Качается-колышется над ванной лохматый сугроб пены. Она любит воду. Она любит, когда много пены. Пеной можно брызгаться, можно лепить из нее холмики, можно набрать на ладошку и дунуть - пфф! - полетели-полетели пузырьки...
Он медленно проводит мыльной губкой по ее спине. Он видит острые бугорки позвонков, видит, как пугающе выпирают из-под натянутой кожи тонкие ребра. Еще один удар под дых... он зажмуривается, пережидая боль. Солнечное сплетение. Грудь. Рука. Челюсть. Сердце не выдерживает жалости. Он виновен и в этом, в ее смертельной худобе. Виновен. Виновен. Если без конца повторять одно и то же слово, оно потеряет смысл. Любое другое слово. Только не это. Смысл этого слова сидит у него перед глазами - тощий, мокрый и бьет ладонями по воде. Она всегда была худенькой, но за последние три месяца превратилась в ходячий скелетик. Он знает, отчего. Ей положена строгая жидкая диета....
( горло мамочка больно больно )
Он покупает для нее детское питание в баночках и выпросил у мамаши книгу рецептов. Родителей не баловали разнообразием готовых сбалансированных смесей на любой вкус и возраст, приходилось как-то выкручиваться. Ему в этом плане легче. Но он все равно возится у плиты, перетирает отваренные фрукты и овощи, выжимает соки, варит бульоны, он согласен на гораздо большее, чтобы хоть на пять минут, на пять секунд заглушить рвущую боль вины. Он сварил бы ей бульон из собственной печени, только бы перестало бить под дых...
Он осторожно пригибает ее голову вниз и поливает ее из душа. Растирает ладонями монетку шампуня с резким запахом лаванды - он так и не успел узнать, чем она раньше мыла голову, странно - обыскал все шкафчики, и не нашел... поэтому купил самый дорогой - с ценой не ошибешься, в этом твердый плюс рыночной экономики. Он долго массирует ее затылок подушечками пальцев, осторожно разбирает тонкие стриженные пряди - только бы не спутать, не дернуть, только бы не сделать ей больно. Вот она, ирония, черт бы ее побрал...
- Зажмурь глазки, - ласково говорит он и пробует рукой мягкую водяную струю. Она фыркает и хнычет, пока он промывает ей волосы. На бутылке шампуня огромными буквами написано - "без слез". Будто слезы - проблема всех проблем... Он бы много отдал за то, чтобы научиться плакать слезами. Когда кричишь внутрь себя, гораздо больнее. От этого нутро сохнет, трескается и кровит при любом движении, и нечем его смочить, кроме как алкоголем, но он боится пить - боится, что если начнет, уже не сможет закончить, уж очень большой это соблазн - пара часов без зверских пинков в солнечное сплетение...
Он намыливает ей спину, плечи, грудь, гладит губкой острые коленки, берет в ладони ее ступни и бережно протирает каждый пальчик. Скользит ладонью в промежность, проходится пальцами по мягким складочкам. Он не испытывает сейчас ничего, кроме пронзительной жалости и усталой деловой озабоченности занятого своим ребенком родителя...
Осталось смыть остатки пены, и можно идти спать.
- Неееа... - капризничает она и цепляется тоненькими скользкими пальцами за стенки ванны. Она не желает вылезать из теплой воды, не желает расставаться с шелестящими сугробами пены, и он уговаривает ее, гладит по спине, в то же время подхватывает рукой под мышки и помогает подняться на ноги.
- Ну вот и все, вот мы и чистенькие, - говорит он, заворачивая ее в безразмерное мохнатое полотенце. С полотенца весело подмигивает какое-то чудо-юдо, то ли кот, то ли собака, с семицветной ромашкой в зубах. Полотенце он купил вместе с шампунем и другими мелочами - как их, оказывается, много понадобилось,- поймав себя на мысли, что и сам начинает воспринимать ее, как ребенка. Хотя, почему как?.. Она и есть ребенок, болезненный и беспомощный. Врач так и сказал - она сейчас в своем младенчестве. От года до трех. Нет, не только умственный уровень - именно ее детство. Последние двадцать лет жизни начисто стерты из памяти. Возможно, навсегда... Науке известны случаи полного безрецидивного выздоровления. Один счастливый случай на очень много не.
Он относит ее в спальню, укладывает на разобранную заранее постель и разворачивает полотенце. Она лежит перед ним голенькая, и он думает только о том, что надо растереть ей ноги детским кремом - чтоб не грубели. Напряженно вспоминает, куда положил злосчастный тюбик в прошлый раз - он такой рассеянный... Без ее помощи в быту стало гораздо труднее, а ведь он и не замечал ее усилий. Как-то умела она действовать тихо, в фоне, поддерживая квартиру в чистоте и порядке, у нее всегда все было под рукой, и ни разу - ни разу! - не слышал он от нее упрека по поводу своей неряшливости и рассеянности. Он даже сердится на нее за это, - пили она его, как все нормальные жены, он не скреб бы сейчас затылок, а быстренько обнаружил чертов крем. Как все нормальные жены... То-то и оно.
Он долго смотрит на нее, досадливо морщит лоб. Он даже не замечает, что на ней ничего нет. Как, впрочем, не замечал и раньше... Ее нагота никогда не вызывала в нем желания. Было в ней что-то такое тревожно трогательное, беспомощное, что-то, отчего хотелось ее тут же укутать, согреть, защитить...
( забить в полусмерть )
Граничащая с тоской нежность шевелилась у него в животе, когда он смотрел на нее, а она лежала не шелохнувшись, раскинув руки, и ждала терпеливо и как-то даже обреченно... Именно это поразило его в первую ночь их близости. Именно это привязало к ней, наверное, уже навсегда.
Его маленькое животное. Его дитя. Его девочка. Он никогда не думал о ней "женщина". Она была для него крохой, зверенком, мальком, дитенышем...
"Женщина" - какая пошлость. Тошнотворное, набившее оскомину агрессивное бесстыдство растопыренных ног, потных тел, влажных ртов и коровьих взглядов, считающихся почему-то "томными" и "призывными". О, как они преследовали его, эти тупые похотливые самки, с упорством (и деликатностью) паровоза перли наперерез, а грубый однозначный отказ принимали за изысканное мужское кокетство. С некоторыми было легче переспать, чем избавиться от их назойливого внимания. Он пробовал прикидываться импотентом - что ошибочно казалось несложным, после полупрозрачного, ментолового тела жены его мутило от их ведерных грудей и оплывших бедер, одного колебания дебелой ляжки было достаточно, чтобы потерять самую мощную эрекцию, - и каково же было его изумление, когда его принимались атаковать с двойным азартом ("я разбужу в тебе мужчину!"). Он старался как мог, но ничего не получалось. Тело оказывалось сильнее его, и, несмотря на нарочитое усиленное внимание к деталям (свисающая нитка слюны изо рта, пиявкой присосавшегося к члену, размазанная помада, чавкающие и хлюпающие звуки, запах пота, жировые складки и плохо сбритые волоски) плоть его восставала вопреки желанию, и его терзали руками, губами, зубами, душили дряблыми мешками грудей, ерзали по нему широкой задницей, изображая жаркую истому, он глох от однообразных фальшивых стонов и штампованных фразочек "порви меня", "да, да, какой ты огромный" и классического "кончи со мной, милый". Самым невыносимым было то, что после такого сеанса ни одна из них не стеснялась его присутствия и принималась тут же при нем обтираться, натягивать белье, менять гигиенические прокладки и громко журчать в туалете. Он отворачивался к стене и притворялся спящим, но не тут то было - на него беспардонно громоздили руки и ноги, слюняво лобызали и требовали подробных устных восхищений своими прелестями и умениями. На последнее он отвечал неизменной фразой - "ты настоящая женщина", и дуры млели, не слыша в его словах злорадного мстительного издевательства.
Вскоре он бросил маскироваться и открывался каждой, кому удавалось затащить его в постель, но и здесь охладить удалось лишь немногих. Оказалось, что удивительное количество самых оголтелых феминисток, этих оскаленных поджигательниц лифчиков с волосатыми ногами, плешь проевших гимнами своей независимости, откровенно тащилось от грубого обращения, и отделаться от них потом становилось еще труднее. Визгливая наигранная страсть этих баб вызывала в нем такую тоску, что он отрывался на них с нескрываемой злостью и бесился еще больше, видя, что их это только раззадоривает. Они не понимали, почему он бежал от них после такой "страстной" ночи, ведь он нашел то, что искал, - откуда им, потным коровам, было знать, что он давно ничего не искал, а если бы и искал, то вовсе не п..зды, мокреющей от первой пощечины. Потом, когда он женился, ряды нападающих заметно поредели, но не рассеялись, на что он весьма надеялся. После того, как с женой случилось несчастье, эти бесстыжие, бездушные твари возобновили осаду в терпеливом ожидании, что рано или поздно ему надоест возиться с беспомощным инвалидом и он, истосковавшийся по "человеческому теплу", свалится им в руки зрелым яблочком. Некоторые наглели настолько, что в открытую совали ему адреса и телефоны "очень приличных заведений", которые за энное количество денежных знаков избавили бы его от обузы. И уж конечно, сердобольные дамы наперебой спешили предложить свою помощь в хозяйстве и уходе за больной - в надежде просочиться на его территорию и вести нападение уже из тыла. В душе он был почти уверен, что любая из них запросто смогла бы отправить его жену на тот свет, дай только шанс. Они же не знали, а если бы знали - не смогли бы уместить в своих куриных мозгах , что после того несчастного случая он ослеп и оглох, что умер для всех, кроме своей безумной, поломанной девочки...
Вот он, долбаный тюбик - лежит под кроватью. Наверное, уронил в прошлый раз... Он неспеша массирует ее ступни, втирая крем в распаренную кожу, щекочет пальцем узкие розовые пяточки и смеется вместе с ней. Он был бы совершенно счастлив, если бы не постоянное, неотступное сознание чудовищности своей вины. Он с отвращением гонит от себя кощунственно правдивую мысль - он получил наконец то, о чем всегда мечтал. Теперь она действительно принадлежит ему, всецело от него зависит, никуда от него не денется и неизбежно погибнет без его опеки. Любого, кто посмеет хоть словом намекнуть на некоторое преимущество его нынешнего положения, он прибьет на месте... То, что произошло, неизменно оставалось для него трагедией. Огромным, непоправимым горем. И он был главным его виновником. Причем, даже не случайным...
( черт опять обморок ну давай просыпайся давай дыши дыши господи девочка что с тобой маленькая моя дыши ДЫШИ )
Он не вызвал тогда скорую сразу, бросился делать искусственное дыхание. Самоуверенный идиот. Безответственный подонок. Кто знает, позвони он в ту же минуту - может, они бы и успели, может, ее лишенный кислорода мозг и не пострадал бы так сильно... ведь он валял ваньку минут десять, не меньше, а кому как не ему знать, что при кислородном голодании каждая секунда может оказаться критической... хотя, с другой стороны - ему удалось вернуть ей пульс и дыхание, и, когда ввалились наконец скоты-парамедики (тридцать три минуты! Тридцать три минуты ехала два квартала ё..аная скорая!) она уже дышала и губы ее утратили жуткий серо-синий оттенок. Так или иначе, казнил он себя не за это.
( пожалуйста не надо хватит не могу дышать родной не надо exodusexodusгорломамочка больно больно ма)
Он не послушался слова. Он, знающий весь риск, всю опасность, все возможные последствия этой игры, он, у которого за плечами не один год опыта - он набрался наглости и не послушался слова. А ведь она успела его предупредить!.. В первый и единственный раз она успела дважды прошептать "exodus" перед тем, как потерять сознание. Гордая, глупая и упрямая, она предпочитала обморок унизительному признанию поражения. Она отказывалась понимать, что слово придумали не для обозначения предела возможностей, а для спасения своей собственной жизни. Сколько раз ей влетало за такие фокусы!.. И вот в решающий момент, в момент, так сказать, истины, он самым подлым, самым гнусным образом поддался инерции, понадеялся на инстинкт и привычку,
( ничего страшного очередной обморокничего страшного)
пренебрег искренним, безоглядным доверием...
Он никогда не забудет той ночи в реанимации - он сидел и повторял про себя одни и те же слова - Господи, сделай так чтобы она не умерла, что угодно, только пусть она не умрет, пусть не умрет... - и боялся только за себя, за свою задницу, больше всего боялся обвинения в убийстве и тюрьмы, ведь, случись ей действительно умереть - никакие доказательства факта добровольного участия ему бы не помогли. Каждый раз, вспоминая об этом, равно как и о последующих трусливых, гнусно подробных откровениях в беседе с другом-адвокатом, который вытащил его и на этот раз, - его трясло от стыда и отвращения к себе. Он весь покрывался липкой испариной, сгибался пополам и в мучительных судорогах опорожнял желудок. Друг отмазал его профессионально, так что до суда дело не дошло. А ведь он висел на волоске - даже когда опасность миновала и состояние пострадавшей стабилизировалось, многочисленные характерные следы на ее теле бросали на него весьма неприятную тень. Однако, все обошлось... если можно так сказать... не считая такой мелочи, как перманентная потеря памяти и раздавленное горло.
Он стоит перед ней на коленях, упокоив голову на ее крошечном втянутом животе. Ее талия легко умещается между его больших пальцев. Он дышит ей в пупок, трогает его языком. Пытается заткнуть вопящую совесть. Детей не насилуют. Но она не ребенок!.. Вот она, ушлая метафизика морали - разум или тело? Кощунство ли это - пользовать взрослое тело трехлетнего младенца? Не травмирует ли он ее и без того изуродованное сознание? Ее тело получает удовольствие - она не плачет от боли, не пытается вырваться, не вздрагивает от его прикосновений, - но что она при этом думает? Как скажется на психике трехлетнего ребенка даже самый чувственный, исполненный нежности половой акт? А как отреагирует взрослое тело, лишившись заряда необходимой ему энергии? Замкнутый круг. Яйцо и курица. На такие вопросы у него нет ответа. Точнее - есть, но их бесконечное множество. То же самое, что и ноль. Круг всегда замыкается. Возведенная в высшую степень ненависть порождает любовь. Боль - наслаждение. Нежность - жестокость... Надежда - глухую, беспросветную тоску. У него нет ответа на подло подсунутый воспаленной совестью вопрос. Но есть потребности. Конечно, гуманнее употребить кого-нибудь из вечно снующих поблизости поклонниц, и он, несомненно, так бы и поступил - если бы помнил об их существовании. Но внешний мир для него давно отцвел, осыпался трухой и тленом. Для него есть только она. И он торгуется с горластой проституткой-совестью. В душе он прирожденный сутенер... На сегодня рыночная цена совести - неискренняя, но до тошноты благородная надежда. В конце-концов, что тут такого ужасного? Муж возжелал свою же жену. Именно возжелал - это хрустальное существо нельзя похабно хотеть... Кто знает, может, он даже как-то встряхнет ее память, может, именно это их соитие будет тем ключом, который отомкнет нечаянно захлопнувшуюся дверь?.. Да, хорошо бы. Совесть кивает. По рукам? Чего мелочиться. Подкинем еще и мир во всем мире в довесок. И луну с неба... заверните, мне с собой.
- Девочка, - шепчет он и прижимается к ней губами. Она не реагирует, даже
дыхание остается таким же поверхностным. Он целует ее прохладные сосочки, чуть прикусывая и тут же успокаивая ласковыми поглаживаниями. Дзынь!.. она вздрагивает и вся вытягивается звенящей стрункой. Он скользит ниже, ниже, припечатывая губами горячую, еще пахнущую мыльной пеной кожу. Гребешок ребра. Впадина солнечного сплетения. Выпуклая пуговичка пупка. Торчащие уголки бедер. Ее маленькая розочка, смешная и лысенькая - он собственноручно бреет ее раз в две недели, - сердито сжатые губки, трогательный холмик... Он осторожно раскрывает ее языком, изучает наощупь, старательно и неторопливо, не упуская ни одной ямки, ни одной складочки, учит ее наизусть. Она отзывается резкой переменой цвета и запаха - он жадно вдыхает терпкий аромат древесной коры и меди, ее желание передается ему мощным электрическим разрядом. По ее телу пробегает легкая дрожь, она подается к нему и сама раздвигает ноги чуть шире. Он продолжает ласкать ее, прижав оба ее запястья к кровати, и она, изогнув спину, делает несколько коротких вдохов. Он находит ее проснувшуюся, живую жемчужинку и окружает ее медленной плотной спиралью. Он слышит хриплый надломленный стон, сжатые в его руках запястья твердеют и делаются влажными. Осторожно, но решительно он втягивает губами сладкий пульсирующий бугорок и жалит его частыми точечными прикосновениями, чувствуя бессильную борьбу пригвожденных к кровати рук и нарастающее смятение напряженного тела. Она тихо кричит, и тут же срывается, кашляет - и он почти теряет сознание от какого-то первобытного счастья, и едва сдерживается, чтобы не вонзиться в нее зубами.
( порвать до крови )
Отстраняется на несколько секунд - успокоиться и перевести дыхание. Она нетерпеливо тянется к нему, чуть приподняв бедра, и издает горлом шершавый сдавленный звук.
- Жадная девочка, - радостно выдыхает он и возвращается на свое место, чтобы начать все сначала...
. ..когда она наконец затихает в вязком посторгазменном полусне, он бережно переворачивает ее вниз лицом и медленно, помогая себе рукой, входит в нее до упора. Она не шевелится, только дыхание немного учащается и сжимаются плотно охватившие его член мышцы. Он подается назад, старательно, по миллиметру отмеряя движения, чтобы не сделать ей больно, и лишь когда она с тихим стоном расслабляется снова, начинает действовать смелее, пока не доходит до привычных жестких толчков. Теперь главное - не забыться, не схватить за едва зажившее горло, не ударить, не полоснуть ногтями по худой, расчерченной дугами ребер спине... но в конце все-таки не сдерживается. Он сгребает ладонью ее волосы, резко откидывает ей голову назад и вдруг, не успев как следует испугаться,
( очнись же сука вспомни вспомни )
замечает на ее безмятежном лице странную отрешенную улыбку. Лишенная памяти разума, она целиком полагалась на память тела - догадка поражает его своей простотой, и в тот же момент он, дернувшись в последней судороге, извергается в нее долгим прерывистым потоком...
Он не отходит от нее ни на шаг. Врачи предпуредили его - в этом возрасте дети очень любопытны и требуют неусыпного внимания. Его положение осложнялось тем, что она не была защищена ограничениями роста и моторики, до всего могла дотянуться, распахнуть окно, например, или открыть на кухне газ. Он работает на дому - ему повезло с профессией, он финансовый аналитик, и его работа не требует постоянного присутствия в офисе. На ночь он запирает дверь спальни изнутри, а ключ вешает себе на шею. Она настырная - если задастся целью чего найти, найдет непременно. В остальном он считает, что ему несказанно повезло. Она чистоплотна, неприхотлива в еде, ее природная замкнутость позволяет ему часами заниматься работой, не отвлекаясь. Маленькие дети все схватывают на лету - он уже натренировал ее самостоятельно пользоваться туалетом, и в свободное время учит новым словам. Они много гуляют. Она обожает сидеть на берегу маленького озера в парке и швырять диким уткам липкие шарики хлебного мякиша.
- Тишки! - требовательно кричит она и тянет его за руку. - Тишки.
- Птички, да, - улыбается он. - Пойдем покормим птичек...
Он уже привык не обращать внимания на недоуменные и брезгливые взгляды прохожих. Привык к перекошенным фальшивым сочувствием физиономиям коллег и знакомых. Привык односложно отшивать сующихся с небескорыстной помощью поклонниц, стервятниками нарезающих круги над его гнездом. Он не может привыкнуть только к обжигающим, выбивающим дыхание лобовым атакам вины и жалости. Он часто плачет по ночам, сухо всхлипывает, уткнувшись носом в пушистые завитки волос жены-ребенка, и, как молитву, повторяет шепотом "прости, прости, прости..." Он не ищет прощения, он не хочет прощения, ему просто надо дать какой-то выход выматывающей, парализующей боли, и поспать, не видя снов, точнее - одного и того же сна - хотя бы час-полтора.
Ему снится тот день. Точнее, ночь. Три часа непрекращающегося безумия. Два раза она уже уходила в неглубокий обморок, измотанная, измученная до предела, но он не хотел останавливаться, и она с присущим ей упрямством не хотела останавливать его. Каждый раз превращался в поединок,- кто сломается первым, - и каждый раз она выходила победителем. Случалось, он в припадке бешенства и отчаяния сам кричал ей "ну что ты из меня выбиваешь, тварь!" а она только заторможенно улыбалась в ответ, и упрямо жмурилась под градом сокрушительных пощечин. Самым странным было то, что боль не доставляла ей физического удовольствия - ее тело сжималось и цепенело, она пересыхала от страха и панического напряжения, но зачем-то - и это так и осталось для него загадкой - продолжала требовать от него все большей и большей жестокости, глаза ее горели странным неземным светом, а в расширенных зрачках отражалась непроницаемая, потусторонняя пустота . Он входил в нее, совершенно сухую, видел на своей коже смазанные бисеринки ее крови, но все равно продолжал, одержимый каким-то диким восторгом, переполненный сумасшедшей, болезненной нежностью, и с трудом удерживался, чтобы не разорвать ее на части.
Удивительно, как четко он помнил каждую деталь. Ее тонкое, угловатое, почти детское тельце с неразвитой грудью и узкими бедрами. Опухшее от слез лицо, спутанные волосы темными кольцами прилипли ко лбу. Она стояла тогда на коленях, со связанными за спиной руками, терла нос вздернутым плечом и нервно всхлипывала. Он опять не добился от нее капитуляции. А ведь в этот раз старался, как никогда, даже сам себя пугал временами... Но все было тщетно. Она не остановила. Мало того, даже не сорвалась на обыкновенное "не надо"...
Он подошел к ней и с размаха ударил по лицу. Голова ее бессильно мотнулась в сторону, по подбородку зазмеился тонкий алый ручеек. Она едва заметно улыбнулась, обнаруживая глубокую трещинку на нижнй губе. Он крепко ухватил ее за волосы, закинул голову назад, рывком проник в разбитый спекшийся рот и, с удовольствием ощутив ее мучительный спазм, резко дернул ее голову на себя. Она забилась, задыхаясь и кашляя, зажмурилась, брызнула слезами, но он не отпустил ее, он двигался размеренно и жестко, и ей пришлось подстроиться под его ритм, защищаясь слабым упором сухого шершавого язычка. Она судорожно втягивала носом воздух, но продолжала старательно ласкать его, она даже губы подвернула внутрь, чтобы ненароком его не поранить... и, как всегда, внезапный, сбивающий с ног прилив виноватой жалости заставил его пошатнуться. Он отстранился так же резко, как вошел, нагнулся и мягко поцеловал ее в губы, слизнул с подбородка узенькую кровавую дорожку. Он сам был готов расплакаться, и расплакался бы, если б умел...
И тогда она торжествующе улыбнулась.
Это было уже слишком...
Он сдавил ей горло двумя руками и пристально смотрел в глаза, в который раз ожидая увидеть в них хоть что-то, что позволило бы ему понять ее. Понять то, что она творит с ним, и зачем ей это нужно. Он сжимал и сжимал пальцы, игнорируя зловещий хруст, ее лицо стремительно меняло цвет - из бледного становилось багровым, из багрового - серо-голубым, но ее пустые, подсвеченные смертельным ужасом глаза оставались открытыми, а искусанные до крови губы словно застыли в надменной полуулыбке. Он взбесился и подумал: "Убью". И через мгновение
( exodus )
она дернулась и безжизненно обмякла в его руках...
В его снах она умирала. Каждый раз он видел ее остекленевшие глаза, видел, как равнодушный парамедик накидывает на ее лицо белую простыню, и просыпался с задавленным криком-хрипом, мокрый с головы до ног. Однажды ночью пришла ясная, спокойная мысль - если память когда-нибудь вернется к ней, он ее потеряет, и уже навсегда. Мысль странным образом утешила его, он смирился с ней сразу, без борьбы, без страха. Он принял приговор ограниченности отведенного им времени как должное, и в первый раз подумал без рефлексий - как все-таки хорошо, что она ничего не помнит. Иначе ни за что не простила бы, такое не прощают. Он будет с ней, пока есть время, пока он ей необходим. А когда она очнется и уйдет от него - он покончит с собой. Легко и просто. Он нежно поцеловал ее в висок и спокойно уснул, сам, без лошадиной дозы снотворного - впервые за несколько недель...
Они сидели на скамейке. Он курил и рассеянно разглядывал прохожих, она ела ложечкой ядовито-розовое клубничное мороженое. Она всегда любила клубничное мороженое., раньше только им и питалась... Иногда она болезненно морщилась, сглатывая, и он успокаивал ее, ласково гладил по голому костлявому плечу. При этом он опускал голову, чтобы она не видела его лица...
Он так хотел забрать в себя ее боль. Всю боль ее прошлого и настоящего. Он был готов отрезать у себя по пальцу каждый раз, когда она морщилась и заходилась рваным коротким кашлем, - если бы от этого ей стало хоть немного легче. Ее боль, которая в минуты их безумного поединка отзывалась в нем взрывом запредельной нежности, смертельно пугала его, когда она оставалась с ней наедине. Он испытывал нечто подобное и раньше, но раньше не было этих выворачивающих душу ударов в солнечное сплетение...
В сквере было жарко, хоть дневная духота уже схлынула и с набережной тянуло влажной травяной свежестью сумерек. Красное закатное солнце лениво мигало в кронах деревьев. Короткое идиллическое затишье перед вечерней суетой...
На соседней скамейке сидел старый еврей, из ортодоксов - в шляпе и длинном черном лапсердаке, из под которого свисали белые кисти какой-то бахромы. Старик читал толстую потрепанную книгу и мерно покачивался. Прохожие бросали на него изумленные взгляды и кривили бровь - как он не задохнется в этой сбруе, в такую-то жару...
Она доела мороженое и протянула ему пустой стаканчик.
- Я сейчас вернусь, - сказал он и погасил окурок о подошву. - Никуда не ходи...
Он встал со скамейки и прошелся вокруг, разыскивая ближайшую урну. Чертов муниципалитет. Во всем городе - ни одной урны. А попробуй брось на асфальт - тут же из-под земли вырастет довольное мурло в серой фуражке и обдерет, как липку. Может, как раз этим они и промышляют? Не таскать же мусор в карманах, в самом деле...
- Молодой человек... - он обернулся и увидел сморщенное, тонущее в пушистой седой бороде лицо старого еврея. - Пожалуйста, подойдите на минутку ..
Он удивился, но послушно присел рядом. От старца густо пахло нафталином и хозяйственным мылом.
- Посмотрите сюда, - еврей сунул ему под нос свою книгу. Тонкие, отпечатанные на папиросной бумаге страницы были разделены на две части - слева убористо теснились странные иероглифы, справа помещался мелкий текст перевода.
Он недоуменно пробежался глазами по странице и вдруг подскочил, как укушенный. Ладони мгновенно взмокли, противно заныло под ложечкой. В правом верхнем углу заглавными буквами высветилось одинокое слово "Исход"...
Исход.
Exodus.
( Почему они выбрали именно это слово? Он уже не помнил. Скорее всего, она услышала его в кино или вычитала в какой-то книге - у нее забавная детская страсть к красивым загадочным словам. В том, что exodus был ее выдумкой, он не сомневался. До нее он консервативно пользовался только "светофором"...)
- Какого черта... - он поднял на старика глаза, но тот лишь невозмутимо кивнул. - Что все это значит?
- Послушайте вот это, - не обращая на него внимания, продолжал старик, мечтательно закатил глаза и запел что-то на непонятном жестком языке.
Он таращился на качающегося, тянущего гортанные слоги еврея и думал - наваждение какое-то. Откуда он тут взялся, вообще, ни разу не видел в этом районе ортодоксов, и ведь именно сегодня, точно караулил меня с чертовой книгой... то есть, пардон, с божьей, божьей книгой, конечно...
Старик же, закончив пение, ткнул пальцем в середину страницы.
- Вот, - сказал он, - прочтите-ка...
Он оторопело взял книгу из его рук.
"Весь народ видел громы и пламя, и звук трубный, и гору дымящуюся; и увидев то, народ отступил и стал вдали.
И сказали Моисею: говори ты с нами, и мы будем слушать, но чтобы не говорил с нами Бог, дабы нам не умереть.
И сказал Моисей народу: не бойтесь; Бог пришел, чтобы испытать вас и чтобы страх Его был пред лицем вашим, дабы вы не грешили.
И стоял народ вдали, а Моисей вступил во мрак, где Бог."...
*( Шмот (Исход), 20:18-21)
- И что? - уже начиная раздражаться, спросил он.
- Вам ничего не показалось, скажем... странным? - нахально прищурился старик. - "Во мрак, где Бог"... Подумайте. Вас согнали с насиженного места и повели, что уж там говорить, в никуда... За вами то погоня, то голод, то, понимаете ли, жажда, и никакой определенности. Заметьте - до слепой веры в некую абстрактную высшую субстанцию вы тоже еще не доросли, до этого еще далеко, вы еще язычники. Вы спрашиваете - зачем?.. по чьему велению? С какой целью?.. и вообще... и все это время получаете невразумительные референции, дескать, некто Господь...
- Вы про евреев? - уныло перебил он, взглянув на часы. - Исход из Египта и все такое?
Он уже жалел, что послушал старика. Несет всякий бред, душу взбаламутил своим "исходом"... Скоро совсем стемнеет, надо бы сегодня уложить ее пораньше, завтра с утра у нее процедуры... Каждое путешествие в больницу отнимает у него по году жизни. Опять терпеть гадливые взгляды врачей. Опять изображать покаяние. И, самое ужасное - истуканом торчать на крыльце и в бессильном бешенстве смалить сигарету за сигаретой, в то время как она дрожит и плачет от боли и страха, а какой-то равнодушный ублюдок в халате грубо хватает ее руками. А тут еще этот дед, пристал как банный лист, чего он добивается, мохнатая кочерыжка?..
- Ага, про евреев, - довольно кивнул старикашка и пригладил бороду лиловой узловатой пятерней.
"Печеночник", машинально отметил он и украдкой зевнул. Старик прокашлялся и неторопливо продолжал:
- Так вот. Господь, которого не видно, не слышно, чьи действия не поддаются человеческой логике. Неужели вам в конце-концов не любопытно будет узнать, кто ж это такой, все-таки, чьей волей вы оставили свои пресловутые котлы с мясом и неприкаянно болтаетесь по пустыне? По чьим законам и правилам вам и вашим потомкам предписано жить на веки вечные?.. Ну хоть одним глазком... а они - странные люди - испугались дешевой пиротехники и бросились в кусты... ведь природа человека такова, что любопытство подчас сильнее страха, сильнее здравого смысла. Кому, как не вам, это знать?..
- Что?..
Он зажмурился и потряс головой. Но старик не исчез, не растворился в воздухе - продолжал сидеть, где сидел, вгрызался в него пристальным взглядом выцветших белесых глаз и говорил, как ни в чем не бывало:
- Я лично считаю, что ни в какой мрак Господь тогда не прятался. Увидеть его мог любой, стоило лишь поднять голову... Люди сами его придумали, этот мрак, потому, что столкнувшись лицом к лицу с истиной, окончательной и безальтернативной, они потеряли бы возможность сомневаться... понимаете? "Дабы нам не умереть". Что есть осознание неизбежности? В каком-то роде медленная смерть. В мире гипотез и неведения нам гораздо интереснее, чем в мире железных аксиом и неоспоримых фактов.. Мы отчаянно хотим верить, что властны над своей судьбой. Поэтому и сказано - во мрак. Люди сознательно отказались от единственного шанса лицезреть своего Бога. Люди закрыли глаза, не желая видеть истину, и лишь один отважился шагнуть...
Старик говорил и говорил, видимо, уже забыв о собеседнике. Он тяжело вздохнул и оглянулся через плечо - проверить, как там жена, не заскучала ли в одиночестве. Но жены не было. Там, где она сидела, сиротливо белела пластиковая ложечка, которую настойчиво долбил клювом какой-то чересчур бесстрашный воробей.
Спокойно. Главное - не впадать в панику...
Он вскочил и подбежал к своей скамейке, лихорадочно озираясь по сторонам. В сквере было совсем безлюдно - и это неприятно удивило, обычно в это время здесь кишмя кишит совершающими вечерний променад горожанами... Его замутило. Ноги подкосились, пришлось сесть. Он напрягся и громко позвал ее. Ему ответила нехорошая, плотная тишина. Он обернулся на скамейку старого еврея - там было пусто.
Сквер внезапно утонул в холодной тьме. Подул резкий ветер, громыхнуло, небо вспороли изломанные лезвия молний. В лицо иголками вонзились ледяные капли дождя...
Он закричал и проснулся.
Тьма рассеялась. Сквер ожил, наполнился голосами.
Жена сидела рядом и смотрела на него изумленно и испуганно. "Тьфу ты", - с огромным облегчением подумал он и крепко обхватил ее за плечи. Долго сидел, не шевелясь, прислушиваясь к гулким ударам сердца. Он никак не мог отделаться от смутной тревоги, что она снова исчезнет, на этот раз уже по-настоящему. Начались сны о смысле жизни... Он усмехнулся и подумал: "Старею...".
Однако, какой занятный сон. Где он мог видеть текст Ветхого Завета? В третьем поколении убежденный атеист, Библию в руках не держал. Вероятно, выхватил цитату из какой-то книги или газеты, вот и зацепилось обломком в подсознании. Вполне может быть. Чего только там не откопаешь, в его подсознании, доведись случаем сунуться...
И все же. Как-то очень подробно оно там зацепилось...
- Пути Господни неисповедимы, - пробормотал он и нервно хмыкнул, заметив, что невольно подражает тону старого еврея. Кстати, где он?
Боязливо, как во сне, он покосился на его скамейку и облегченно вздохнул - дедок мирно дремал, запрокинув голову, обеими руками прижимая книгу к животу.
- Ну все, пора домой, - Он решительно поднялся и протянул жене руку.
Она послушно схватила его за палец и встала вслед за ним. Они двинулись по широкой асфальтированной аллее, и она, как всегда, тут же обвилась руками вокруг его локтя и повисла на нем всем телом.
Какая она все-таки легонькая. Точно кошку несешь на плече...
Идиотский сон не выходил у него из головы. Сон вертелся, цеплялся рваными краями, царапался, и от этого что-то остро вздрагивало и саднило в солнечном сплетении. Вся его жизнь теперь проходит через солнечное сплетение. В последнее время он уже забыл, что у него есть другие органы...
Вот где, оказывается, гнездится человеческая душа. А он, как дурак, думал - в сердце...
Исход. Уход. Выход. Прощание. Прощение...
Exodus.
И он вступил во мрак, где Бог...
Исход означает конец. Исход означает начало. Точку отсчета. Рождение.
Она умерла и родилась заново в его руках. Круг замкнулся...
Через двадцать лет ей будет чуть больше сорока. При ее комплекции и темпе физического развития к тому времени она только расцветет в полную силу. Ему будет пятьдесят пять - самый пик жизни. Он воспитает ее с детства, так, как всегда мечтал, он станет ее отцом, ее любовником, ее покровителем, ее... Богом?.. Почему бы и нет. Каким пустым, бутафорским кажется ему сейчас их прошлое... тогда это была игра. Сейчас - жизнь. Они будут жить эту жизнь счастливо и умрут в один день. Она никогда не уйдет от него, в этом он уверен, другой возможности он просто не допускает. Если она все же попытается сбежать, он убьет ее. А потом перережет себе вены. Или наглотается снотворного. Или вколет смертельную дозу морфия, у него давно припасена заветная капсула, на всякий случай. Да, именно так. Все в жизни предельно просто. Нужно только вовремя закрыть глаза и никогда не вступать во мрак.
Над сквером сгущались лиловые сумерки. Старый еврей продолжал неподвижно сидеть на своей скамейке, устремив лицо к небу. Если бы кто-нибудь подошел к нему поближе, он бы увидел, что глаза его открыты, и в них навсегда застыло безмятежное удивление человека, не успевшего испугаться смерти...