-ляются, составляют музеи вещей, найденных в женщинах - так археолог коллекционирует черепки.
  Богатых любовников у вас предостаточно, но собака - ещё не изведана, а после связи со мной вы похвастаете перед подружками, дадите задание лубочникам, чтобы они изобразили вас подо мной - разумное желание куколки, цель жизни; я рад, что у вас есть цель, знаете смысл своего существования, может быть - не цельная, не глобусная цель, а мечта на час, но и её достаточно, чтобы добро и зло потеряли свои фантастические очертания, а мечта размы-лась, помылась и подмылась, как индийская плакальщица после погребения мужа подруги.
  Давайте, вставайте, я исполню ваше желание, здесь, сейчас, в неуюте, в атмосфере нравственного непокоя: бес-смысленные движения; движения ради движений - так ут-ка крякает, чтобы крякнуть".
  Свершилось; Мальвина со счастливой улыбкой после бала лежала, курила, пускала сизые кольца, и казалось, что кольца дыма - душа её.
  Я знал, что после акта Мальвина, потому что, хотя и кукла, но - женщина, захочет на мне жениться, подчинить меня, поработить; но лишь сила воли опытной балерины, знание, что я - нищий, останавливают девушку от необду-манного, как поступление в театральный институт, шага.
   Мальвина выкурила две сигары, оделась, молча ушла, и в тихом уходе её я видел печаль Карабаса Бараба-са.
  Мы забыли о случке в балагане, не выказывали дру-жеских чувств, но при каждой оказии Мальвина просит подвести её, вспрыгивает мне на спину, я чувствую на бритой спине волоски - Мальвина перед катанием на мне снимает панталончики с розовыми кружавчиками - плоть куклы, болото с жадным аканьем пресыщенных лягушек с крыльями.
  Мальвина ёрзает во время езды - со стороны кажется, что ей неудобно, подпрыгивает, будто на кочках, опадает, увядает розой в зимний день, слезает с меня, и незаметно от окружающих кукол, протирает за собой влажное подо-лом удивительного розового платьица; прелестная лицом, безответная девушка, твоя любовь, Пьеро!" - Артемон мне рассказал ужасное, смотрел в мои глаза, я знал - иронизи-рует, издевается надо мной, как над джином в кувшине, но извращенец и подлец пёс наружно не выказывал издёвки, маскировался, шифровался, перекличка зла со злом, а не пёс.
  После рассказа я бы укорил пса, но Артемон, вдруг, схватился за сердце, губы его задрожали, брыли отвисли, как у старой продавщицы марихуаной.
  "Сердце, моё, надорванное любовью и трудами, сердце! - Пёс Артемон хрипел, глазами умолял меня, ожи-дал лучшей доли - так преступник умоляет палача не уби-вать. - Свежесть, желаю солнечность, хочу увидеть пасту-шек на летнем росистом лугу!
  Лекаря! Пьеро, фашист, вызови мне лекаря, Дурема-ра!
  Пусть поставит пиявки, чрезвычайно удивлюсь - не о пиявках я мечтал в детстве, когда щенком бегал за кожа-ным мячиком.
  Пьеро, не замышляй дурное, окажи мне помощь, не мсти за Мальвину; женщины - пустяк, а из благородства в них только - связь с веселыми дУхами костра!"
  Пёс Артемон бился в конвульсиях, призывал на по-мощь, но я прикрыл дверь, забаррикадировал, ждал, когда пафосный пёс расплатится за общение с моей невестой, стихи Петрарки, а не девушка.
  "Жил, лаял, сдох!
  Отправляюсь в гости к Церберам!
  Адские собаки, примите меня, короткостриженого, как провинциальная стареющая балерина, пуделя!
  Никогда больше в Новой истории Амстердамского театра не раздадутся мои здравицы и гимны во славу ис-кусства!" - пудель Артемон дернулся, задрожал и закон-чил опавшим хвостом свою театральную жизнь.
  
  
  ПЬЕРО
  (Ведущий артист театра Карабаса Барабаса, поэт-могильщик, эмо.)
  (рассказывает просоленная артистка, голубоглазая голубоволосая немецкая арийская кукла Мальвина)
  
  Верчусь у зеркала - премиленькая девушка-куколка; слабая на золото, крепкая нервами, задумчивая, взрывно-веселая, неуравновешенная, простодушная с богачами и хитрая с нищими, с душой отверстою приключениям, ях-там и способная к танцам на столе в кабаке среди бутылок с фиолетовым крепким; любящая сердечно-больных мил-лионеров, они - душки с перспективой, - идол озабочен-ных зрителей.
  В прекрасном настроении вышла из театра, увидела на приступочке Пьеро; курил, нервничал, дрожал, и каза-лось, что штукатурка гейская или - гейши на его лице по-белела белее белого.
  "Закуришь, актриса без трусов? - Пьеро протянул мне пачку сигарет "Ракета" (Я приняла сигарету (две за-ныкала за ухо), потому что удивлена: меланхолик-романтик поэт Пьеро, давно в меня влюбленный, но без перспектив на любовь с моей стороны, оттого, что - ни-щий, никогда прежде со мной смело не разговаривал, как столяр с прачкой.
  Робкий, до неприличия конфузливый тихий маньяк, Пьеро обычно мямлил стишки, робко хватал меня за руку или за подол платья, умолял глазами, потел под гримом, а сейчас раздухарился Тульским самоваром.). - Сегодня со-рок дней со смерти Артемона, надобно панихиду в театре отслужить; собаке - собачья смерть, не скорблю об Арте-моне, но его поминки сольются с днём моей смерти, как сливаются реки Рейн и Дунай.
  Жизнь - нескончаемое путешествие в любовь, гармо-ния подарков, мечт и голубых флейт.
  Родители мне на день совершеннолетия подарили го-лубую флейту Страдивари:
  "Играй, сынок, радуй уши и взоры обывателей, ищи богатых девиц, выманивай у них сундуки с золотом, не изумляйся на шалости проказниц гимнасток, которые под куполом цирка на веревке поднимают ногу выше головы.
  Ставь поэзию выше денег, а деньги выше поэзии, дуй в голубую флейту, но не лопни, следи, чтобы воздух и звуки от усердия не устремлялись, подобно бурному потоку, из твоих худощавых ягодиц".
  Я с голубой флейтой вышел на гейскую улицу Ам-стердама, радостный, дул, играл, полагал, что приманиваю Счастье, но на деле - приманивал зло, пороки, ад и чертей с сальными руками и толстыми золотыми цепями на живо-тах.
  Родители ненавидели меня, глумились, и верх их грехопадения, сыноубийства - голубая флейта, как символ несбыточных надежд гномов-рудокопов.
  Около фонтана, напротив театра Песен и Балета меня осторожно, словно дикую кобру с десятью ядовитыми зу-бами, взял за руку дяденька; глаза голубенькие, держит крепко, но в то же время - ласково, словно мурлыкают дуэтом с кастратом Паваротти.
  Столько неги в зажиме дяденьки, столько биотоков от его руки в моё тело, что я расслабился и неожиданно разрыдался, как на лугу, где пасутся коровы, похожие на молочные бидоны.
  Дяденька и его рука напомнили мне лето, луг, коров и папеньку с корабельным канатом в тощих жеребячьих руках.
  Папенька ладил часы с маятником, мечтал, что со-орудит из веревки, сорокалитрового бидона для молока и сложно механизма гаубицы, сотворит самые большие в Мире часы с маятником; в часы войдут души падших уче-ных, и из часов посыплются формулы и мудрые изречение, как из уст философа Дейнеки в бане.
  Радивость батюшки доходила до бессмыслицы; он, вдруг, бросал работу, безвольно бежал на речку и плескал-ся с доярками - гул и хохот, просьбы, увещевания, словно друзья с отвратительной жадностью делили наследство оперной дивы Чичолины.
  Иногда папенька становился мнительным: с подозре-нием смотрел на меня, называл чёртом, гонялся за мной с топором, но успокаивался около доярок, видел в них Ангелов и единорогов, а единорог подпускает к себе девственниц - папенька полагал себя девственником со стажем столяра.
  Я ужасно огорчался при виде топора, но верил в свою мечту - построение Социализма в отдельно развитой стране папуасов.
  Пусть каждый папуас прочувствует не только золо-тое кольцо в носу - откуда у папуасов золото? загадка! - но и впитает в маленькое хомячное тело Революционные идеи бородатых Маркса и Энгельса.
  Однажды папенька ринулся к воде, плескался, но до-ярок не нашёл; от ярости папеньки стонали берега.
  Он выскочил из реки, кричал обличающие слова в сторону леса, надеялся, что русалки и лешие его слышат, затем подбежал ко мне - я в бега, но папенька, словно са-тана, откушавший крови невинного младенца, взлетел над полем, настиг меня - очи батюшки красные, рубиновые звезды Москвы, а не очи; схватил и заточил в бидон для молока - так ибн Абдурахман заточил Соломона в бу-тылку из-под джина.
  Рывок, бидон подвесили на канат, и я ощутил себя маятником, если не Фуко, то - маятником Пьеро.
  Скрежет зубовный смешивался со скрипом и скреже-том канатов, шестерёнок, пружин; зловеще захохотало, кто-то закричал в агонии, кто-то тихо умер, сложил руки на груди крестом - чтобы чёрт мёртвое тело не съел, - а я качался с бидоном, сам - маятник, любовник себя и неудержимо всесильный, ощущал себя краеугольным кам-нем балеронской личности.
  Я и бидон - две личности; зачиналось в маятнике противоборство характеров артиста и бидона, мужчины и женщины; я гадал, с кем встречусь в театре, как ко мне от-несется самая красивая девушка - не подозревал, что с го-лубыми, как тысяча флейт, волосами.
  Через десять минут качаний в маятнике и маятником, у меня начались видения, или я прорвал тонкую границу Миров, увидел рядом с собой в тесноте, в темноте сораз-мерную скрипачку, полностью обнаженную, но с розовой скрипкой, красиво, как автомобиль "Мазерати".
  Скрипачка извлекала из дерева очарование, плакала от избытка искусства в налитом теле; слезы бриллиантами застывали на больших дынных девичьих грудях, скатыва-лись в пупок и пропадали в пещере неожиданностей - так Том Сойер пропал с Бекки - Бееееее!
  Фея играла и разговаривала со мной; голос её подо-бен шуму дождя утром шестнадцатого июня:
  "Веришь ли ты, Пьеро, мальчик с проказливыми сти-хами и шаловливым гусиным пером, веришь ли ты в то, что я - твоя единственная цель в жизни, осознанная мечта с упругими ядерными ягодицами - потрогай меня, я не Чернобыль, не взорвусь, - Фея замолчала, но я не трогал, робел, и она продолжила с лёгкими нотками горького гор-чичного разочарования: - Не мучайся напрасными со-мнениями, я избавила тебя от лукавства, ума, раздумий, влекущим телом показываю - Я, да - я, - цель твоей жиз-ни, мечта, повторяюсь, но и граммофон повторяется, его же не осуждают за повторения - рифмы прозы.
  Другие люди пусть ищут, сгорают в опытах в хими-ческих лабораториях, а ты уже нашёл, понял, для что рож-ден, куда идёшь, с кем останешься на последней слизкой, словно рога улитки, ступеньке жизни.
  Подгузники, деревянные лошадки, шорохи за стеной, молоко в глиняной крынке - преддверие встречи со мной, и тебе повезло, парень, ох, как тебе повезло неслыханно, словно ты выиграл золотую булавку в "лото миллион".
  Я - потому что твоя цель жизни - могу поддерживать тебя в балете и выправлять твой ум, если пойдёт косо; заморожу пробившиеся ростки алкоголизма, усугублю желания к злым девушкам в коротких красных юбках; ты пойдешь со мной рука под руку, мы встанем у конвейера на Московском заводе имени "Лихачёва", примем ванну с шампанским, столкнём твоего батюшку с обрыва в речку, или со скалы в пропасть - всё, как у людей!
  Для полной откровенности я предложу тебе совмест-ные анализы на дисбактериоз; не смотри в моё личико, как в лицо смерти, мы сейчас с тобой в одном бидоне - лётчи-ки-маятники, налётчики-маньяки; суровые к нашим отно-шениям, несгибаемые, оттого, что в алюминии".
  Я невольно залюбовался красотой Феи, своей мечты, но мечты не до конца души; фея не показалась мне светом в конце тоннеля реанимации.
  Вдруг, я ошибусь, а фея - чёрт, искуситель, порок, семя зла; уводит меня от цели в жизни, от моих мечт, в ко-торых я не разобрался, словно не мечты, а - спутавшаяся рыболовная леска.
  Рыбачка Франческа запуталась в нейлоне рыболов-ной лески, порезалась, истекла кровью, как карась на крючке, и мои мечты - леска, клавиши пианино - чёрные и белые. - Пьеро докурил, прикурил новую сигарету от окурка, затянулся, я видела - надеялся, что последняя за-тяжка в жизни, - так парашютист без парашюта в полёте нервно курит, наслаждается последними секундами полё-та. - Фея, возможно, прочитала мои мысли, побелела; скрипка со стоном выпала из холёных рук, будто хру-стальная сова.
  "Почему, отчего вы не любите меня, Пьеро? - Фея упала передо мной на колени, открыла себя всю наружно, но не внутренне, хотя часть внутреннего выпирала устричной плотью. - После, милый!
  Полноте, спасибо вам, господин мой!
  Можно ли так с феями?
  С людьми так не поступают!
  Хорошо ли это? - Слёзы досады хлестали по упругим грудям девушки, она умоляла меня, целовала мои загримированные руки, требовала, хулила работников ЗАГСов, на короткое время сошла с ума, лепетала в бреду умное, но к нам не относится. - Мне девятьсот лет, поэтому замуж хочу, пусть даже за тебя, кукла неудачник в бидоне.
  Принц на белом Коне в бидон не полезет, и балерон в бидоне с молоком не ищет своего счастья, а ты оказался, сплетник с гнусными очами побитого коалы.
  Но и безнадёжного тебя беру в мужья, называю себя твоей целью, а ты о папеньке думаешь, усугубляешь отно-шения между людьми и нелюдями, страшишься, что не ощутишь меня в постели в первую брачную ночь, нахо-дишься в заблуждении, что ты - мужчина; однако я дам тебе военную форму гренадёра и внушу тебе, что повод для нашей свадьбы гораздо серьёзнее отношений старого отца и сына.
  На лугу в период цветения клевера сурки совокупля-ются, у них возникают драки и мелкие ссоры по пустякам, размолвки; и мы с взрывами самолюбия, капризами и при-хотями уподобляемся суркам на сковородке.
  Мясо сурков жирное, полезное питательное, от него в душе нарастают обиды - знаю, кушала, много фей задушила голыми руками после поедания мяса сурков, ярилась, как Ярило.
  Потрогай меня, не отказывай в свадьбе, я - горячая, резкая; мы начнём с частностей и придём к главному - фанфарам на нашей свадьбе с каннибалами.
  Обязательно запечем на праздничный стол каннибала - потешно, оригинально, надолго запомнится, словно мы пробили головами толщу льда на Северном Полюсе.
   Зимой, лет сто назад, я каталась на речке на коньках - прихоть феи, искала жениха, да богатого, как казна Украины.
  Провалилась под лёд, в лунку рыбака по имени Язь; быстрое течение увлекло меня от полыньи, тянуло в омут, стучало о коряги, порвало моё легкомысленное зеленое платьице из лепестков конопли; не платьице, а - дымная мечта.
  Спасатель МЧС появился из ниоткуда, бежал по льду над моей головой, но не рубил лёд, а искал кардинально иное решение; верил, что убеждения сломят не только лёд отчуждения между людьми, но и лёд морозный - так пры-гун через барьеры ломает скамейки на стадионе.
  МЧСник быстро писал на листочках, давал мне про-честь и снова писал - общение через стекло льда, жизнь и смерть.
  Его письма - долгие для меня раздумья, подобны ре-зиновому платьицу - тянется, но не снимается.
  "Девушка подо льдом, надеюсь, что ты не из ада, где вечный огонь, но не огонь у Кремлёвской стены, а огонь с ошибками.
  Хочу отвлечься от тебя как личности, желаю выяс-нить суть явления: девушка подо льдом, а я - сверху, слов-но я - кондор американский вымерший.
  Потешно, кондоры вымерли, а я воспаряю.
  Избежим влияния личных эмоций при рассмотрении тебя подо льдом, поэтому исключим твои округлённые очи, и другое, что могло бы носить характер личной обиды и личных укоров; не укоряет могильщик зомби.
  Исключаю мысль, что обижу тебя словом и не делом; я кровно и материально озабочен судьбой людей, попав-ших под лёд; чувствую свою ответственность перед моим начальством; любовь к женщинам движет моими ногами, даже сейчас, я - часы.
  Ты озлобляешься, выказываешь руками низменные эмоции, твои телодвижения продиктованы уязвленным са-молюбиями поспешными суждениями; а мной движет лю-бовь к..."
  Дальше я не прочитала - течение меня унесло к Кас-пийскому морю, и, если бы не моя сущность феи, то умер-ла бы подо льдом, превратилась бы в снежинку, как дочка Снежной Королевы".
  Фея досказала, и в тот же миг лопнул корабельный канат - натянутый нерв; бидон с грохотом покатился под откос, почувствовал себя партизанским поездом: Фея с идеей свадьбы исчезла, оставила воздушное воспоминание эротического характера.
  Я поздравил себя с очередной победой над монаше-ской плотью, каждый поэт - монах, усмехнулся сурово с треском саранчи в ушах:
  "Опять без баб".
  Дяденька, пока я вспоминал Фею, внимательно смот-рел в мои глаза, читал по ним Книгу Откровения.
  Засмеялся, хохотал, тряс жировыми складками на ли-це, шее, животе, а ляжки я не видел, наверно, тоже тряс-лись, как у бородатого налогового козла.
  "Мальчик! Тебя не Педритто зовут?
  Педручче?
  Педрильо?
  Педро Гомес?
  АХАХАХАХА!
  Кто тебе всучил голубую флейту, отправил на зара-ботки на панель - дохлую корову на панель не тащат, а те-бя послали, голубь Мира.
  ХА-ХА-ХА-ХА-ХА!
  Не обижайся, Судьба тебя уже обидела, в извёстке изваляла, гейшеподобный.
  В кривое зеркало давно смотрел? а в прямое?
  ХА-ХА-ХА-ХА-ХА!
  Голубая флейта, подрастешь, тебя на кожаной флейте играть научат, Мцыри, с бездонным колодцем в душе.
  По глазам прочитал, что ты не о матушке думал, не о бдительности материнских обысков, а о потерянных своих подружках, которые тебя, околпаченного - длинный бе-лый колпак, потешно - отвергли, пыльное бревно ты.
  Ты динамитом в мыслях много раз взрывал зло, хва-стался перед дворовыми девушками геройством, но, по су-ти, не отличишь добра от зла, как не отличил голубую флейту от пениса.
  ХАХАХАХ-ХА-ХА!
  В сказках всегда побеждает Добро, поэтому, в жизни: кто победил, тот и - Добро, а проигравший носит титул зла.
  Ты мечешься щенком на груди порнозвезды, ищешь цель жизни, мечту розовую или голубую, флейтную.
  Я - Маленький Принц, Звёздный мальчик, не смотри на мою бороду и обмякшее булочное тело - годы-гады.
  Верь Маленькому Принцу из Экзюпери, я доведу те-бя до отчаяния, до неотвратимой петли, которая не вызовет у тебя раздражения, смазанная репейным маслом.
  Дойти до цели - нереально, особенно мужчине с напудренными щеками; но амиго, я научу тебя всегда до-биваться своего, достигать своей цели, даже в солдатских ботинках в общей бане.
  То, что получил, имеешь, называй своей мечтой, це-лью жизни - так утёнок называет матушкой поросёнка.
  Кушаешь яблоко - убеди себя, что именно к этой це-ли - кушанью яблока ты всю жизнь шёл, мечтал о яблоке.
  Обкакался - снова докажи себе, что с детства мечтал обкакаться под балахоном, цель твоя - обкакаться: и ты добился, у цели!
  Бросила баба - скажи себе, что только и мечтал всю жизнь, для того и родился, сочинял стихи, чтобы бросила ЭТА баба!
  Здесь и сейчас ты у фонтана со мной и с фаллосной голубой флейтой; значит, твоя мечта - я, голубая флейта, встреча у фонтана.
  То, что имеешь, то и есть твоя цель жизни, мечта, по-этому всегда, каждую минуту мечта всей твоей жизни бу-дет исполнена, как ты исполнял соло на голубой флейте для оркестра романтиков.
  ГЫГЫ-ГЫГЫ-ГЫ!"
  Учитель у фонтана снова трясся в пароксизме, я вы-рвался, бравым Суворовцем побежал, падал, путался в ба-лахоне, снова бежал, как утка с болезненно раздутым тще-славием.
  Около Нигерийского посольства негры обозвали ме-ня ку-клукс-клановцем, швыряли в меня камни и бананы, призывали на мою голову дождь из тухлых рыбьих голов.
  Я добежал до дома, засунул голубую флейту обна-женному пьяному спящему батюшке между ягодиц - флаг над ущельем ведьм; и без моральной трёпки, без матушки-ных воплей покинул отчий дом, где меня били, называли гейшей, топтали деревянными проститутскими башмаками и уверяли, что главное в биографии куклы - стеклянные бусы индейцев.
  Вскоре я поступил вольным артистом в Театр Кара-баса Барабаса, читаю стихи, слагаю тебе оды, понял, что не зря отказался от заманчивого предложения Феи: она не мечта моя, а ты - цель моей жизни, голубоволосая Маль-вина, ты - моя мечта-проказница в белых панталончиках, и - без". - Пьеро упал передо мной на колени, пугал своими бредовыми стихами, возвратился к прежнему состоянию души и тела, в него вселился демон поэзии.
  "Мальвина хочет сбежать в чужие края!
  Пропадёт Мальвина, Мальвина моя!
  Не с Феями век мне скитаться.
  Лучше с кукольной жизнью расстаться!"
  Я с презрением бальной туфелькой, словно угол из печи, отодвинула Пьеро, пошла в легенду, к богачам.
  Негодник Пьеро залился слезами, крикнул с мольбой королевского пингвина:
  "Я сегодня умру, Мальвина!
  С утра нарочно накушался толченого стекла!
  Прощай, Мальвина моя!"
  Я остановилась, пораженная стрелой предательства в изящную - сколько ласк выдержала - спину.
  Почему препакостный нытик Пьеро выбрал меня объектом своих издевательств, бесплатным психоаналити-ком, девушкой несбывшейся печальной мечты - горох под коленями артиста.
  Задумал умереть - умри тихо, не перекладывай от-ветственность на плечи (плечи мои - чудо, алебастр, шёлк!) подруг по артистическому цеху.
  Сбил мои фееричные планы, надругался над мечтами, задумал дурное, меня напряг, а я даже обнажённая на столе среди бутылок с фиолетовым крепким не напрягаюсь.
  "Подожди, жалкий сутенер без женской любви, об-ломок мрамора, - я в величайшей досаде закусила ниж-нюю губу, словно искала в ней философские истины, нарочно, чтобы смертник мучился, приподняла подол ве-ликолепнейшего бального платьица. - Сейчас доложу хо-зяину и вызову "Скорую помощь" - по-украински - швид-ку допомогу".
  В офисе Карабаса Барабаса накурено, алкогольный дух, хохот; я на миг потеряла ориентацию, скинула плать-ице, подумала, что уже на званом ужине с банкирами, но вспомнила, что по делу Пьеро, засмеялась, укорила себя, назвала иждивенкой с прокуренной психологией.
  Карабас и Дуремар обсуждали план проведения ме-роприятий по проверке кукол на яйцеглист - своевремен-но, а то псы кругом, немытые руки, жадные рты с облож-ными белыми каторжными языками.
  Карабас наставлял, но в то же время упрекал Дурема-ра - так молодая учительница интересуется песнями маль-чиков в бане:
  "Ты допустил, обратил доверие нашего коллектива во зло - беспринципный доктор с пиявками.
  Под видом гинекологического осмотра ты бесплатно трогал Мальвину, отбирал у неё заветные часы репетиции, а затем в знак благодарности повел на ярмарку, шантажи-ровал кавказских шашлычников, угрожал, что доложишь на них в миграционную службу, а шашлычники откупа-лись от тебя и Мальвины дармовым фиолетовым крепким и бараньими потрохами, словно навешивали на шею золо-тые цепи.
  Ты же давал клятву Гипотенузе, Гиппократу, Дуре-мар, бескорыстная в душе, личность.
  Ты убежденно доказывал Буратине справедливость наскока, когда без угрызений совести отбирали у слепых музыкантов их дневную выручку - так с музыкантами не поступают, мучачо".
  "Пьеро нажрался толченого стекла и помирает, несо-стоявшийся майор!" - я прервала увлекательную беседу хозяина и Дуремара, в нетерпении топнула стройной нож-кой и засмеялась, веселая я, как стеклянный шарик среди алмазов.
  "Пьеро? Стекло? Смерть? - Карабас Барабас схватил плётку-семихвостку, зарычал - гвинейский лев. - Я ему стекло из печенок вместе с селезенками поролоновыми выбью, из трески позвоночник крючьями ржавыми, непре-менно ржавыми.
  Не просто факт, а - грубое нарушение трудовой дис-циплины, срыв театра, обман зрителей, крушение всех надежд, словно поездом по моему балагану.
  Кто вместо него выйдет в вечернем спектакле "Трид-цать три подзатыльника".
  Я? Папа Римский?"
  Барабас с плёткой выпал из шарабана, за ним - Ду-ремар с пиявками, лицо доктора серьёзное, без намёков на излишества и сарказм - так улыбаются покойники в морге.
  Я поспешила, запнулась о козу, упала, а, когда подо-шла, то беседа Карабаса с Пьеро приняла серый оттенок невысказанной доброты, словно ребенок обругал бабушку, и она умерла от запора.
  "После заявления, что ты откушал толченого стекла, Пьеро, я раздвоился, - Барабас задумчиво постукивал плёткой по гульфику, выщипывал бороду, серьёзный, ве-личественный в докторской части наук, неисправимый трудоголик целовальщик папье-маше. - Одна моя часть брезгует тобой, глумится, желает тебе скорейшей смерти на костре из твоих сочинений.
  Другая половина шепчет о бескрайних китайских просторах, о мишках пандах, о мандаринах в халатах, и она умоляет тебя, Пьеро - не подводи театр, отыграй се-зон, получи свои заслуженные артистические оплеухи: японцы волнуются, когда тебя видят, возводят в ранг весе-лой бесшабашной гейши.
  Позволь, милый друг, доктор Дуремар поставит тебе в носоглотку пиявок, и они высосут толченое стекло, спа-сут и тебя и театр, избавят меня от судимости за жестокое обращение с гей-куклами".
  Карабас жестом подозвал Дуремара, но Пьеро взвизгнул, закатил истерику, повалился на спину - маленький капризный Принц.
  "Умру!
  Не держите меня за фалды балахона, я не однокласс-ница в болоте.
  Пусть нудные гитаристы осудят вас за жестокость и немилосердие, сравнимое с сухостоем в степи.
  Хочу, желаю, чтобы Мальвина поцеловала меня и призналась в любви, пусть театрально, пусть понарошку, но губы в губы, как Моравские братья".
  Карабас Барабас поднял свою мудрую Карлмарксэн-гельсовскуюфридриховскую голову, смотрел на меня с немой мольбой умирающей ночной бабочки.
  Я встала в позу рассерженной куртизанки или про-давщицы рыбы,
  "Что? Я? Бесплатно?
  С лицедеем?!!
  Не кажется мне романтической даже традиционная пьянка с Пьеро после получки; огурцы, граненые стаканы, косые взгляды и намёки на бесплатные поцелуи, как целу-ют покойника.
  Если мне понадобится любовь, то я продам её и по-лучу деньги; не ударяйте меня чугунной болванкой, не за-совывайте пыль под ногти: имею право на своё тело кук-лы".
  Пьеро услышал мой патриотический ответ - свих-нулся: мычал, блеял, рыдал, читал стихи, словно пил воду на Луне.
  Карабас Барабас не удивился моему отказу, ожидал; мне показалось, что даже одобрил - искорки в уголках лукавых Карабасьих очей, словно бриллиантовую пыль рассыпали по женским ягодицам.
  Он взял меня под ручку, отвел за угол, доверительно шептал, пускал голубей правды:
  "Мальвина, если бы я заразился от больной рыбы глистами, то едва бы помнил тебя и Пьеро; обезумел бы, а по ночам ясно и тревожно осознавал, что нужно кого-то убить, чтобы решились вопросы с подъемом театра.
  Но я не ношу нож за голенищем - только плётка; она доставила много приятных минут любителям боли - так трактор с восторгом пашет податливую землю на кладби-ще, поднимает трупы.
  Ты в неверном свете увидела отчаяние Пьеро - за-булдыжный нытик, но японцы его любят, публика при-вечает, даже городские чиновники назначают Пьеро сви-дания при Луне.
  После премьеры "Подзатыльников" я проснулся но-чью в кустах, не понимал кто я, где я и для чего в кустах, если цель жизни каждого человека - баня и небеса.
  Чирикал воробей; навевал мысли о священниках и журавлиных свадьбах.
  Вдруг, в кустах захихикали, затем заплакали два мужчины, и через минуту послышались гнуснейшие стихи, нудные, безответственные, презренно прихотливые с намёком на бездну и порочность.
  По голосу я распознал поэта - Пьеро, хлопотливый распорядитель, выглядит всегда, как из гроба, да и обещает в гроб, если сломает на сеновале шею - так неосторожный водолаз падает с крыши, думает, что под водой. - Карабас Барабас откинул величественную голову, опустил чугунные глаза - умеет красиво, хозяин, ангажировал меня на подвиг. - Прошло пару минут, и надо мной зависла белая худая попа с входом в ад.
  Я испугался, думал, что чёрт за мной пришел без башмаков, но опомнился - Пьеро; отошёл в кусты и гото-вился справить нужду на меня - позор, но своего позора я не упущу, пусть он непозволительно дерзкий, как голод-ный пёс у мясной лавки.
  С воплями болотного кулика я выскочил из-под Пье-ро, побежал в сторону ракетного полигона; мысли проно-сились в голове быстрее моих ног - если сейчас найду дохлую лисицу, то следует ли мне остановиться и забрать её на шапку, или продолжать бег, как поступил бы голо-вешный костровый нигерийский марафонец.
  Лисицу я не нашел, льстил себя надеждой, что хорька придушу в шарабане - разошёлся я, тяжело дышал, мыс-ленно хоронил себя в яблоневом саду, белом от платьев невест.
  Сейчас, Мальвина, вспомни невест, сыграй свою роль, пусть даже бесплатно - нужно театру, благотвори-тельность, субботник с одной тобой, но ногу выше головы не поднимай; достаточно с подлеца Пьеро одного красоч-ного честолюбивого поцелуя.
  Для меня, ради искусства, Мальвина; я же тебе за службу и понимание, маленькую табакерку презентую - не нюхаешь табак, не куришь, понимаю, но с серебряной табакеркой любой станет курильщиком и нюхальщиком, даже, если катетер в мочевой пузырь вставлен".
   Уговорил Карабас; пошла я, в землю глаза, гадюк высматриваю, формулы алгебры повторяю, чтобы лицо Пьеро не всплыло с жабьими губами синего любителя мальдивских слив.
  Взглянула на Пьеро, и смех меня охватил огнём: с оштукатуренной стеной буду целоваться - эка невидаль, и более непотребное совершала на вечеринках в честь по-едания опят.
  Поцелую его, облобызаю предсмертного - да как это поможет вывести толченое стекло из организма - загадка, но не мне её решать без трусов.
  Подошла, взяла Пьеро за уши, притянула, всосала его язык и целовала, жадно, страстно до умопомрачения, гор-дилась, что целуюсь почти с покойником - не каждой ба-лерине подобная честь, и нос не отвалился, как у аиста на спортивной площадке.
  После пяти минут поцелуев Пьеро размяк, обвис, глупо улыбался, слюнявил мне шею, признался под пыт-кой любовью:
  "Некоторые недальновидные театралы не видят моё искусство - искусство меланхолии, погребения, мрака и зубовного скрежета в сортирах.
  Театральные критики полагают, что мало получать оплеухи, их нужно смаковать, применять в повседневной жизни, например, на ярмарке искусств; нужно уметь жить мечтой о девочке с голубыми волосами, и оплеухи не вы-бьют пыль мечт.
  После твоего признания в любви, Мальвина, я пре-вратился в оборотня, доброго оборотня с шерстью ниже живота, как у барсука на пастбище коров.
  Добрый оборотень укусит человека, и даже самый злой укушенный перекинется в доброго наивного голубо-глазого Ангела за плечом.
  Я не кушал толченое стекло, Мальвина, разыграл сценку, потешно импровизировал, и моё театральство при-вело к твоей любви, голубоволосая устричная девочка с персиками.
  На картине художника Серова изображена девочка с персиками, а у тебя, Мальвина, один персик, сочный, перезрелый, непозволительно обесцененный ворчливыми собаками.
  Целуй же меня везде, душа моя, Мальвинушка!
  АААААААА!"
  Я, ударенная чудовищной ложью друга по театру, отшатнулась, упала, оголила нечаянно тело - пусть; в море неправды и лжи обнаженность - волшебный остров с бе-лыми попугаями.
  Полагала себя проницательной графиней, но оказа-лась - обманутая оловянная простушка с белым бараном в руках.
  "Пьеро, если бы я знала тебя с детства, то сейчас не подошла бы, не всосала твои губы; надеялась, что целую мертвеца, а вышло - здоровяк, но нытик с адской пещерой, как заметил всевидящий Карабас Барабас.
  Виновата ли я перед человечеством? перед купцами, у которых по карманам шарю в разгар веселья?
  Поднимаю ногу выше головы; меня не заботит, что в момент поднятия на мне надето, или я - обнаженная, как пушка на ветру.
  С экскурсией год назад мы поднимались на гору Фудзияму; цветы, сакуры, мёртвые бабушки под деревья-ми - благодать трогает за душу холодными пальцами вле-чения живого к неживому.
  Экскурсовод - толстый борец сумо заметно запыхал-ся; отбирал у немощных узелки с провизией, кидал в свой бездонный шлюпочный рот - так угольщик кидает уголь в кровать любовницы.
  На вершине горы я с недоумением осмотрелась: го-лод, холод, нищета.
   В аду теплее и уютнее; не посещала ад с экскурсией, но полагаю, что в аду воздух целебный, и шашлыка доста-точно, пусть из мяса человеков.
  Зачем лезли на гору, если под горой заведения увесе-лительные, циновки, тепло, водка, шашлык, шаурма?
  От тебя, Пьеро, неприятности, как от Фудзиямы.
  Не оправдываю тебя, ты виноват перед нами, полагал нас жуками-пожарниками, а под юбку мне заглянуть смелости не хватило: смелость тебе ножиком отрезали по репу.
  Физиономия твоя в упадке, искал себя, но ягодицы отбил на благотворительных вечерах, где танцевал голый на столах - зрелище омерзительное и неэстетическое, сравнимое с мусорной кучей на объективе телескопа.
  Разница между мужчиной и женщиной не в танцах голыми на столе, не в поднимании ноги выше головы, а во флюидах - невидимые феи вокруг нас.
  Феи-женщины - притягивают, а феи-мужчины - от-талкивают - так расходятся плоты на реке Янцзы.
  Обнаженный Пьеро - фуй, гадость!
  Нагая Мальвина - вах, вах - карашо!"
  Я засмеялась; красивой, выработанной годами под жадными взорами похотников богачей, походкой удаля-лась от ревущего Пьеро (полз за мной, читал стихи о соло-вье и розе); уходила до вечера от отзывчивого морально устойчивого Карабаса и душевного Гиппократского Дуре-мара.
  Жизнь дула мне в очаровательные ягодицы попут-ным амстердамским шаловливым ветром.
  Пьеро не умер в тот день, от моего поцелуя редко умирают.
  Он через девять месяцев скончался в Театре Мечты Буратины.
  Опьяненная успехом после новой пьесы, я вышла из будуара, искала шампанское; потешно придумал Буратино; на капустниках девушки ищут по всему театру бутылки с шампанским, но обязательное условие - девушки без одежд, чтобы каждая клеточка девичьего организма про-ветривалась, не тухла под шёлком юбок.
  Буратино добрый, заботится о нашем здоровье, гума-ноид в теле чурки.
  В тот день я шарила по углам, насобирала три бутыл-ки, как грибы, но мало, мало для ванной с шампанским, как обжоре мало телёнка.
  Вдруг, под фикусом, в углу большой залы я обнару-жила труп Пьеро; нет сомнения - мёртвый, с дыркой во лбу, словно дятел дупло пробивал в черепе Пьеро.
  Я не закричала, не паниковала, иначе сбегутся, моё шампанское с горя вылакают, как верблюды в соляной пу-стыне.
  На цыпочках я вышла из залы, столкнулась с задум-чивым Буратино - редкое состояние у деревяшки.
  Посмотрели друг другу в очи, прогнулись от созна-ния вины - каждый своей; разошлись кораблями в Дарда-неллах, лишь блеск от глаз-пуговиц остался в моей памяти, а не Пьеро с дыркой - входом в страну поэзии, печали, подзатыльников и безответной любви оштукатуренных парней к голубоволосым девушкам.
  
  
  КОТ БАЗИЛИО
  
  (Соратник и подельник лисы Алисы, борец за права ущемленных афроитальянских котов, профессиональный бомж.)
  (рассказывает задорный краснощёкий Арлекин, ма-стер перевоплощения, юноша со скрипящими суставами)
  
  Маленьких ролей не существует, как нет ничего, кроме меня в этом Мире!
  Философ младогегельянец Гегель изобрёл потешную теорию, не княжеского благородства, но нарочно, чтобы оскорбить всех женщин, кроме себя.
  По проклятой теории Гегеля нет ничего, кроме "ме-ня", а всё остальное - плод моего шарообразного вообра-жения с кисточкой на конце - так индийские плясуньи украшают сари кисточками.
  На сцене я пробовал, экспериментировал, потому что опытный, милый и великодушный, хотя участвую в гряз-ных играх с другими продажными куклами.
  Закрыл медными пятаками на сцене глаза, заткнул уши паклей и представил, что я один в Мире, и нет ничего и никого, кроме меня - так страус прячет голову под юбку девушки.
  Девушки - удивительные создания, разумеется, если их не порвать на части, не сгубить бензопилой "Дружба".
  Любил ли я Мальвину или презирал - сложный во-прос, циничный, но одно знаю: обворовал бы хладнокров-но и без усугубления вины отправил бы её на соляную ка-торгу за те злодеяния, что она не сделала со мной.
  На сцене без зрения и без слуха я проникся, уже по-верил, что я один в Мире, как шило в ягодице, и ничего, кроме меня и никого, словно ветром сдуло с обрыва в ад, где вопли, сера, чахотка и чума.
  Вдруг, из подсознания яркой золотой молнией меня ударило в щёку - из ниоткуда, если верить Гегелю, боро-датому сподвижнику Карла Барабаса.
  "Если меня бьют из ниоткуда, то я - существую, и оно существует, пусть даже спекулирует яблоками и от-вращением ко лжи", - удивительная мысль разломала ме-ня, словно дерево после удара молнией; я почувствовал боль в паху, досаду, жжение на щеке, и снова - ОПЛЕ-УХА! - бабац!
  Больно, не увлекает, не позволяет броситься в омут с головой, окунуться в вихрь бального танца, бегать за бале-ринами - низменные интересы, но ради них живёт кукла-тряпка.
  Я открыл глаза, злой, что не один в этом Мире, а дру-гой - не добрая балерина-фея с мягкими сахарными ладо-шками, а - злодей с оплеухами для меня в руках.
  Пьеро! Будь он трижды сожжен на костре ведьм за свои стихи, за нытьё, за дурную игру в театре - самовлюб-ленный тщеславный повар, разрушитель светлой жизни, росток, зачаток, из которого исподволь, гаденько выраста-ет провал спектакля, словно Пьеро рождён, чтобы нагадил на мою голову - смешно для всех, а для меня - грусть.
  Пьеро забыл свою роль - он должен получать от меня пощечины, - перекинулся оборотнем и сам раздает - сме-ло, с вызовом, будто на дуэль вызывает.
  Я сначала струхнул, подумал, что Карабас Барабас резко поменял наши роли, и теперь я получаю оплеухи от Пьеро, бесполого существа с мышлением и лицом япон-ской гейши.
  Может быть, Барабасу мало одних принципов Стани-славского, он и на Немировича-Данченко замахнулся, уку-тал бородой Мольера и Руссо?
  В глубине сцены, невидимая для алчных похотливых зрителей, Мальвина отчаянно жестикулировала, показыва-ла мне в языке жестов и танца, что Пьеро сошёл с ума, ни-чего нового не изобрёл, а ворует мою роль, мнит себя ге-нералом в женской бане с прачками.
  Я подумал, что мне не хватает материнского тепла, души монаха и мягкости расслабленного поэта; со всей ду-ри ответил Пьеро, и моя оплеуха сбила его с ног, словно я косой смерти отрезал нижние конечности мелкопоместно-му поэту Пьеро, любителю спагетти и собачьих свадеб.
  Пьеро свалился на сцену, дух из него вылетел, но снова влетел под оглушительный хохот зрителей и хихи-канье голубоволосой Мальвины - девочка с понятиями, умненькая, поэтому - не по мне; я ищу богатую невесту; Мальвина подыскивает спонсоров миллионеров; мы похо-жи, брат и сестра по золотым сольдо.
  После триумфа, в антракте ко мне подошёл Кот Ба-зилио, профессиональный нищий, как налоговый инспек-тор без штанов.
  Мы накоротке незнакомы с Котом Базилио, но знаю, что он пользуется уважением в домах терпимости, на яр-марках, в кругах, приближенных к Императору и балери-нам; волчок на палочке, пушистый змей - Кот Базилио.
  Кот Базилио подмигнул мне; умные очи за нулевыми стеклами очков в тонкой жёлтой оправе светились задо-ром, лукавством и неистощимой энергией, будто их под-питали Чернобыльской водичкой.
  Без предисловий Кот Базилио вложил в мою, потную от оплеух, ладонь один золотой динар - щедрый подарок, залог безбедной жизни и уважения балерин.
  Я обрадовался птицей чайкой в гнезде кукушки: не часто благодетели жалуют меня золотыми монетами, обычно - луковая похлёбка, и - в постель на пружинах.
  Доверие, самое главное в отношении людей, кукол, животных - доверие; будь оно трижды благословенно че-рез коромысло.
  В деревне матушка меня по десять раз в день отправ-ляла за водой для полива огурцов к колодцу: даже зимой, когда из-подо льда тоскливо таращатся замерзшие русалки с изумрудными волосами.
  Ведра сорокалитровые на коромысле, плечи мои трещали, но я отважно носил воду - маленький водовоз, карлик Нос с единственным желанием - убить матушку.
  Прошли годы, я догадался, что матушка издевалась надо мной, заставляла поливать снег на грядках - шутила по-плебейски, с ущербом для моего здоровья, для несогла-сованности моих членов, которым не хватало смазки.
  Может быть, садизм маменьки от недостатка культу-ры, душевной тонкости и отсутствия мужчин в нашем за-холустье, где комар - праздник, развлечение.
  Кот Базилио на мою матушку не похож; я сразу по-любил его, и отдался бы по первому приказу великодуш-ного животного, самоотверженного, щедрого и скромного, словно его замазали пластилином.
  Оправа очков - золотая; цельное, не дутое золото от начала до конца, слава бомжам!
  Скромность не позволяла Коту Базилио афишировать золотые очки, поэтому он замазал дужки грязью, поцара-пал, изогнул, как балерину в будуаре; но золото прогляды-вало сквозь гуталин - так лучик Солнца робко заглядывает в гроб казначея.
  Кот Базилио доверительно взял меня под руку и за-мурлыкал в ухо; мурлыканье его подобно курлыканью жу-равлей; сердце моё защемило, как защемило ребра в дет-стве, когда коромысло сломало шею:
  "Друг мой, Арлекин, артист аллегорический, возвы-шенный с гармонией в крови и выразительностью движе-ний, грациозный - пчёлка, мелодичный, пластичный - шуты и балероны Погорелого театра позавидуют!
  Верь мне, ибо я вижу глубину твоей настоящей, неподдельной артистичности; провожу анализ спектакля - прости, если согрешил словами, обидел взглядом, уколол усами - не ищи намеков на близость в моих предрассуди-тельных, досудебных речах.
  Дело у меня к тебе деликатное, законное, без подвод-ных течений и мертвецов с мельничными жерновами на ногах".
  "Милейший, вы мне тоже по душе, напоминаете ма-ятник старинных часов в городе Фуко, - я поспешил с от-ветом, потому что ответные чувства благодарности под-нявшимся тестом переполняли меня. - Взгляните на мои бедра, на диаграмму моей творческой деятельности - огромные заслуги перед искусством, перед Отчизной с за-топленными селами и сгоревшими городами; но не слиш-ком ли высока цена за революцию, за бездетных матерей на сценах Больших Балетных Театров.
  Полагаю, что вы предлагаете мне своё покровитель-ство под пологом однополой любви..."
  "Тсс! Целомудренный Арлекин! - Кот Базилио при-ложил лапу к моим земляничных губам; я целовал лапу ко-та - страстно, с жадностью молодой художницы нимфо-манки; не думал в тот момент о грязи под когтями, о гель-минтах, а лишь - огонь пожирающей любви; в пламени сгорят и глисты, и грязь, и всё дурное, что думают о взаи-моотношении кукол и котов дурные люди с замутненными взглядами подполковников гренадёров. - Любовь превыше Закона, но не о любви и не о лести я с вами сейчас поведу речь, как проведу тайными тропами в Страну Счастья; о любви - позже, за кружкой фиолетового крепкого; любовь балерин, танцы на столах среди пыльных бутылок - это ли не вагина жизни?
  Я попрошу тебя сегодня со мной зайти к столяру Джузеппе с погонялом "Сизый Нос".
  И без клички понятно, что Джузеппе увлекается фио-летовым крепким или сизым крепким - как балеронинам угодно.
  Нет, Арлекин, я не фальшивлю, не втягиваю тебя в сомнительную авантюру с гильотиной в финале, как втягивает в постель девушка своего богатого робкого жениха.
  Ты изумительно вживаешься в роль на сцене, награждаешь Пьеро за бездействие смачными оплеухами - миллион им цена; и в оплеухах дело, - подарил бы ты часть оплеух столяру Джузеппе за информацию; Сизый Нос не балерина, но информация у него не менее важная, чем поднятая выше головы нога обнаженной нудистки ба-лерины.
  Я щедро награжу тебя после дела, Арлекин; балери-ны оближут тебя от замшелых пяток до пряничного затыл-ка; деньги - прах, если Миром правит любовь и равнопра-вие наций, как утками правят лапы". - Кот Базилио на миг задумался, опустил голову, размышлял о сокровенном, о невероятно прекрасном, как Красный китайский дракон; искры добродетели шаровыми молниями срывались с шер-сти и усов благородного кота.
  "Вы нанимаете меня рэкетиром, торпедой, чтобы я надавал оплеух столяру Сизому Носу, и он сознался, выдал тайную информацию о чём-либо или о ком-либо, например, указал тайник с фотографиями и лубками нашего премьер-министра Лучано в бане с карабинерами? - Я усмехнулся, закурил, выпустил дым в потолок, чтобы клубы не осквернили Кота Базилио; погребальный дым индийский костров оскверняет логова тигров. - Заранее согласен на любую авантюру, лишь бы она пролилась золотым дождём на мою многострадальную голову, похожую на кулак Великана.
  Нет ничего дешевле, чем девушка, и ничего дороже, чем балерина с поднятой выше головы ногой".
  "Театр Наций! Театр Свободы и Равенства - моя ро-зовая мечта детства, цель с яблочком "Антоновка"! - Кот Базилио, вроде бы не слышал меня, осмысливал своё, или его мысли вплелись в мои и родили смесь перца с марино-ванным имбирём. - Давеча у Театра Иллюзий увидел де-вушку гимнастку на голубом коврике: бедненькая, коврик затёрт, белые трико, застиранные до дыр, и через дыры светит жизнеутверждающее молодое тело лебёдушки.
  Зрители соблазнялись на тело, а я стоял заворожен-ный поднятой выше головы ногой гимнастки - флагшток: "Есть, повесить на рее"!
  Гимнастка, несомненно, умная, смотрит на меня, улыбается, ровные белые зубки показывает, смеется на всю Амстердамскую улицу, заливается серебряным коло-кольчиком.
  Я не выдержал, схватил девушку в охапку, словно груду хвороста и потащил в логово, где каждый найдёт приют и бидон фиолетового крепкого - так поэт находит в Музе десять килограммов избыточного веса.
  Никто из геев не бросился на защиту уличной ни-щенки гимнастки, берегут бесценное здоровье, а здоровью их антрепренёр положит копейку в базарный день.
  Гимнастка гибкая, извивается, скандалит, кусает ме-ня, рот полный шерсти, рыдает, иногда хохочет в истерике, призывает на мою голову должников от жизни, обещает, что сварит меня в супе, а шкуру мою повесит на чердаке, чтобы привидения боялись.
  Я исполнял свой долг перед искусством, перед Роди-ной; в логове привязал гимнастку к кровати, чтобы не убежала, пока я речь не закончу - облагодетельствовал бы золотом, но золото девушек развращает, вызывает у них потницу.
  "Кровать менее почётна, чем выступление на гимна-стическом коврике, как гусь кобыле не указ, - уговариваю гимнастку, а она в рвении освободиться от веревок - лишь одежды на себе порвала - осталась нагая, словно после пожара. - Отметил ваше выступление, изумлен пластично-стью, грацией, формами, когда вы ножку выше головы подняли на зависть балеринам на облаках.
  Мы разговариваем в первый раз, но надеюсь, что наши беседу продолжатся, польются кумысом на разгоря-ченные раны между ног черепах.
  В детстве, когда я котёнком ползал в лопухах, меня поймал мужчина странного гуталинового оттенка; забегаю вперед и скажу, что звали его - Гуталлинни, негр афри-канский, ассимилированный, как к груше прививают березу.
  Гуталлинни держал меня на руках, осматривал, щу-пал, как жирного карася, а я не понимал, что Гуталлинни с палочкой в носу и кольцом в ухе задумал меня съесть, но сомневается - жирный ли я, мясистый ли, как его губы.
  С озорством, замкнутого в горе, майора я смотрел в глаза Гуталлинни, вдыхал его неповторимый гуталиновый запах с можжевеловыми нотками страдающих женщин.
  Я молча клялся Гуталлинни в вечной любви, а, если обидит меня - то прокляну, из ада достану длинным, как копьё, когтем.
  Гуталлинни вздохнул, опустил меня в лопухи - не позарился на тощее мохнатое тело, польза с которого - ноль в чистилище.
  Выправил бы я себе хвост, но суровые Арктические ветра застудили мои желания - так девушка натуристка обнаженная в Антарктиде удивляется пингвинам.
  Вдруг, из зарослей саксаула вопли, словно рояль в кустах заговорил:
  "Гуталлинни! Беглый раб с палочкой в левом яйце!
  Ату его! Геть, москаля!"
  Полицейские собаки и продажный ученый кот с фальшивыми бриллиантовыми зубами травили негра, как зайца.
  Гуталлинни не обладал гражданским мужеством, но проявил незаурядную честность перед самим собой - по-бежал, высоко задирал голые ноги, улюлюкал, потрясал копьём, бамбуковой юбкой, и бег его умиротворял, успо-каивал меня, словно я в колыбельке над костром.
  Я возгорелся высокими помыслами, возмечтал сразу, что, когда вырасту, когда через мои лапы пройдут сотни кошек, сучек, балерин, кукол - организую, создам Театр Наций - театр для всех, даже для изгоев и тряпичных ку-кол с булавками в голове.
  Мой Театр будет открыт для всех; заходите, танцуй-те, пойте - кто, как умеет; пейте алкоголь и кефир, воспи-тывайте бойцов и художников, устраивайте диспуты на любые темы; и все в театре - зрители, в то же время - ак-тёры: белокожие, чернокожие, желтокожие, зеленокожие, краснокожие, карлики, великаны, жирдяи, дистрофики, инвалиды, старики, младенцы, зоофилисты, некрофилы, куклы, животные, мажордомы, сталкеры, повара и другие - челядь и сановники.
  В Театре Наций все равны, словно из мясорубки вы-шли.
  Вас же, гимнастка, я похитил, чтобы вы поняли меня, чтобы понесли мысль о моём Театре Наций - через годы и через расстояния, через болота с лешими и пляжи с обнажёнными поэтессами".
  Я замолчал, развязал веревки на узнице - пусть бе-жит, если не прониклась моим благородством, не живёт трудами ног своих, не любит Театр Наций, театр моей мечты.
  Гимнастка не убегала, смотрела на меня вниматель-но, затем в радости прыгнула мне на колени, обвила туги-ми лиановыми руками мою мохнатую шею - голое и шер-стяное, лёд и пламя.
  Я - потому что целомудренный кот - заробел, по-краснел вареным кальмаром; опустил хвост, упрашивал, чтобы она подумала хорошенько, прежде чем сольется со мной в экстазе любви; обожаю поучения, мольбы, жар потной девушки на моём мохнатом лесном брюхе.
  "Вы, милорд (она назвала меня милордом, думала, что польстила, но мои предки королевского рода), не дога-дываетесь, до какой страсти поднимается желание гим-настки, которая вынужденно, чтобы получить корочку хлеба или приглашение на ночной ужин, целый день стоит с ногой поднятой выше головы; тополь-девушка.
  В России тополя летают - ракеты, а в других странах тополя растут в земле, как черви.
  Сначала, когда вы похитили меня, похититель любви, я приняла вас за обыкновенного маньяка с садомазохистскими наклонностями уличного режиссёра.
  В ваших глазах я видела ад, а из-под вашего хвоста, деверь, воняло серой.
  Но после рассказа о Театре Наций, где все равны и все - актёры и зрители - настоящий бордель, я воспарила, откликнулась душой и телом на ваш призыв, мурлыка, и мечтаю чистить вам ботинки, стать занавеской в вашем ло-гове с картинами, возбуждающими воображение.
  Вы - благодетель, меценат, душа, преданная искус-ству; вас привязали к Миру, и вы показываете себя бес-платно, работаете не за поруганную честь вахтёра, а за со-весть артистов.
  Благодарю провидение за встречу с Вами, театраль-ный деятель, вы не алчный, вы жаждете света Истины; я влюбилась в вас, пущу все свои секретные средства к по-корению вашего тела; никогда не обману вас, стану в Те-атре Наций суфлершей - ХАХАХА! - трудно в будке суфлера поднимать ногу выше головы, я найду в трудно-сти исключение, средство к перевоспитанию тела.
  С вами, кот, я прямодушна, потому что назначила своим комиссованным мужем, и ни одна фальшивая боро-да не изменит моего мнения, пусть даже борода лежит на силиконовой груди - скандал в благородном семействе Английских лордов, где принцев больше, чем лакеев.
  Когда мне исполнилось семь лет, я уже знала - стану бухгалтеров в Тайной Канцелярии - так лев с детства меч-тает о карьере жирафа.
  Коврики, поиск истины с ногой выше головы, любовь в портовых кабаках, лесть пьяных матросов и кружева графьёв - кирпичики в стене мечты.
  Но сейчас я перевоплотилась, милый кот, познала огонь неосторожных движений в ваших объятиях, и дрова в печку - ваши слова о Театре Наций, где равны афрополяк и афрочехословак.
  Возьми же меня, страстно кот, я вся твоя, драгоцен-ная амфора династии Александра Македонского".
  Гимнастка повалила меня на пол - окурки, битое стекло; произошло то, что всегда; от меня женщины, жи-вотные, куклы - без ума, словно выпотрошенные курицы. - Базилио - кот с принципами, оттого, что в голубых гей-ских очках - вывел меня из театра (я, ради знакомства с великим Режиссером Театра Наций, прогулял второй акт), бросал мягкие фразы, полотенца ворсистые, а не слова: - Арлекин!
  Ты понял затею о Театре Наций, надеюсь, что про-никся, иначе я почувствую себя оскорбленным, оскоплён-ным - как в школу молодежи на лекцию пойду?
  Сизый Нос раздобыл говорящее полено, отдал его Карле, не карлику, а - шарманщику Карло, старому музы-канту с объемными ягодицами и бездонным животом ста-рого стяжателя.
  Карло из живого полена вырезал Буратино - талант-ливый чурка, породистая кукла, многообещающая, как зо-лотой рудник.
  Для Театра наций полезно, если много-много Бура-тин и Буратиних выйдут на общую сцену и заверещат, за-скрипят на всех голосах народов и животных Мира, соль-ются в праздничном экстазе материнской любви к искус-ству.
  Друг мой, выведаем у Сизого Носа тайну говорящих поленьев: откуда набрал, сколько заплатил, если купил, где остальные части говорящего дерева - пусть на свинью не похожего, но и дерево иногда играет в незамысловатое "Бояре, а мы к вам пришли. Молодые, а мы к вам при-шли!"
  Устремимся помыслами и ногами, Арлекин, в скром-ное жилище обыкновенного городского гробовщика Джузеппе, алкоголика, слабака и созерцателя кошмарных образов гниющих гиен".
  Кот Базилио увлекал меня, и я увлекся; вскоре мы стучали в дверцу неприметной лачуги еврейского квартала около кладбища (за кварталом - крематорий и свалка мусора), былое и думы.
  Нас неприветливо встретила жена Сизого Носа - то-же с сизым носом; квадратная, свинцово-тяжелая, с дур-ным запахом изо рта, а из промежности - адская вонь; ко-роткие "под мальчика" волосы, крашеные в черноту; фар-тук кузнеца, деревянные башмаки, кофта утопленницы и неприветливый взгляд оливковых очей - так барсук раз-глядывает лисицу в своей норе.
  Я двумя ногами в прыжке ударил жену столяра в бу-ферные груди, влетел за ней в конуру, распластался белкой по сковороде; выслуживался пред Котом Базилио, своим благодетелем и кандидатом нищих наук.
  "Принцесса тухлых щей!
  Королева смрада и жёлтого жира! - я щедро лупил женщину по щекам, награждал оплеухами, достойными Пьеро. - Не хлебом и не пастой жив актер, свинья ты с из-быточным весом слонихи.
  Где твой алкаш муж с сизым носом, любитель луко-вой шелухи, почётный донор морга?
  Отвечай, когда с тобой разговаривает артист театра Барабаса, старая мельница!"
  Жена столяра пыхтела, поднимала тушу; Кот Базилио со стороны наблюдал за нашим представлением, и в угол-ках лукавых очей кота вспыхивали искорки понимания и надежды - так радуется беспризорная гиена, когда её награждают бананом.
  Вдруг, будто жидкую ртуть в вены штангиста влили, женщина выгнулась, страшно закричала, сжала меня, ло-мала - медведь ломает оперную диву собирательницу зем-ляники.
  Она била меня, возвращала оплеухи, рвала на мне па-рик - дорогой, китайский, призывала на мою шею петлю.
  Кот Базилио затушил остаток сигары, вздохнул с со-жалением, прикрикнул на нас, словно одарил золотом ски-фов:
  "Полноте, синьора и господин Артист!
  Общее дело у нас, одному Отечеству служим, одной Правдой питательной живы!
  Достаточно междоусобиц, прекратим распри, возь-мёмся за руки и с песнями двинемся в Театр Наций, хотя он ещё в проекте, как ребенок Розмари. - Поклонился ба-бище (она сразу притихла, смотрела на Базилио с обожа-нием, даже рот не закрыла - жерло паровоза). - Сударыня, я убежден, что не придут за вами сегодня черти.
  Вы достойны моей сестры и короны Российской Им-перии, барышня-крестьянка.
  Не вижу в вашем логове малахай и кипу, но вы же не допустите насилия, избиения изгоев - так полицейские блюдут порядок среди вертухаев.
  Не бледнейте, словно смерть на погосте, вам к лицу здоровый румянец обжоры, а не извёстка гейши.
  Не соблаговолите ли нам сообщить, где сейчас пре-бывает ваш муж - наиблагороднейший Сизый Нос Джузеппе, мастер от сохи, золотая пиявка.
  Мы бы вас поблагодарили морально, и, возможно, когда Сизый Нос снова отлучится, я с коробкой конфет, букетом алых роз и бадьёй фиолетового крепкого приду на свидание, как Ромео заглядывал в будуар Джульетты".
  В ответ старая толстуха разрыдалась, вынула из меш-ка дробовое ружьё, прислонила к моей голове, прохрипела ржавым колесом:
  "Насилие - беда!
  Миром правит любовь без трусов!
  Двигайте бедрами, а не ушами!
  Джузеппе ошивается около фешенебельного борделя "Призрак и роза", надеется, что его осчастливят балериной или сольдо, глупый старикан с руками, овладевающими гениталиями.
  Мой, нынче покойный батюшка - он свалился с ло-шади и сломал копчик - часто меня колотил поварешкой по голове, выбивал из мозгов мечту о женихе пирате.
  Я мечтала, что выйду замуж за пирата, отважного од-ноглазого, однорукого, одноногого инвалида на производ-стве, пирата с золотой серьгой в носу и стеклянными ша-риками, вживленными под крайнюю плоть пениса - так девушки прачки вживляют в грудь стиральные доски.
  Отец мой говорил, что сделает из меня наездницу, но не в публичном доме, а на ипподромных лошадях.
  Мы с ним разбогатеем по-Ротшильдски, потому что я буду придерживать, когда надо, кобылу; тотализатор обо-гатит нас и поставит в одну шеренгу с целовальщиками туфель Английской Королевы Марго.
  Однажды отец пришёл сильно пьяный, до белой го-рячки; на руке новая татуировка - Диван с обнаженной де-вушкой.
  Батюшка хрипел, но, вдруг голос его окреп, перешел на загробные нотки, и в голосе умерла моя надежда стать женой пирата.
  "Доченька! Подай топор, я зарублю тебя, как курицу! - Ласково произнёс, с надёжей на преданность человека, а не мыши. - Вчера на кладбище ночью видел чёрта, тебя вижу и чёрта видел.
  Чёрт чёрные свечки зажигал над холмиками - над каждой могилой по одной свечке, экономия ради кабалы.
  Я на мысочках, потому что в детстве изучал балет и мечтал, что стану танцором диско или гимнастом в розо-вом трико, - ходил за чёртом и задувал свечки - АЗАЗА-ЗА! - грустно мне, в паху болит, а в пятках гангрены холод от сахарного диабета.
  Свечки затушил, подённого рабочего побил; ино-странец, но зубы точит жёлтые.
  Свет в очи бьёт мне ночью, спрашиваю себя:
  Для что потрясающего живу?
  В чём моё предназначение, как человека, как куска мяса с обрывками кожи и железными гвоздями костей?
  У тебя выросли копыта, дочка, и конская грива с конским хвостом, как у северного народца.
  Ты - лошадь-чёрт, мечта моя золотая.
  Беги, я поставлю на тотализаторе на твой проигрыш в пятом заезде".
  Я убежала от папеньки, скиталась по лесным пасе-кам, подрабатывала шпалоукладчицей на БАМе, а затем встретила Джузеппе - мародёр, столяр, но с пониманием, в банный день девушек перед собой в парилку пропускает, раздувает огонь над углями - так рабы раздувают межна-циональный пожар.
  Догоняйте меня, мистер Кот!
  АХА-ХА-ХА-ХА!
  Задорная я, песок не сыплется - ОГОГО!"
  Жена Джузеппе кругами бегала по каморке, а Кот Ба-зилио из вежливости, природного такта и несомненного благородства - витязь в котиной шкуре - делал вид, будто пытается догнать, но не в силах, словно воздух выпустили из живота.
  Мы осторожно вышли из лачуги, уходили из кварта-ла, а голос и смех жены столяра не утихал, усиленный мышцами груди, словно в них биологических мегафон вживили.
  Возле борделя "Призрак и роза" Сизый Нос продавал индульгенции проституткам и славным гаучо в розовых панталонах - красное и чёрное, лиловое и сизое - грех и искупление, клавиши рояля.
  Мы затащили Джузеппе в подворотню; я хлестал столяра по щекам - прелюдия к тридцати трём оплеухам - Мальвине понравилось бы, как я импровизировал.
  Кот Базилио по слогам, голосом белогвардейского офицера армии Муссолини вёл допрос, светил фонариком в зрачки Джузеппе, мурлыкал с грозой:
  "От-ве-чай! Про-хо-ди-мец!
  Где ещё го-во-ря-щие по-лень-я?
  Бла-го-ра-зу-ми-е!"
  Сизый Нос вырывался, не понимал, что мы от него хотим - не его чёрной любви со стружками и занозами на гениталиях.
  Но, когда уяснил - расхохотался, блеял, подражал голосам животных из Ноева Ковчега.
  Затем безудержная радость сменилась откровенной тоской с кровью из носа - так страдающий запором рыцарь неожиданно наложил в штаны.
  "Почему? Отчего я отдал драгоценное полено пре-зренному шарманщику Карло, носителю вируса Эбола?
   Лучше бы я из полена себе выстругал красавицу же-ну: нежную, с запахом леса, покорную, как пень".
  "Джузеппе! Джузеппе, Сизый Нос, ты же умер, мачо?!!
  У меня в каморке, бедуин!
  Пульс не прощупывался, а пятаки на мёртвых глазах покрылись адским инеем", - Шарманщик Карло с носком на голове (и Буратине на голову носок, вместо чепчика приспособил; покойникам - чепчик и подвязку под че-люсть, чтобы не отпадала) с суеверным ужасом разгляды-вал Джузеппе, словно в аду высматривал себе сковороду без масла.
  "Смерть! Мечты! Грёзы!
  Цель жизни!
  Карл Маркс и Фридрих Энгельс умерил, но живут в наших сердцах!
  Я - умер?!"
  Джузеппе озадачился, а я и Кот Базилио убежали от тайного, сокровенного, где ад соприкасается с бочками с фиолетовым крепким.
  О других поленьях мы не выведали, но провели вре-мя с пользой: Кот Базилио от страха излечился от вшей и геморроя.
  Последний раз я видел Кота Базилио возле Театра Счастья, в волшебной стране за нарисованным очагом; и пламя в очаге - леденящее душу, потустороннее; вопли грешников в пламени и хохот грубый, неблагородный, словно коза смеется на дереве тополь.
  Кот Базилио также мечтал о Театре Наций, собирал деньги по подписке, искал спонсоров, расплачивался бале-ринами и представлениями - "Обнажённая девушка с но-гой, поднятой выше головы"!
  "В жизни главное - найти себя и не потерять бале-рину. - Кот Базилио узнал меня; мы тепло обнялись, пла-кали от счастья - так плачут девушки над подружкой неве-сты. - Театр Наций жив в моем сердце, представления идут в мечтах; что ещё нужно волшебному коту с намёком на политическую близорукость.
  Арлекин, задорный шалопай с красными очами! - Кот Базилио доверительно придвинулся, жарко шептал мне в ухо, выдувал серу. - Я открою тебе сейчас тайну бриллиантового ключика - так прыгунья с шестом откры-вает себя изнутри.
  Слушай: тайна бриллиантового ключика..."
  Скрип тормозов, визг разъярённой Мальвины, треск суставов Буратино: фаэтон под управлением бабы - Маль-вина - сбил Кота Базилио, переехал насмерть, будто за Анной Карениной гнались.
  Кот Базилио лежал под копытами умиротворенный, почти живой, и на челе его написано незримыми, но види-мыми, арабскими иероглифами:
  "Воздаяние!"
  
  
  ЛИСА АЛИСА
  (Прима-балерина Мариинского Театра Балета Людей и Животных, Почётная жительница города Рим, существо без определенного места жительства.)
  (рассказывает домашняя крыса Шушера)
  
  Квартирный вопрос в каморке всегда вставал очень остро, словно кактус выдвинул метровые иглы.
  Моя каморка под лестницей, моя жилплощадь, но разве я докажу в Шемякином Суде людям своё право на недвижимость - головой в котёл, а не доказательства.
  Люблю плоды просвещения, искусна в философских диспутах, но слаба против буквы закона, в части правовых отношений, возникающих между человеком и крысой - новый дух, ошибки стариков с выпуклыми красными сата-нинскими глазами.
  Рано осталась без родителей - прежние жильцы ка-морки их отравили крысиным ядом (за что и поплатились - умерли от моих укусов), - всё познавала на опыте, надкусывал, не думала, что надкусанная скрипка Страдивари обесценится, и антиквары к ней отнесутся насторожено, как к больной гадюке.
  В один из дней моей молодости я задумала написать письмо всем людям доброй воли, но откладывала задумку в долгий гробовой ящик.
  В гробу люди чаще спят, чем в каморке шарманщика Карло; гроб придает дуализм жизни - вроде живой, но уже одной ногой в Ином Мире, где Харон.
  Вышла на улицу - молодая, сильная, задорная и кра-сивая, - с картинки сошла.
  Шёл нудный Амстердамский дождь, поливал боя-щихся смерти уличных музыкантов - они проездом из Бремена; осёл - хорош с саксофоном, всегда любила ослов, но они не видели во мне достойную жену, бурную, по-сланную Судьбой гор.
  Перед моим мысленным взором под дождём фаэто-ном проносилось небогатой короткое прошлое: отеческий сыр в мышеловке, крики несчастных кабальеро в плену гренадёров, обнаженные балерины на крышах домов, аб-рикосовые заросли - ненужный, но обязательный Мир; кровь, мышцы, мысли, мыши.
  Уличная торговка семечками приласкала меня, чеса-ла за ушами; я прижалась к деревянному башмаку доброй женщины, снизу вверх смотрела из ада в чёрную дыру Космоса, сливалась с призраками, и казалось, что в шеве-лении губ торговки, в каплях на внутренней стороне её бе-дер вижу брожение Новой Истины.
  Пришёл друг торговки, пьяненький, нищий, но с раз-дутым самомнением, будто он - танк; звал девушку за го-род, где много деревьев, земли, и зарождается под пологом леса новая жизнь - таинственная, жадная до влаги и улы-бок.
  Торговка продолжала ласкать меня, но мысли её уже далеко - в лесу, в логове разврата, блуда и лихоимства, и имя ложу любви - Стяжательство.
  Опустился чёрный туман, окутал, забивался в ноздри людей, закрывал глаза на шалости; но я, потому что - кры-са, оттого - зоркая и проницательная, видела безобразия сквозь призраков и демонов.
  Ухажёр уличной торговки в тумане бесцеремонно воровал у неё с лотка орехи, наживался за счёт любимой девушки - статный, холодный мужчина с тонкими усиками гаучо, трусливый, как гренадёр в оперном театре.
  Девушка не замечала в тумане воровства, хохотала, а я не разрушала идиллию, очарование чесания за моими прямолинейными, хрящевидными, сильными в молодости, отростками ушей.
  Я остро поняла, что самое страшное в мужчине - во-ровство и жадность; пусть сто фаэтонов собьют вора оре-хов; время всех посадит в тюрьму, даже владельцев заго-родных домов.
  В тумане стучал отбойный молоток: или дорожные рабочие подготавливают мостовую к приезду Президента, или грабители под покровом лжи долбят стенку деньго-хранилища.
  "Здравствуй милая, здравствуй хорошенькая с чудес-неньким хвостиком покорительницы горы Фудзияма, - дивный голос оперный дивы накрыл меня волной растоп-ленного горчичного мёда, словно в Раю я взлетала под звуки небесных флейт. Молодая, очаровательная шарманная лиса склонилась надо мной - нет, не поклон с подобострастием, но и не панибратство, а - уважение к животному ниже себя ростом, почитание, приветливость без холода чахотки, без озноба и отчаянных заламываний рук среди улицы в тумане, где люди превращаются в столбы, до времени, когда их расколдует принц с сальными губами, Принц - некрофил, любитель целовать мёртвых. - Ты - шалунья, но прекраснодушная шалунья, направленная хвостом и мордочкой на чревоугодие, на гурманство и на помощь нуждающимся - так добрый капитан Грей направляет своей корабль с Алыми Парусами на нудистский пляж скучающих балерин.
  Одни скажут, что ты - крыса, другие вступят в спор с первыми, посыплют свои головы пеплом сожжённых ма-терей-одиночек, возразят с красными глазами-рубинами:
  "Как же вы говорите, что она - крыса, если она не в тюрьме и не тырит пайки у своих товарищей по аргумен-там и фактам.
  Отцы ваши - стяжатели, а матери ваши - ужасное зло подземелий.
  Ни духа в вас, ни материи, ни Правды, ни чести!
  Бороды свои подстригите, прежде чем вступаете в спор с теми, кому жить без груш нельзя.
  Снимите с себя просторные одежды, отрезвитесь и поймёте, что не на диване дома бока отлеживаете, а на улице хулите существо в высшей степени сознательное, притягивающее тепло, гармоничное, соразмерное, упоря-дочное, благолепное, а в очи, в очи загляните - доблесть рыцарей, столоначальников прекраснодушных дам в ро-мантичных очах.
  И имя вам - мародёры и прихлебатели, если называе-те это существо крысой, не видите в нём поборника золо-тых дверей в Будущее!
  Отцы ваши слепы были, и матери блуждали в потём-ках, и имя вашей родне - сибирская язва, туберкулёз и ча-хотка!"
  Вокруг тебя разразится спор, прекрасное существо, но для краткости назову тебя - крысой, и спор не прекра-тится три дня и три ночи, потому что ты - совершенство из низкорослых животных".
  Я поклонилась лисе, узнала приму-балерину, люби-тельницу мужчин и благороднейшую из леди; она, если и выходит из рюмочной, то никогда не падает лицом в грязь, а держит себя с достоинством родовитой княгини:
  "Ни в коей мере не оскорбительно, ма чер, для меня слово - "крыса", как для собаки не ругательство, что она - собака.
  Если в доме держать козу или свинью, то в один из праздничных дней животное выпрыгнет в окошко: увидит за окном чёрта, сатану, и сатана поманит свинью или козу к себе, а животное - тю! радо - рылом хлюпает, копытом стучит - в окошко и - смерть без паруса.
  На погребение к свинье и к козе придут гурманы, со-жрут покойника, каннибалы по призванию; на трапезе всё припомнят из Мира Животных, облобызаются, да зубы по-теряют, когда с плеч на плечи прыгать задумают по пьяно-му веселью.
  Крыса в окошко не выпрыгнет, потому что мы с по-нятием, как вы заметили, благороднейшая шарманная ко-лоритная лиса Алиса.
  Крыса умна не менее вороны, и род крыс восходит к бубновым шестёркам, а ворон - к пиковым дамам.
  Я помню вас, лиса Алиса, подглядывала в окошко месяц назад, думала, что вы украли сыр с Молокозавода, и надеялась, что, когда заснёте, то и у вас сыр уведу - воров-ство, но во благо процветания жизни; шарманщик Карло - дурак нищий, луком и фиолетовым крепким питается, а на сыр для крысы не разорится, словно его родили без логики и на железнодорожной платформе "Хомяково".
  С содроганием сердечной мышцы я зашла в ваш ши-карный дом, вкус у вас - сногсшибательный, лиса Алиса, Принцесса Марго в обморок от зависти падает каждый раз, когда видит на лубке вашу усадьбу.
  В доме, казалось, все спали, даже напольные часы с огромным медным, как Всадник в Ленинграде, маятником.
  Часы угрожающе шипели, вызывали в памяти кар-тинки пикников на кладбище, когда под бой часов гроб падал в могилу; мы, крысы, любим кладбищенские игры, потому что на могилах много добра, а под землей - ещё больше, как в магазине полезных консервов.
  Я, оттого что - проказница, приоткрыла дверку ча-сов, набралась духу, подпрыгнула и маленькими, но силь-ными лапками обхватила ствол маятника часов - так каз-начей обхватывает мешок с золотом.
  Рвануло в сторону, потянуло, но я крепилась, сверху вниз надменно смотрела на ковры, тапочки, ночные вазы, ваше нижнее кружевное дорогущее - я знаю толк в ниж-нем белье.
  Качание на маятнике - восторг и упоение, взлёт фан-тазии; слаще для крысы только уши паралитика.
  Я качалась, и вспоминала злого шарманщика Карло, вечно пьяного, зловонного, и к нему, как к законному су-пругу, обязана идти с ворованным сыром.
  Мир с маятника часов пылал; я видела материки, дальние страны; в инфракрасном свете - магму Земли.
  Вдруг, дверь скрипнула, словно её пытали в дере-веньке староверов; вы вошли, добрая и чистая лиса Алиса; даже не вошли, а вбежали легко, с вывернутыми профес-сиональными ступнями - магнитами.
  "Ловите же меня, фармазон!
  Поймаете - я ваша навеки, Яков!
  Без любви и без золота балерине жить нельзя!"
  Вы смеялись, рассыпали луговые колокольчики-голоса, обращались к, невидимому для меня, вашему по-кровителю, содержателю, спонсору; и я заранее его невзлюбила - он разрушил мои размышления на маятнике напольных часов; уверена, что спонсор - Квазимодо, сата-на из сказки Пушкина.
  Наконец, он появился, толстый, краснощёкий фавн сатир с родимыми пятнами на животе.
  Он с изумлением глядел на вас обнаженную, не по-нимал пьяный, где находится и зачем, почему он в одних розовых панталонах; на кружавчиках - афганский бисер генеральский с высушенными глазами баранов - модно.
  С трудом осознал, услышал вас, прекрасномордая Алиса, побежал - потешно, по-кловунски за вами, хрипел, глазища вылезли с Земных орбит - проклятый Амстердам сгубил человека.
  Не догоняет вас, лёгонькую, изящную, профессио-нально изогнутую.
  Вы ему потакаете по доброте своей душевной озёр-ной, неизмеримой, как виноградники Бахуса.
  Позволяете до себя дотронуться и снова - прыг-скок в сторону кузнечиком резвым; застынете с ногой поднятой выше головы, дожидаетесь глумителя спонсора, опять поз-воляете касание и - АХ! мило, убегаете прыжками - кен-гуру австралийское позавидует.
  В цирке я у кенгуру воровала бананы, кенгуру мне позволяли, потому что они тоже - крысы.
  Смотрела я на ваши игры, милейшая лиса Алиса, скорбела по прекрасному, сожалела, что отдаете свой пыл, задор потному клерикалу - нет в нём души, совести нет, а если появится искра Правды, то выпадет в осадок в панта-лоны вместе с фекалиями.
  Вы около часов остановились, меня не видели на ма-ятнике - кто же на крысу смотрит, когда рядом золотопро-мышленник в розовых панталонах?
  Ножку выше головы подняли, шепчете, неслышно для воздыхателя, словно подгоняете парус:
  "Что есть жизнь?
  Стремление к благородному вдовцу ста лет отроду?
  Или полёт обнаженного тела балерины над столом в кабаке, где все танцуют и поют без трусов?
  Может быть, в моём сегодняшнем развлечении с бан-киром кроется ответ на вопрос: откуда пришли лИсы, куда идём, и в чем смысл нашего родства с людьми белыми?"
  Я прослезилась от вашей откровенности, чуть с маят-ника не упала, а я - шустрая; но подбежал спонсор - на по-следнем издыхании, будто на себе трёх золотых коней из казначейства в загородную усадьбу перенёс.
  Очарование момента исчезло вместе с вами, театр одного зрителя закрылся; осталось мерное качание маят-ника, которому до маятника Фуко, как мне до прима-балерины Миланского театра животного балета!"
  "Полноте, подруга моя сердечная, - лиса Алиса упала передо мной на колени, целует мне лапки верхние, мордочку вылизывает, плачет от избытка чувств от потрошения момента. - Вы - изумительная, лучшая из лучших.
  Сострадаете, себя не бережёте ради других; Мир ва-шему дому и покой.
  Я бы сочла за величайшую честь, если бы вы согла-сились стать моей подругой, соратницей, животным, с ко-торым я разделю радости и горести, золото и бриллианты, спонсоров и лихоимцев в зеленых камзолах из шкур лягу-шек.
  АХ! - зарделась, мордочку в волнении закрывает кружевным платочком с монограммой дома Паганини. - Возможно ли?
  Много я прошу, наглею, а у самой даже совести нет, потеряна, протанцована на столах в Думских собраниях.
  Вы отвергнете меня, сочтете за бахвальство нашу дружбу, обличите меня, назовёте потусторонней силой, как барабанщик гренадёр обзывает конокрада ослом.
  Я не достойна вашей интернациональной дружбы, крыса!
  Извините меня за назойливость, за воровство вашего драгоценного - дороже бриллиантов - времени! - Лиса Алиса в отчаянии упала на тротуар, рыдала, стучала лап-ками по древним камням со следами зубов конкистадоров; и горе её сравнимо с горой Эверест. - Крыса Шушера, сде-лайте зарисовок с натуры меня, в это мгновение, которое, если и остановится, то - прекрасно, как курочка на таре-лочке.
  Я поведаю вам историю своего нерадостного детства, ртутно перетекающего в юность, и один эпизод напомнит вам по сюжету шуточную русскую плясовую с известной русской балериной Пельцер, похожей на сакуру без цветов.
  В реальном училище я подружилась с лисой Элеоно-рой - высшая проба, золотая шерсть, голубая кровь, благо-родство и неотразимое прекраснодушие свиного окорока в её потусторонних очах.
  Мы с лисой Элеонорой рука об руку шли по жизни, словно нас связали корабельным канатом: вместе курили, вдвоём озорничали, проказничали по курятникам, свинар-никам и общежитиям метростроевцев - так гуси-лебеди с дрожащими клювами шепчут друг другу слова признания в любви.
  К мертвым ничто не прибавить, но и ничто не отни-мем у мёртвых, даже палку со свинцовым набалдашником не украдем.
  На Первое Мая день Труда мы с Элеонорой обменя-лись клятвами дружбы навек, вскрыли себе вены и прижа-ли - кровь к крови, чтобы обмен веществ и кровяных телец у нас стал единым на двух лис.
  В величайшей шалости мы в толпе людей и зверей искали уединения, но все площадки, шалаши заняты сует-ливыми Амстердамцами, любителями уединиться в грехе - так руководитель камерного театра уединяется в сортире со свиньей.
  Мы трогали друг дружку за хрупкие плечи, задавали себе вопросы первой важности: "Для чего мы здесь и сей-час?
  Почему дружба наша, а не ИХНЯЯ?
  Синее ли для всех небо, или - только для избранных лисиц?"
  Наконец, судьба нас привела по узкой тропинке, усе-янной шприцами, битым стеклом, к железнодорожному эшелону времен войны; на запасных путях пустынно, лишь изредка вскрикивает гомофоб под плёткой садо-мазохиста.
  Не лучшее место для двух молоденьких лисиц, но время пожертвований, молодость - естественно, если не рубишь капусту с плеча и любишь счастье без трусов.
  С помощью монтировки мы вскрыли вагон - зачем лиса живет, если не лезет в закрытое? - суперфосфат, бесполезный корм для рыб, но удобрение для репы - кал искусственного происхождения.
  В девяноста девяти вагонах суперфосфат, а в сотый вагон мы не полезли, боялись, что и в нём суперфосфат, или - чёрт с огненными копытами и суперфосфатом под длинным хвостом - лебединая шея.
  В суперфосфате мало питательных элементов для молодых лисиц, не покуришь, не выпьешь суперфосфат, но, если с пониманием и осторожностью, то азот, фосфор, калий, если скушать вместе с миллионом тонн суперфос-фата, откроют истину, как молодая певица открывает себя для старого импозантного дирижёра.
  Элеонора плакала, но кушала суперфосфат; в Мире мало Правды, а, когда нет правды, то суперфосфат заменя-ет истину.
  Я глядела на жёлтую пену из рыла Элеоноры, мне хотелось плакать от любви к подруге, но я называла себя милой старушкой младенческого возраста, любительницей музыки, и, словно в рифму моим мыслям, Элеонора после третьей горсти суперфосфата спросила с характерными гортанными нотками продавщицы сосисек:
  "Алиса, ты любишь белый рояль?
  В белых роялях скрываются женщины в куртках ко-миссаров - черных кожанках с белым горностаем на рука-вах.
  Если две лисы придут к общему пониманию процесса поглощения суперфосфата, то в резонансе нам откроется истина и, как чёрт из шкатулки, выскочит ответ - зачем лисы нужны Миру". - Лиса Элеонора при-близила к моей чёрной изумительно красивой мордочке выразительную свою морду: подняла заднюю лапку выше головы, прикрыла глаза, а ресницы у лисы Элеоноры - наслаждение музейного творчества.
  Я задрожала осенним листом в финской бане, тоже закрыла глаза - ещё миг, и нас развернуло бы в водовороте реки Терек, но хлопотная и трудоёмкая любовь не упала на мешки с суперфосфатом.
  Время ушло; до вечера мы валялись в суперфосфате, рассуждали о вреде концентрированных и комплексных минеральных удобрений для бройлерных американских цыплят; не находили нужной точки опоры друг в дружке, но и балластом себя в любви не полагали - так хорохорит-ся рогатая коза перед безрогим псом.
   К нам подошёл мудрец - старый пёс с колокольчи-ками на гениталиях; возможно, что в колокольчиках - ве-личайший Вселенский смысл, как в тачке угля Донецких афроамериканцев, но я смысла не уловила, а лиса Элеоно-ра проявила к мудрецу повышенный витаминный интерес, закинула ему ногу на плечо, чмокала тонкими черными грифельными губами; но старый нанотехнолог не поддался на шутки лисицы, он покачал головой, положил мне переднюю лапу на мозжечок и пролаял густым басом переводчика с хинди на афганский язык:
  "Милые, дружные лисицы с тонкими намерениями, нежными, как две почётные грамоты об окончании балет-ного училища.
  По замашкам вы - выпускницы реального училища, а по мордашкам - королевы курсов присматнивания за беспризорными куклами.
  Возможно, вы ищите ответ на вопрос: "Кто нас за-муж возьмёт сразу?" или задались целью узнать смысл жизни лисиц - Выживете или помрёте?
  Я с детства мучаюсь вопросом:
  "Зачем я в этом Мире?
  К чему иду?
  Кто мой Верховный хозяин с мохнатым хвостом?"
  Ответа не нашёл, как и не нашёл легендарную кость из платины.
  Каждая собака ищет золотую кость, но я искал пла-тиновую, поэтому не считаю себя собакой; иногда мне ка-жется, что я - графиня в зеленом платье с воланами; я с принцем Фарухом несусь в красном спортивном "Мерсе-дес"е, и мы на крейсерской скорости врезаемся в камен-ную бабу с острова Пасхи.
  Я решил поймать сон, верил, что он - заяц, живой.
  Ночью сделал вид, что заснул, а в один глаз спичку вставил, да присматривал за комнатой; добрый я, как оживший березовый веник, поэтому не поставил ржавые капканы на медведя.
  Ночью, в двенадцать часов, приоткрылась дверь моей спальни; на цыпочках вошла гигантская курица с рогами.
  Я всполошился, схватился за осиновый кол в панта-лонах, но затем рассмотрел в курице знакомые очертания чёрта и успокоился, потому что чёрт особо не вредил - со-ставил от моего имени договор о продаже моей души, по-ставил фальшивую подпись, выдавил из пластиковой мен-зурки каплю донорской крови на бумагу и тихо скрылся, оставил после себя едва уловимый запах духов "Шанель номер Пять".
  После чёрта в спальню вошла горничная Рамона - пятидесятилетняя нимфоманка с болезнью Дауна и избы-точным весом.
  Рамона сотворила со мной акт любви - в лотерею я бы разыграл билеты для любителей подглядывать за чужой любовью; но нет мне лотереи, нет и вуеристов с красными петушиными глазами.
  Рамона после действия слезла с меня, как с гимна-стического бревна, прошептала с негодованием, будто я обидел её при раздаче мозгов:
  "В подобных случаях богатый пёс делает престаре-лой горничной заманчивое предложение, от которого от-кажется только китайский жёлтый дракон.
  Но, если пёс не желает помочь латиноамериканке, то шкуру с него содрать, и устроить отношения собаки с юрисконсультами для придания акту отношений юридиче-ской эбитской силы.
  Нет, милостивый государь, не подарите вы мне мил-лион ракушек каури!
  Выйду замуж за генерала!" - Рамона пристально по-смотрела в моё открытое око, закричала раненой индюш-кой и вышла из комнаты.
  Сон не попадал в мой капкан, и я уже застыдился своей нечестности, что тайно подлавливаю его - так мань-як в женском туалете поджидает балерину.
  Вдруг, скрипнул люк в потолке, приоткрылся, и по-явилась нога в желто-чёрном полосатом чулке, нелепом, клоунском, никак не для дальней дороги через Львовские леса, где признают только жёлто-синие чулки.
  Молодая девушка в одних чулках легко спрыгнула на пол, и я обозлился, что Рамона выжала меня, как лимон на корпоративе.
  Если девушка задумает со мной чайную церемонию в духе японских гейш, то я откуплюсь не любовью, а - золотыми перстнями.
  "Не спишь, знаю, что не спишь, а сон ловишь, будто золотую рыбку в аквариуме! - девушка погладила меня по щеке, дунула в ухо, и дуновение её подобно ветрам из уст феи. - Кукольный театр; Буратино, Пьеро, Мальвина - высший восторг для подрастающего поколения с рогами на затылке.
  У носорога рог на носу, а у детей - на затылке; в ар-мии детям рога отшибают.
  Я, когда была живая, промышляла воровством по кладбищам: цветочки с могил, конфетки, вареные яички - из варёных яиц делала салат оливье и продавала на вокза-лах цыганам и пьяницам в красных кафтанах.
  После смерти я остепенилась и получила должность откровенного сна без интима.
  Я - сон, догоняй же меня, шалунишка в мокрых пан-талончиках!"
  Мёртвая девушка-сон с хохотом побежала по комна-те, и, словно дьявольская сила подбросила меня над матра-сом, швырнула на пол, и я уже бегу за девушкой-сном, хватаю руками и синими губами воздух, но никак не пой-маю девушку-сон; поймал бы - договорились, сладили бы мирком, приняли бы участие в бальных танцах живого и мёртвого, тёплого и бесплотного.
  Упомяну вам, девушки одно обстоятельство, без ко-торого салки-догонялки потеряли бы смысл - у девушки-сна тёмные волосы на лобке выбриты, образуют букву "ю".
  Лучше употреблять фиолетовое крепкое с утра, чем разгадывать букву "ю" на лобке красавицы!" - старик за-молчал, выпускал дым из трубки Мира нам в лицо, много-значительно хмурился, цокал по-беличьи, но Правду - за-чем люди и звери живут - не приоткрыл, словно опасался за честь девушки под чадрой.
  Мы убежали от старого болтуна: нет денег, так нече-го к девушкам приставать без цели, нищий болтун со ста-жем раненого танкиста.
  Возле железной дороги стояла банка - крест и череп на этикетке, а на дне банки золотой мелкокристаллический порошок - "Дося".
  Стиральный порошок "Дося" вроде бы нужен, но без него обходились пещерные домохозяйки, поэтому сейчас - вопрос, а не порошок.
  "Эликсир плодородия, самый ценный во Вселенной, дороже поцелуя Карабаса Барабаса!" - Элеонора под-прыгнула, ударила хвостом по крышке банки, засунула рыло в банку и вдохнула порошок, словно получила по-следний глоток воздуха на Марсе.
  Трудно оценить моё состояние, когда я увидела воз-горание лисы Элеоноры - воспламенилась, вспыхнула и сгорела - так сгорает ведьма после представления театра кукол.
  Я вылила на подругу ушат воды, потушила огонь, но не затушила пожар в душе ощипанной, как сурок на вое-водстве, подруги.
  Обгоревшая, но здоровая, обозленная подруга Элео-нора присела передо мной на скамеечку, смотрела не мигая (нет ресниц, веки сгорели - мигать нечем), затем сплюнула по-пахански, и произнесла с нотками народной мстительницы из деревни "Пердушково":
  "Самая тяжелая вариация жизни - смерть на костре, или жизнь после огня, когда лучшая подруга становится ещё краше, а я - окурок, уголёк - пусть не обижаются негры.
  Каждая ошибка гинеколога, генерала, спортсмена тяжела, но самые горькие ошибки - когда обгоревшая ли-сица вальсирует на Амстердамском балу и мечтает выйти замуж за принца Кена.
  Минуту назад я блистала красотой, шерстью, сдер-живала торопливые мечты, а сейчас, обгоревшая делаю се-бе замечания, и, верю, что через пять часов не стану луч-ше, но если внизу, то любая попытка, любое действие под-нимает; из головы вылетают зримые мысли, и призраки с глубочайшими убеждениями, что они - живые, корчат морды, полагают себя комиками и с важностью ждут се-ребряные монеты за удушения политиков".
  Лиса Элеонора убежала; я два года потратила на по-иски, надеялась, что встречу подругу преображенную, в шкуре горностая, с крокодиловым огнеупорным хвостом.
  Но время обманывало ужинами, обещало завтраки и гробы из свинца.
  Однажды я присела под столетним дубом, предалась мечтам о вершине искусства, когда прекрасная и пластич-ная подниму ногу на ухо Карабасу Барабасу.
  Вдруг, в правую мою великолепную ягодицу кольну-ло, затем - в левую, словно стая мигрирующих лемминго-вых муравьёв искала во мне свадебное пристанище.
  С содроганием, с раздражением я лапкой копнула, глубже; нет, не клад с бриллиантами и кинжалами, а кости, свежие кости с черепом, как на земляничной поляне выросли мертвецы.
  Живые и мёртвые - связь нашего Мира с загробным - так боцман после кораблекрушения привязывает себя ка-натом к раздувшейся туше капитана.
  Я откопала медальон "Лиса Элеонора", и сладостное чувство потери - нашла подругу и потеряла - охватило моё существо, сжало челюсти и вызвало судорогу мышц внутренней стороны бедер.
  Безотцовщина, сломанные устои на городском клад-бище.
  В чём смысл бытия, если дружба умирает вместе с подругой, и кости - венец общения лисы с лисой.
  К костям подруг идём?
  По костям друзей идём? - Лиса Алиса опустила голо-ву, но затем превозмогла себя, нашла силы - так ручей устремляется к морю. Она приложила руки к груди, жа-лобно по-бабьи заголосила, и красота в многоголосье - умопомрачительная. - Крыса Шушера, маяк Приднепровья - вы!
  Присказка, предисловие, но маленькое, фиолетового крепкого бы я выпила сейчас, но - нельзя, мозг затуманит-ся, а задуманное необходимо со свежим мозгом, не обре-мененным заботами о маленьких неразумных, как журавли в холодильнике, куклах.
  Буратино - талантливый малый, но - фармазон, про-жектер, прогуляет же, промотает на ерунде, завладел золо-тыми монетами нашего благодетеля Карабаса Барабаса - барабан, а не директор театра.
  На пользу бы пошло обществу, на потребу Отчизне монеты, я бы и не пискнула, но разве смыслит маленький деревянный герой в счастье юношества, в моральных каче-ствах балерин в общей бане.
  Деревянный чурка - всеобъемлющая тема с множе-ством вариаций золотых монет, и монеты именуются по-рождением радостных чертей, которые на торжественных хоралах разыгрывают душераздирающие представления с пуделями, пощечинами, горькими ошибками маленьких писателей Горьких.
  Изымем у Буратино золотые монеты, отдадим их на потребу куклам с ограниченными возможностями, куклам, попавшим в трудные жизненные ситуации, строителям и вахтёрам, ибо вахтёры и строители нуждаются в поддерж-ке государства, оттого, что не стоят крепко на ногах.
  Буратино сдюжит, напряжется, покажет свои гигант-ские возможности преодоления сложного воспитания у старого шарманщика Карло; Буратино не из числа оби-женников, которых посадили на очко кукарекать, он не за-блудится в жизни, а найдёт для себя дело, например, но-вый театр, и в театре том озолотится, забудет о пяти золо-тых монетах, которые перевернули Мир индейцев делаве-ров.
  Крыса Шушера, стань неутомимым пропагандистом, борцом за освобождение Буратино от золотых монет; твой возраст исчисляется не пятном под хвостом, а мудрыми очами и той пользой, которую ты принесешь детям с огра-ниченными возможностями инвалидов - так капитан по-граничной службы каждый раз на ужин подстреливает нарушителя Государственной границы".
  Лиса Алиса убедила меня, уговорила; да и как не поддаться, не попасть под очарование прекрасной балери-ны из породы лисьих - порочной понаслышке, но мораль-но чистой, даже на мужиков не смотрит, по сторонам не зыркает, не подбегает к кловунам с просьбой - "Мужчина, красавчик, угостите даму сигареткой!".
  Я не ждала, что лиса Алиса станет различными спо-собами морально разлагать меня: прививать эгоизм, само-влюблённость, половое довольство, из которых потом я не выпутаюсь - так Аполлон не справляется со змеями пара-зитами и тунеядцами.
  Змеи ленивые, пресс не качают, силовые упражнения презирают, но утку задушат без зазрения совести; и ни од-на змея не пожалеет о содеянном, не задастся жизненно важным вопросом:
  "К чему доброму или пошлому идём?"
  Лиса Алиса в тот же вечер представила меня Караба-су Барабасу - доктору кукольных наук, милейшему, обра-зованнейшему эстету с бородой ниже гениталий.
  Карабас Барабас находился в легком подпитии по случаю удачного спектакля, много смеялся, тискал новую подружку - балерину из Амстердама, сводницу Мальвины; но меня принял душевно, ластился, налил в хрустальный бокал фиолетового крепкого и преподнёс мне с уважением, басил, мужчина, поэтому бас - красиво, важно, изолентой горло не перетянешь.
  "Шикарная, фешенебельная леди Шушера!
  Накажи меня строго, отхлестай мягкой войлочной плёткой с крысиными хвостиками - ничего личного! - Ка-рабас Барабас с наслаждением ударил плёткой подвернув-шегося пса Артемона - по глазам, по ушам, смаковал каж-дый удар, словно высасывал мозг из сливы: - Невысокая, милая в ванной среди душистой розовой пены, крыса, не стыдись, залезь мне в шкаф и подглядывай в дырочку, как шпион его Высочества герцога Анжуйского.
  Как тебе, Шушера, идут накладные гренадерские усики!
  Знаете ли вы, Шушера шумерские языки?
  Шумерское очень вам очень к лицу, душечка!
  Ступайте же, по дороге Добра!"
  И я пошла, побежала, архидетская в душе и архиваж-ная между ног - так продавец мобильных телефонов мнит себя хирургом.
  Дорога добра не привела меня к пяти золотым моне-там Буратино, но закончилась в волшебном Театре Сча-стья, основанным Буратино и для Буратино.
  Лиса Алиса за годы скитаний не постарела; встретила меня с улыбкой; мы обнялись, всплакнули, вспоминали счастливые дни с мечтами, грёзами, надеждами на пять золотых.
  Алиса поведала, что жизнь её около Театра Счастья похожа на скитания в Амстердаме: деревянные и тряпич-ные задницы прикрывают искусство.
  Грянул майский гром, первый капли целительного дождя смочили нашу шерсть, вдруг, Небеса прорвало, и я заплакала, чувствительная и добрая до сентиментальности, надеялась, что выпьем с лисой Алисой фиолетового креп-кого и пойдем к молдавским молодым строителям.
  Небо обрушило на нас озеро Байкал; из урагана вы-скочило чёрное существо - пудель Артемон или не он, не скажу, потому что не склочница и не ключница души; су-щество вцепилось в горло лисы Алисы, заурчало, захохо-тало адски; и через миг прекраснодушной лисы, которая хвост и лапу поднимала выше головы, не стало.
  Лучшие люди и звери уходят вместе с кораблями-призраками.
  
  
  КАРАБАС БАРАБАС
  
  (Волшебник, любимец публики, душа общества, столп мышления кукол.)
  (рассказывает Лиса Алиса, вольная балерина)
  
  "Будь счастлива, прекраснодушная лиса!" - мне в спину ударил комплимент, поднялся к мозжечку и мягко опустился медовым потоком в чресла.
  Я яркая, глаз от меня не оторвать; комплименты сып-лются от мужчин, женщин, зверушек, кукол, но что-то в том окрике, замечании меня задело за нервы - так осто-рожная арфистка на собрании геев в Амстердаме ненаро-ком пальчиком ноги тронула струну.
  Оглянулась на него - не творец ли фактов обратил на меня внимание? сможет ли он реализовать слова в золотые слитки?
  Достаточно ли у него сил преодолеть своё верхогляд-ство (но и оно положительное, оттого, что оценил мою красоту), получить от меня индульгенцию от одежд?
  Импозантный мужчина: борода ниже колен, краси-вым питоном обвивается вокруг лодыжек; полосатые портки заправлены в, начищенные до боли в сетчатке гла-за, сапоги со скрипом; красная рубаха с петухами, блестя-щий чёрный похоронный фрак, на голове котелок из Изра-иля, а поперек толстого положительного живота - золотая цепь для ротвейлеров и непокорных кукол.
  Без особого труда я узнала директора Театра Кукол, доктора кукольных наук мистера Карабаса Барабаса - мужчина на выданье, загляденье, пирог с маковой начин-кой.
  "Умна ли я, как вы полагаете, кабальеро? - я кокет-ливо подняла заднюю лапку выше головы, проговорила с французским выдохом в ноздри, словно не в силах пере-ждать ураган "Карина".- Не ждите, что я упаду вам в объятия, изможденная от любви, страдающая болезнью близорукостью; колени, мои колени они не предназначены для - пусть импозантных, словно соловей на розе - муж-чин".
  Карабас Барабас поклонился мне с достоинством Че-ловека Дождя; но я видела - далеко мыслями от меня, творческий человек, витает в облаках; он уже сделал ком-плимент другой даме - кукле с длинными голубыми воло-сами - Амстердамская наша штучка - и опять погрузился в свадебные мысли, от которых, если и уйдёт человек, то только ногами на Север.
  Я невольно залюбовалась статью директора театра, поняла, что он легко овладевает девушками, как овладел огромной духовной культурой, имя которой - волшебство и магия на крови военнопленных кукол; постиг скрытый от занудного случайного взгляда бомжа смысл поднятия ноги выше головы, эстет с большой буквы закона.
  "Не позволяйте ему плакать, он не разлучается с ва-ми, не дерево же вы без сучьев! - Горячий шёпот прорвал мою барабанную перепонку, эхом бомбового удара ото-звался в висках: везет же мне сегодня на красавчиков. Пу-дель с кисточкой на хвосте, с розовым бантом - кобель, но с розовым, гей собачий Амстердамский - лаял, привлекал моё внимание, словно я - сосиська на вертеле. - Карабас Барабас как бы талантлив ни был, обречен на бесплодие, на формалиновые ванны при подагре, потому что повторя-ет часто пьесы Шекспира, а Шекспир в наши дни - когда воздетая к небесам нога обнаженной балерины стоит больше коровы - не нужен.
  Надолго ли я завладел вашим вниманием, почтенная лиса? - пудель Артемон (я - заядлая театралка, поэтому узнала ведущего артиста кукольного театра Карабаса Ба-рабаса) спешил, говорил сквозь собачьи слёзы и похож в минуты откровения на мохнатого мавра. - Давеча я выл на Луну, но Луну не видел, потому что мешала плотная ткань шарабана - так нерожденный младенец взирает на Мир че-рез половую щель матери и ничего не видит, болезный.
  Не желаю, не умею оставить слова и лай, лиса Алиса, поверьте!
  Ах, полноте, не разбивайте моё сердце строгими взглядами.
  Не скрипите зубами, тише, тише, милейшая, мы не на сеновале в пригороде Стокгольма, где женщину не отличить от шотландской коровы.
  Не позволю обстоятельствам взять над нами верх! - Артемон пролаял с восторгом, машинально шептал непо-нятное, кусал себя за хвост - ловил вшу, быстро обежал вокруг меня, словно обматывал невидимой нитью Ариад-ны. - Графинчик с водочкой нам бы под разговор!
  Знаю, что вы не дикая, что состоятельная лиса.
  Впрочем, не принял бы от вас премию, не пользовал-ся бы благостями, а скажу без утайки - с ума сведете гре-надёров - так золотой слиток лишает еврея разума.
  Уверяю, что, если изнасилуете себя немножечко, то не без отвращения взглянете на закулисную жизнь нашего театра.
  Карабас Барабас дерется, бьёт нас плёткой, склады-вает спать в деревянный ящик, где тесно, и непонятные звуки от Пьеро и Арлекино, словно они решают Амстер-дамскую теорему Пифагора.
  Он ему - катет, а тот в ответ подставляет гипотенузу.
  Не скажу, что мне неприятно ночевать в ящике, хотя, потому что я - собака, Карабас Барабас не настаивает на моём единении с куклами, словно знает слова любви к жи-вотным.
  Ах, помилуйте, что же это у меня опять - выход энергии, или Истина выпирает? - Артемон взлаял в совер-шенном испуге институтки, подбежал к дереву, справил большую нужду. - Кулак мне между кустистых Брежнев-ских бровей.
  Я не каждый день щи лаптем хлебаю, иногда и бор-щом балую плоть - красный украинский борщ с сине-жёлтыми мослами.
  Потешно: украинцы любят мослы, а презирают мос-калей - по мне - одно и тоже, что - москаль, что - мосол.
  Мосол, москаль, посол, осёл!
  Не люблю ослов, а всё из-за батюшки моего, пса без-родного; он меня ослом называл, облаивал, а затем, когда оскорбит - валится на спину, в грязи катается - гениталии красные наружу из шерсти торчат факелом - и гогочет, словно гусь.
  Мне два месяца исполнилось тогда, щенку, и батюш-ка призвал к себе, ласковый необычайно - в первый раз передо мной пресмыкается, словно оползень перед горой.
  Я подвоха не почуял - щенячья душа, силился выла-ять всё, что в душе скопилось, на фотографии француже-нок в витрине лесбиянского магазина загляделся; и на ули-це девушек обнажённых достаточно - как раз закон вышел об обязательном оголении красивых девушек на улицах Амстердама в летнее время.
  "Щенок, сынок мой, доброе дело сделай, повесели народ на празднике, и тебе воздастся, как купцу за скатер-тью самобранкой, - батюшка мой лает, в глаза мне не смотрит, словно потерял вставные очи в кувшине с водой. - Красноречивый у тебя вид, в твою матушку сучку поро-дистую болонку.
  Лаю без убийственной иронии, ни о чем не намекаю, не даю урок жизни, не ищу в тебе Правду, а Истину - тем более, потому что нет в море жизни ориентиров Правды и Истины, как нет на порядочной болонке блох.
  Надень на себя премиленький пояс с сумочкой; ты не гей, поэтому сумочка - кобелячья, поднимет тебя над дей-ствительной реальностью, заглушит призывы плакальщи-ков на кладбище, призыв к революции - так гром из яго-диц налогоплательщика заглушает вопли налогового ин-спектора. - Отец ловко укрепил на мне пояс с сумкой, а я - наивная щенячья душа, не знал, что пояс с взрывчаткой, пояс шахида; мода вошла пояса с динамитом на себе но-сить и взрывать в удобное, для грешников, время. - Роман-тика, шторм идей в твоей душе, щенок!
  Как только окажешься в центре гей-парада, дерни за веревочку на сумочке и... дверца откроется, как открыва-ются болонки под взглядами кобелей. - Отец, как в театре, прошептал в сторону (но я слышал, потому что - молодой и остроухий): - Дверь в Рай тебе откроется, щенок, нахлебник, дармоед.
  Взорвешь гей-парад, а я за труды получу миску с лу-ковой похлёбкой для инвалида Пиноккио".
   Значение слов я не понял, с благодарностью покло-нился батюшке псу - доверил же мне, не разнёс в щепки мои щенячьи восторги, не обещал жизни в саду с розами.
  Отец вместо себя меня в смертники записал; зачем, к чему, будто у него гениталии отсохли?
  Полагаю вопросы неразрешимыми, как и вопрос о смысле жизни - Куда идём?
  Я побежал в яркую толпу мужчин, но разодеты, как женщины и куклы - ароматные, возбужденные, но в то же время лирично грозные, эпично конкретные в своих тру-дах и подвигах.
  "Ах, умру я без дорогого Ганса!" - мужчина в жен-ском бальном платье рыдал, а другие мужчины в костюмах тяжелоатлеток утешали его поцелуями - так повар угова-ривает знаменитого артиста отведать пирожка с поганка-ми.
  Я засмотрелся на однополые отношения людей, наверно, поэтому не дернул за веревочку, забыл и не взо-рвал себя и часть пышной мужской толпы со слезами кло-унов на лицах гейш.
  Сумочку со взрывчаткой похитили - тепло, мягко, профессионально - я потом понял, после трагедии, что украли, не все же горох сеют, а люди с желтыми круглыми лицами и глазами-амбразурами - сумки воруют.
  Вдруг, мягкая сила подхватила меня, завертела в тайфуне, девичья, я по запаху узнал - настоящая девушка, а не поддельная, не с мужскими гениталиями она, а с жен-ским отсутствием гениталий, словно гей парад прошёл че-рез строй сеялок-веялок.
  "Щеночек! Друг мой мохнатый, пузатый, тёплый, как отчаянный рот Джека Потрошителя! - девушка тискала меня, щекотала животик, а я верил, что не четыре секунды с ней пробуду, а она - моя хозяйка до смерти, до её смерти, потому что собаки в неге живут дольше своих хозяев, оттого, что руки лижут, грустно смотрят, когда хозяин скрывается за дверью квартиры, переглядываются с котами, и по приходу встречают хозяина горячими поцелуями в нос, щёки, и место для сидения - так художник целует модель автомобиля "Ролс-Ройс"! - Постой, мерзкий воришка, отдай щенячью сумочку, не найдёшь в нёй Псалтырь и Прощение!" - девушка бросила меня на камень мостовой, побежала - длинноногая, румяная - я невольно залюбовался обнажёнными ягодица-ми своей хозяйки - за похитителем моей сумочки, в которой, по моему мнению, скрыты Райские сады.
  Грянул взрыв, я подумал - майская гроза прокляла демонстрантов; надо мной пролетели фрагменты человече-ских тел; мелькнула оторванная голова хозяйки - исчез идеал человеческой судьбы; померкла мысль о хозяйке, младая щенячья душа обросла мидиями.
  Я - чёрной молнии подобный - прижался к мусорни-це, наблюдал за переполохом; туфли, подвенечные платья, парики; кровь, крики, смерть, визг раненых друзей; нахо-дились стойкие, которые, несмотря на смерть, или, наобо-рот, потому что - смерть вокруг, занимались однополой лакированной любовью в смердящем хмелю.
  Меня подняло, я подумал - в Рай возношусь, на Пе-гасе, молодой, но собачьи стишки уже сочинял; борода, а затем тепло человеческого могучего сердца и запах чесно-ка с ароматом фиолетового крепкого накрыли меня верблюжьим дорогим одеялом:
  "Щенок! Безработный! Ужо я тебе найду применение в моём театре Драмы и Комедии, Иллюзий и взаимоотно-шений полов кукол и собак! - Карабас Барабас (добрая душа) призрел меня, вознёс над обыденностью, над геями и мостовой - так ударная волна поднимает поэта на пьеде-стал почёта города Амстердам. - На улицах Амстердама ты встретишь геев, зоофилов, извращенцев, некрофилов, садистов, мазохистов, и, полагаю, что подвиг отречения от своей шкуры не для тебя.
  Театр, служение Музе - твоё собачье призвание, до-рогой пёс с глазами-вишнями.
  Отчего же княжеские слезы выступили на очах твоих романтических?
  На первых порах будешь возить Мальвину - шерсть к мохнатке - содружество сладко!
  АХАХА-ХА-ХА-ХА!
  Потешно я сказал, заумно, но в то же время театраль-но - публике понравится, невзыскательным столярам и пышным прачкам с грудями-колоколами".
  Карабас Барабас принял меня в труппу театра, не гнушался моим прошлым, первоначальной бездуховно-стью и тонкой аристократической костью спины, словно я - дистрофичный динозавр. - Пудель Артемон улыбнулся воспоминаниями, но спохватился, будто у него украли корзину с костями, схватил меня за лапу, суетился, бормо-тал, взлаивал, брызгал слюной, тащил к Карабасу Бараба-су, словно лодку украл и спешил спрятать в казарме грена-дёров: - Что же мы зря время теряем, красавица лиса Алиса!
  Добрые нынче времена, тёплые, душевные, как заку-лисные беседы с голубоволосой девочкой Мальвиной.
  Я тебя немедленно представлю Карабасу Барабасу, покажу его тёмным угольным строгим очам твои милень-кие глазки блудницы, но блудницы не телом, а - помысла-ми, словно тебя облили сметаной и выставили на обозре-ние в клуб женских потерянных сердец".
  Артемон галантно шаркнул лапкой перед директором театра, поклонился, представил меня; по-доброму, без книжных вымыслов, без бития себя лапами в мохнатые груди.
  Карабас Барабас с улыбкой смотрел на меня, затем обнял по-отечески, без излишеств, без обжиманий, без страстных поцелуев языком за язык, без задирания юбки и публичного секса, что так обычен и моден на улицах Ам-стердама, откуда исчезли аргументы, а остались одни го-лые волосатые и бритые факты.
  "Лиса Алиса! Душа моя! Мечтал, думал с вами по-знакомиться ближе, по-родственному, за чашкой фиолето-вого крепкого! - Карабас Барабас подмигивал мне, под-прыгнул потешно, по-клоунски, чтобы снялось напряже-ние первой встречи - так якуты в Риме надрезают друг другу щеки - кровь отвлекает от насущных проблем и цен на шёлк. - Пойдем в мой шарабан, не приму возражений, прелестница, потому что коллекционирую общение с ум-ными людьми, куклами, зверями, призраками.
  Каждый обоняет Мир, как желает!
  Артемон распорядится по хозяйству в театре, а мы насладимся задушевной передачей умных мыслей из мозга в мозг; геи вещественное из себя в себя передают, и не только геи, но геи чаще, а мы - мысли, словно мы не жи-вые, а два Буратины, или Буратино и Пиноккио.
  ХА-АХА-ХА-ХАХА!" - смех директора театра зара-зительный, как смех чахоточного больного; я тоже хохота-ла - легко с положительным мужчиной, потому что он - мужчина.
  Карабас Барабас привел меня в шарабан - узкий, но душевной теплотой в нём веет, как девушка в поле веет-сеет.
  Налил в высокие бокалы фиолетового крепкого - мне полный литровый бокал, а себе - половину, жаловался на боли в желудке, обещал, что, когда излечится, то мы напьёмся, как свиньи на поминках ка-бана.
  "Люблю красивых женщин, но чтобы - всенепре-менно ногу или лапу выше головы поднимала, словно ис-пугалась нога мышки! - Карабас Барабас подмигнул мне, выпил, закусил вареным осьминогом с чернильным меш-ком; чернила окрасили лёгкую седину в бороде, словно тьма налетела на Свет.
  Затем с изъяснимым испугом схватил меня за лапы верхние, чуть моё фиолетовое крепкое не расплескал, и я торопливо осушила бокал, словно три дня лежала в пу-стыне после попойки: - Ты же поднимаешь заднюю лапу выше головы Алиса?
  Ответь мне, иначе скорбь разобьет старое сердце по-эта и директора; сердце - стеклянная ваза в колумбарии крематория мушкетёров".
  Карабас Барабас наивно, по-детски ждал ответа, смотрел на меня, беспокоился, что у меня начнется белая горячка, как у кобылы на фабрике шампанских вин.
  Я вскочила, подняла заднюю лапку к крыше шараба-на, засмеялась расслабленно - так смеются беззаботные душевнобольные художники:
  "Милейший друг Карабас Барабас!
  Вы же видели, как я на улице лапу поднимала, словно вас соблазняла поездкой в Москву.
  Полноте, не забывайте, не думайте о дурных покуп-ках, когда девушка лиса перед вами красуется, раскрыва-ется белой розой любви и печали".
  "Виноват! Исправлюсь! Вижу! Вспомнил! - дирек-тор театра, профессор кукольных наук засмущался, по-краснел под волосами, загнутым носком красной туфли чертил в пыли, в окурках, в шелухе семечек на полу звезду Давида. - Рассеян, невнимателен, а всё из-за контузии во время первой брачной ночи, когда моя жена взорвалась потоком упрёков, выпустила изо рта и вагины лавину чёр-ную, серную, с хохотом и хлюпаньем чертей.
  С детства люблю кукол; обожаю, но не той любовью охвачен, как мой покойный батюшка практиковал: бельма выкатит после фиолетового крепкого, усы китовые закру-тит и бегает за резиновой куклой Факи - американка, но с пониманием, словно второй мозг у неё в огромной ягоди-це.
  Резиновая кукла пугала, меня, я хотел своими руками сделать ей неприятное - проткнуть иглой; не нравилось мне её мировоззрение и собственнический взгляд на наше имущество, словно не живая кукла, а - член парламента.
  Папенька не разделял мою ненависть к Факи, бранил меня, запирал в тёмный чулан, предрекал, что я никогда не вырасту, потому что он мне пальцы отрежет, а дерево ике-бана бонсай с подрезанными сучками кривится, но ввысь не идёт, оторвали дереву мечту о полетах на Марс.
  В тот мрачный день он подошел ко мне, долго смот-рел на мои голые ноги с татуировками - звери по минному полю, - возложил длани на мою голову - маленькую, но с потенциалом ума, и хриплым голосом, будто за папеньку из нутра злой зверь вещал, проговорил:
  "Не смотри алчно на мою куклу Факи, сынок безбо-родый.
  Придёт время, обзаведешься своими куклами - жи-выми, неживыми - и бородой, птица Снегирь из книги Апокалипсис грудь красную тебе покажет, но - хорошо ли это?
  Что самое важное в жизни, Карабасик? - папенька взволновался, бегал по комнате, швырял вещи на пол - мо-тыльком вспорхнула запрещенная фотография, где батюш-ка в общей бане показывает представление перед борода-тыми купцами из Ново-Амстердамского района, словно павлин перед гусынями изгибается.
  Успокоился, фотографию к груди прижал: - Не тронь чужое, руки отсохнут на чужом; смоковница сама по себе засохла, а руки отваливаются - от грехов.
  Я в первом классе начальной школы нечаянно тронул чужое - жену наставника, и мне за воровство пальцы на левой руке отрубили, - отец торжественно показал беспалую ладонь, поднял вверх, словно Олимпийский факел надежды. - Может быть, не за жену наставника, а потому что я - шалун, крендель маковый вместо сиденья унитаза использовал; очень маковый крендель похож на сиденье - умора.
  С любовью и гордостью за мораль мне пальцы руби-ли, у наставника даже мелькнул лучик доброты в уголке левого глаза, словно фонарь в черепе, а глаз - щель, но не половая, а черепная.
  Я люблю Факи, часто перекрашиваю её в красный, жёлтый, черный цвет, потому что - политкорректно.
  Факи намедни выказала намерение совершить со мной путешествие по ледяным горам Антарктиды - воз-дух чистый, экологически чистое мясо пингвинов и за-мерзших полярников.
  В желании резиновой неодушевленной куклы нет ничего предосудительного, как нет гадкого в рассматривании портретов вождей.
  Но Факи не спросила у меня разрешение на растрату казённых средств; взломала сейф с казенными деньгами, подразумевала, что я спишу растрату на мышей и мальчи-ка Нильса: мыши украли деньги, а мальчик Нильс с вол-шебной дудочкой вывел мышей из города, даже ботинки потерял в море.
  Я сам пригласил Факи в путешествие по Сибири и на Колыму - экзотично, перепад температуры, как на Луне; но Факи скрипела резиной, не просила, не требовала, а за меня всё решила - к чему, зачем, почему она бессердечна?
  Она легкомысленно отнеслась к моей работе, к день-гам, отложенным на увеличение пениса, и её отношение повергло меня в шок; я в исступлении грыз ногти, возбуж-дался до безумия, по ночам с замиранием сердца проби-рался в городскую прокуратуру, расхаживал среди бездом-ных прокуроров, страшных с запутанными волосами, тусклыми пуговицами на мундирах - как я ненавидел в то время отсутствие яркого света в здании прокуратуры, но любил себя, верил, что я - венец Природы, как Утка-мать.
  Факи живёт у меня на всём готовом, в пище не нуж-дается, потому что - резиновая, на одежду не тратит ни сольдо, оттого, что профессия её - всегда быть под рукой и обнаженной; но не балерина, ох, как не балерина.
  Рассказывает о благородных традициях Америки, ко-гда резиновые куклы зарабатывают на стороне, а получку приносят хозяину во рту, как птица Снегирь - опять Сне-гирь, дамские очи у Снегиря, а пение - вой грешников в кипящем масле в адских котлах.
  Ни гроша, ни сольдо, ни песо, ни копейки мне Факи не принесла, нетрудолюбивая.
  Для мужчины радости случаются каждый день, но деньги - единственная радость, которая не приедается, не переходит в разряд обыденности; даже мужские красные и розовые стринги на лучших клерках Амстердама устаре-вают, а деньги - вечно молодые, потому что в них дух Спящей Царевны.
  Царевна не умирала, и деньги не умирают, словно они - вечные Жиды, скитальцы по душам.
  На негнущихся ногах - протезах - я подходил к Фа-ки, увещевал её, часто пользовал, и она в момент работы тупо смотрела в потолок или испускала воздух из всех ис-кусственных отверстий, сдувалась, утрачивала формы, ху-дела на глазах, говорила, что теряет память, и завтра же отправится в Москву на съезд резиновых кукол, что мы расстанемся только на один год, отчего наша любовь окрепнет стручком перца.
  Где любовь между безногим карабинером и резино-вой куклой?
  В каком месте слизкая любовь?
  "Факи, ты зарабатываешь на стороне золотые дукаты, прячешь их в дупло, недоступное моему пониманию - так белка в Чернобыле в пекле радиации прячет орехи. - Я убеждал Факи, чтобы она вскрыла свой мохнатый сейф, принесла мне деньги-дребеденьги. - Почему ты лишаешь меня радости богатства, не отдаешь заработанное мне, ни на что не расходуешь йены, даже на бинт для перевязки моих ран; бессердечная во всех смыслах, упрекаемая кавалерами и молвой, вафельница, а не целующаяся благородная резиновая жена.
  Упрекаю, корю, журю тебя с одной целью - не ломай мне кости, а у тебя, резиновой, костей нет, поэтому их не соберешь; ты мне обязана, скупая рыцариха".
  Резиновая бездушная смотрела на меня, и я вспылил под вулканической лавой её взгляда; выпустил из Факи воздух, сложил в конверт и закрыл в деревянный ящик - гроб.
  Полагаю, что через неделю я прощу Факи, извлеку её, надую насосом и пусть, как гласит поговорка о двух ба-ранах на мосту, служит мне и дальше верой и правдой, а деньги... деньги - тьма Египетская.
  Каждый раз, когда я думаю о деньгах, в голове шу-мит, раздаются голоса, а в ноздри шибает едкий запах ва-реных и жареных адских грешников".
  Папенька махнул на меня рукой - жест мне привыч-ный, маханьем папенька отбивался от семейных проблем, - ушел из дома, наверняка - дом в увеселений, к деревян-ным женщинам, дерево в ту пору вошло в моду.
  Я обрадовался одиночеству, приставил к буфету ска-меечку, забрался, открыл волшебную дверку, а все двери волшебные, потому что скрывают за собой любовь, засу-нул руку в банку с малиновым вареньем и - ОООО! Ужас!
  За спиной кашлянуло, дохнуло адским холодом - по-чему в аду, где вечный огонь под котлами и сковородами (и кто распределяет грешников - этого в котёл, а этого - на сковороду?) - всегда холодно, как под юбкой кондитера-гея из Исландии.
  "Чёрт! Забирай мои игрушки, даже папенькины луб-ки забирай с изображением обнаженных кавалергардов и балерин, но моего плюшевого Мишку Фодзи не трогай, иначе я тебя сброшу под поезд!
  Черти не умирают, но под поездом страдают, потому что вас Анна Каренина пытает!" - я со слезами печали и отроческого гнева высказал, обернулся к лешему - так в гнёздышке кукушка перебирает золотые часы, сворован-ные из женской раздевалки в лесбийской бане Амстердама.
  Вместо чёрта я увидел Факи - сплюснутую, полуна-дутую, но с задорным пионерским огоньком в нарисован-ных очах, словно плеснули краски в лицо дирижеру, и ор-кестр вздохнул полными грудями.
  "Факи, мне папенька сказал, что в отчаянии сдул тебя и запер в гробу, резиновая ты надувная прелесть с желанием решения лучших задач кукольной жизни.
  Не болеешь ли ты, нет ли у тебя дурных резиновых болезней, которыми ты гордишься, как заплаткой на пра-вой ягодице?
  Если ты не Факи, а - призрак, образ резиновой куклы в моём воображении, то онемей, брось своё малостоящее эфемерное тело и улетай в ад, откуда доносятся вопли, зубовный скрежет и удары молотком по зубам".
  "Друг мой, Карабасик Барабасик, несмышлёный, но я с явными задатками директора кукольного театра - так доктор у овечки видит под хвостом ошибку пастуха. - Ре-зиновая кукла без боязни подошла ко мне, сняла с табурет-ки, облизнула варенье с моих губ и голосом, полным саха-ра, промурлыкала. - Все мы - куклы, полимеры, резина, люди, животные - звенья одной цепи, имя которой - стя-жательство и иждивенчество.
  Твой батюшка, мой хозяин и муж Фредерико, сдул меня - вытащил клапан между ягодиц, заточил меня в гроб-сундук, думал, что лишения и дурные наклонности в гробу выведут меня на чистую воду, заставят мою совесть принести золотые дукаты - так на кладбище сторож пере-носит с могилы на могилу конфетки "Дюшес".
  Я извернулась, освободилась из гроба, накачиваю се-бя, сама же над собой подшучиваю, что принудительно вырастаю, округляюсь, но благодаря стараниям не ограни-чиваю себя рамками гроба, а надеюсь на понимание в ис-тязаниях, уменьшение крепостного права - схема гонений не без приятности.
  Надуваю себя в зад, как цыгане надувают лошадь пе-ред ярмаркой невест.
  Подсоби, мальчик, и твой труд войдёт не только в анналы истории доброты, но и в мой анал". - Резиновая кукла Факи повернулась ко мне ягодицами - ужас, потому что сморщенные, обвисшие, резиново целлюлитные, отто-го, что не надутые; малыш на обиду надувает щёки, а ре-зиновая кукла - ягодицы
  Я схватился - за велосипедный насос - один конец шланга к насосу, другой к ниппелю между ягодиц Факи, словно нить, связывающая рождение человека и его смерть.
  Я качал, и с каждой дюжиной подкачиваний тело Факи наливалось любовью, преображалось: исчез целлюлит, ягодицы оттопырились, как у гимнастки на шесте, груди вышли полноценными дынями с бахчи синь-ора Паганини.
  Время от времени Факи щупала себя, заставляла и меня проверять упругость ягодиц, грудей, губ и других - очень важных для резиновой куклы и её покровителя - ча-стей тела.
  "Полноте, любезный Карабасик, довёл меня до нуж-ной любовной кондиции, словно вырастил не сына, а - де-рево! - Факи улыбнулась мне, нежно погладила по право-му уху, отобрала насос, и отсоединился шланг от ниппеля между ягодиц - так моряк отсоединяет капельницу от вены капитана. - Я из гроба подслушала твой разговор с отцом, не разговор, а - овсяная каша для цирюльника.
  Люди почему-то думают, что любовь с куклой - од-ностороння, как лента Мёбиуса.
  Твой отец, мой хозяин, думал только - нравлюсь ли я ему, или не нравлюсь, а о моём мнении не спросил: люб ли он мне или отвратителен, словно холодец на ночной рубашке".
  "Вы же, куклы, без души! - я удивился, говорил сухо, потому что верил в страшные истории с куклами, особенно резиновыми; готовил бурю в стакане воды, позволил себе двусмысленную улыбку ловца осьминогов: - У людей жизнь осмысленна, мы рождаемся, любим, умираем, но не знаем своей цели - мышление, душа, чувства и высочайшая моральная ответственность за всё, сделанное с душой - так яблочко ответственно за яблоню.
  Не думаю, что ты, Факи, очень алчная и хитрая, ты же не Улан-Батор, но иногда мне страшно, потому что ты подаешь своим нагим телом дурной пример призракам".
  "Карабасик, открой свой рот - душа не вылетит, не соловей! - резиновая кукла сказала с внушением, будто на уроке Амстердамских взаимоотношений кошек и собак. - Папа Римский Франциск уже подготовил догму об изна-чальной погрешимости кукол: только кукла сошла с кон-вейера или из рук мастера - сразу грешна, как чёрт.
  В то же время эта догма наделяет нас, кукол, душой, потому что бездушный не бывает грешником, как черепаха не живёт без панциря.
  Я верю, что мы все - черепахи, даже в пруду черепах ловлю и смотрю в их волшебные очи, в которых отража-ются Планеты Солнечной Системы.
  Черепахи - золотой мусор истории.
  Ты, Барабасик, часто запираешься в своей детской комнатке - сто на сто метров, разговариваешь с куколками - я подслушиваю, подглядываю, потому что - резиновая бесстыдница; ты заглядываешь мёртвым куклам под юбки, снимаешь их штанишки - порок ли ты ищешь у кукол ду-шу между ног?
  Батюшка твой скуп, стяжатель, поэтому не покупает тебе живых кукол; себе купил меня, да и то - подержан-ную, я сначала генералу принадлежала, как подушка.
  Приляжет на меня генерал карабинеров синьор Па-лермо, слюни пускает, газы испускает - всё из себя, но не полезное, будто с рождения задумал мне испортить резину.
  Ты, Карабасик, за мной подсматриваешь, когда я с твоим папенькой или в душе омываю свои резиновые ве-ликолепные, словно рог Пегаса, перси.
  Мечтаешь, что, когда вырастешь, станешь доктором кукольных наук, директором кукольного театра с детским уклоном, бесстрастным, без вина, без ресторанов, поэтому - без стрежня и без радостного ощущения жизни в черепе. - Факи прилегла на кушетку, рассказывала, но не соблаз-няла, не призывала, а налаживала между нами мост беско-рыстной дружбы - между резиновой куколой и незрелой особью мужского пола. - Верь, мне, я и приведу тебя в ат-мосферу настоящего театра, театра, в который стремятся; порочный, с танцами обнаженных балерин среди бутылок фиолетового крепкого; всё остальное - ложь, обман старых пердунов и молодых импотентов из общества "Амстердамский кактус".
  Мой театр - большие деньги; твой задуманный театр безгрешных кукол - да и безгрешны ли они? - признание, мораль, но нищета, безденежье болотное.
  Не говори, что я - финал твоего детства, потому что у меня однобокое развитие психологии, как у доктора Фрейда.
  Нет, только от меня! Возьми, не резину, а - душу и золото!
  Сорока ты, Карабасик, блеск и мишура - тебе Имя! - заплакала, передо мной на колени упала, целует мои дет-ские негармоничные ноги - цыплячьи: - Душа в тебе, благородство, самоотрешённость, как у патриота на плахе!
  В знак любви и преданности вверяю тебе все свои богатства - на кукольный твой театр, монсеньор Карабасик Барабасик, - сбегала быстро куда-то, поскрипела, грохнула, уронила, и приносит мне увесистый мешочек - в ноги бросила, словно я - цыган Будулай, а в мешке монеты золотые - состояние! - Батюшке деньги не показывай, не рассказывай о них - отнимет золото и мечту о кукольном театре, пропьёт, мне замену найдёт из балерин, может и резиновых, но балерин - ногу выше головы поднимают; я тоже ногу выше головы поднимаю, но я не балерина, оттого моя нога меньше ценится, стирается в памяти, будто проклятье трёх мушке-теров.
  Я верила, что мушкетеры благородные, а они деньги воруют, пьянствуют и блудодействуют, словно мечтали о рассольнике, а получили украинский борщ с галушками.
  Если со мной что случится - в печку бросят, или по-рвут, как Тузик грелку, то золото не умрёт, оно - лихо, молчит, никого в упор не замечает, но тайно науськивает без слов людей на людей, - ты театр создай, и иногда обо мне вспоминай, как больной, глядя на шрам, вспоминает пьяного хирурга". - Скороговоркой, почти в беспамятстве, а затем убежала в дальние комнаты, где всегда темно и капканы на медведя, словно в подземелье ведьм.
  Я золото спрятал до лучших времен, потому что - рассудительный, о театре мечтаю, и не через преступления театр получил, а по доброте души, по широте взглядов, без упорства бредового Чиполино.
  Батюшка мой вскоре резиновую куклу Факи продал в Чечню, в рабство; я слышал от почтальонов и виновозов, что в Чечне Факи круглые сутки гнула резиновую спину - еду готовила для боевиков, обстирывала их, по саклям убирала, и в то же время сексуально обслуживала под хо-хот, непристойные шутки, упоминания, что никому она не нужна: ни Амстердаму, ни Москве.
  Через месяц рабства, резиновая кукла, вся в заплат-ках, сдулась - целого места не нашлось для новой заплат-ки; вышел воздух из Факи, а вместе с воздухом и душа вы-летела вместе с грехами; болезненная душа, добродетель-ная, с хворобами и полипами, слизкая, но золотая.
  Я хранил тайну золотого подарка резиновой куклы, верил, что золото за щекой вознесёт человека к Солнцу, как Икара.
  Икар золотую монету в ноздре держал, поэтому ле-тал, но монета выпала, и Икар упал белым тетеревом на свечу из воска.
  Я в лета вошел - четырнадцать мне исполнилось, ба-тюшка меня замуж за соседскую девочку Джульетту отдал, она - перестарок, уже тринадцать стукнуло по темечку и между волосатых ног.
  В первую брачную ночь в опочивальне Джульетта сразу с себя наряды скинула, осталась только в одних туф-лях на высоченных каблуках - привычно разоблачилась, профессионально, но я не обесценил ворчаньем наши начинающиеся отношения - так Санта-Клаус не бегает нагишом по первому снегу.
   Ногу выше головы подняла - красиво, зрелищно, мысли напряженные расслабляет, к жребию подводит - кто прав и кто виноват.
  "Друг мой, муж мой законный Карабас Барабас, - напевает, пальчиками щёлкает, как на станции метро Щёл-ковская в Москве, где я на экскурсии побывал - тряпичных кукол привокзальных покупал. - Грудки мои - вишенки, персик - персик переспелый; любят обезьяны в зоопарке перезрелые персики, подгнившие бананы, да, надеюсь, что я не обезьяна, и банан твой не подгнил, не запаршивел.
  Наш брак ознаменовал нашу серьёзность, твоё фак-тическое возмужание и вступление в жизнь с карьерой - так жеребец вступает в озеро с золотыми пылинками.
  С сегодняшнего дня ты должен зарабатывать боль-шие деньги и обеспечивать меня; прогревать мне почки, построить дачу в Венеции, с любовью и гордостью выкла-дывать в интернет сцены нашей близости - так балерина показывает подружкам новые автомобили, подаренные любовниками.
  Я сделаю тебе приятное своими руками, а ты расска-жи: кем пойдешь работать на благо Отчизны и меня - не в шарманщики и не в столяры, надеюсь". - Сказала, зарде-лась маковой зарёй, приблизилась, в очи мне смотрит, в лицо дышит страстно, и страсть та не животная, а страсть - к деньгам и к даче, а может быть, к особняку в центре Амстердама.
  "Я намереваюсь, стать директором и хозяином ку-кольного театра для детей и взрослых, - я проговорил мед-ленно, под гипнозом рук и губ моей жены, искривил лицо, боялся, что из-под кровати выскочит свадебный вампир и прокусит мне шею, как барану. - Искусство, театр - вели-колепно, возвышенно, благородно и духовно, даже лука-вый от театра бежит, как от пожарного шланга.
  Арендую помещение, куплю шарабан, приму в труп-пу кукол и одного животного, обязательно, чтобы живот-ное - собака!" - крикнул, ударил кулаком себя в грудь, ис-кал в груди барабан африканского колдуна вуду.
  "Вы всё лжёте, мой друг, муж мой! - Джульетта от-прянула, упала в бессилии на кровать, а затем подпрыгну-ла, словно получила заряд из пушки в ягодицы: - Чего-с, Казанова?
  Театр? Куклы? Не наигрался ещё?
  Мы в Амстердаме, понимаю, что куколки - заман-чиво, модно, способствует развитию гениталий, но никак не укреплению семейных отношений, когда жена нуждается в бриллиантах и молодых любовниках молдаванах.
  В куклы играют холостяки и брошенные страшные девки с отвисшими кошелковыми сиськами.
  Извольте, сударь, в карабинеры пойти!
  Мой вам искренний приказ, иначе ночью задушу вас: подушку накину на лицо, сяду на подушку и задушу, как краба, даже в колокольчик не позвоните, лакея с пейсами не вызовете.
  Карабинеры обыски устраивают, присваивают чужое имущество, взятки берут, оттого жизнь у карабинеров и их жён - сладкая, без подозрений, что драгоценности пропа-дут из фамильного склепа; подумайте, да и думать - грех, если очевидно, как в кристальной воде для омывания по-койника - в карабинеры!"
  "ХЕ-ХА-ХА-ХЕ! - Я смеялся, нисколько не встрево-женный позой и позицией жены - так миллиардер не вол-нуется в общей бане с представителями верхушек гейских общин Амстердама. - Эк, ведь загнула, душа моя!
  Мы с тобой еще в близость не вступили - кто знает, что у тебя таится между ног?
  Может быть - вепрь с зубами и полосками, как у гие-ны, по всему влажному проходу?
  Язва, вы, жена моя Джульетта!
  Во имя Отчизны и искусства никогда не пойду в ка-рабинеры, а только - в театр кукол, иначе пусть ручка шарманки шарманщика Карло взведёт в моей носоглотке тайную пружину".
  "Грех! Убийство! Да он не в себе и не во мне!" - же-на вскочила, подбежала, подняла руку, чтобы глаза мне выцарапать, а может быть и язык - так поступают жёны мавров в первую Лунную ночь после свадьбы. Но оценила силы, передумала, зато разразилась грязной лавиной Со-чинских слов - ни одного приличного, сплошь - адское изо рта, гнойное: брань, хула, проклятия!
  В комнате наступил адский холод, на моём свадеб-ном Органе образовалась сосулька - к весне, к счастью, к празднику Труда.
  Час ругалась непонятно, затем в словах молодой же-ны смысл возник изумрудными молниями:
  "Матушка моя месяц назад в бочке с вином утопи-лась, а перед смертью горевала, поднимала ногу выше го-ловы - создаёт покой мыслям, - печалилась, что я уже перестарок - тринадцать лет; затеяла меня на органы сдать, пока они не состарились, как ежи.
  Я матушку увещевала, говорила, что не словом и не мыслью живы девушки, а - телом и едой, золотом и брил-лиантами; в Америке в сорок пять лет женщина считается девушкой, рожает и удивляется, почему ребенок - даун.
  Маменька не понимала, затихла, а затем с мировой скорбью всех кладбищ Голландии и Италии произнесла, и слышны в её голосе хрипы чертей:
  "Если бы только беда, что ты в девках засиделась, Джульетта, то - пустое, как кастрюля после обеда с твоим батюшкой.
  Но смысла в существовании не вижу, будто мне глаза выкололи столовыми приборами.
  Не шучу! Вещаю громко, не опасаюсь, что слова мои услышат в Парламенте и в вечной мерзлоте, где люди - камни.
  Видишь ли чёрта за моим левым плечом?
  С копытами и рогами чёрт, на следователя Мазератти похож.
  Усыпи чёрта, развей подозрения, что он ёлка ново-годняя, и мы на чёрта обязаны в Рождество игрушки ве-шать!"
  Вскричала раненой свиньёй и в бочку вниз головой, по-параолимпийски.
  Три дня пролежала в бочке; пока гей-парад продол-жался.
  По истечению трёх дней батюшка матушку вытащил, похоронил, а вино из бочки на поминках пил и нахваливал, говорил, что после тела матушки вино приобрело вкус вишневого варенья на грудях резиновой куклы.
  Ты же, Карабас Барабас, своим отказом порадовать меня, свою жену законную, похож на бочку с вином.
  Палач ты! Висельник! И имя тебе - каторга!" - Джу-льетта страшно захохотала, показала острые жёлтые клы-ки, билась в исступлении, а затем внезапно ослабла, будто воздух из неё выпустили и закачали в баллоны для водола-зов.
  Я ужаснулся: жена стала похожа на резиновую куклу, но не простую, а - китайского производства, с изюминками вместо сосков.
  "Ненадобно умирать в моей опочивальне!
  Прочь, смерть!
  Сюрприз у меня в панталонах!" - кричу в ярости; от-куда только в моих руках велосипедный насос возник, а в голове мысль, что жена моя - резиновая кукла!
  Сатана мысль эту подкинул, бездумно, даже обесце-нил меня, как протухшую курицу.
  Я шланг между ягодиц Джульетте вставил и накачи-ваю, как резиновую женщину; это живую-то плоть!
  Щеки у Джульетты покраснели, в глазах озорные ис-корки Ленинской Правды взыграли.
  Нравится жене надувание в ягодицы; за ролевую игру принимает, но у меня серьёзно, ум помутился, накачиваю по-цыгански, тороплюсь к Армагеддону.
  Живот у Джульетты до девятого месяца беременно-сти раздуло, а я качаю, плАчу решительный, не верю, что, если карабинера подстричь кружком, как простолюдина, то карабинер сам себя арестует и наследства лишит; а о жене уже не думаю, словно мозги свинцом залили в честь открытия Металлургического комбината в пригороде Ам-стердама.
  БАБАБАБАБАХ!
  Произошло то, что должно - история не арестант: ес-ли надувают кобылу или девушку чрезмерно, то - лопнет плоть, разойдется материками и океанами после землетря-сения.
  По брачной постели - кишки Джульетты, печень, другие важные органы - пригодные для трансплантации, но не до них мне, не алчный, денег на кукольный театр и на поминки по Джульетте - достаточно, а всё остальное - от лукавого. - Карабас Барабас замолчал, пил со мной фи-олетовое крепкое, подливал, зверел, и через пятнадцать минут хлопнул себя по коленям, подобрел спелым яблоч-ком: - Сейчас! Немедленно жить, лиса Алиса! - схватил меня за руку, пошатывался, болезненную улыбку глубоко запрятал, вытащил меня из шарабана, словно репу из рук налогового инспектора.
  Выбежали на проезжую часть; Карабас Барабас куче-ра из фаэтона выдернул, сильный мужчина Карабас, люб сразу мне стал.
  Помчались, Карабас Барабас подстёгивает, копыта колокольцами по камням, ветер в ушах - на фаэтоне с профессором кукольных наук - эпично, почти радость, по-чти смысл жизни; на свои поминки не спешим.
  Не спешили на кладбище, да вышло остроумно, словно самка Космической жабы пошутила.
  Карабас Барабас кричал, что Буратино его предал, все куклы предали, основали Театр Счастья: да пусть им - добро!
  Говорил, а лицо спелое, одухотворённое, что новых артистов подбирает:
  "Пьеро новый, но с голубыми длинными волосами!
  Мальвина другая - короткостриженая, крашенная в розовый!
  Сектора в балагане обозначу: для геев, для лесбия-нок, для зрителей с ограниченными возможностями - блеск!
  Не для себя, а для сердец народных тружусь!"
  На полном ходу борода доктора кукольных наук, ди-ректора театра кукол, милейшего и добрейшего человека запуталась в колесе фаэтона - рывок, и не стало просвя-щеннейшего человека, нескомпрометированного; о людях и куклах заботился, не досыпал, не доедал, как юнга.
  Ошибался ли он в администраторах?
  Готовил ли он катастрофу заранее?
  Голова Карабаса в одну сторону, налево, как и подо-бает головам настоящих мужчин, а котелок-шляпа - в фонтан Дружбы Мужчин!
  Котелок в фонтане - красиво; без алых парусов, без Ассоль, а слезу выбивает.
  
  
  БУРАТИНО
  
  (Деревянный человечек, администратор, драматург, предприниматель с сучком вместо носа.)
  (рассказывает почётный доктор города Амстердам, друг артистов Дуремар)
  
  Городок наш Амстердам - не тихий и не спокойный, не Армавир в загадочной Руси, где можно покупать, но предпочитают отбирать.
  Пиявки - лекарство от всех болезней, даже от скуки и гонореи, да не каждый поймёт, оценит мой труд; я - док-тор-пиявочник в десятом поколении, но брезгуют, говорят, что пиявки - к похоронам; кому похороны - радость, а кому - стол со спагетти; не отличит в Амстердаме и в Риме похороны от свадьбы.
  С Буратино я встретился в первый раз на озере, где властвует черепаха Тортила.
  Обычное дело - и в Риме, и в Амстердаме, и даже в загадочной Москве, где медведи на улицах расхаживают и на балалайках играют, соблазняют барышень, - когда ста-руха одна владеет престижным дорогим жильём, словно получила в наследство золотой анекдот в бриллиантовой усадьбе.
  Старух выслеживают, ластятся к ним: либо молодые молдаване из далекой страны, либо полицейские собаки: а затем отнимают у них недвижимость, даже любовные стремления иногда выказывают, но - пустое.
  Тортила владеет прудом, а зачем он, и почему одна старая черепаха имеет больше, чем, например, прослав-ленный доктор Пиявок?
  Гм! Показываю свою проницательность, а за работой жизни не вижу, будто я - лошак.
  Тортила вручила Буратино золотой ключик: всегда так - одному и монеты золотые, и букварь, и курточка, а другим - упрёки, укоризна и порицание за врачевание; пи-явка плохо отсосёт - Дуремар виноват.
  Буратино принял от Тортилы ключик с пониманием, но без особого восторга, понимал, что с одним золотым ключиком свадьбу не сыграешь, в князья не выбьешься и никак не станешь конфидентом Карабаса Барабаса.
  Я невольно залюбовался грацией Буратино; чурка, полено, а гармоничен, самодостаточен и состоявшийся, не-смотря на непроходимую дурость с отсутствием образова-ния - заплатка на личном деле.
  Неслышно ко мне подкрался Карабас Барабас - друг мой, соратник по фиолетовому крепкому и по политиче-ским диспутам; мы - моравские братья, тайваньские близ-нецы, Амстердамские оппозиционеры гомосексуалистам - так на рынке торговка из Бангладеша, назло Амстердам-ским мясникам, продаёт свои телеса.
  Профессор кукольных наук осторожно меня взял под локоток - но не по-гейски, не по-Амстердамски, а привле-кал внимание, без шума, без нравственного цинизма, без мелкого самолюбия театрального деятеля.
  "Друг мой, Дуремар!
  Взгляни внимательно на чурку Буратино, в нём Дар!
  Да, я постараюсь облапошить деревянного человечка с сучком вместо пениса, но кажется, что харизма Буратино сильнее моей, и воссияет, но в другом месте.
  Буратино ластится к Тортиле, игриво закатывает пу-говичные глазки, но виден в нём сформировавшийся ха-рактер мироеда, чурка, ленивый клерк с административной хваткой белой акулы.
  Глаза его - речные пороги, ноги - завалы в лесу, во-лосы - бурелом, а руки - река детства.
  Будь проклят старый криворукий шарманщик Карло, который на потеху чертям из нужного полена вырубил урода Буратино, а не красавицу куколку - цимус балерину.
  Но, возможно, что за уродливой внешностью кроется стальной стержень, и великий всегда - урод!
  Тортила женщина, старуха, но Буратино с ней немно-гословен,, местами несправедлив, когда не отвечает на кадрение бабушки; мужская любовь, а не беседа бабушки и чурки Буратино.
  Но, видишь ли, в этих отношение, суровых, искорку искренности; и она разгорается в уважение геронтофиль-ного толка, прибавляет душевной тонкости и участия - так оливка придает стакану фиолетового крепкого таинствен-ный аромат старого кладбища.
  Тортила - мать-героиня?
  Сводная сестра Буратино и шарманщика Карло?
  Страшно, когда деревянный человечек стыдится в Амстердаме мужской любви и стремится к девочке с голу-быми волосами; да и не любит он Мальвину, а возносится, распугивает любовь; вождь, а диктаторы всегда в одиноче-стве, потому что боятся яда.
  Два дня назад, после спектакля, я подправлял свою татуировку, - Карабас Барабас показал татуировку "Чайка на фоне половинки Солнца", он очень гордился рисунком на теле, - слышу, за ящиками с тушёнкой - солдатская, из России - шепчутся, заговор плетут против меня и моего творчества; не гусеницы шелкопряды, но плетут.
  Я сразу подумал, что - заговор, потому что в послед-нее время люди срывают с себя маски, становятся поэтами, художниками, музыкантами, проявляют цинизм в однопо-лой любви и садомазохизме; из клоаки - терроризм и заго-воры.
  Прислушался, присмотрелся, а сам я, хотя и внуши-тельной комплекции, но в сумасшедшем доме научился ходить тихо, затаиваться; навыки мне пригодились в ар-мии, где я довел искусство маскировки до высшей точки кипения.
  Ах! к тебе, Дуремар, тихо подкрался, как пассив к ак-тиву!
  АХАХАХАХ-ХА-ХА!
  Шутка, Дуремарушка, потешное!
  Затейник я на шутки, острослов в широком кожаном плаще на голое тело!
  Мальвина со страстью Буратино шепчет, а чурка де-лает вид, что не понимает, под дурачка косит: с красивыми бабами нужно играть в глупца, иначе - истерика, скандал, вырывание волос, снимание стружки с чурки.
  "Буратино, вы поймите меня правильно, без важни-чанья, без мятой мины с вашей стороны! - волнуется, нож-ку выше головы подняла, а там - кущи Райские голубые без нижнего белья (Буратино в сторону смотрит, насви-стывает похоронный марш вместо свадебного, словно тростниковый сахар арапу в глотку запихивает). - Разве не страшно, когда деревянный человечек, чурка, стыдится любви самой красивой девушки Амстердама - честь мне и хвала, прелестненькой.
  ТЮ-ТЮ-ТЮ-ТЮТЮТЮШЕНЬКИ!
  Словно зебра вас переехала, Буратино!
  Откройтесь же мне, подхватите на руки, или бегите за мной, догоняйте, шалун с длинным дровосекским гомо-секским носом; по весне на нём появятся листочки, как сопли".
  Мальвина ножку опустила, бегает, вокруг Буратино, думает, что он пустится за ней вприпрыжку, как пустился бы Пьеро - бездарный поэт, похожий на оживший сарказм.
  Не побежал, закурил сигаретку, потешно - сигарет-ка из воды, иначе сгорит Буратино, не выдержал, отвечает, а голос скрипит старой корягой в Черниговском лесу:
  "Полноте, Мальвина!
  Шампанское выпили пять бутылок, и не охмелели, профессионалка; ценю, отмечу!
  Вы говорите о любви, но знаете ли, что самое наглое выражение лица выше любви, как гигант выше карлика?
  Вы думаете, что любите меня, но та ли это любовь, и любовь ли она, если я не богат, но честолюбив, даже жуков древесных не поедаю, а китайцам в ресторан продаю.
  Любовь - сложное и противоречивое чувство, о котором не шепчутся в пыли, хотя, признаю, ваша поднятая выше головы ножка вдохновляет меня, возвышает; и кажется, будто я вместе с вашей ножкой возношусь.
  Да, было у нас с вами, и ещё будет, но - любовь ли это, когда карается даже малейшая слабость в паху, словно импортной бензопилой "Дружба" по моим родичам чур-кам?
  Часто любовь, вместо счастья и радости несет денеж-ные траты, страдания, гибель творческих планов, крах всех надежд, что в переводе с греческого означает "пизд...ц".
  В Амстердаме именем любви прикрываются постыд-ные гей-парады и даже совершаются преступления в музе-ях, где для однополых пар скидка, как скидывает наряды Санта Клаус в финской общей бане.
  Подлинная кукольная любовь неотделима от разно-полого секса, связана с мудростью черепах, несется на крыльях ветра, но не ветров из ягодиц объевшихся богате-ев.
  Я видел выродков от любви; примитивный инстинкт обезьян и смердящая тирания прекрасного чувства с по-глаживанием шелковой кожи - так китайский наёмник ласкает, но не кушает кошку.
  Артисты обязаны любить своего директора, а затем - себя; но часто любовь красивых девушек с голубыми воло-сами направлена не на романтика, а на пришлого банкира, у которого в трусах - золото, а переживания он покупает за серебро.
  Армагедон! Соломон! Яхве! - Буратино затрещал, переменил болтливо-наставительный добродушный тон на менторский - так из танка вылетает ракета. - СЕрдца у ме-ня нет, иначе надорвалось бы при виде ваших волшебных глаз; знаю, что люб на мгновение Вам, а дальше - поиграе-те мной, бросите, как чурку, в пламень; вам нужны обожа-тели богачи, а простое полено - блажь; на место реальной любви, к реальному, понятному и милому мне, ставите ло-гику, сентиментальные чувства, грубости в сексе и вопли: "Ужо я тебя достану, шалун", "Погоди, хулиган, отстегаю тебя по березовым ягодицам!"
  Ваша любовь превратилась в эгоизм, через розовые очки нимфоманки и лесбиянки, любительницы золота; вы бездумно наблюдаете за моими потугами выбиться в люди из полена, подавляете мою личность, а я расту по весне; нет ничего постыдного в моём физическом и карьерном росте, как нет беды в обнаженной княгине на берегу озера.
  Подглядывал за купающейся княгиней... натурист-ка... естественна, потому что - без позерства, как бабочка.
  Мда! Добьюсь, поднимусь на вершину славы, тогда и любовь ваша вспыхнет искренним костром; вы же любите богатеев, Мальвина; увидите во мне сформировавшегося директора Театра Счастья; войдете, обнаженная в крите-рии или в сауну - сложно со словами, слова, как дети ено-тов - разбегаются, непонятные.
  Вот, когда мы успокоимся; вы - ведущая актриса мо-его театра, а я - владелец, хозяин-барин; тогда в вашей любви появится понимание себя, своих сексуальных фан-тазий и возможностей, интриг, своего места в моей посте-ли и в моей жизни с балеринами, имя которым - общество Идей с ногами, поднятыми выше головы!"
  Буратино замолчал, молчала и Мальвина, подавлен-ная Правдой, словно на голову золотой слиток возложила вместо короны.
  Буратино, оттого, что с понятиями, хотя и - полено, но разрядил обстановку, милый пьющий дружок, похожий на вафельный торт:
  "Фуй! Что же мы сидим, как приклеены цементом?
  Убегайте, Мальвина, шалунишка!
  Догоню - низость покажу, потому что я ваш молодой друг, а дружба - огромное значение для мальчика с улицы, как для балерины нет ничего важнее танца на столе в каба-ке среди бутылок!
  Беги, озорница! Укушу!"
  Вопли, счастливый крик Мальвины, топот ку-кольных ног; Буратино догнал, как вурдалака поймал!
  Возня, вздохи, стук дерева о пол, шуршание тряпок куклы!
  Буратино с понятием малец; и философию ввернет, и куклу не обидит; не разберет баба, где он серьёзен - когда об умном лепечет, или, когда догоняет и лапает, как без-мозглая половая щётка".
  Карабас Барабас вышел из воды; а я и не заметил, как он по колено зашел в воду, прятался в тростниках от Бура-тино и Тортилы; добрый друг с мастерским владением женскими сердцами.
  Он снял с ног налипших сливовидных пиявок, ски-дывал в мою банку - трогательно, я даже заплакал от забо-ты; великий человек, профессор, владелец театра, а помо-гает другу собирать пиявок, ради меня спустился с Небес на Землю.
  Мы ушли от озера, зашли в таверну "Три пискаря" - потешная таверна, всегда в ней кто-нибудь плачет и пи-щит: о несбывшейся любви с угольным арапом, о разоре-нии на американской бирже, о потере кормильца-рогоносца.
  В дневной час в таверне - кроме нас - только один посетитель - евнух из гарема Турецкого султана, статный, с навсегда остановившимися стрелками часов-луковиц - то ли - время, когда его кастрировали, то ли момент встречи с инопланетянами в будущем - так девушка Дюймовочка задерживает взгляд на слепых кротах.
  Абдул, я его хорошо знаю - лечил подагру и проста-тит пиявками - увидел нас и расцвел пышным тюльпаном на похоронах благодетеля; отвесил три вежливых поклона Карабасу Барабасу и бросился мне в ноги, словно воровал ботинки:
  "Дуремар, блестящий инженер человеческого тела, - Абдул в исступлении целовал мои колени, прижимался к ним щекой, голос евнуха прерывался и дрожал лютней в трамвае. - Надежда только на ваш талант и на благород-ных пиявок, имя которым - Искупление.
  Влюблен! Да! Я!
  Евнух, и люблю! ПлАчу, волнуюсь, маленький чело-век неразумный, преступник на бытовой почве - ворую из гарема табак для кальянов и продаю на рынке рабов!
  Люблю Бутарину!
  Не саму деревянную суть чурки, а душу его, взгляд, движения, размеренные манеры, грацию, пластику и даже сложности с переставлением ног, когда Буратино прыгает через кучи свежего коровьего навоза на дорогах - розы жизни.
  На ярмарке - да, по нужде на ярмарку заглядываю, покупаю ворованное, продаю - увидел Буратину, словно в отражение в ртути заглянул.
  С виду - поезд, а не чурка, а при рассмотрении вни-мательном, через микроскоп мысли - глыба, талантище, лишеное сомнения целеустремлённое полено!
  Я жадно вслушивался в брань Буратино с торговкой зелеными курточками и букварями, ловил каждое его сло-во; Буратино говорил бессвязно, перескакивал с денег на любовь, затем - на театр; значения многих слов не пони-мал, потому что употреблял не к месту - ну и пусть его, и торговка в бреду, очарованная руганью чурки; напирал с упорством примитивного дупла, пару раз принимался ду-шить торговку, но заканчивалось - смехом, выпученными глазами и казалось - любовники, которые, если и расста-ются, то - на час.
  Я влюбился в Буратино, но трезвой частью рассудка понимал - нельзя мне, кастрируют голову, да и Буратино, величественный, проклянет меня; я видел людей, которых прокляли куклы - язвы, гной, зловоние, как в бараке опу-щенных балерин. - Абдул поднялся с колен, взгляд - мут-ный, самогонный с хреном: - Дуремар! Ты моё утешение - не Наполеон, человек ты, Авиценна!
  Вылечи меня от любви, иначе я лопну, как лживый банкир на ярмарке африканских рабынь невест!
  Я догадывался, что проклятие лампы Алладина не минует меня; но не так же скоро, не на ракете жизнь моя летит в пропасть, откуда доносится зубовный скрежет мо-гильщиков революции!"
  Абдул застонал, размахивал несуществующей мо-шонкой, плакал, бредил темнотой, гордый тиран в своей любви.
  Я срочно поставил пиявки: на лоб, на глаза, на уши, на пупок, на анальное отверстие и для закрепления эффек-та - на пятки; вдруг, у Абдула, как у Ахиллеса - слабость в пятках?
  Голодные животные с чавканьем присосались, нали-вались живительной влагой, имя которой - не блоха, а - кровь.
  Через пять минут Абдул потерял сознание от бескро-вия; Карабас Барабас вызвался - понёс Абдула в гарем, на прощание мотнул мне кустистой россомаховой бородой, обещал, что вечером напьемся обязательно; фиолетовое крепкое не скиснет - не девица перезревшая.
  Я веду здоровый образ жизни, поэтому заказал стакан молока - без Карабаса не постыдно; задумался о влиянии одной особи на другую; магия любви - убьешь и простят.
  Тихо - как крышка на гробу - отворилась дверь, и в таверну вошёл - виновник торжества - Буратино; задумчивый, с блуждающей улыбкой конокрада.
  На поясе - внушительный, килограммов пять - золо-той ключик с клеймом пятьсот восемьдесят пятой пробы.
  Проба в назидание потомкам и для зависти нищим выбита сантиметровыми буквами - позерство ювелира, или ключик изготовлен слепым мастером Бройлем.
  "Доброе всегда произрастает добром! - Буратино щёлкнул пальцами, заказал кувшин фиолетового крепкого без закуски, присел за мой столик - ненавязчиво присел; а я и не возражал, наоборот, обрадовался возможности по-общаться с непростым, пауком в обличии бревна. - Вы уж не серчайте, Дуремар, что я - по-простому, по-домашнему, как кот Базилио!
  Опасаюсь, что Мальвина застанет меня за распитием спиртной продукции и побранит, как непослушного шко-ляра.
  А я ведь, без пяти минут директор нового Театра Счастья, мальчик с носком на голове, бревно без домога-тельств. - Придвинулся, шептал мне в ухо, улыбался, и улыбка Буратино без всяких пиявок и преднизолонов показала его недюжий ум генерала артиллерии. Доверительно шептал; и шёпот его сатанинский с каждой секундой порабощал меня; через минуту я уже любил Буратино, готов пойти с ним хоть в театр Кабуки на роль гейши. - Не попрошу у вас пиявок, лекарь Дуремар - непозволительно мне просить, да и сам вылечусь, потому что - гордый, на спине татуировку стамеской сделаю непременно, сегодня же вечером - "Здравствуй, труд!"
  Я не эталон совершенства, но, если сижу рядом с ва-ми, то - обязательно на пути к совершенству, как Страши-ла на пути в Изумрудный город с чумой, холерой и сифи-лисом.
  Три дня назад в дырочку в брезенте балагана под-смотрел на представлении летающих балерин "Де солю"; отметил одну - восхитительная, розанчик - Мими; ножку выше головы поднимает, ослепительная в пачке лебедя из "Лебединого озера", а нижнее бельё принципиально отри-цает - отрицание отрицания.
  Одна балерина, но заметная, выдающаяся среди то-варок с поднятыми - сигналят богачам на балконе - нога-ми.
  Балерина - имя существительное, одушевленное.
  Купил бы балерину Мими на вечер, но дорого стоит; а у меня нет больших печатных денег даже на усладу взо-ра.
  Представление закончилось, я вернулся в каморку папы Карло, словно бильярдный шар после удара о бортик возвращается к кию.
  Мими из головы не выходит, прибита к мозгу неви-димыми платиновыми гвоздиками.
  Вдруг, входит - стремительная, беспокойная, потная, пот - многоструйный, потоком, трудовой, закономерный после выступления; слОва Мими ещё не молвила, а я уже знаю, что на сегодняшнюю ночь она - безраздельно моя, как нога.
  "Милый друг, не утешай себя, не чахни в измене, - пальчик к моим губам приложила; махоркой пахнет и оде-колоном "Саша". - Шарманщик Карло у ворот пьяный ле-жит, спит - голова на мусорном ведре - застрельщик рево-люции, люмпен.
  До утра нас не побеспокоит; и никто к нему не при-тронется, не затащит в каморку - змей злобный и смердя-щий твой папа, даже не анализирую его одежду. - Разоб-лачилась, мрамором белеет обнаженная в полутьме сата-нинской каморки.
  За нарисованным очагом всхлипнула крыса Шушера.
  Мими засмеялась, на меня прыгнула, затем отскочила резиновой дубинкой, подняла ножку выше головы, а на соединении рельс ног - туннель в Амстердам. - Я родилась балериной без трусов! - хохочет заливисто, без внутреннего напряжения, от души - так соловей старается для гулящих девиц. - Собаки рождаются собаками, кошки - кошками, куклы - куклами, а я - балериной родилась, и не жалею, потому что забочусь сразу обо всех мерзавцах и добродетельных, сею откровенности и вероятность Новой Жизни.
  Когда мне три годика исполнилось, папенька напольные часы с маятником в дом притащил, а жили мы тогда в Париже, потом переехали в Амстердам, потому что в Амстердаме все - графья, и показывают свою личную жизнь путникам, всё показывают, не украшают слова ёлочными гирляндами наносного бреда, - подошла к столу, грациозно подбежала на кончиках пальцев, набила трубку папы Карло табаком из его личных неприкосновенных - на случай атомной войны с африканскими геями - запасов; чиркнула спичкой о подошву, с наслаждением закурила - и мне под бок; следила, чтобы искра из трубки не воспламенила моё дерево. - Часы - занимательные, старинные, с боем, а я верила, что бой - мальчик, и боялась, что ночью из часов мальчик с кривыми зубами выползет, как червь-выползок, и меня задушит.
  В первую же ночь я сделала попытку - разожгла в ча-сах костёр, думала, что поджарю мальчика из часов, и часы спалю, оттого, что они - сатанинские, с кабалистически-ми знаками на корпусе.
  Мальчик - обязательно - колдун, чёрный колдун со светлыми мыслями недоуменного медвежатника.
  Но часы не горели, страшно скрежетали, охали, уха-ли, проклинали меня - не уверена, но казалось, что блеют козлом, и в козлином блеяньи - слова, как бы человече-ские.
  Не сгорели, окаянные, только раззадорили, словно маленькая конфетка за щекой.
  На следующую ночь я снова пришла к часам, окро-пила их святой водой, облила бензином, и только кресало поднесла - БАБАХ! - на моё правое плечо опустился чёр-ный ворон смерти.
  Я не сошла с ума, но захохотала - весело, не плакать же, когда кончина неминуема, как хвост у питона.
  Обернулась - папенька мой с красными очами, него-дующе смотрит на мои приготовления - сжечь часы, зуба-ми скрежещет, а клыки у него вылезли, над нижней губой - словно у непородистого бульдога - нависают.
  "Дочка моя, Мими, знай: никто не знает, чью ладью вынесет поток лжи и фальши в океан вечности.
  Не прогнозирую, что часы - гроб и лодка, но печаль-на их судьба, с ней не сравнятся даже заживо погребенные футболисты Бразильской сборной.
  Приглядывайся к каждым часам в жизни, критикуй молодых часовщиков, береги себя от увлечений нардами, привечай старые коряги - отличный материал для корпуса дорогих напольных часов; ногу выше головы держи прямо, в ноге девушки - достоинство, честь и отвага!"
  Напугал меня папенька, как леший!
  Я его прокляла, святой водой окропила - зашипела кожа на папеньке, - и в опочивальню побежала, как коза раненая.
  С тех пор люблю кукол, привечаю, а, если деревян-ного чурку встречу с амбициями, то - сгораю - часам бы так сгореть проклятущим!"
  Набросилась, до утра меня строгала Мими, а утром на репетицию в балаган убежала, следы заметала невиди-мым хвостом любви.
  Я через час вышел за ней, переступил через храпяще-го - в луже мочи - папу Карло; я не судья и не присяжный, чтобы его судил на виселице.
  На ярмарке балагана не оказалось, словно кони его сжевали.
  Я с расспросами к ворам; они смотрят на меня оло-вянными глазами - взять с меня нечего, а носок на голове не прельщает; говорят, что балаган вечером снялся, в Москву отправился на гастроли, к большим деньгам Руб-лёвских пап и мам.
  "Прочь с дороги, лживые стяжатели и лиходеи! - я разозлился, кричал, размахивал сучками рук. - Как же они уехали, если балерина Мими со мной ночевала, час назад на репетицию ушла, улыбкой за любовь заплатила!"
  Воры откровенно захохотали - не верят, что ба-лерина Мими ко мне пойдёт хотя бы на пять минут, а уж - на час, где деньги я возьму?
  В народном банке имени гей-героев Амстердама?
  До вечера я бегал, расспрашивал - да, вчера отбыл балет, и Мими с ними, все видели Мими, потому что она в шарабане стояла с гордо поднятой выше головы ногой, а на ноге - флаг из женских трусиков.
  Кто жалел меня, говорил, что я в пьяном бреду пред-ставил Мими, а кто ругал, опять же пьяным идиотом вели-чал, словно у меня сквозное ранение в мозгу.
  В ночи я уже и не верил себе, что был вчера с Мими.
  А в двенадцать часов, в полночь, дверь открывается и - опять Мими, раздевается и шалит - проказница без нижнего белья.
  Я расспрашивал - как же она уехала в Москву и тут со мной; в ответ смеется, жарко страстно целует, убивает поцелуями мои мысли, горячится сковородой.
  Неладное через два часа стал замечать - странно пе-редвигается Мими, вроде бы скачками по каморке, как са-тана.
  Я закрыл очи пальцами, вспомнил Гегеля - всё, что мы видим - плод нашего воображения, и поверил, что Ми-ми сейчас не со мной, а в Москве на гастролях, в объятиях паука москаля.
  Открыл глаза - нет Мими, оказалось, что она - иллю-зия, реальная иллюзия, страшная в правдоподобности ощущения - с ароматным телом балерины, замирания от восторга, патока, мёд, и пачка балерины на земляном полу.
  Всплакнул, вспомнил, как Мими ножку поднимает, и опять - воплощение, лежит рядом со мной нагая балерина Мими, хохочет, рассказывает о своей жизни, тон меняет.
  Представил, что нет её - исчезла; представил, что ря-дом - появилась, тёплая, живая, прочная - ткнёшь напиль-ником в глаз - умрёт. - Буратино допил фиолетовое креп-кое, захмелел, поднялся, пошёл к выходу, упал, снова под-нялся, ударился о косяк, повернулся ко мне, а в очах - Вселенская мгла: - До скорого не гейского свидания, друг мой, Дуремар!
  Мы - всадники Апокалипсиса!"
  В другой раз, через семь недоношенных месяцев мы встретились около Театра Счастья - меня балеринка-кокотка, артисточка вызвала с пиявками, написала, что Бу-ратино плох очень, бредит, о смерти думает, но завещание на неё не написал, словно руки отсохли.
  Я нашёл Буратино в добром здравии и уме; крепкий, как десантник гей, цветёт, ножкой притоптывает, богач и владелец театра, на сакуру похож.
  Обнялись, и тут Буратину понесло, словно в домен-ную печь:
  "Нет у тебя корысти, Дуремар, за что и люблю тебя! - поцеловал меня взасос, по-Амстердамски - на губах оставил занозы и аромат свежеструганного дерева. - Меня часто хоронили в легендах: закапывали, сжигали в печах паровозов, обливали серной кислотой, разлагали вибраци-ей.
  Но всё это - выдумки, ложь, нетерпеливое наслажде-ние живых мертвецов увидеть мертвым Буратину.
  Сегодня я уйду по-настоящему, умру без разврата в душе, со смирением кухонного мальчика.
  Не уговаривай меня, Дуремар!"
  "Не уговорю!"
  "Река! Чёрная река Лета! - схватил меня за руку, тя-жело дышит, а глаза - оловянные пуговицы с вицмундира капитана карабинеров. - Я - ладья Харона и Харон - два в одном лице.
  В чёрный Аид понесёт меня смоляная вода забве-ния!"
  "Полноте, чурка Буратино! - Не река забвения, а - добрая, мирная речушка - детишки купаются", - смеюсь, бородкой трясу козлиной.
  "Не детишки то, а - черти!
  Не мамаши их с избыточным весом, а - адские псы Церберы!" - побежал к реке, казалось, что копыта у него выросли козлиные.
  Созывает артистов, своих прислужников - Солнце за тучу ушло, или затмение, мигом стало темно, как в глотке пиявки.
  Артисты Театра Счастья по берегам реки заняли ме-ста, словно год репетировали; все в белых одеждах ку-клуксклановцев, и Буратино в саван облачился, как чеснок.
  Жутко! Черные свечи смердят - почему с чёрными свечами? Загадка!
  Вой адский из реки, зловоние!
  Буратино в реку сиганул, на спине плывет; плот - не плот - гроб, руки на груди скрещены и в них - чёрная свеча горит; я в тот миг поверил, что не лгал он: и Харон и Ладья на реке забвения.
  Плакальщицы гнусными голосами затеяли погре-бальную песнь; вОроны с красными глазами летают над Буратиной - не решаются оловянные глаза клюнуть, слов-но в горячке сибирской язвы вОроны.
  Под зубовный скрежет, под вой, под плач, под песню смерти скрылся Буратино за поворотом реки; почудилось ли мне, или взаправду, но последнее слово крикнул, будто разродился чёртом:
  "Искупление!"
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"