- Памятник сейчас находится в жалком состоянии,- хрипел в мегафон кто-то из активистов,- но мэрия обещала к Майским праздникам найти средства для реставрации.
В поддержку оратора собравшиеся пенсионеры вяло помахивали выцветшими красными флажками. "Старые перечницы,- поморщился Стрельников,- сейчас мы все находимся в жалком состоянии". Оратор говорил еще много - о том, что страну разворовали, а что не разворовали - то продали. О том, что стране нужна сильная рука, и кто ее подаст, если не коммунисты. О том, что в думе сидят одни жулики и проходимцы, пекущиеся лишь о собственном кармане. Словом, ничего нового. "Демагоги,- снова поморщился Стрельников,- ничем не лучше дерьмократов-либерастов. Только и могут, что глотки драть на митингах и ругать правительство. А разобраться - сами же все и разворовали. Не с неба же свалились они, эти олигархи, новые нуворишки". "Сталина на них нету,- гулял по жиденькой толпе старушечий шепоток,- Сталин бы с ними живо разобрался. Живо бы порядок навел...".
Стрельников плюнул и заковылял прочь по заледеневшему асфальту, по пути отцепив от пальто красный бант и сунув его в нагрудный карман. Прохожим не было никакого дела ни до него, ни до вялого митинга других пережитков недоразвитого социализма. Окружающие деловито сновали по магазинам, азартно потребляя плоды торжествующего капитала и радуясь дополнительному выходному. В такие мутировавшие праздники Антону Григорьевичу всегда было неуютно и одиноко. Новое время в нем так и не проклюнулось, а прошлое растерялось куда-то и ушло навсегда. В такие дни в душе Стрельникова всплывали только сиротливые отголоски давнишней ребячьей радости, приносившие больше мучительных воспоминаний, чем счастливых. Ярче всего помнился ему первый в детстве воздушный парад. "Где папа? Где папа? Скорей покажи!". "Вот, вот,- кричала мама,- видишь букву "а"? Самый первый самолетик!". Самый первый! Самый-самый! Такое чувство гордости подбрасывало пятилетнего Антошку вверх, что, казалось, можно было с легкостью взмыть в небо и полететь, раскинув руки, рядом с отцом, крохотной точкой в огромном слове "Сталин".
Теперь у Стрельникова не было ни радости, ни гордости. Да и никакого чувства праздника давно не было, только пепел. Впрочем, новое поколение не имело и пепла. Внук Егорка на демонстрацию не пошел: "Не, деда, я мультик смотрю!". "Па, не забивай ребенку голову своей политикой,- настоятельно попросила дочь,- никому это сейчас не надо". Хорошо, что зять не вмешался, и не начал новые пояснения про мифы о Великой Революции, которой на самом деле не было. Антон Григорьевич и сам уже не знал, праздник это, или нет. Куда уж внуку. Разве, порадовать мальца подарком. Где радость - там и праздник.
На углу площади Стрельников заметил что-то подходящее: сутулый старик цыганской внешности продавал самодельные игрушки. В глубине души Стрельникова вдруг ворохнулось давно утраченное воспоминание. "Сейчас такие поделки не в ходу,- подумал Антон Григорьевич,- все больше пластмасса, да пустая мельтешня на экране".
В большой коробке на колесах, похожей на яркий рождественский вертеп, висели деревянные человечки. Искусно и ярко раскрашенные: спортсмены, солдатики, клоуны, еще кто-то. Висели на тонких планках в виде буквы "н". Простой механизм: сожмешь в руке, и человечек послушно кувыркается, или замирает в забавной позе.
Стрельникову почему-то стало не по себе, словно его, раздев, обыскали прилюдно, и отпустили, не сочтя достойным внимания. Он уже собрался повернуться и молча уйти, как цыган спросил:
- Внучку подарок выбираете? Возьмите вот из этих - по сто двадцать.
Глаз у продавца, как видно, был наметан. Спроси он цену чуток повыше, хотя бы в сто пятьдесят, Антон Григорьевич так и ушел бы. А сто двадцать показались ему вполне приемлемой суммой. Стрельников подошел поближе и всмотрелся в неровный строй фигурок, выбирая человечка на свой вкус.
- Мне вот этот нравится,- сказал Антон Григорьевич, ткнув пальцем в игрушку, раскрашенную под пилота, в комбинезоне и летном шлеме. Он с детства был неравнодушен к авиаторам.
Продавец, выпустив густую тучу дыма, как сказочный дракон, хрипло сказал:
- Этот за восемьсот.
- Не понял,- нахмурился Стрельников,- почему восемьсот?
Цыган растянул губы в сардонической усмешке, обнажив зубы - огромные, стертые и пожелтевшие, как заигранные костяшки домино.
- Почем я знаю - почему? Так уж устроено в мире: все имеет свою цену. Хлеб. Вино. Деревянные человечки. Этот человечек - восемьсот. Есть и дороже. Даже такие, которых за деньги не купишь. А есть, которые ни черта не стоят. Сказать по правде, у меня таких полно. Но вам я их не предлагаю. Ваши - вот эти, за сто двадцать.
- А в чем разница?- искренне удивился Антон Григорьевич.- Золотые они у вас, что ли?
- Экий непонятливый!- процедил цыган сквозь свои лошадиные зубы, которыми зажимал изжеванный чубук трубки.- До седин дожил, пора бы уж соображать.
Он выудил из недр вертепа человечка с номером на груди, кивнул на него Антону Григорьевичу и демонстративно сжал пальцами простой рычаг. Послышался приглушенный мелодичный перестук тонких деревянных планок. У Стрельникова на миг перехватило дыхание. Весь ряд игрушек рефлекторно дернулся вслед за человечком в руке продавца и сделал кувырок вперед. Цыган ухмыльнулся еще шире и снова сжал свою игрушку. И весь ряд человечков кувырнулся назад.
Никаких видимых веревочек не было протянуто к игрушкам. Тем не менее, они продолжали двигаться - кто рьяно, кто неохотно. Человечек в форме пилота дергался, как висельник в петле, но кувыркаться ни за что не хотел. При виде этой картины Антона Григорьевича и самого вдруг скрутило каким-то странным спазмом.
Продавец разжал руку, и дикая пляска внутри вертепа прекратилась. При этом фигурка пилота безжизненно повисла на оборванных нитках. Цыган снял его и небрежно бросил на дно коробки, а взамен прицепил другого.
- Иногда приходится устраивать проверки,- подмигнул цыган, осклабившись снова,- зато эти - самые надежные. Долго послужат. Ну что, берете, Антон Григорьевич?
- Откуда вы знаете, как меня звать?- спросил Стрельников, немного придя в себя.- Кто вы такой? Гипнотизер? Фокусник? Или, может, черт?
- Существо о двух ногах, лишенное перьев, как некогда заметил Платон,- с усмешкой ответил цыган,- однако, намного важнее, кто такой вы.
Стрельников ничего не ответил. Он только молча смотрел на безжизненно лежащую фигурку пилота.
***
- Антошка спит?- спросил отец.
- Давно,- ответила мама.- Что так долго?
Отец бросил фуражку на комод, не раздеваясь, прошел к столу и попросил:
- Налей водки.
Антошка с осторожностью приоткрыл тоненькую щелочку в занавеске. Он только притворялся спящим. На самом деле, никогда не засыпал раньше, чем возвращался отец. Входил, огромный, в скрипучем кожаном пальто, тяжесть которого бронзовая вешалка принимала с недовольным стоном. Отец проходил к умывальнику твердой офицерской походкой, долго умывался, фыркая от удовольствия, потом вытирался полотенцем - всегда свежим, зачесывал волосы назад и подходил к столу, где мама уже успевала поставить тарелку с дымящимся борщом. Так было почти всегда. Но сегодня что-то было не так.
Антошка видел такое прошлой весной. Отец тогда вернулся молчаливый и какой-то худой. За ужином так же выпил водки, а потом еще. Антошка услышал только малую и не слишком понятную часть разговора. "Васю сняли",- коротко сказал отец. "Что же теперь будет?"- охнула мама. "А ничего не будет,- с каким-то злым задором ответил отец,- ни новой квартиры, ни личного шофера. Будем жить, как все. Все живут, и мы будем".
В этот раз отец был куда серьезней, даже закурил после водки прямо за столом, и сигарета в его руке мелко подрагивала. "Вот,- сказал он, достав из-за пазухи и бросив на скатерть запечатанный сургучом пакет,- это надо спрятать. Вася сказал, они не должны это найти". Мама смотрела на плотный серый конверт, перевязанный казенным шпагатом, как на ядовитую змею, свернувшуюся на столе. "Вася, Вася!- всхлипнула она.- Он все о Васе думает! А ты обо мне, об Антошке подумал? Ты о себе подумал? Что будет с нами? Со всеми нами? Это тебя не волнует?". "Волнует,- кивнул отец, нервно стряхивая пепел в стакан,- еще как волнует. Но бывает время, когда об этом нельзя думать. Так было там, с немцами. Так есть сейчас. С этими... Они не должны это найти. Не должны. Это важно. Может, это сейчас важнее всего на свете". Отец поднял конверт и положил его поглубже за пазуху. Антошке сквозь хруст плотной бумаги послышался легкий перестук тонких деревянных планок.
Сборы Антошка помнил плохо, всю дорогу до аэродрома проспал у матери на руках. Если бы он знал тогда, что видит отца в последний раз, если бы знал...
***
- Деда, тебе что, плохо?
Пригородная заскрежетала на стрелке. За окном замелькали продрогшие сады за некрашеными перекошенными штакетниками. Стрельников повернулся к пятилетней соседке по сиденью.
- У меня своя,- сказал Антон Григорьевич, выкатывая из капсулы шарик нитроглицерина.
- Тебе плохо, потому что игрушка поломалась?- спросила девочка, показав на деревянного человечка.
Антон Григорьевич посмотрел на зажатую в руке фигурку и кивнул в ответ. Непонятно было, с чего цыган поначалу ломил за нее цену - дерево рассохлось, краска потускнела и начала осыпаться. Потому, наверное, потом и отдал задаром безо всякого сожаления.
- Не приставай к дедушке,- приказала мама.
Стрельников натянуто улыбнулся и побрел к выходу.
Станционный поселок встретил его ничуть не изменившимся. Таким же он был и шестьдесят с лишком лет назад: крашеное казенной зеленью строение вокзала, дырявые заборы, покосившиеся потемневшие от времени домишки. Здесь кончилось Антошкино детство. Здесь он уже не гулял с мамой по бульвару, а собирал выпавший из вагонов уголь в старое дрянное ведро. Ведро ведь могли отобрать, хорошее жалко было, поэтому тетка давала самое старое. По правде, могло случиться и что похуже, потому что подбирание угля считалось кражей, но Антошка уже усвоил, что такое 'лишний рот', да и ВОХРовцы на малышню смотрели сквозь пальцы, и даже в воздух не стреляли. А за полведра плохого угля можно было выменять немного хлеба. Чем-то топить надо было грядущей зимой, дрова стоили денег, а денег здесь никто не имел. Работали за какие-то непонятные Антошке палочки. Просто это была совсем другая жизнь.
***
Дрова разгорались плохо: печь отсырела. Стрельников нечасто навещал теткин дом, и тот понемногу разваливался. Кое-где поотрывались усохшие ставни, крыша над печкой стала подтекать. Дочь давно советовала продать эту рухлядь, но Антон Григорьевич никак не решался. Да и как решиться? Дом был для него чем-то вроде старого больного родственника. Вроде, и надоел давно, всем в обузу, да бог никак не приберет, а бросить совесть не позволяет. И могилки тут, мама и тетка рядышком - кто их обиходит?
Печь, в конце концов, расходилась и загудела. От подсыхающих стен потянуло плесенью. Стрельников подбросил в топку побольше дров, чтобы выгнать из пятистенка осеннюю сырость, и вышел во двор, заросший почерневшим бурьяном. Что-то в душе было странное сегодня. То ли праздник потерянный разбередил ее, то ли еще что. Не шел из головы проклятущий цыган. Все стоял перед глазами, скалил прокуренные лошадиные зубы. Стрельников сунул руку в карман и снова нащупал деревянного человечка. Казалось, что за прошедшие полдня он стал совсем высохшим и хрупким. Краска местами вовсе сползла, по боку пошла трещина. Бросить бы в печь глупую игрушку, да и забыть вовсе, но не мог Антон Григорьевич на это решиться, так же, как не мог расстаться с домом и ворохом воспоминаний. А воспоминания сегодня просто одолевали Стрельникова. Накатывали волна за волной. Яркие, отчетливые.
Прогнившая лестница даже не скрипела. Замшелые перекладины с шипением сочились мутной холодной водой, грозя переломиться надвое. Стрельников помедлил, раздумывая, и все же долез до чердачной двери, ставя ноги поближе к продолинам. Добрался, сел в проеме, оглядывая грязную дорогу, подсвеченную заходящим солнцем. Совсем как тогда...
***
Мама появилась на закате. Антошка даже не особенно удивился. Он ведь знал, что так будет. Хотел, чтобы она появилась, и так произошло. Просто нажимал планки, а деревянная фигурка послушно вертелась на шелковых нитках. И вдруг Антошка подумал о маме. Просто захотел увидеть ее. Человечек в его руках кувырнулся раз, другой, и Антошка понял, что мама придет. Не сразу, но придет обязательно. Он хотел увидеть и отца, но чувствовал, что в этом игрушка ему не поможет.
История с человечком была смешная. Высмотрел Антошка, как тетка прячет что-то за сараем. Думал, съестное что. А нашел игрушку. Старый чугун был под угловым камнем закопан, а в нем тайник. С тех пор человечек жил на чердаке, в углу с хламом - безнадежно сломанными ходиками, разбитой прялкой и чем-то еще старым и ржавым. Но самого его почему-то ничто не брало. Даже пришлось куском рогожи прикрывать от теткиных глаз, потому что прямо светился новизной в пыльной чердачной серости, манил к себе непонятной силой.
Маму Антошка только сердцем узнал. Даже игрушку спрятать забыл. Голубем слетел с чердака и помчался навстречу - обниматься. Стала мама какая-то легкая, тонкая, почти прозрачная. Уронила маленький фанерный чемодан и села на него, чтобы не упасть. И улыбалась какой-то чужой, незнакомой улыбкой. А человечка забрала. Да не просто забрала: войдя в дом, первым делом сунула в пылающую топку, Антошка и ахнуть не успел. Только утром, когда тетка золу выгребала, человечек был невредим, даже шелковые нити на перекладине не перегорели. Антошка не верил своим глазам, замерев на печке. Это было непонятно и страшно. "Зарой ты его,- попросила тетка,- чтоб никто не знал, где". Антошка послушался со страху, закопал в снегу за баней. Месяц к игрушке не подходил, пока все успокоилось, потом снова перепрятал на чердак.
Потом они с мамой уехали. Не сами по себе, конечно. Мама все твердила: 'Нельзя, нельзя, не пускают'. Но Антошке очень хотелось, чтобы стало можно. И человечек снова сделал так. День отъезда помнился очень отчетливо - яркий, морозный. У станции веселые подгулявшие мужики, отбивая чечетку на промороженных до звона досках тротуара, горланили частушку: "Враг народа Берия вышел из доверия, и товарищ Маленков надавал ему пинков!".
В Москве они, впрочем, не задержались. Мама не могла найти работу: тень загадочного Васи давала о себе знать. Жизнь мотала их долго по всей огромной стране, пока не выплеснула у знакомого станционного поселка. И событий в жизни Антошки к тому времени произошло чересчур много, чтобы помнить о судьбе странной игрушки.
***
Стрельников скорее понял, чем вспомнил, что человечек все еще здесь, дожидается его под кучей пропыленного мусора и драной рогожей. И даже не удивился, увидев его, такого же новенького и самодовольно ухмыляющегося в нарисованные пышные усы. Тонкие планки отозвались мелодичным перестуком, как заждавшийся музыканта инструмент, когда Антон Григорьевич взял игрушку в руки. И всем телом почувствовал, как испуганно встрепенулись, как затрепетали в цыганском вертепе деревянные болванчики. Он и сам вздрогнул, когда в кармане забился, заголосил телефон.
- Что же теперь, Антон Григорьевич?- осведомился знакомый хриплый голос.
- Что вы от меня хотите?- резко спросил Стрельников.
- Вы и сами понимаете,- ответила трубка,- что эта игрушка не про вас.
- А про вас ли?- обозлился Антон Григорьевич.
- Нет,- прохрипел собеседник,- не про меня. Но эта вещь должна иметь Хозяина, верно? И вы ее мне принесете. А уж Хозяин отыщется, будьте покойны. Ну, чего молчите, Стрельников?
- Ничего вы не получите,- нетвердо возразил Антон Григорьевич,- я ее уничтожу.
Собеседник хрипло рассмеялся.
- Власть уничтожить невозможно, Стрельников, и вы это знаете. Ну посмотрите, посмотрите же вокруг! Разве вы не видите, что у всего этого нет Хозяина? Только он может навести здесь порядок. Разве вы против порядка, Стрельников? Разве вас устраивает все, что вокруг происходит? Я же знаю, что не устраивает. И вы можете все это изменить.
Антон Григорьевич, почуяв знакомое стеснение в груди, опустил руку в карман за нитроглицерином, и наткнулся на обломки деревянного пилота.
- Нет! Чтобы снова пройти через ЭТО? Я не хочу! Ничего, ничего не получите, так и знайте!
Стрельникова снова скрутил спазм, как давеча у площади.
- Прекратите!- крикнул он, хватаясь за чердачную дверь.- Или...
Из трубки снова послышался хриплый смех.
- Или что, Антон Григорьевич? Ответите тем же? Что ж, в конце концов, не так важно, кто начнет. Вы, я, или кто другой. Человечек сам найдет Хозяина. Станьте первым. Это же так просто.
***
В последний раз Антона Григорьевича видели живым у станции, и приняли за пьяного: больно его мотало по сторонам. И кричал он какие-то глупости: "Я не деревянный! Не деревянный!". А звонкое эхо из голых околков за станцией глумливо передразнивало: "Деревянный, деревянный!".
Его нашли только весной, в овраге, за восемнадцать километров от поселка. Стрельников сидел, привалившись боком к выворотню, и широко раскрытыми остекленевшими глазами смотрел в голубое апрельское небо. Мыши и горностаи почему-то его не тронули, и выглядел он так, словно присел на минуту отдохнуть. Только зачем-то сжимал в кулаке горстку деревянной трухи.
Всю весну по полям шлындали какие-то странные люди, все искали что-то, да не нашли, а что искали, не говорили. "Странный был старик,- судачили в народе,- мало ли, может, украл чего. Чужая душа - потемки. Даром, что тихий. В тихом омуте-то завсегда черти водятся. А все потому, что порядка нет!".