Аннотация: гнусная притворялка. Салфетки брать, резинки не понадобятся
Меня зовут Бенедикт - спасибо папочке. И матушке спасибо - второе моё имя Бонифас.
Так что для нормальных людей я - БиБо. Но теперь уже чаще откликаюсь на Бо Финне. Это значит "Белая Корова", сначала я понятия не имел, а когда узнал - привык уже и не обижался. Звучит, во всяком случае, не хуже, чем Бенедикт Бонифас Ле Карре Четвёртый.
Я - фотограф. Ну, как это - алюминиевые "зонтики", свет, подиум, на нём кто-нибудь более или менее одетый, а посреди картины раскоряченная задница в джинсах. Эта задница моя, потому что я ловлю ракурс. Я люблю такую работу не потому, что можно увидеть девушек голых и даже более чем - когда на них глядишь через камеру, это совсем не то, что вдвоём. Это известная штука. Но хороша в моём деле свобода - ты сам по себе, весть о тебе, какая ни на есть, впереди полегоньку бежит. Там оставишь снимок, тут - глядишь, ты уже на слуху, без куска хлеба не останешься. Если, конечно, не обещают заплатить в конце месяца, или после того, как уйдёт тираж.
А вот Келли платил сразу. Больше того, он обычно платил вперёд, потому я часто соглашался с ним поработать. Хотя сказать, что Келли - странный тип, - считай, ничего не сказать. Из-за него были у меня знакомства и приятные, с красивыми добрыми девушками, и нелепые - с девами-лесбиянками в кожаных штанах, и с липучими парнями, которых я не привечал - ещё чего! Но одно знакомство буду помнить до последней доски - теперь уж точно.
Позвонил он - и сходу:
- Бо Финне, я тебе должен двести.
- За что?!
- Приезжай.
Я приехал. Две сотни на дороге не валяются, а у меня ещё блок питания сдох... Отсчитывая задаток, Келли сказал, чтобы я завтра послал всех на фиг, потому что мы будем снимать целый день.
- Я уговорил его, он придёт.
- Кто?
- Лус. Бо Финне, ты пропадёшь. Какой парень!
- Мне-то что? Я парнями не увлекаюсь, ты знаешь.
- Глупый! Людей надо любить. Всех.
- И без разбору. А что? Иммунодефицит теперь лечат, как насморк. Можно...
- Ладно тебе. Не подведи, Бо Финне, не вздумай - дорогого человека я позвал, не прощу, если продинамишь.
Я весело послал его, куда обычно посылают, вышел - посмотрел на новенькие червончики и по-быстрому стёр все другие дела на завтра, написал новое. Лус. Как женское имя - трансвестит, что ли?
Не угадал. Мы с Келли пришли раньше времени - ему не терпелось, засели на первом этаже Башни, в "Апельсине", и успели выпить по пиву. Тут Келли толкнул меня:
- Вот они, там - Лус. И этот его... Ким. Вон, у входа.
Ким - надо думать, вон тот, маленький, с проволочной копной чёрных волос, брови густые, глаза - запятые, рот скорбный, сам весь обтянут лайкрой, угловат. Тьма ночная. А Лус... Я просто обалдел. Никогда не видел такого красивого парня... и подумал, до чего Келли мастер давать прозвища. Лус. Свет. Он рядом с этим чёрным пятном просто светился. Я сразу увидел то, что для меня было важно: как держится! Как всадник. И лицо - в любом ракурсе обозначивается чётко, это хорошо...Я не удивлялся, что Келли смотрит на него, нервно скалясь и терзая сигаретку. Лус оглянулся, заметил нас, положил руки тому раскосому на плечи. Наклонился и поцеловал. И чёрный мальчик ушёл, топорща локти и не оглядываясь.
Вот тут мне стало страшно. Не потому, что я какой-нибудь гомофоб, да и от приятелей Келли - чего ещё ожидать... Я испугался, потому что ухватила за горло дикая мысль: как бы я на месте этого чёрного человечка... О-ой, пропал БиБо, всё - набрался от тех, с кем повёлся. Это что ж такое, что? Ох, морда-то горит, как свекольный салат - спрятал в кружку с пивом, а он уже здесь...
- Привет, друже ! - Келли его обнял, но целоваться они не стали, поздоровались по-мужски. - Это Би Бо Финне, он будет снимать. Бо, знакомься - это Луснаграйне.
- Лус... что?
- Подсолнух, - отвечал Лус, усаживаясь. - Келли всех клеймит, по обычаю... Иногда попадает в точку.
- Всегда попадаю. Подсолнух - так и есть. А вот он - Бо Финне, потому что он белая корова. Глупая белая корова. Посмотри, как он на тебя пялится. Лус, ты бы хоть щёки сажей мазал. Парень влюбился с первого взгляда.
- Вообще-то, меня зовут Симон, - Лус улыбнулся... - А работаю в "Подсолнухе", вот ему и показалось очень удачным... Хорошо, Келли, сколько у нас времени? Кофе успею?
- Успеешь, - отвечал тот, суетливо пододвигая сахарницу, делая зазывную гримасу официантке и пр. Я уже опомнился от первого потрясения, но острое чувство беды ушло, а осталось напряжение - как будто струна. Я собственными глазами видел, как Лус поцеловал того мальчишку. Я знал, что он гей, но не мог поверить. Передо мной сидел парень, как парень - красивый, но мужской красотой, не слащавый, не с тайной тоской в глазах, как у Келли, который за пять минут скурил две сигареты и порывался вытащить третью. Бедный Келли. Бедный я... Вдруг накатило: сообразил, что не знаю, какую именно съёмку задумал чёртов ирландец... Я ужаснулся от одной мысли, что Лус будет ломаться в томных позах, закатывать глаза, я и подумать не мог, что он нацепит на себя танги, или позволит обрядить в кожаные шортики, в браслет и каскетку, что Марьям положит влажный блеск вот на эти твёрдые, тёмные, как черешня, губы, и воин превратится в проститутку... Я, наверное, побледнел. Келли прекратил ковырять пачку, сообразил, что она пустая, смял и выкинул. Тут и перехватил мой взгляд. Не знаю, догадался ли, но прочистил горло и сказал, что нам пора.
Всю дорогу до студии, даже в лифте, я думал только том, как бы мне смыться. Но для этого нужно было по-хорошему отдать Келли его вчерашние полста, а я уже купил плёнку, да и блок питания новый, и от полусот остался гулькин нос. Угораздило же связаться с этой похотливой свинюкой, которому всё равно - с парнями или с девушками, это я знал доподлинно, да и деньги его Бог знает какие - ходили слухи, что он с братьями круто срубает в каком-то элитном порношоу. Я уже забыл, как вчера обрадовался задатку - видел только, что Келли поглядывает на Луса и улыбается нервно. Блядски улыбается - так мне казалось в сумеречном лифте, и только когда я у дверей студии увидел Марьям, толкающую две фирменные стойки с одеждой от Паса Калье - бросился ей помогать, зарылся лицом в холодный шёлк и в рубчатые твиды, чтобы только ни Лус, ни Келли не увидели, какое облегчение...
Снимали долго. Келли был в ударе. Он вроде бы носился по студии, участвовал, обсуждал каждую позу, застегнуть или расстегнуть пуговицу, то или это надеть вот под этот пиджак, растрепать волосы или, наоборот, попросить Марьям пройтись щёткой... Но выходило так, что ничего от Келли не оставалось, и снимал я так, как хотел, очевидно, Лус - я бы сказал, строго. Я знай себе клацал затвором, и думал - этот парень понимает, что делает. Ему не надо притворяться, усаживаться верхом на стул, оглядываться через плечо... все эти расхожие приёмчики просто не существуют. Я делал пять-шесть кадров, потом Лус шёл в угол переодеваться, и от меня требовалось всё самообладание, чтобы не смотреть в ту сторону. Как он отпускал пальцы, проверяя застёжки - с ума сойти, ведь это молнии-пуговицы, а если бы там было живое - кожа, или волосы, или губы... Мне было уже всё равно, я под конец сессии настолько одурел, что и мыслям этим не ужасался. Наконец мы пошабашили - Паса пришёл за своими вещичками, у Келли кончились сигареты из недельного запаса, я с ног валился, и Лус, поглядев на часы, улыбнулся сердечно и сказал, что ему пора.
Мне бы ехать домой, проявлять, смотреть, что и как - но я сразу сказал - режь меня, два дня - не меньше. Келли кивнул. Время шло к полуночи, но мы оба были немного на взводе, а он ещё и от табака - и дорога нам была в "Апельсин", мы и не сговаривались.
Келли посигналил бармену, и ему принесли кофе с виски, но не дамский, со сливочками наверху, а бомбу - без сахара и молока. Келли прихлёбывал и щурил воспалённые глаза, а я для чего-то заказал пива и теперь с отвращением смотрел на высокую пену "Стеллы". Так мы сидели, помалкивали, и я сдался - или будем молчать о нём, или заговорим.
- А ты - давно его знаешь?
- Давно. Слушай, купи мне сигарет.
- Почему я?
- Я на них уже смотреть не могу...
- А курить будешь? Чудак ты.
- Давай, Бо Финне, слушайся старших. На вот.
Я слез с табурета.
- Ладно. Каких тебе?
- Всё равно. Только не лайтс и не дамские, конечно.
Я проторчал у автомата минут пять, выбирая не лайтс и не дамские, потому что на сигары не хватало, а поганые "кармен" без фильтра я из одного человеколюбия покупать бы не стал. Вернувшись, заподозрил, что Келли просто меня отсылал подальше, потому что он быстренько прибрал телефон в карман. И - чокнутый, ей-Богу, - всё-таки закурил, уставился сквозь дым прямо в душу. Уж не прикидывает ли виды на меня? Вот чего бы совсем не хотелось... Но Келли не прикидывал. Хорошее у него было правило - если знал, что товарищ не склонен, то и не пытался. Правда, после сегодняшнего - как бы не передумал. Нет уж, извини, наваждения - это одно, а по жизни...
- Ты не расстраивайся, - Келли заговорил тихо, голос у него сел от курева и виски. - Это все так. Все, кто его в первый раз видит.
- А во второй?
- И во второй. И всегда.
- Он модель?
Келли покачал головой.
- Писатель. Что, не веришь? Думаешь, у писателя перо за ухом, седалищная мозоль и нимб?
- Да ничего я не думаю. А что он пишет?
- Так... Классные вещи, но... В "Подсолнухе" он так, дамочек развлекает, отделом искусств заведует... А что снимается - это тоже... для удовольствия, и чтобы мне приятно. Я тебе дам почитать, если хочешь, или сам у него попроси.
- А разве я его увижу ещё?
- Почему нет?
- Не знаю... Как-то он... Как ангел. Разве люди такие бывают?
- Бывают, Бо Финне. Это ты хорошо сказал - как ангел. Или как фьярши, знаешь, кто такие?
- Не от мира сего?
Келли снова кивнул и допил кофе. И тут же показал сонному бармену - повтори.
Я подумал и сказал:
- И я ещё... знаешь, как это - что такой парень - гей? Я бы никогда не поверил...
- Отчего же? - отвечал Келли, вкручивая недокуренную сигарету в пепельницу. - Я, например, с ним спал.
- И... как? - Богом клянусь, ничего другого у меня не вырвалось.
Келли ткнул в губы окурок, спохватился, чиркал зажигалкой, затянулся всё-таки и стал смотреть уже не на меня, а на дым, как он тяжко всплывает кверху.
- Любовник он замечательный, если ты это имеешь в виду. Но, наверное, не это. Видел Кима? Вот кто счастливчик. Чёрт, что-то меня совсем развезло - что он там, мензурки перепутал?
Келли взглянул на меня мутно, было похоже, что он вправду пьян - от усталости или от тоски.
- Я бы его убил. Кима. Только смысла нет.
- Почему? - я тоже порол чушь, дальше-больше, но сил не было перестать.
- Ха! Потому что Лус... Нет, ты не поймёшь. Но так скажем - мне бы потом и самому не жить. А он пошёл бы с повинной - с чистым сердцем. Он - такой, понимаешь! Ладно, я... болтаю всякую хрень. Не слушай, - и он стал пить свою адскую смесь, как тёплое молоко, большими глотками. - Лус... Так уж вышло. Он - верный... Не то, что некоторые.
- Подумаешь, - от "Стеллы" не опьянеешь, но я тоже устал до синевы в глазах, и охмелевший Келли казался мне теперь братом по несчастью - ну, не ангелы мы с ним... - зато ты можешь выбирать...
- Ничего ты не понимаешь, Бо Финне, - горько отвечал Келли и поднялся, сунув деньги под блюдечко. - Ты ещё маленький. Жизнь... короткая. Но можно быть верным. А можно быть шлюхой. Вот я и... Ладно. До завтра... то есть, ну, ты понял. Позвони, когда напечатаешь...
Так я познакомился с Лусом. Келли сказал, что снимки пошли на ура, но больше работать с Симоном не пришлось. Встречались по другим делам, потому что теперь уже Лус нашёл мне кусок работы у своих знакомых - в каком-то экстремальном фолке, где на ритме сидел тот самый чёрный Ким. Я им помогал оформлять альбом, делал постеры - было весело и немного страшно, - а ну, как они у меня на глазах истекут голосами, как кровью, - но, конечно, обошлось... Однажды я набрался нахальства и попросил у него что-нибудь почитать - и пропал совсем, потому что Лус, один Бог знает, как - писал обо мне. Короткими стихами в четыре строчки. Рассказиками в пять. Я читал и представлял его лицо - ясное и спокойное, читал и думал - эти глаза видят не то, что можно увидеть даже из самой высокой башни, если это не сны, не трава - то как это? Откуда? Почему обо мне? Если бы меня уже тогда спросили, я бы сказал - люблю. Если бы он позвал меня - я бы не сомневался ни секунды, и мне не было страшно. Может быть, потому что я знал - он не позовёт. Дьявол его разберёт, что у него там было с Кимом, что за великая любовь, какое искушение - но я точно знал, что Лус умирать будет, но не оставит этого чёрного воробышка. Я боялся часто думать об этом, и не мог ни с кем поговорить - не Келли же мучить, с какой стати? - но меня всегда будто морозом подирало: свет и тьма, тьма такая маленькая, хрупкая, но свету некуда деваться...
Потом как-то всё наладилось, и я привык - сам себе удивлялся, например, Ванилечке своей не сказал ни слова, она и не догадывалась, по-моему, какие меня одолевали страсти... А ещё потом неугомонный Келли затащил меня в "Апельсин" - показать, в какую, по его словам, фейри влюбился Лус. Наверное, бедняге очень хотелось в это поверить - что Лус, пусть и не такой уж, как он сам, но всё же не верный настолько... Женщина была, правду сказать, очень красивая, может быть, тоже с ирландской кровью - рыжеволосая, отчего Келли её феей и приложил... Но я разглядел, как она на него смотрела - да так же, как и я сам. Как Келли. А Лус был спокоен, и чуточку лишь печалился, глядя на золотые волосы ... Я хотел было высказать Келли всё, что я насчёт этого думаю, но только взглянул на него - увидел настоящее горе, какого никакими словами не отрезвишь и не разведёшь, вот и промолчал. Жизнь короткая...
Я и вправду не знал, насколько короткая. После того подглядывания в "Апельсине" не прошло и двух недель, как случилась заварушка. Стыдно будет признаться, что это были лучшие пять дней - и по сию пору? Мне в голову не пришло бежать, я был ужасно молодой и глупый - Бо Финне, даже не подумал, как это может быть страшно. А потом и страх стал пьянить - раз всё равно деваться некуда. Я уж так гордился собой, шнырял по забаррикадированным улицам и фотографировал повстанцев... Там где-то был Сен-Мартен, всё думал - повстречаю, скажу - ну, ты, брат, даёшь! Я видел тогда и злобу, и тупую ярость, видел убитых, растоптанных толпой, повешенных в окнах. Я считал, что стал уже достаточно жестоким и взрослым, когда на третий день припёрся в штаб "Свободной прессы" и обалдел: да это же Лус там, в углу - пулемётно набирает текст на портативном компьютере... И мы с ним обнялись - но не поцеловались, конечно! - и я всё кружил возле - в каждом глазу по звезде, наверное!
В эти двое суток - может, чуть больше - я был абсолютно счастлив. Каждую минуту, что бы ни происходило. С нами было то, за что я готов был любить Луса, за что я его любил. Какая-то мягкая, покоящая сила - и свет. Он не знал тупой усталости, не злился понапрасну и не отчаивался. Когда Большой Берет захватил телесеть и объявил, что он то-то и то-то, в том числе каждого третьего за саботаж... когда мы спешно паковали вещи, портативную типографию, бумагу, краску, плёнку - всё, что нашлось полезного в Башне Цветов - он не суетился, не ронял рук в драматических позах - просто ловко и быстро укладывал груз, давал дельные советы - что где лежит по этажам и издательствам, - и казался таким спокойным, будто мы собирались просто переезжать по соседству. Не встревал в наши глупые отчаянные перепалки - ни о страхе, ни о ненависти, ни о долге честного человека - да, он писал листовки, но там была весёлая ярость и уверенность в том, что тупая сила проиграет, больше ничего. Мы вынесли бесчисленные коробки через подвал, и там какие-то странные парни в милитарках, но без знаков различия, погрузили это всё и отвезли, куда сказал им Лус. Людям места не хватило. К Башне потихоньку стягивались войска, наверху была вертолётная площадка, за ней наверняка следили снайперы, да и где бы нам взять вертолёт? Даже Лус этого, очевидно, не мог. Поэтому кому-то предстояло переночевать в Башне. Оказалось таких пятеро или шестеро - я, Лус, ещё одна девочка из "Подсолнуха" - Юрика, Су Ан с "Радио Га-Га" и то ли сам Ники Вандербильт из "Звезды Пророка", то ли его брат Вики, я их вечно путал... Я помню, Лус уговаривал Юрику идти домой, но она больше боялась этого, чем ещё одной ночи в Башне, которую могли взорвать или взять штурмом в любой час - те либо другие, не всё ли равно?
И мы остались. Легли на полу в спальниках - их тоже принёс Лус, но я уже ничему не удивлялся, разве только он всё знал заранее и готовился к такому повороту... Не знаю, как там Су Ан и Вики-Ники, но мы трое не могли уснуть. Юрика вздыхала - может, даже плакала украдкой.
Лус поднялся и сел что-то скрести карандашом на обрывке бумаги - все серьёзные письменные принадлежности уехали в надёжное место. Я смотрел на него, думая, что это, как обычно, успокоит, но покоя не было. Лус был печален. Я решился, вылез из спальника, сел рядом.
- Лус, скажи мне...
- Да, Бо Финне.
- Вот мы тут все - нам всё-таки страшно. Я знаю, все хорохорятся, но... А ты - что, в самом деле... ничего не боишься? Разве так можно?
Лус даже развеселился немного.
- Вот ещё! Кто тебе сказал? Я боюсь. Очень даже. Я бы, например, очень не хотел попасть в плен к беретам. Знаешь, что они делают с геями?
- Догадываюсь. Так как же?
- Не знаю, - Лус посмотрел в окно - там бежала в облаках полная Луна. - Я не боюсь смерти, Бо Финне, но это... просто. Это как последний экзамен - ты должен сдать, и пусть никто не подсказывает... Да ну, что об этом. Ты только не думай, будто я не из того же теста, что другие.
- Ты? Нет, Лус, у тебя есть сила, за тобой можно...Только радости от этого - никакой. Послушай, -ты сам-то хоть знаешь, что тебя нельзя не любить? И любить - нельзя. Ты кому-нибудь позволил? Хоть раз?
Лус повернул от окна лицо в серебряных тенях:
- БиБо, БиБо, о чём ты говоришь? И ты еще...
- Да! - я почти кричал это, но всё же шёпотом, потому что была ночь... и тьма. - Я люблю тебя, Лус, и Келли - он бы жизнь отдал за тебя, и эта маленькая Юрика, и та, рыжая, с которой ты... А ты сам - одного его, этого Кима? Или никого вовсе?
- Ким в безопасности, - твёрдо отвечал Лус. - Это всё не для него. И та женщина - откуда ты, кстати, знаешь?
- Келли показал.
- Келли, - Лус вдруг придвинулся ближе, на колени встал, что ли? - Бо Финне, а ты знаешь, что случилось с Келли?
- Нет... А он...
- Убит, - Лус выговорил это, сглатывая гласные, и я не поверил - знать такое, не сказать ни слова... хотя бы мне...
--
В первую же ночь... - и, не особенно подбирая выражения, рассказывал тихо и страшно, а я бы и рад был не слушать...
--
Наконец нашёлся милостивец, застрелил его... просто мешок мяса и костей, вот так.
- Откуда ты знаешь? - выдавил я. Меня колотил озноб, сердце заливала тошнота. Келли... Боже крепкий, как я ненавижу...
- Знаю, - коротко, как выстрелом милостивца точку поставил. - А ты говоришь, жизнь... Молчи, Бо Финне, или я...
Он поднялся рывком, подошёл к окну, на фоне стекла ясно обрисовался силуэт. И тут как раз штурм начался - обвалом. Я увидел, именно сначала увидел, а треск лопастей осознал уже после, - плавно, как привидение с мотором, сверху спустилась маленькая "вертушка", и стрелок полоснул по окнам нашего этажа.
Лус завалился набок, ухватившись рукой за горло. Я понимал, что он ранен - но ничего не мог поделать: лопалось стекло, над головой рвался бетон, пули с противным звуком рикошетили от стен. Нужно было подняться, но куда - под перестрелку? - и каждая секунда тянулась так долго, что я успевал себе сказать: ну, потерпи, это же только ещё секунда, потерпи, сейчас всё это кончится...
Я был честный малый - вскочил и жабкой поскакал к окну, как только стрельба переместилась. Видно было, как днём: над площадью висели три ракеты, сверху и снизу лупили прожектора - откуда что взялось, что это? И в этом дурацком изобилии света мы четверо увидали, что Лус не ранен, а убит наповал. Пулей или осколком стекла - у него была перебита артерия, белая водолазка пропиталась кровью, и ничего уже нельзя было разобрать на размокшем клочке бумаги.
Хуже всего в дни потом, да и сейчас ещё - если нечем отогнать - была мысль о том, как нелепо и страшно он погиб. Нелепо - ведь в той "вертушке" сидел солдат правительственных войск. Беретов в ту ночь за какие-нибудь сорок минут окружили хитрым ходом в местах сосредоточения и перебили, как цыплят - а остатки их, оказывается, пробились через метро в Башню, им дела не было уже - кто там и что внутри, они рвались на вертолетную площадку, смыться... Тот ублюдок, стрелок, должен был накрыть цель выше, но, может быть, ему ещё захотелось пугнуть, пустить вниз по стене битое стекло... Нелепо. И страшно, потому что ещё с минуту Лус, наверное, был в сознании, но не мог ни закричать, ни подняться, и мы, в двух шагах от него, так и уплыли навеки во тьму - без помощи, без памяти. Без надежды.
Я получил несколько царапин и два дня провёл в больнице. Я ни с кем не хотел разговаривать, видеть - никого, но сразу стал доискиваться, что сталось с телами погибших в эти дни. Я должен был прийти - просто повыть на могиле Келли, поплакать над Лусом.
Это оказалось совсем нетрудно.
Их всех - и гражданских, и военных, и беретов - похоронили в одной яме. В общей. Или в братской - как угодно. Так решили власти - мудро, что и говорить. Но если Келли, истерзанного и перемолотого заживо, могли не забрать его братья хотя бы поэтому, то почему никто не пришёл за Лусом - аккуратной жертвой последних боёв?
Да нет, он приходил, конечно. Об этом мне рассказал один из городских чиновников, я произвёл на него впечатление свежими шрамами и обещанием разнести на хрен всю их чиновничью богадельню... А что он мог сделать - мальчик? Ему дали прочесть распоряжение мэра насчёт общего захоронения, но юноша настаивал - ведь это Симон Валье-Торрес, известный в городе журналист и писатель, он опознан, почему же нельзя забрать тело? Тогда полицейский, приставленный к похоронке, засмеялся - а ты, небось, его девчонка? И Ким ударил его. Попал в кутузку, а когда вышел - всё уже было сделано. Яма вырыта, бульдозер пущен.
Я потом так и не встретил Кима. Я многих недосчитался - и живых, и мёртвых. Ванилечку потерял, Сен-Мартена. Келли. Луса. Девочка моя просто не вернулась - бывает и без заварушки, а вот Сен-Мартена застрелили правительственные солдаты; его родителей, чёрных, как кладбищенская земля, я видел у каменной плиты. Там замышлялась только уравнительная надпись: жертвы событий.... года.... месяца... числа... , но те, кто знал или думал, что их родные там, - те стали приносить фотографии, рисунки, просто плакатики с именами, и я подумал - всё, что могу... Фото Келли у меня нашлось, но все снимки Луса я отдал, и негативы - тоже, а для себя - не удосужился клацнуть затвором хотя бы раз. Как я мог?
Я пришёл туда с фото и плакатом, плиту уже саму впору было фотографировать - такая мозаика, и почти все лица ясные, чистые, улыбающиеся - как вы могли? Я отыскал место и старательно приклеил залитое в пластик лицо - весёлый рот, печальные глаза, Келли Шоннеси, неполных тридцать, зверски замучен... прижимая края, заметил рядом кое-что - обомлел. Кто-то уже сделал это до меня - аккуратно вогнал шурупы в камень: Симон Валье-Торрес, журналист, тридцать пять, убит в бою.
И я подумал - это правильно, кто бы он ни был - этот человек плакал со мной, как за минуту до смерти Лус без слёз плакал над Келли, и они, выходит, отомщены? Или отплаканы? Или вызволены из горького небытия?
Я только над словами "убит в бою" приписал то имя, которое любил: Луснаграйне.