Ермилов Александр Александрович : другие произведения.

Прощение

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Трясясь в кабине надземного метро, я умиротворенно наблюдал за рассеянным черным дымом затухающего жертвенного костра вдалеке. Ладони на удивление еще ощущали теплоту статуи, и я чувствовал аромат свежего Приношения Ему." "Отвлекшись, я посмотрел на соседей по кабине: все улыбались и радовались, предвкушая вечернее празднество, торопливо строча в смартфонах. Теснились и недовольно смотрели на меня, на остальных, но с улыбкой пересматривали видео жертвоприношения, показывая стоящему рядом знакомому, втыкая носы и глаза в экраны и хвалясь лучшими кадрами, ракурсами, поздравляя друг друга со следующим новым плодородным годом."
  Я бежал, громко стуча подошвами по новенькой мостовой, оглядывая соседей, собратьев, устремивших свои стопы и помыслы вместе со мной далеко вперед, за угловатый горизонт на широкую площадь Подаяния. Выходили из метро стройными рядами, чеканя шаг, парковали автомобили, уступали дорогу женщинам, старикам и детям. Дышали мы вместе, в унисон, иногда откашливаясь и сплевывая, стараясь перегнать один другого, спотыкаясь и падая, но вновь, подпрыгнув, бежали, толкаясь руками-ногами, сплетаясь надеждами и желаниями, ныряя в собравшееся море сограждан. Каждый нетерпеливо ждал и восклицал, призывая торопиться, жаждая скорейшего начала воздаяния. Все следили за окружившими со всех сторон площадь телекамерами, парящими на крыльях вертолетов, и репортерами, старающимися перепрыгнуть толпу, не забывали жарко и подобострастно молиться, не отрывая взгляда от высокой деревянной статуи Его, но продолжая подглядывать за трансляцией на широком мониторе, желая быть увиденным и заснятым. Я перетекал между собравшимися, то мягко отстраняя их, поворачивая плечи, словно на утренней зарядке, то наступая на ноги и отталкивая, извиняясь, но приближаясь, приближаясь. Передо мной возник недовольный что-то кричащий верующий, но его возглас утопает в обступившем нас вязком шуме. Не желая больше ждать, я бью его кулаком в лицо, ломая ему нос, и моргая непривычно и удовлетворенно, наблюдаю за багровыми каплями, стекающими на его губу, падающими на ботинки. Никто этого не запрещает, да и запретов мало, я сражаюсь за веру и свое право приблизиться к Нему. И вот я смог прикоснуться к статуе, потереть Его стопы, узреть множество твердых щупалец, застывших в воздухе и воображении религиозного скульптора. Я громко вопрошаю, молю о прощении и благословении, но вскоре кружащая вокруг масса оттесняет меня, сменяет очередным счастливчиком, подталкивая следующего по очереди, обмениваясь восхвалениями и слезами.
  Звучит прерывисто и тревожно громкий сигнал, и на сцену восходит Волхв: одежды его цветастые и новые, сшитые по заказу бесплатно и поднесенные избранными из числа жителей города. Он широко улыбается, обращаясь к нам ― своим детям, внимающим с широко раскрытыми глазами каждому его слову. Трясущимися руками я держу смартфон, снимаю все вокруг да около, фиксирую Волхва, дабы потом пересмотреть, запомнить лучше и тщательно все законспектировать. Вечером мы соберемся семьями, с друзьями и родственниками, и каждый будет хвастаться, показывая лучшие моменты отснятого, словно украденного у природы и всего человечества. Бурление и всплески толпы усиливаются, кто-то не слушает Волхва и кричит, просит обратить внимание на него, но бунтаря бьют, требуя замолчать, толкают на асфальт и топчут, высоко поднимая при этом ноги. Волхв заканчивает свою короткую проповедь, осеняя площадь благословением, но обратив всех во мрак сожаления: каждый пришедший и, я уверен, сидящий дома возле включенного телевизора, вскинул руки, слезно требуя продолжения. Затихший Волхв внезапно кричит, указывая на открывающиеся металлические врата, на площадь в деревянной повозке, запряженной двойкой вороных, завозят осужденного преступника. Коротко стриженный, в тюремной робе, он наручниками прикован к железной кривой трубе, а взглядами надзирателей ― к полу повозки. Вновь все вокруг оглушительно кричат, мигая вспышками смартфонов. Я смотрю в экран телефона в руках женщины рядом, она загружает в сеть свежие фотографии изнуренного осужденного человека, излагая экспрессивно свои впечатления, оценивая его, призывая подписываться на нее и комментировать. Я кричу со всеми, единым голосом, на одном дыхании, и снимаю больше, чаще, поднимая смартфон выше, дальше. Кучер, управляя повозкой, въезжает в стройный тоннель из полицейских и волонтеров, оцепивших толпу и открывших проезд к сцене. Мимо раскрытых в восхищении ртов и глаз, тянущегося к преступнику остроносого забора рук, брошенных цветов и украшений, повозка трещит и кряхтит, заглушая цокот лошадей, их страх перед открывшимся шумным человеческим океаном. Они упрямятся и норовят встать на дыбы. А на сцене все подготовлено: деревянный столб, веревки, дрова и хворост, палач в любимой одежде, на голове ― красная маска, лица не скрывает, но защищает от бликов и вспышек. Он жадно и нетерпеливо потирает ладони, сдабривая дрова горючей смесью, игриво пританцовывая. Возле помоста преступника подхватывают и в шесть рук относят к шесту, привязывают, проверяют узлы, обливают и спрашивают его, желает ли сказать что-нибудь напоследок, и преступник кивает, голосом тихим, но усиленным спустившимся микрофоном, просит простить его и благословить. Волхв умиротворенно прикрывает глаза и осеняет приговоренного, чертя в воздухе Его знак. Жертвоприношение свято и почитаемо, очистит грехи преступника, и будет ему прощение. Палач бросает горящий факел, и преступник кричит, крутясь-вертясь в костре и новых вспышках фотокамер.
  
  ***
  
  Трясясь в кабине надземного метро, я умиротворенно наблюдал за рассеянным черным дымом затухающего жертвенного костра вдалеке. Ладони на удивление еще ощущали теплоту статуи, и я чувствовал аромат свежего Приношения Ему. Запах еще долго будет разноситься по городу, наполняя легкие, успокаивая голову и растворяя все беспокойные мысли. Сгустившиеся пару часов назад тучи исчезали, словно иссыхая на заостренных шипах и копьях солнца ― верный знак Его благонравия. Отвлекшись, я посмотрел на соседей по кабине: все улыбались и радовались, предвкушая вечернее празднество, торопливо строча в смартфонах. Теснились и недовольно смотрели на меня, на остальных, но с улыбкой пересматривали видео жертвоприношения, показывая стоящему рядом знакомому, втыкая носы и глаза в экраны и хвалясь лучшими кадрами, ракурсами, поздравляя друг друга со следующим новым плодородным годом. На шеях у каждого цепочки и веревочки с тотемными знаками поклонения Ему, у кого золотые, у кого деревянные, но свои, личные, согретые теплом тела, ладоней, горячим дыханием молитв. Все потирают их, желая почувствовать близость с Ним, защиту, уют. Привычно и я прикасаюсь к своему, закрыв глаза и ощущая легкий электрический заряд, бегущий по коже, тепло в груди, радость от свершившегося акта. Глубоко и громко вздыхая, открываю глаза и жадно целую стоящую рядом тесно и привычно незнакомую девушку, она не остановила меня и поцеловала в ответ, явно охваченная единым со мной порывом. Разлепив губы, смотрели в глаза в поисках бессловесного согласия и понимания. Коленом она чувствовала охватившее меня желание, но взгляд вдруг убрала и смотрела на пассажиров, рядом и вдалеке, между головами, словно искала другого, желающего или хотела рассмотреть свидетелей нашего долгого поцелуя. Резко затормозив, состав остановился, и сотрудники метро хваткими руками выгоняли и торопили всех вставших на выход и заталкивали остальных, планирующих зайти в вагон. Вцепившись в меня, девушка побежала, утягивая за собой по широкой гулкой станции, спеша скорее вперед, дальше, скача нетерпеливо по эскалатору наружу в пыльный загазованный город. На улице мы темп не снижали, будто скрываясь от погони, и петляли в жилых дворах между старых девятиэтажек, уклоняясь от взоров и спросов, предложений сигарет с секретной начинкой, расширяющих сознание, и духовно обновляющих веществ, и прочих платных и бесплатных услуг. Мы глухо топали по тропинкам в направлении моего дома, и у меня затряслись от напряжения ноги, и не хватало воздуха, а она тянула меня упрямо и требовательно, словно зная, где находится моя квартира. Мы отказались от всего, что протягивали к нам случайные прохожие, стоящие возле подъездов, на углах домов, а я ведь хотел прикупить на праздник, для веселья и единения с Ним! Оказалось, что у нее карманы полны всем необходимым, и едва наши спины коснулись мягкотелого дивана, а губы разлепились после очередного поцелуя, мы набросали друг другу в рот мягкие сладкие крохи, игриво шипящие на языке и мягко облегающие нёбо. И сквозь потолок, этажом выше, мы, держась за руки, поднимались выше, дальше, в безоблачное голубое небо, а оседлав теплое солнце, скакали по небосводу, прыгая через горизонт, словно скакалку, и Он был с нами, обнимал щупальцами, принеся умиротворение, по очереди украшая разными цветами окружающее нас, необъятное, единое; не могли мы устоять, и пали ниц, поклоняясь.
  Очнулся я от острого шепота, обрезавшего уши, девушка расталкивала меня, напоминая ― праздник в разгаре: город разукрашен и горит неоновой радугой. Мы вновь бежали, забыв переодеться, игриво толкаясь и тыкая пальцы под ребра, стараясь защекотать, рассмеяться громче и звонче. За углом дома мы влились в свежую подготовленную толпу, блестящую, кричащую, и принимающую новичков объятиями и поцелуями, бесплатными порциями крох, розданными волонтерами; рты раскрывали широко и благодарно, веселье обязательно и необходимо. По улицам и площадям проезжали телеги с чучелами сегодняшней жертвы; вокруг них танцевали девушки и молодые люди, кружась-вертясь, притягивая друг друга и восхваляя в танце Его. Я почувствовал скольжение ее ладони в моей руке, и восставшая стена из высоких и низких, широких и узких людей отбросила нас по разным сторонам, заставив криками и жестами рук звать один другую, искать и требовать от каждого пришедшего отойти, освободить путь-дорогу, но неизменно втыкаться носами и головами во взмокшие подмышки и кислое дыхание, натыкаться на суровые взгляды и замахи кулаков. Я искал ее полчаса, час и уверен, она искала меня, угрожая расправой кровавой и ужасной всем встречным.
  Так и не нашли мы друг друга, и вновь случайно в толпе я нашел другую, старше, в веснушках и улыбке, подмигивающую столь наигранно и мультяшно, словно при репетиции роли. Глаза ее были приветственно и радостно раскрытыми, зрачки широкими и настроенными не одной порцией крох на прием нового разноцветного, окружающего всех и вся, и она жаждала внимать и поглощать. Мы танцевали со всеми, прижимаясь и обнимаясь, вновь незнакомые поименно, но ставшие родными, близко изучив руками каждые изгибы тел. Музыка затихала и вновь стучала разбитым стеклом и гулким шумом океана в ушах, волнами накрывая и толкая в невесомые объятия. Разрезанная неоном, темнота города искрилась зажженными факелами и фейерверками, прыгающими по небу шутихами. Меня окутывал дым и жар, и я, не отпуская свою новую знакомую, разрывал на себе рубашку. И словно я подал всем сигнал: везде и всюду появлялись нагие мужчины и женщины, на ходу раздевающиеся и тянущие руки к Его статуе, окруженной и восхваляемой, а сверху на всех россыпью снега падали крохи, покрывая тела и площадь белым мягким ковром. И каждый подпрыгивал или падал, пытаясь поймать, схватить, закинуть себе в рот скорее и больше, ощутить их шипение и приторный сладкий вкус. Освободив тела от одежды, мы хотели очистить голову от бренных ненужных мыслей, зародившихся давно, в работе или человеческих отношениях, волнениях обо всем и сразу, под давлением законов и общих требований проживания в городе и мире. Запретное было необходимым и стало востребованным, сокрытое под пологом стыда очистилось от ненужных шор душевного стеснения и раскрыло объятия желающим и жаждущим: Он раскрыл и позволил всем все.
  Голые, мы бежали навстречу друзьям и знакомым, среди которых оказалось немало общих, дальних, едва не забытых, но узнанных мгновенно и немного обескураженно, даже удивленно; многие казались умершими или замкнутыми за семью замками. Обнимались и пожимали руки, целовали щеки и громко обсуждали, куда пойдем и что увидим, чем нас удивят сегодня, сейчас. Но большинство преступно не хотело посещать праздничный концерт или иные представления, показ талантов молодежи или всеобщее пестование Его миллионным хором священной песни. Из уст в уста, прерывистым шепотом в уши, мы быстро согласились уйти недалеко, но глубоко, в тайное заведение посвященных.
  Обошли площадь, и через несколько домов остановились перед подъездом старой гостиницы, переделанной под жилой дом; позвонили, трижды постучали, и консьерж запросил карточку, не простую, но показывающую тайные знаки под синей лампой, а после увиденного пропустил нас вперед, дальше, вниз по лестнице в подвал, обставленный мягкой мебелью, темными диванами и множеством раздетых и полуголых мужчин и женщин разных возрастов и телосложений, цвета кожи и наречий: все граждане нашего города и страны. Несколько десятков нагих на диванах и кроватях, матрасах и подушках, вдыхающих-выдыхающих сладкий дым и перебрасывающихся горстями крох. Мы расположились рядом-возле, сгрудившись кучкой стесненных друзей, не привыкших и осматривающихся вокруг широкими глазами с немного приоткрытыми ртами, в которые непременно сразу закинули крохи. В тумане сладкого дыма сплелись очертания всех, каждого посетителя этого подземелья. Втянув в себя один-два раза дым, я кашлянул, снова, и почувствовал приятную расслабленность, легкое головокружение и... любовь, я любил каждую женщину здесь и на площади, как братья были для меня все мужчины, и только успел я прилечь на подушку, как моими губами овладела девушка. Целовала и прикусывала, обнимая и приникая всем телом. Приоткрывая глаза, я смутно различал остальных, извивающихся и стонущих, а вскоре я закрутился и завертелся быстрее и, казалось, выше.
  
  ***
  
  Проснулся и долго не хотел открывать глаза, вставать, уходить, без одежды я замерз, стуча зубами и трясясь мелкой дрожью на бетонном полу: все подушки и одеяла у меня отняли, убрали, спрятали, и новой знакомой в очередной раз не оказалось рядом. Разлепив глаза, откашлявшись, я крутил головой медленно и пугливо; оказалось, что ночь не ушла, не испарилась на горячих солнечных лучах утра, а проснулся я насилу, разбуженный визгом и грохотом за окнами, огненными вспышками и всплесками на стеклах. Оставшиеся в подвале на диванах и полу новые друзья синхронно со мной осматривались широко раскрытыми глазами, зевая и чихая, простуженные в остывшей комнате. Кто-то потягивался, обнимался, вновь зарываясь в найденные одеяла, закрываясь подушками и ладонями. Глухой гром сменился содроганием земли, дрожью стен, а после оглушительный хлопок накрыл уши, и окна лопнули, выплевывая осколки и пламя. Я подпрыгнул, побежал голым, не оглядываясь, призывая собратьев спасаться, скорее, бросать все, и вскоре в ореоле криков мы выбрались на улицу, раздутую от стекающих со всех сторон испуганных беглецов, недавно раскрывающих объятия и обливающихся чувством всеобщности подаяния.
  Вокруг только разбитые стекла первых этажей, искрящиеся неоновые вывески, потухшие и подмигивающие, и новые взрывы; мужчины и женщины толкались и толкали, били и кричали один на другого, третьего, стараясь спасти себя первого, а остальные потом, необязательно, быстрее расходитесь и разбегайтесь, иначе конец, смерть от острого ножа или быстрой пули пистолета в руках молодого староверца, несущего огнем и кровью религию из прошлой жизни. Они бросали бутылки, и дороги загорались огнем, разделяя толпу, словно управляя ею и направляя в стороны, прочь, кричали заготовленные заранее и выученные речи, призывая идолопоклонников опомниться и узреть ложность учений, вернуться или войти заново в старые веры, покаявшись в грехах и поняв свои ошибки. Они называли нас еретиками, обреченными на вечные мучения, потрясая толстыми книгами с потертыми обложками. Указывали на статую Его, кусками и пылью лежащую на площади: и голова отлетела далеко и горела, а щупальца затоптали, обратив в прах. Увидев ее, я заплакал, встав, окаменевший, не замечая огня и приближающихся староверцев; ноги мои ослабли и я упал, не переставая голосить о потере. Мимо меня убегали собратья, задевая коленями мою спину, недовольно пыхтя и кривя лицо; кто-то грозил затоптать, требуя отползти далеко и быстро, и вскоре меня подхватили под руки и откинули к машине, смирно припаркованной и ожидающей хозяина. Стекая по ее кузову, я пытался залезть под нее, вдыхая грязь и пыль дороги, приглаживая щекой асфальт. Услышал вблизи хриплый возглас, кто-то требовал "Держи его!", и я почувствовал цепкие руки на лодыжках, холодные, крепко вцепившиеся пальцы; меня вытащили из-под автомобиля и связали руки веревкой, засунули кляп в рот, набросили мешок на голову, забрали смартфон и толкнули настойчиво вперед, дальше, не быстро, но и на раздумья не было времени. У меня кружилась и болела голова, саднило от криков горло, и я пытался разглядеть через мешковину своих похитителей-староверцев.
  Выйдя с площади, повернули налево, продвигаясь в темноте разбитых фонарей и далеких сирен полиции. Никто не проронил ни слова, ни звука, только топот и частое дыхание, толчки для указания направления, кашель, словно тайный язык, средство общения преступников. Я еле перебирал ногами, попеременно петляя и шагая, когда очередной толчок закинул меня на жесткое кресло, и я услышал рычание включенного двигателя. Ехали, резко петляя, в том же молчании и пугливой неизвестности. На поворотах и ухабах я переваливался из стороны в сторону, натыкаясь плечами на плечи моих похитителей, при каждом близком звуке сирены поворачиваясь в сторону уезжающей полицейской машины, надеясь, что они подметят наш автомобиль, хриплым голосом из рупора заставят остановиться, выйти, проверят и увидят меня, связанного, украденного, и может быть застрелят преступников против человечности и веры. Я вдруг вспомнил свою потерянную в толпе девушку, последнее тепло ее выскальзывающей руки, спаслась ли она или как многие пала в огне староверцев или под подошвами убегающей толпы. Во рту у меня еще оставался привкус крох и сладкого пара, остатками красителей осевший на гортани. Я не мог понять, кружится ли моя голова от многочасового отдыха и восхваления Его или от смрадного мешка, закрывшего меня от мира серо-коричневой стеной. Чувствовал на языке тошнотворный вкус кляпа, скорее всего не единожды служивший в деле похищения истовых идолопоклонников, увезенных, подобно мне, далеко в неизвестном направлении и отданных, как гласят новости, на растерзание жестоким староверцам; их избивают и распинают, потрясая все теми же толстыми книгами с потертыми обложками.
  Где-то вдалеке икающим эхом еще разносились одинокие крики, глухой топот и гудение клаксонов. Над моим ухом внезапно упало: "Останови здесь!", и я накренился вперед, ударившись лбом обо что-то твердое; меня вновь вытаскивали за руки-ноги и уводили дальше, по винтовой лестнице, спотыкаясь на ступенях и цокоте каблуков. Каменные пальцы остро впивались в мои руки, сжимая сильнее на поворотах лестницы, мы перепрыгивали через ступени, приглаживая стены, спеша вперед, выше, а после нескольких ударов по металлу, забежали в душное пыльное помещение, видимо, квартиру, в которой я принялся, будто по команде, чихать и кашлять безуспешно и натужно в кляп. Мне не хватало воздуха, и я глухо закричал, дёргая головой и руками, прыгая на месте, а преступники схватили меня крепче, требуя: "Замолчи, иначе ударю...", и меня бросили рывком на паркет; я ударился локтем и затылком, но продолжал почти беззвучно кричать. Внезапно, не иначе Он явил свой знак и благодать мне, кто-то из похитителей просунул руку под мешок, не снимая, и вытащил кляп, я закашлялся сильнее и хрипло задышал, но по-прежнему ощущал смрадный привкус и летающую повсюду пыль. Едва я успел отдышаться, закричал, громко и трусливо прося о помощи, о вызове полиции, но сразу после хлесткой пощечины я умолк. Меня усадили на стул, скрипучий и хрустящий, и в тишине я слушал вибрации и замирания своего сердца, частые вздохи-выдохи и чувствовал взгляды окруживших меня неплотным кольцом староверов. Я ожидал дубинки и твердые кулаки, даже ножи, направленные на мое несчастное тощее тело, беззащитное и обычное, подобное многим идолопоклонникам. Трясся в опасении наказания, рассказанного с наших телеэкранов и газет, и голова моя склонялась, колени поднимались, я пытался предугадать нападение и избиение, и невольно сгибался, подобно ежу в защитном рефлексе. Темнота внезапно исчезла, и приглушенный свет заставил меня прищуриться, и я по-глупому почему-то стал озираться в поисках мешка, а не спасения, выхода.
  Вокруг меня четверо мужчин и две женщины в простых длинных одеждах староверцев, смотрят без злости или гнева, и нет в их руках ни дубинок, ни ножей. Молодая девушка даже улыбалась, но ее улыбку я принял за острый оскал, сейчас наверняка появятся клыки, и кровь моя потечет по ее губам. Над ее головой светила лампочка, единственная в комнате и, кажется, в помещении, уходящем грубыми цементными стенами и множеством занавесок от пола до потолка слева и справа, рядами, далеко вглубь теней. Меня привезли не в квартиру, скорее чердак, без окон и, как будто, дверей. Занавески колыхались, из-под их краев выглядывали головы, вновь мужчины и женщины, удивленные, испуганные; чего страшились они - бессовестные староверы, губители моего тела и разума? Но вот круг преступников сомкнулся, и они по очереди набрасывали на меня вопросы и требования, спрашивали мое имя и кто я такой, кем работаю, что делаю в жизни и как эту жизнь трачу, родители, дети, жена? Я ощущал их горячее дыхание и почти чувствовал кожей гнев и ярость от моего молчания, но крики внезапно стихли, меня вновь спросили про имя и замолчали в ожидании ответа. Я назвал свое имя, но от страха голос сорвался, и я повторил, чуть сильнее, и, надеясь на расположение главаря (ведь должен быть у них главарь, но кто он?), я ответил и на остальные вопросы, отрицательно качая головой: нет у меня никого, а работаю плотником. Похитители вдруг резко поднялись, словно по команде, синхронно, удалились к противоположной стене и шипящим шепотом спорили и обсуждали, иногда громко выкрикивая: "Нет-нет-нет-нет-нет-нет", не соглашаясь, вскоре меня вновь подхватили под руки, но осторожно, и повели между занавесок и стоявших там кроватей или матрасов, прячущихся незнакомцев и их то по-прежнему испуганных взоров, то недовольных презрительных взглядов. В конце прохода была железная дверь с небольшим зарешеченным окошком, а за ней - четыре угла темной комнаты и брошенный на пол матрас. Развязав мне руки и закрыв за мной дверь на множество замков, напоследок мне сказали: "Теперь ты живешь здесь", и решетку окошка закрыли заслонкой, оставив меня в темноте.
  
  ***
  
  Матрас был жестким, продавленным телами множества, наверняка подобных мне, узников. Я не понимал, уснул ли или ко мне после всего пережитого, испытанного приходили галлюцинации, неизвестные персонажи, возможно, увиденные мимоходом на улице, в толпе, но теперь дымчатыми тенями, заполнявшими мою темницу, окутавшие меня холодными руками-ногами. Мне казалось, что я дома за плотно закрытыми шторами, сейчас закапризничает будильник, включится автоматически настроенный телевизор, и, возможно, рядом со мной замурлычет очередная незнакомка, сплетаясь со мной ногами и руками, упрашивая не вставать, не уходить, но после с благодарностью и поцелуем принимая кофе и завтрак, облачаясь в шелковистый халат и в три шага оказываясь на балконе с зажженной сигаретой. У незнакомки длинные черные волосы и тонкая талия, и она постоянно смеется.
  Скрежет металла открываемой двери заставил меня вздрогнуть, проснуться, прищуривая глаза от слишком яркого после тьмы света тусклой лампы; на пороге стояла девушка с острой улыбкой, протягивая мне стакан воды и кусок хлеба. Позади нее стоял бородатый мужчина ― один из похитителей, допрашивавших меня. Взгляд его, угрюмый и недоверчивый, не изменился за ночь, словно подозревая меня во всех грехах и словно спрашивая, почему именно я здесь. И казалось, в моем взгляде должно быть зеркальное отображение его вопроса, но никто этого не замечал, зачем-то продолжая удерживать меня взаперти, а разум мой ― в чудовищной неволе. Мне надоело молчание и тишина, в которой я провел половину своего ночного бодрствования; прожевав и запив кусок, я потребовал меня отпустить. В ответ девушка снова улыбнулась, а мужчина закрыл резко дверь. Через минуту-другую открылась заслонка, осветив мою конуру просеянным желтым светом. Через нее я наблюдал за всем и вся, простояв возле двери почти весь день, замечая новые лица и звуки, шелест занавесок, опустевшие кровати; все староверы разошлись, открывая двери в неизвестные мне комнаты, спускаясь по лестницам (я уверен, что слышал их гулкие шаги и шершавое эхо). Для меня открыли заслонку, но по-прежнему оставили в одиночестве. Устав, я вновь улегся на матрас, наблюдая за рельефом стен и получившимися тенями от маслянистого света. Позже мне принесли овсяную кашу и снова воды; девушка была одна, и внезапно начала со мной беседу, точнее, выливала на меня монолог своих размышлений и удивлений: о своей вере и моей, осуждая идолопоклонничество и жалея всех еретиков. Не успел я что-либо ответить, возмутиться и потребовать прекратить оскорблять меня и Его, как она резко встала и зашла за одну из занавесок, оставив меня перед открытой дверью и возможностью побега, но я лишь дважды моргнул, а она уже вернулась, протягивая мне одну из тех толстых книг, с которыми они, казалось, не расстаются никогда. Мои руки были заняты ложкой и тарелкой, и она положила книгу на матрас, потом ойкнула, рассмеялась, снова отбежала и вернулась с зажженной свечой, сказав мне: "Читай и впитывай, ты все поймешь...", а я только кивнул, не желая начинать спорить с единственной улыбающейся девушкой в моем заточении. Открыв позже книгу, я увидел в ней массивы печатного текста мелким почерком, и даже попытался прочитать, но огарок свечи колыхался от каждого моего выдоха, а переживания, не оставлявшие ни на минуту с момента похищения, давили на грудь и сердце, и вскоре меня вновь посетили дымчатые тени и призрак бывшей девушки.
  Дни моего заключения повторялись, и желание мое что-то читать в той книге уменьшалось. Кормили однообразно и мало; когда я спросил девушку, всех ли заключённых они так кормят, оказалось, что я ― единственный заключенный, а все староверцы такое едят и в том же количестве. Утром и перед сном меня выводили в уборную, где душевая выложена плиткой, где я мылся куском хозяйственного мыла и скорее справлял нужду, а надзиратель мой хмурым взором и, оскалив зубы, провожал меня и поторапливал, угрожая появившимся неожиданно пистолетом, иногда толкая в спину; на мое вопрошание и удивление о причинах его гнева и ненависти, девушка только вздыхала и говорила о терпении. Я слышал однажды их громкий спор о моем унижении перед всеми и вся, и ее визгливое требование прекратить попирать оставшиеся мои человеческие права. И я услышал одобрительный шум староверов, поддерживающих ее. На этом всеобщем согласии запретили бородообразному мучителю вольности и обязали вежливо и человечно со мной обращаться. День-другой он молчал и только привычно следовал со мной везде, и привычно торопил. Я безуспешно читал-листал отданную мне книгу, пытаясь понять, вникнуть во все строки, запомнить имена и совершенные деяния, проникая во времена, мне неизвестные, но, по словам девушки, настоящие, произошедшие давно в прошлом. Часто она садилась возле решетчатого окошка и читала мне, направляя и объясняя: я узнал о том человеке, который вроде и не был человеком, но ниспосланным чудом, которого погоняли и били, а потом распяли, пригвоздив руки и ноги и вонзив копье под ребро, но он вскоре воскрес. Я не верил ей, но кивал и соглашался, стараясь не потерять единственного, как мне казалось, друга и возможность освобождения. Несколько дней спустя бородатый вновь принялся меня толкать и оскорблять, и я осмелился ему перечить, напомнив про запрет, но он только сильнее разозлился и ударил меня в лицо, обозвав еретиком. Я упал и пополз вперед, желая убежать, прекратить мучения, позабыв про пистолет в его руке; он вновь ударил, попав ногой в бедро, приговаривая о своей ненависти ко мне и всем идолопоклонникам, а после выкрикивал имя женщины, неизвестной мне, спрашивая, помню ли я ее, а к своему ужасу я не знал ее, и он повторял и повторял, и после перевернул меня на спину и ударил, разбив нос, выбив зуб; почувствовав кровь во рту, я закричал о помощи и пощаде, не понимая, о какой женщине он вопрошает и в чем моя вина. Сплюнув, он схватил меня за грудки и прошипел: "Вы убили ее, сожгли!", и вновь ударил, бросив об пол, а после, выпрямившись, закрутился вокруг, что-то стараясь найти. Под ближайшей кроватью я увидел коробочку с нитками, иголкой и ножницами; я потянулся к ней, пытаясь достать, посматривая на староверца, склонившегося возле моей камеры и поднимающего потерянный пистолет. Вот он возвращается, а я еще тянусь к коробочке, вытягиваясь почти в струну, и рука моя скоро вылезет из плеча. Направив на меня пистолет, он приказал подниматься, становиться на колени и молиться, и я стал привычно молиться Ему, а бородатый закричал, чтобы я молился по-другому, как учила девушка, и подошел ближе, словно опасался промахнуться. И едва я смог вспомнить учения девушки, на лестнице послышались шаги, но я не закричал, а воткнул ножницы в голень староверца, и толкнул его в прыжке. Он упал, выстрелив в воздух, скупо крича и рыча, а когда упал, я вонзил лезвие ему в шею, чувствуя стекающую по руке кровь. Глаза мои раскрыты были широко, и я вонзал лезвие в его шею, лицо, грудь, молча и почти не дыша, снова и снова, пока шаги не сменились на приблизившийся топот, меня ударили по голове и оттолкнули, а после вновь ударили и отбросили в камеру, заперев.
  Позже ко мне зашла девушка, и не было в ее взоре осуждения или согласия, только скорбь и боль, но не физическая, а боль разума, хотя она назвала ее болью души, очередным непонятным словом, что постепенно проникают в мои раздумья. Я сказал ей, что защищался и принес жертву в Его честь. Она нахмурилась, явно недовольная, что-то неразборчиво зашептав. Она обработала мои синяки и ссадины, а после вновь начала читать, заставляя повторять за ней. Когда я не захотел повторять, она продолжила читать вслух. Мое лицо, зубы болели после побоев, но я смог спросить ее, почему она осуждает мою веру, и она ответила, что за приносимые жертвоприношения, а я сказал, что в ее книге не меньше жертв и убийств. Девушка замолчала на минуту-другую, а потом, дочитав молитву, ушла.
  Меня больше не выводили в ванную комнату, а приносили-выносили ведро с водой и мылом, оставив меня в одиночестве на несколько дней. Сбившись со счета минут и часов, я просил поговорить со мной, отпустить, и вскоре однажды дверь открыли трое мужчин и девушка; мне вручили белые длинные одежды, похожие на свободную пижаму, и велели переодеться, а потом вывели наружу. Возле кроватей стояли староверцы и глубокий пластиковый таз, наполненный водой; меня поставили на колени возле него и из стены похитителей вышел мужчина с длинной седовласой бородой, держа в руке крест, похожий на кресты на шеях староверов, только больше. Он начал напевно и с мольбой читать в толстой книге, и дал мне что-то съесть ― кусочек непонятной еды, а потом на мою склоненную голову он лил воду из таза и шептал-бормотал, приговаривал, и я думал, неужели они пытаются меня утопить? Но все смотрели на меня, добродушно улыбаясь, протягивали руки, помогали подниматься и распрямлять спину, высоко и гордо поднимать голову; и каждый из них назвал меня своим братом.
  Потом я вновь переоделся, и табуном мы вышли на улицу: мои ноги тряслись, я чувствовал легкое головокружение, вдыхая несвежий, но уличный воздух окраины, наблюдая поломанный горизонт города и окружающую нас зелень, шелест травы, слушая птичье пение. Я видел, как из здания заброшенного некогда завода, в котором меня содержали, выходили староверы, переодевшиеся в городскую одежду, внешне слившиеся с жителями мегаполиса, держащие в руках сумки и прочие вещи, загружающие автомобили, нетерпеливо пыхтящие рядом. Мы вновь нестройными рядами прорывались между деревьями и кустами, прорезая землю в поисках дороги, и вскоре выехали на магистраль, и все машины староверов затерялись в потоке, а меня увозили дальше, вперед, в городскую черту. Я не был связан, и на голову мне не надели мешок. Ехал я в полном спокойствии, какой-то внутренней энергией ощущая, что меня возвращают домой.
  Завернув в проулок, проехав несколько жилых дворов и трущобных построек, мы выехали на пустырь, занятый бездомными и любопытствующими, фотографирующими их и снимающими видео для сети. Снизив скорость, мы прокрались дальше под опорами эстакады и выехали к скелету недостроенного здания. Я вышел из автомобиля, получил на прощание очередную улыбку девушки, а в подарок ― толстую книгу. После меня окутала пыль из-под колес убегающего автомобиля и внезапно подмигнувшее на осколках стекла под ногами солнце. Сжимая книгу, которую так и не понял, я медленно направился искать знакомые ориентиры, не веря своему освобождению и не осознавая произошедшего со мной за несколько дней; с каждым шагом перед моим взором почему-то появлялся дымчатый призрак бородатого старовера, и взгляд его был неизменно осуждающим и ненавистным. Внезапное воспоминание исчезло на новом солнечном блике, оставив меня в удивлении и поиске причин его появления. Прогоняя его, махал руками, и не заметил кучу строительного мусора, об которую споткнулся, задел коленом и щиколоткой и упал, уронив книгу. Надо мной было небо и острые колья начатого небоскреба, и оказалось, что все время я бродил кругами, пытаясь сбежать от воспоминаний о бородатом мертвеце. Не успел я подняться, а вокруг закружились и завизжали полицейские автомобили; меня бережно подняли, и, как к родным, я подался в руки полицейских, едва не плача от радости их появления. Быстро-быстро мне накидывали крохи, успокаивая и заверяя в спасении абсолютном и вечном, отбирая безвозвратно толстую книгу; вкус крох, едва не забытый, приятно облегал гортань, разливая по телу привычную негу и блаженную беспечность. Вновь я был усажен в автомобиль, и веки мои почему-то тяжелели, а тепло облегало, укутывая подобно пышному одеялу.
  
  ***
  
  Пробуждение мое было медленным и спокойным впервые за несколько дней; но проснулся я не у себя дома. Вновь бетонные шершавые стены, четыре угла, но теперь появилось круглое окно без стекла или решетки, через которое не пролезть, только голову наружу высунуть и наблюдать далеко внизу разноцветные точки людей, кружащиеся в спешке и тревоге, орущие и требующие в споре и гневе свое по праву проживания в нашей стране. Вдалеке виднелась площадь Подаяния, украшения и убранства, подготавливаемые обычно к скорому приношению. День-другой я вновь заперт в конуре, вдоволь наедаюсь и сплю, утопая в крохах, потерявшись в счете принесенных и проглоченных, делаю записи своих воспоминаний на белоснежной бумаге, перьевой ручкой, подаренной лично Волхвом на единственной аудиенции, оказанной мне чести сразу после возвращения в дом, в лоно идолопоклонства после заточения у варварских староверов; я молился истовее и дольше, рассказывая Волхву о своих испытаниях и страданиях. В красках я рассказал ему о самозащите и совершенном убийстве, и он похвалил меня, притронувшись ко лбу пальцами, и пальцы его были теплыми, почти жаркими; он подтвердил мои уверения, что акт этот был свершен во имя Его, но тело мое и разум были осквернены, и убийства староверца не достаточно для прощения и очищения. Тогда я пал на колени, целуя руку Волхва и громко восхваляя Его, умоляя искупления; я плакал и повторял, повторял и плакал, заливая слезами и молитвами протянутую руку Волхва в перстнях и кольцах. Мне было дано согласие и благословение, и умиротворенным в тот вечер я уснул. Сейчас я слышу хруст открываемого замка и скрип дверных петель, и прошу своих надзирателей подождать, пока допишу; рука и ручка трясутся, и сердце мое тарахтит и вибрирует; чёрные липкие сомнения заполняют меня изнутри, а на смену им втекает страх. Правильно ли я поступаю? За окном я слышу шум и гам толпы, ее страстное желание скорее начать и увидеть меня горящим на помосте, но я не испытываю злости или ненависти к ним, а только прощение.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"