|
Я медленно шёл по старому парку - по травянистой обочине, сойдя с тротуара. Неспешно пил mix детского щебета с птичьим на фоне полного лёгких облаков неба. Стоял чудесный июльский день. Его вполне можно было принять за эталон короткого летнего времени - в меру жарок, в меру полон ветром, солнечными пятнами на листьях и траве, душноватой полуденной негой. Лишь ничегонеделание казалось мне необычным. Жизнь понеслась с места в карьер двадцать лет назад, когда я, бросив здесь всё, уехал в Штаты. И я не мог найти причин для недовольства этой капризной дамой - моей жизнью. Пожалуй, она была благосклонна ко мне. Сейчас уже не вспомню, её условие или моё решение - ни разу не приезжать на Родину. Словно последняя - тоже дама с характером - настойчиво упирала ладонь в мою грудь, не пуская дальше металлодетекторов бостонского аэропорта. И я не тосковал по ней. Не вспоминал, не сожалел, не пытался разыскать. Но однажды мы переступаем некую грань, 'растяжку' времени, и что-то взрывается в сердце ли, в памяти? И если раньше ты стремился в будущее, то отныне тебя тянет в прошлое. Уже давно я мог позволить себе отдых, просто как-то привык обходиться без него. Потому без проблем выкроил время, собрал небольшую сумку с вещами, купил билет и сел в трансатлантический лайнер, маршрут которого, по странному стечению обстоятельств, тоже лежал в прошлое. Я смотрел в сумрачное лицо облачного океана и не думал ровным счётом ни о чём. Список дел, лежащий в нагрудном кармане пиджака, был до неприличия короток: посетить семейную могилу и побродить по местам юности. Вспоминались дворы-колодцы, расцвеченные оранжевыми огнями горящих окон, коротенькая улица между кирпичных домов и гаражей от родного дома до школы. Стоят ли они до сих пор там, эти гаражи, с крыш которых было так здорово прыгать зимой в сугробы и скатываться вниз, поднимая тучи снега?
Но едва я приехал и пришел в себя от смены часовых поясов, как этот парк, словно герой ночного кошмара, встал перед глазами, загородив положенные достопримечательности и не посещённые отеческие гробы. Честно, не ожидал от своей памяти такой штуки. Я забыл дорогу туда, помнил только название парка и густой запах осенних листьев, от которого голова кружилась и становилась тяжёлой, как от травки. Поймал такси и, откинувшись на сиденье, закрыл глаза. Пускай я так и не узнаю дорогу туда. Пускай то место остаётся моим Авалоном в тумане, воспоминанием без конца и края, желанием без любви и любовью без прощения. Раз в жизни я могу себе такое позволить. Пускай...
Странное ощущение - словно некто острой бритвой водит по сердцу, и движения отточены, но плавны. Я бы не хотел, чтобы люди видели кровоточащее сердце, поэтому, выйдя из машины, плотнее запахнул лёгкую ветровку и отправился в путешествие без маршрута.
Шершавые стволы старых лип касались моих ладоней, а кожа оживляла другое прикосновение - шелковистых прядей, тёплого затылка, так уютно умещавшегося в моей руке. Я обводил пальцем её вечно пересохшие, обветренные губы, и они казались мне нежнее самых юных, нежно зелёных листков, той осенью уже обратившихся в шелестящий прах. Наверное, она была красива, я уже не помнил - лишь эти губы, близкое тепло юного тела, распахнутые глаза цвета пасмурного утра.
Солнечный день неуклонно стремился к грозе. В воздухе пахло озоном, мамашки с колясками спешили по домам, и первые капли робко утыкались в тротуар холодными носами. Я, опомнившись, огляделся. Не хотелось промокнуть так далеко от гостиницы. На асфальтовом пятачке, в центре которого раскинулся столетний, окружённый скамейками и голубями, дуб, стоял парковый шалман, в виде бревенчатой избы с открытой террасой. Туда я и поспешил. Капли уже кололи острыми пальцами, забирались за шиворот, били по лицу. Люди, оказавшиеся ближе меня к кафе, бросились в укрытие, заняв все свободные столики. Я растерянно потоптался на крыльце, затем решительно двинулся вглубь этой избушки на курьих ножках и остановился около столика, за которым сидел седой, благообразный старик.
- Вы позволите?
- Конечно, - он приподнялся - пожать мне руку, и я удивился силе сухих пальцев. - Чашечка кофе в летнюю грозу - что может быть лучше?
- Бокал шампанского в новогоднюю ночь, - улыбнулся я и, действительно, заказал кофе.
Ливень грудью ударился о землю, рассыпался осколками, которые застучали по черепичной крыше, перилам террасы, брошенным скамейкам и впопыхах забытым на газонах игрушкам.
- Не желаете выпить со мной? - вдруг поинтересовался старик, и фраза показалась мне если не напыщенной, то церемонной.
Я задумался. Дождь, похоже, зарядил надолго. Тяжёлый, прямой, он уже примял траву и грозился листьям, швыряя в них пригоршни капель. До такси идти через весь парк, а на мне только ветровка, зонтика я собой не брал, утром понадеявшись на хорошую погоду. Почему бы не добавить в свой куцый список неотложных дел пару рюмок?
Неожиданно раздавшийся удар грома на миг ошеломил сознание. Казалось, тектоническая плита под городом треснула, и в образовавшийся разлом сейчас ухнет вся его масса - дома, люди, уличные псы с вечной тоской в глазах, толстые голуби, мусорки, полные гниющих отходов, скверы и парки со старыми деревьями и скульптурами солдат, рабочих и колхозниц, прихотливые центральные переулки, в лакунах которых, словно жемчужины в жемчужницах, прячутся трогательные маленькие храмы и старые домики, ещё не изуродованные новомодной реставрацией.
- Когда-нибудь такой же удар расколет земную твердь, - заметил старик и, властным взмахом подозвав официанта, заказал нам коньяк и ещё кофе.
Я удивлённо посмотрел на него. Читает мысли?
Мой собеседник дожидался, когда нам принесут бокалы и бутылку. Нервные пальцы танцевали по скатерти, отбивая странный, рваный ритм и двигаясь с живостью, не присущей пожилым людям. Когда мы выпили по первому бокалу за Апокалипсис, он с облегчением откинулся на спинку стула и вдруг заговорил таким четким и хорошо поставленным голосом, что я от удивления забыл про стынущий кофе. Судя по плавно льющейся речи, старик цитировал наизусть то, что по неизвестным мне причинам было для него важным:
- 'И я увидел, как Агнец сломал первую из семи печатей и услышал, как одно из живых созданий сказало голосом, подобным грому: 'Приди'. И посмотрел я тогда и увидел перед собой белого коня. У всадника в руках был лук и был дан ему венец, и он, победоносный, поехал побеждать. И сломал Агнец вторую печать, и я услышал, как второе живое создание сказало: 'Приди'. И вышел тогда другой конь, красный, как огонь. И всаднику было дано разрешение лишить землю мира и вынудить людей убивать друг друга. И дали ему саблю большую.
И сломал Агнец третью печать, и я услышал, как третье живое создание сказало: 'Приди'. И посмотрел я тогда, и был передо мной чёрный конь. Всадник держал в руках весы. И услышал я нечто, подобное звучанию голоса, исходящего оттуда, где были четверо живых созданий. Голос сказал: 'Одна мера пшеницы за серебряную монету, и три меры ячменя за серебряную монету. Но не испорти масло и вино!'.
И сломал Агнец четвертую печать, и услышал я голос четвёртого живого создания, произнесший: 'Приди!'. И взглянул я тогда, и был передо мной бледный конь, и всадник его звался Смерть, и следовали за ним Аиды. И дана им была власть над четвёртой частью земли убивать саблей, голодом и болезнями, и с помощью диких животных.
Сломал Агнец пятую печать, и увидел я под алтарем души умерщвленных за то, что они были послушны слову Божьему и за истину, которую получили. И кричали они громкими голосами: 'Сколько же еще, Господи Святой и Истинный, будешь Ты выжидать, не верша Свой суд и не наказывая тех, кто убил нас, обитателей земли?' И каждому из них были даны белые одежды, и было сказано, чтобы подождали ещё немного, пока ещё некоторое число их собратьев, слуг Христовых, будет, как и они, убито.
И сломал Агнец шестую печать, и взглянул я, и произошло землетрясение великое. Почернело солнце и стало, словно власяница, и вся луна стала кровавой. Звёзды небесные упали на землю, словно незрелые фиги, опадающие с фигового дерева, когда его колышет сильный ветер. Небеса раскололись и свернулись, как свиток, и все горы и острова сдвинулись со своих мест.
Цари земные, правители, военачальники, богатые и сильные, - все, и рабы, и свободные, попрятались в пещерах и среди скал в горах. И сказали они горам и скалам: 'Обрушьтесь на нас и скройте нас от присутствия Сидящего на престоле и от гнева Агнца. Пришел день гнева великого, и кто же сможет пережить его?'.
Я не прочитал ни одной страницы ни единой богоугодной книги, но отчего-то твёрдо знал - то, что произносил сейчас старик, когда-то шептали бледные губы другого старца по имени Иоанн.
- Вы - прекрасный рассказчик! - заметил я, когда он замолк, и мы выпили вторую рюмку за Апокалипсис.
Он пожал плечами, сдвинул тёмные брови к переносице, и вдруг показался мне несколько моложе, чем в первый раз.
- Могу рассказать ещё! Предлагайте тему...
Теперь уже я пожал плечами.
- Ну... не знаю... О любви... или о долге...
И задумался. Когда-то я подбрасывал на ладони монетку, чтобы навсегда разграничить эти понятия. Долг звал меня прочь, расстилал дорогу скатертью, манил возможностями и огнями далёких незнакомых городов. Любовь безмолвно просила остаться. Смотрела глазами цвета ливня, но ни одной слезинки не было в них. Если бы тогда она перехватила монетку и закинула её в поросший тиной пруд! Но она развернулась и ушла, унося под сердцем моё предательство и собственную боль.
- Вижу, вы в затруднении, - понимающе улыбнулся мой собеседник. - Тогда я расскажу вам историю о том и о другом.
Мне показалось, его глаза посветлели. Будто осветились изнутри сиянием, что падает на лунную дорожку, превращая её в серебряную стрелу. Стрелу, нацеленную в вечность.
- Не важно, как её звали, - заговорил старик, а узловатые пальцы закружили по столу пузатый пустой бокал, словно пытались успокоить свою потаенную силу танцем стекла. - Моё сердце принадлежало бы ей, даже будь она безымянным найденышем. Я ухаживал за ней и берёг. Часто играл с ней, пока она была маленькая. Малышка в красном платьице в горошек со звонким хохотом убегала от меня по коридорам, казавшимся ей бесконечными, и толстенькие смешные ножки отсчитывали шаги, часы, дни безмятежного детского времени. Порой я обнимал её и рассказывал волшебные сказки, в которых сильные и добрые звери любили и защищали милосердных и умных людей. Она слушала, затаившись, как мышка у выхода из норки, иногда забывая дышать и глядя на меня огромными, тогда ещё голубыми, глазёнками. Позже они потемнели, словно небо перед грозой. В солнечных прядях появилась рыжина, руки и ноги удлинились - она быстро пошла в рост и стала походить на оленёнка своей забавной неумелой грацией. Когда она сидела за столом, я нашептывал ей свои истории, а она рисовала смешные каракули на альбомных листах, расцвечивая их всеми цветами радуги...
Он замолк. Мы выпили ещё. Я всё гадал, кого он имеет в виду? Дочь? Сестру? Внучку? Но он говорил так, словно подразумевал, что я знаю, о ком идет речь, и переспрашивать мне казалось неудобным. Негоже мешать человеку, чьи глаза обращены внутрь своей памяти.
- Взрослея, дети отдаляются от тех, чья любовь может их защитить, - помолчав, продолжил старик. - Отдалилась и она. Все реже стала бывать дома, а если и была, то не обращала на меня никакого внимания, мечтая о чем-то своем, часами глядя в небо и слушая непонятную мне, варварскую музыку. Если раньше меня смешило её платьишко, то теперь я не мог без улыбки смотреть на тетрадки - украшенные цветами и виньетками, вырезками из журналов, милыми и глупыми стихами и грозными изречениями. Помогая с уроками, утешая, если её обижали, радуясь вместе маленьким победам и достижениям, я и не заметил, что она превратилась в прелестную девушку. Музыка стала спокойнее, и тетради выглядели более пристойно - вулкан переместился внутрь, бурля и клокоча, как дикий зверь, рвущий её на части желаниями и противоречиями. Я был рядом каждый божий день, каждую тёмную ночь. Я вел её за руку, не давая поскользнуться и упасть. Учил принимать верные решения, не торопиться любить, но и не бояться этого... Но я не знал, что осужден наблюдать её стремительное падение.
Внимательно слушая, я вдруг почувствовал настоятельную необходимость выпить ещё. Исподволь, по каплям, в мутный водоём памяти начала просачиваться опасная влага воспоминаний, которые я предпочел навсегда похоронить. Чистые и прозрачные, как родниковая вода - они были самым страшным ядом из тех, что мне довелось пробовать. Чёрт побери моего разговорчивого соседа по столу!
Я призывно махнул рукой, заказал бутылку коньяка и, оттолкнув руку официанта, сам разлил напиток по бокалам. Был ли я уже пьян? Не знаю. Но лицо моего собеседника на глазах теряло морщины и старческие пятна, разглаживалось и светлело, и мне стало казаться, что я знаю этого человека.
- Можно ли считать любовью то, что приносит смерть душе? - он махнул старый коньяк, даже не поморщившись, и вновь уставился на меня горящими серыми глазами. - Может ли новая жизнь означать сразу две смерти? Моя вина была в том, что я не остановил её вовремя, не закрыл своим телом, когда она таяла от любви в руках того подонка. Я верил в Бога, верил в любовь и надеялся, что Он убережет её, а Она - спасет! Я ошибался. Ошибался и в том, и в другом. Когда она осталась одна, то окончательно замкнулась в себе и оттолкнула меня. Утыкаясь заплаканным лицом в стену комнаты, превратившейся в тюрьму, комкая собственную кожу, прикрывавшую новый смысл бытия, она шептала молитвы, которые Он не посчитал нужным услышать, свалив выбор на её хрупкие плечи. Я был рядом, утешал и укачивал долгими ночами, умолял не делать скоропалительных выводов и не торопиться с выбором. Но она уже всё решила. Со свойственной ей прямотой и бескомпромиссностью из полётов души она выбрала тот, который оканчивался падением...
Он замолк, тяжело дыша. Плеснул нам коньяка, разлив добрую половину. Дождь за окнами шептался, передавая слова в туманные от поднимающихся испарений горячей земли дали.
Оцепенев, я смотрел на его руку. У основания безымянного пальца на коже ясно белел шрам в виде раскинувшей крылья птицы. Белая галочка, какими дети их рисуют в своих незамысловатых пейзажах. Словно ледяной водой окатило, достало до сердца, вышло испариной. Я знал этот шрам - когда-то я целовал его, и сухие губы отвечали мне лёгкими, нерешительными прикосновениями.
Не может, не может быть такого совпадения! Эта отметина на смугловатой коже рыболовным крючком пронзила моё сердце ещё тогда, и в разлуке я, предпочтя всё позабыть, запретил себе вспоминать другие подробности. Но вот шрам... Шрам я помнил. Давно канули в Лету горячие прикосновения к ароматной коже, смешанное дыхание двух жаждущих друг друга молодых людей, дрожь в пальцах, сцепившихся не на жизнь, а на смерть. Давно стали прахом пахнущие тленом осенние листья, которые она подбрасывала над головой, смеясь в недобро прищурившееся небо. В моих руках была сила, способная защитить от него, его холодной, расчетливой, жестокой мудрости! Но крылатая птица свобода звала меня прочь, за разделительную линию аэропорта и я, пьянея, покорился ей, а не молчаливой просьбе любящего сердца.
- Ежесекундно мы продаем душу дьяволу, принимая решения, кажущиеся нам правильными, - сказал он и с силой оттолкнул от себя пустой бокал. - Она думала, что выплатит долг потом! Жизнь лежала перед ней торной дорогой, которую она прошла бы с улыбкой, с гордо поднятой головой. Срок был ещё маленький, и никто не узнал бы о том, что жизнь однажды зародилась в ней, чтобы быть прерванной неумелой инъекцией в институтском туалете. Но дозировка оказалась неверной...
Вцепившись пальцами в край стола, я с ужасом смотрел в его лицо. Те же тонкие черты, прямой нос с лёгкой горбинкой, те же обветренные, сухие губы. Господи, Боже мой, кто же он? Кто же он такой? Тот, кто более не казался стариком, поднял на меня тяжёлый взгляд. Так же смотрел сквозь её глаза ливень в тот день, когда я признался, что уезжаю навсегда... Задохнувшись от неожиданной боли в груди, я глянул в его булавочные, голубиные какие-то зрачки, и понял, словно рукой прикоснулся к обнажённым проводам его памяти - эти глаза видели облака с той стороны неба... Глаза цвета ливня.
- Падая, она ломала мои крылья и плакала моими слезами, - тихо продолжил он. - Когда её не стало, я сложил с себя и обязанности, и полномочия. ЕМУ я больше не мог служить, а ЕЁ - не стало. Земля людей приняла меня с распростертыми объятиями, утянула водоворотом судеб, впряла в полотно бытия. Я больше не знаю, сколько кому отпущено, своего срока тоже не ведаю. Между любовью и долгом я выбрал любовь. Но её было недостаточно, чтобы спасти ту, которую я любил и берег. Ангелу-хранителю не дозволено ошибаться. Я же ошибся... И ошибка исправлению не подлежит...
Молча, я налил себе полный бокал. Выпил. Поднялся. Поморщившись, потёр левую сторону груди, где плавились болью услышанные слова. Без прощания, без прощения, вышел под распахнутое глазами небо, постоял на пороге, словно пахнущий озоном воздух ударил меня по лицу, заставив остановиться. Нерешительно оглянулся. Он сидел там - суровый, величественный старик с белыми кустистыми бровями, с лицом, обсыпанным старческими пятнами, изборождённым морщинами. Но теперь я знал его истинный облик. Знал, что шрамы, которые мы получаем, достаются тем, кто нас любит. Сделал ли ошибку мой ангел-хранитель, когда не помог мне услышать тихий сбивчивый шепот?..
Медленный и какой-то невесомый я спустился с лестницы и побрёл в серой пелене, ловя губами последние капли. Гроза уходила, но небо оставалось пасмурным, хмурилось и туманилось рваными облаками, сизыми с исподу.
Так вот почему она перестала отвечать на мои письма! И никто не сообщил мне о том, что случилось - ни её родители, ни общие друзья. Впрочем, разве мог я упрекать их в том, что они не протянули через океан руки Иуде и убийце?
Сердце горело так, что отдавало в левое плечо. Пощёчиной обожгло то, что я тщательно упаковал на дне души!
Ничего не замечая вокруг, я шёл по аллее, а перед глазами стояла тонкая фигурка, загорелые руки, закинутые мне на плечи, всегда обветренные губы, сухие и горячие. Глаза... ливневые озера, наполненные ещё не выплаканными слезами. Оказывается, я помнил - сердцем, руками, телом... Помнил каждое прикосновение, каждый шепот и вздох. Но как глубоко запрятал! Какой тяжёлой плитой придавил сверху, запечатав саркофаг памяти на долгие, долгие годы! И всё это время ключ от него был у ангела-хранителя... Не моего - её.
Зелень деревьев расплывалась - кажется, влага пробила мои слезные протоки, потекла, сжигая кожу. Непривычнее, чужое ощущение. Как вдруг, будто чья-то рука коснулась, остановив. Я замешкался. Оглянулся.
На одной из скамеек, отвернувшись, сидела девушка. Я видел лишь узкую спину, обтянутую цветастой тканью блузки и затылок, который легко уместился бы в моей ладони. Она словно разглядывала что-то под ногами, низко склонив голову. Что подвигло меня развернуться, подойти, сесть рядом?
Незнакомка резко вскинула голову, но вместо страха и возмущения оттого, что нарушил её одиночество, я прочитал в карих глазах о боли. Боли, которая билась, вырываясь наружу той же влагой, что и моя. С изумлением мы смотрели на лица друг друга, залитые слезами. Она протянула несмело руку и коснулась моей щеки. Спросила, совершенно по-детски шмыгнув носом:
- Это дождь?
И я провел пальцем по мокрым дорожкам на её скулах и ответил вопросом на вопрос:
- А это?
Мгновение она смотрела мне в душу огромными глазами, и я читал в них, как в книге, собственную историю. Нельзя дважды войти в одну и ту же реку. В тот раз я утонул. В этот - выплыву...
Она заговорила, захлебываясь в рыданиях. Позабыв про глупую гордость и не менее глупый стыд, с листа души читала мне, незнакомцу, о том, как любила. Как боялась и покорялась... Как поздно осознала ошибку. И как не хотела от неё избавляться, несмотря на незаконченную учебу, истерику родителей и равнодушие того, кто тоже был виновен. Она говорила, а я держал её за руку, тыльной стороной ладони стирал её слезы, и неправдоподобное, яркое небо возносилось над головой крыльями существа, парившего над нами с грустной улыбкой. Того, кто подставил мне крыло - споткнуться, остановиться, оглянуться, подойти... и остаться.
***
И когда я буду гореть в аду за две невинные, убиенные мной души, я вспомню, как бегал по комнатам за смеющейся дочкой. Как она взвизгивала от восторга, когда я ловил и подбрасывал её к потолку, как её толстенькие смешные ножки отсчитывали шаги, часы, дни безмятежного времени, полного любви - моей и жены. И, может быть, мне станет чуточку легче.
(C) Мария ЕМА
|