Ермаков Эдуард Юрьевич : другие произведения.

Тайная роза

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Насколько можно назвать эту книгу "провидческой", она принадлежит Ирландии и ирландцам - народности, все еще хранящей свои кельтские основы, и среди многих меньших даров прошлого - дар видений, угасший среди более торопливых и более успешных наций; сияющие канделябры не мешали нам вглядываться в темноту, а если человек смотрит в темноту, он обязательно различит там нечто..." (У.Йейтс)
  
  У.Б.Йейтс
  Тайная роза
  
  
  Содержание:
  
  Посвящение
  Стихи к Розе
  Распятие отверженного
  Вне Розы
  Мудрость короля
  Сердце весны
  Проклятие огней и теней
  Сумрачные старцы
  Где нет ничего, там Бог
  О Костелло Гордом, об Уне, дочери Дермотта, и о злом языке.
  
  ***
  
  
  
  Что до средств к существованию, об этом позаботятся наши слуги.
  В. де Лиль-Адан
  
  Елена, посмотрев однажды в зеркало и увидев морщины, которыми отметили ее пролетевшие годы, заплакала и спросила: "Ради чего же меня дважды похищали?!"
  Леонардо да Винчи
  
  
  Посвящение
  
  Мой дорогой А.Е. [1] - Я посвящаю эту книгу Вам, потому что, плохо или хорошо написанной Вы ее сочтете, но будете симпатизировать горестям и восторгам ее героев сильнее, быть может, чем сочувствовал им я сам. Хотя я писал эти рассказы в разное время и в различной манере, без всякого определенного плана, сюжет их един: борьба духовного и природного начал; и разве мог я посвятить такого рода книгу кому-либо кроме Вас, единственного поэта современной Ирландии, сумевшего отразить духовный экстаз в четких строках? Мои ирландские друзья иногда спрашивают, когда же я напишу истинно национальную поэму или роман, и, как я понимаю, под "истинно национальными" романом или поэмой они имеют в виду произведение, основанное на каких-либо знаменитых событиях истории Ирландии или выражающих чувства и мысли, овладевшие большим числом патриотов- ирландцев. Я, со своей стороны, верю, что стихи и проза не могут родиться из даже самого тщательного изучения истории, равно как чувств и мыслей современников, но только из воззрения на то малое и бесконечное, слабое и вечное пламя, что мы зовем собою. Если писатель желает заинтересовать людей, среди которых возрос, или полагает, что имеет перед ними обязанности, он волен выбирать символами своего искусства их предания, верования, мнения, поскольку он имеет право выбирать между предметами менее важными, чем он сам; но он не волен перебирать сущности самого Искусства. Насколько можно назвать эту книгу "провидческой", она принадлежит Ирландии и ирландцам - народности, все еще хранящей свои кельтские основы, и среди многих меньших даров прошлого - дар видений, угасший среди более торопливых и более успешных наций; сияющие канделябры не мешали нам вглядываться в темноту, а если человек смотрит в темноту, он обязательно различит там нечто.
  (1 - А.Е. - псевдоним друга Йейтса, ирландского мистика и поэта Джорджа Рассела - Прим. перев.)
  
  
  
  Стихи к Розе
  
  О Роза, тайна тайн, сокрыта в пустоте,
  Даруй мне чудный час часов: в нем те,
  Искавшие тебя в стране Христова Гроба
  Или в вине; их не коснулась злоба
  И гнев разбитых грез; глубокая волна
  Их омывает, взоры удостоив сна,
  Что Красотой зовут. Раскрывшись, лепестки
  Покажут мне пещеру, и дары, и шишаки
  Волхвов брадатых; короля того, чьи очи
  Узрели Раны, Крест увидели средь ночи
  Друидовых безумств - он, погасив огни
  Их алтарей, сражён был злобой; и того верни,
  Кто, встретив Фанд на странных берегах,
  На росных и безветренных лугах,
  За поцелуй отдал и Эмир и весь свет;
  Да явится и тот, кто изобильем бед
  Богов тревожил, пир по мертвым не кончая,
  Пока сто раз на небо не взошла заря златая;
  Явись и ты, мечтательный король,
  Кто нищим стал, с венцом избыв и боль,
  С шутами, бардами пил хмель в глуши лесов;
  И тот, кто продал земли, продал кров,
  Блуждал меж странами бессчетные года,
  Сквозь слезы смехом встретив миг, когда
  Нашел он женщину столь яркой, светлой стати,
  Что в свете волоска ее хлеб молотили тати
  С заката до зари. Я с упованьем жду,
  Когда ж твой грянет час - на благо иль беду?
  Чтоб звезд кичливый рой, осыпавшись с небес,
  Как искры в кузнице, вдруг взвился и исчез!
  Когда твой грозный вихрь узрим - и не в мечте,
  О Роза, тайна тайн, сокрыта в пустоте?
  
  
  
  
  Распятие отверженного
  
   Бледный человек с растрепанными светлыми волосами быстро шел, почти бежал, по дороге, ведущей с юга в город Слайго. Многие называли его Кумхелом, сыном Кормака, и многим был он известен как Дикий Скакун. Он был скоморохом и носил разноцветный короткий кафтан, остроносые башмаки, а в руке держал раздутую суму. Еще о нем: из рода Эрнаанс, рожденный в Золотом Поле, он кормился и бродил повсюду в четырех провинциях Эри, и никакое место в пределах всего мира не показалось бы ему чуждым. Взор странника скользил от башни Аббатства, обители Белых Братьев, к городским стенам, от них - к ряду крестов, венчавших вершину холма к востоку от города, заслоняя собою солнце; и он, сжав кулак, погрозил этим крестам. Он понял, что кресты не пустовали, по тому как кружили вокруг них птицы, и подумал, что какой - либо другой бродяга, такой же как он сам, возможно, висит сейчас на одном из них, и пробормотал: - Быть повешенным, удавленным, побитым камнями или обезглавленным само по себе плохо; но когда птицы клюют твои глаза, а волки рвут мясо с ног! Желал бы я, чтобы Красный Ветер друидов высушил еще в колыбели того воина Дати, что принес древо смерти в варварские земли; или пусть бы молния, испепелившая Дати в предгорьях, поразила бы и его заодно; или чтобы зеленокудрые и зеленозубые русалки похоронили его в безднах глубокого моря.
  
  Говоря так, он дрожал от макушки до пят, и пот выступил на его лице, почему - он сам не понимал, ведь он видел в жизни множество крестов. Миновав холмы и крепостные ворота, он повернул налево, к дверям аббатства. Дверь была утыкана большими гвоздями; постучав в нее, он разбудил дремавшего послушника, прося пустить в странноприимный дом. Послушник воткнул тлеющую головню в держалку и провел его к большому, грубой постройки дому, крытому растрепанным тростником; и зажег тростниковую лучину, укрепленную между двумя камнями стены; и, поместив тлеющую головню в очаг, выдал гостю два куска дерна и пук соломы; указал одеяло, висевшее на гвозде, и полку с куском хлеба и кувшином воды, а также ушат в дальнем углу. Проделав все это, послушник отставил гостя, возвращаясь на свое место у дверей. Кумхел, сын Кормака, начал раздувать головню, чтобы поджечь дерн и солому, однако они оказались сырыми и не желали гореть. Тогда он снял остроносые башмаки и достал из угла ушат, намереваясь омыть ноги от пыли; но вода оказалась столь грязной, что он не смог увидать дна ушата. Странник был очень голоден, он не ел весь день; так что, не тратя гнева на ушат, он взял ломоть черного хлеба и вгрызся в него, но тут же выплюнул, ибо хлеб был старым и подмокшим. Все же он не давал воли гневу, потому что многие часы жаждал; надеясь испить верескового пива или вина, он оставлял не распробованной воду ручьев, чтобы ожидаемая вечерняя трапеза стала еще более желанной. Он поднес кувшин к губам и тут же отстранился - вода была горькой и воняла. Тогда он пнул кувшин так, что тот разбился о противоположную стену, и снял с гвоздя одеяло, желая обернуться и уснуть. Но как только он коснулся ткани, из нее поскакали тучи блох. И тут, вне себя от ярости, он стал колотить кулаками в двери гостиницы; а послушник, подойдя к двери, спросил: - Что тебе нужно, и зачем ты пробудил меня от сна? - Что мне нужно! - заорал Кумхел. - Да разве дерн не отсырел, как пески у Трех Россе? Разве блохи в одеяле не многочисленны, как волны моря, и не так же подвижны? Разве хлеб ваш не так жесток, как сердце послушника, забывшего Господа? Разве вода в кувшине не горька и не вонюча, как его душа? Разве вода для омовения ног не того же цвета, в который окрасится послушник в Огне негасимом? - Послушник знал, что засов крепок, и потому пошел обратно в свою нишу, будучи слишком сонным для веселой перебранки. А Кумхел продолжал колотить в дверь; наконец снова послышались шаги послушника, и тогда скоморох закричал ему: - О трусливое и злодейское племя монахов, гонителей бардов и скоморохов, ненавистников жизни и радости! О племя, не носящее меча и не говорящее истины! О племя, размягчившее кости народа коварством и развратом!
  
   Скоморох, - сказал послушник, - и я тоже слагаю стихи; я создал их много, сидя в этой нише при дверях; и мне горько слышать, что бард ругает монахов. Брат мой, я сейчас пойду спать, но перед этим говорю тебе - сам глава нашей обители, милосердный аббат, давал распоряжения относительно размещения странников.
  
   - Тогда спи, - отвечал Кумхел, - а я пропою бардово проклятие аббату. - Он установил ушат кверху дном у окна, встал на него и запел очень громко. Пение пробудило аббата, он сел в постели и свистел в серебряный свисток, пока послушник не прибежал к нему. - Не могу я глаз сомкнуть при таком шуме, - сказал аббат. - Что стряслось?
  
   - Это скоморох, - отвечал тот, - который жалуется на растопку, на хлеб, на воду для питья, на воду в ушате, и на одеяло. А теперь он поет бардово проклятие на вас, о брат аббат, и на вашего отца, и мать, и деда, и бабку, и всех родственников.
  
   - Поет стихами?
  
   - Стихами, и в каждой строке ставит два ассонанса.
  
   Аббат стащил ночной колпак и скомкал его рукой; округлый клок темно-коричневых волос посреди бритой головы казался островом в центре пруда - в те годы в Конноте еще не забыли старинную тонзуру ради новомодного стиля. - Если чего-нибудь не сделать - заявил он, - бард обучит своим проклятиям детей на улицах, и дев, стоящих у дверей, и разбойников из Бен Бальбена.
  
   - Тогда я должен пойти и дать ему сухой дерн, и свежий хлеб, и чистую воду, и новое одеяло, а потом взять с него клятву именем святого Бенигния, нашего покровителя, и именем солнца и луны, что ни один закон не будет нарушен, и что он не будет говорить стихами перед детьми на улицах, и девами, стоящими у дверей, и разбойниками из Бен Бальбена?
  
   - Не будет тут пользы от нашего благословенного покровителя святого Бенигния, ни от луны и солнца, - ответствовал аббат, - ибо назавтра желание проклинать снова найдет на него, или гордость за свои стихи начнет двигать им, и он пойдет обучать виршеплетству детей на улицах, и дев у дверей домов, и разбойников из Бен Бальбена. Либо расскажет он другому мужу своего ремесла, как обошлись с ним в монастыре, и тот также будет проклинать нас, позоря мое имя. Знай, что нет применения его искусству среди дорог, но только среди стен под крышами. Так что я повелеваю тебе найти и разбудить брата Кевина, брата Голубка, брата Волчонка, брата Храброго Патрика, брата Храброго Брендона, брата Джемса и брата Питера. Пусть они схватят этого человека и свяжут его веревками, и погружают в воды речные, пока он не перестанет петь. А утром, дабы все это не заставило его кощунствовать еще громче, мы распнем его.
  
   - Все кресты заняты, - возразил послушник.
  
   - Тогда надо сделать новый. Если мы не совершим этого, то это совершат другие, ибо - кто может есть и спать спокойно, пока по свету бродят ему подобные? Худыми предстанем мы перед благословенным святым Бенигнием, и горьким будет лик его, когда он придет судить нас в Последний День, коли пощадили мы врага его, имев возможность раздавить! Брат, барды и скоморохи - дурное племя; они вечно проклинают, и возбуждают народ, беспутные и неумеренные во всем, язычники до глубин сердец, желающие следовать за Лировым сыном, и Энгусом, и Бригетой, и Дагдой, и Матерью Даной, и всеми лжебогами древних дней; они творят поэмы в прославление этих королей и королев и демонов - Финвара, чей дом под Круахма, и Красного Аодха из Нок-на-Сид, и Клина из Волн, и Айобхела из Серой Скалы, и того, кого зовут Донн из Кадей Морских; они противятся Богу и Христу и благословенным святым. - Говоря так, он то и дело крестился, а окончив, натянул колпак на уши, чтобы не слышать шума, и сомкнул веки, и отошел ко сну.
  
   Послушник нашел брата Кевина, брата Голубка, брата Волчонка, брата Храброго Патрика, брата Храброго Брендона, брата Джемса и брата Питера, которые уже проснулись и сидели в постелях, и велел им подниматься; и они связали Кумхела и потащили его к реке, и погрузили в воду в том месте, что позже стало прозываться бродом Бакли.
  
   - Скоморох, - сказал ему послушник, когда монахи притащили его обратно в странноприимный дом, - почему ты используешь ум, данный Господом, для составления богохульных и безнравственных стихов и сказок? Таково твое ремесло. Я сам, говоря взаправду, держу в памяти множество таких сказок и стихов, так что смею верно судить о них! Зачем ты восхваляешь всех демонов - Финвара, Красного Аодха, Клина, Айобхела и Донна? Я тоже человек великого ума и знаний, но я восхваляю лишь милосердного аббата, и святого Бенигния, нашего небесного покровителя, и князей нашей провинции. Душа моя достойна и спокойна, твоя же подобна ветру среди деревьев. Я говорил в твою пользу, будучи, как и ты, человеком мысли; но кто способен спасти подобного тебе?
  
   - Друг, - отвечал скоморох, - душа моя истинно ветру подобна, и меня носит туда и сюда, верх и вниз, то вкладывая многие вещи в разум мой, то унося их прочь; за это и прозван я Диким Скакуном. - Больше в ту ночь он не говорил, ибо зубы его стучали от холода.
  
   Аббат и братия пришли к нему поутру и велели готовиться к распятию, и вывели из странноприимного дома. Некоторое время он простоял, слушая, как летит высоко вверху стая уток-казарок, оглашая воздух громкими криками. Он воздел руки к ним, сказавши: - О большие утки-казарки, помедлите чуть, и, быть может, моя душа станет странствовать с вами к обширным побережьям и вольным морям! - У ворот толпа нищих окружила его, привыкнув просить подаяние у всякого паломника и странника, желающего провести ночь в гостинице. Аббат и братия отвели скомороха в лесок на некотором отдалении, где росло много стройных молодых деревьев, и заставили срубить одно и обрезать до нужной длины; а нищие стояли, окружив их, болтая и жестикулируя. Затем аббат приказал ему срубить дерево меньшей высоты и приколотить поперек первого так был изготовлен крест для него; и они возложили крест ему на плечи, потому что распятие должно было состояться на вершине холма, рядом с другими крестами. Через полмили они попросили его остановиться и дать представление: ибо он знал, как сам заявил им, все трюки Энгуса Милосердного. Старые монахи желали вести его дальше, но молодые хотели, чтобы он показал свое искусство; и он совершил много удивительного пред ними, даже доставал живых лягушек из собственных ушей. Но через некое время монахи набросились на него, говоря, что трюки его пошлы и полны скверны, и снова возложили на спину крест. Еще через полмили он сам попросил их остановиться и послушать его сказания, ибо он знал, как заявил им, все истории про Конана Храброго, того, на чьей спине росла овечья шерсть. И молодые монахи, выслушав эти веселые истории, снова повелели ему взвалить крест на плечи, ибо худо показалось им внимать подобным безумствам. Еще через полмили пути он вновь просил их остановиться и выслушать историю о белогрудой Дейдре, как перенесла она многие горести и как сыны Усна погибли, служа ей. И молодые монахи с безумным восторгом внимали его речам, но когда он окончил, они разгневались и били его за пробуждение в их сердцах давно забытых мечтаний. Они вновь положили крест ему на плечи и погнали к вершине холма.
  
   Когда он взошел на вершину, крест сняли с его спины и начали рыть яму, чтобы установить его; нищие снова столпились кругом, говоря меж собой.
  
   - Я прошу о последней милости перед смертью, - сказал Кумхел.
  
   - Я не допущу дальнейших задержек, - ответствовал аббат.
  
   - Я не буду медлить, ибо я вытащил меч, и рассказал истину, и пережил видение, и я доволен.
  
   - Тогда ты просишь исповеди?
  
   - Нет, клянусь солнцем и луной. Я прошу лишь дать мне пищу, которую я ношу в суме. Я беру с собой еду, куда бы ни шел, но я не прикасаюсь к ней, если не очень голоден. Я уже два дня не ел.
  
   - Тогда поешь, - сказал аббат и отвернулся, приказывая монахам скорее рыть яму.
  
   Скоморох достал хлеба и несколько ломтей ветчины и положил на траву. - Я дам часть бедным, - объявил он и отрезал десятую долю от хлеба и мяса. - Кто между вами беднейший? - Поднялся великий шум, потому что нищие начали излагать истории своих бедствий и своего убожества, и желтые их лица дрожали, как волны озера Гара, когда шторм нагоняет в него воду из болот.
  
   Он послушал и сказал: - Здесь я беднейший, ибо я пересек пустынные пути и край моря, и всегда мои заношенные разноцветные одежды и запыленные остроконечные башмаки раздражали меня, потому что сердце мое влеклось к переполненным городам и роскошным одеяниям. И я был еще более одиноким на дорогах и у края морей, потому как слышал в сердце шум розового платья той, что добрей Энгуса Милосердного, и смеется прекраснее, чем сам Конан Храбрый, и полна мудрости слез более чем белогрудая Дейдре, и любезнее, чем яркая заря тем, кто таится во тьме. Так что я заслужил свою долю, а поскольку я уже прощаюсь с миром, остальное я отдаю вам.
  
   Он швырнул хлеб и мясо в толпу нищих, и те дрались до тех пор, пока не пожрали и крошки. Тем временем монахи прибили скомороха к кресту, и поставили крест вертикально в яму, и лопатами засыпали ее, и утоптали почву у подножия. Потом они ушли прочь; но нищие стояли и глазели на крест. Когда село солнце, ушли и они, потому что воздух был холодным. Едва они стали удаляться, волки, что выглядывали из кустов, подошли ближе, и хищные птицы стали снижаться все смелее. - Подождите еще малое время, отверженные, - воззвал распятый слабым голосом, обращаясь к нищим, - отгоните зверей и птиц от меня. - Но нищие, разозлившись за то, что он назвал их отверженными, стали бросать в распятого камни и грязь, а потом ушли окончательно. Тогда волки сгрудились у подножия креста, а птицы слетели еще ниже. И вот птицы разом налетели ему на голову и руки и плечи, и стали клевать тело; а волки начали рвать у него мясо с ног. - Отверженные, - застонал он, - и вы ополчились против отверженного?
  
  ***
  
  
  Вне Розы
  
   Однажды зимним вечером некий рыцарь, старик в заржавленной кольчуге, медленно ехал по лесистому южному склону Бен Бальбена, наблюдая, как солнце погружается в алые облака над морем. Его лошадь устала, словно после долгого странствия; шлем увенчивала не эмблема какого-нибудь местного лорда или короля, но маленькая, сделанная из рубинов роза, сверкавшая все более и более темно-красным светом. Седые кудри ниспадали на плечи, и их беспорядок еще больше усиливал меланхолическое выражение его лица - лица человека, который редко спускается в сей мир, и всегда встречает здесь только трудности; лицо мечтателя из тех, что должны осуществлять свои мечты, и деятеля из тех, что вынуждены подкреплять мечтой свои деяния.
  
   Поглядев на солнце, он позволил поводьям упасть на спину коня, а сам простер руки к западу и воскликнул: "О Божественная Роза Интеллектуального Пламени, дай же наконец узреть отверстыми врата Твоей благости!". Но вдруг громкий визг послышался из леса, несколькими сотнями ярдов выше по склону, а за ним раздался топот ног и шум голосов. Всадник остановился и вслушался. "Они бьют их, чтобы заставить пойти в горло ущелья", - сказал кто-то, и через мгновение дюжина крестьян, вооруженных короткими пиками, пробежала мимо, задержавшись немного, чтобы поклониться рыцарю, сдергивая синие шляпы. "Куда идете вы с копьями"? - спросил он, и один из крестьян, казавшийся вожаком, ответил: "Недавно банда лесных разбойников спустилась с холмов и угнала свиней у одного старика, живущего подле Глен Кар Лох, и мы преследуем их. Мы поняли, что их в четыре раза больше, чем нас, и стараемся отыскать их следы; и тогда тотчас же расскажем обо всем Де Курси, и если тот не окажет помощи, пойдем к Фитцжеральду; ибо Де Курси и Фитцжеральд недавно помирились, и мы теперь не знаем, кому же принадлежим".
  
   - Но к тому времени, - сказал им рыцарь, - свиней уже съедят.
  
   - Дюжине человек большего не сделать, и было бы неразумно всей долине срываться в погоню, рисковать жизнями ради двух свиней, да даже бы и ради двух дюжин.
  
   - Скажите мне, - продолжал рыцарь, - тот старик, хозяин свиней, благочестив ли он, верен ли?
  
   - Он верен, как все мы, и благочестивей любого, ибо молится каждое утро перед завтраком.
  
  - Тогда было бы правильным сразиться за него, - сказал рыцарь, - и, если вы решитесь ударить на разбойников, я стану на острие атаки, а вы сами знаете - один боец в доспехах стоит многих лесных разбойников, одетых в шерсть и кожу.
  
   Тут вожак повернулся к своим товарищам, спрашивая, готовы ли они рискнуть; но они, казалось, более заботились о благополучном возвращении в свои хижины.
  
   - А эти разбойники, они подлы и безбожны?
  
   - Подлы во всех своих делах, - сказал крестьянин, - и никто не видел их молящимися.
  
   - Тогда, - заявил рыцарь, - я даю по пять крон за голову каждого лесного разбойника, какого вы убьете в схватке; - и он повелел вожаку показывать путь, и все пошли за ним. Через некоторое время они напали на след, ведущий под полог леса, и, свернув в прежнего пути, начали карабкаться вверх по горному склону. Вскоре тропка стала более узкой и крутой, и рыцарь вынужден был спешиться и привязать коня к стволу дерева. Они знали, что движутся по верному пути, потому что замечали следы узконосых башмаков на мягкой глине, а между них - отпечатки свиных копыт. Затем тропа стала совсем неудобной, и по отсутствию следов копыт преследователи поняли, что воры несут теперь свиней на спинах. Тут и там длинные полосы свидетельствовали, что какая-то свинья упала и ее тащили волоком. Так шли они около двенадцати минут; раздавшиеся голоса показали, что разбойники недалеко. Потом голоса смолкли, и преследователи поняли, что заметили и их. Осторожно, но быстро продолжали продвигаться они, и через пять минут кто-то углядел в кустах миндаля прячущегося человека в кожаной куртке. Стрела ударила о доспех рыцаря, отскочив без всякого вреда, и сразу же рой стрел со свистом обрушился на загонщиков. Они все бежали и карабкались по направлению к ворам, уже отчетливо различая тех, стоящих между кустами с луками - тетивы луков все еще дрожали; а у них были с собой лишь пики, так что приходилось идти врукопашную. Рыцарь помчался вперед, сражая то одного лесного разбойника, то другого. Крестьяне заорали и, крепко нажав, погнали воров перед собой, пока все не выбежали на плоскую вершину холма; там две свинки спокойно копались в жухлой траве; они обежали свиней кругом и погнали неприятеля назад на узкую тропинку; старый рыцарь подоспел позже всех, но теперь разил врага за врагом. Среди крестьян не оказалось серьезно раненых, ибо рыцарь вынес основную тяжесть схватки, что заметил бы всякий по окровавленным прорехам в его кольчуге; и когда они сгрудились у начала тропы, он велел им вести свиней в долину, а сам стоял, охраняя путь. Через миг он остался один; слабый от потери крови, он мог бы умереть от рук побежденных им бандитов, но не боялся этого, понимая, что те в страхе бегут.
  
   Миновал час, они не возвратились; теперь рыцарь больше не мог стоять, и ему пришлось лечь на траву. Прошло еще полчаса, и юный паренек, в чью шляпу был воткнут целый пук петушьих перьев, появился с тропы позади него и стал, перемещаясь от одного убитого вора к другому, отрезать им головы; он сложил все головы грудой пред рыцарем, сказав: "О могучий рыцарь, мне велели пойти и попросить награду, обещанную вами за головы: по пять крон с головы. Они велели сказать, что молят у Господа и Его Матери долгой жизни вам, но что они всего лишь бедняки и потому хотели бы перед вашей смертью получить деньги. Он повторяли все это снова и снова, боясь, что я забуду, и обещали побить меня, если я действительно забуду".
  
   Рыцарь тяжело приподнялся на локоть и, открыв суму, свисавшую с пояса, отсчитал по пять крон за голову (всего голов было тридцать).
  
   - О великий рыцарь, - продолжал юноша, - они также приказали мне позаботиться о вас, зажечь огонь, и наложить вот эту мазь на ваши раны. - И он собрал ветки и сухие листья в груду, и, высекая искры кресалом, разжег отличный костер. Затем, стянув с рыцаря кольчугу, он стал обрабатывать раны; однако делал он это неумело, как тот, кто следует чужим советам. Рыцарь сделал движение, остановив его, и сказал: - Кажется, ты добрый парень.
  
   - Я хотел бы попросить у вас кое-что для себя.
  
   - Здесь еще осталось несколько монет, - откликнулся рыцарь, - дать их тебе?
  
   - О нет, - отвечал парень, - от них мне добра не будет. Есть лишь одно дело, что увлекает меня, и для него деньги не нужны. Я хожу от деревни к деревне, с холма на холм, и, увидев хорошего петуха, краду его и уношу в лес, и держу там в корзине, пока не добуду еще одного хорошего петуха, и тогда заставляю их драться меж собою. Люди говорят, что я невинный дурачок, и не творят мне вреда, и не поручают иной работы, нежели ходить туда и сюда с посланиями. Именно потому что я дурачок, они поручили мне принести монеты: любой другой украл бы их; и они не решились вернуться сюда сами, потому что страшатся лесных воров. Слышали ли вы, что когда крестили разбойников, волки стали крестными, а правые их руки не были окрещены вовсе?
  
   - Если ты не берешь деньги, славный юноша, то я ничем не могу помочь тебе; разве что возьми эту старую кольчугу, в коей очень скоро мне не будет никакой нужды.
  
   - Есть еще нечто, желанное мне: я вспомнил! - сказал парень. - Я хочу узнать, почему вы сражались, подобно героям и великанам из сказаний, ради столь малого дела? Человек ли вы, другим подобный? Или вы - старый волшебник, живущий в здешних холмах, и не развеет ли вас внезапно ветер, превратив в горсть пыли?
  
   - Я расскажу тебе о себе, - отвечал старый рыцарь, - потому что ныне я - последний из братства, и могу рассказать все и свидетельствовать перед Богом. Взгляни на рубиновую Розу на верхушке шлема, и узри символ моей жизни и упований моих. - Затем он рассказал юноше свою историю, но с перерывами, все более и более долгими; и, пока звучал его голос, Роза блистала глубоким, цвета крови, пурпуром в последних солнечных лучах, а парень воткнул свои петушьи перья в землю и переставлял их, как бы сделав актерами развертывавшейся драмы.
  
   - Живя в стране очень далекой отсюда, я был одним из рыцарей Св. Иоанна, - начал старик, - но я всегда принадлежал к той части братьев Ордена, что жаждали еще более ревностного служения Всевышнему. Однажды явился к нам один рыцарь из Палестины, которому истина истин была открыта Самим Богом. Он узрел великую Огненную Розу, и Глас из недр ее сказал ему, что люди могут отвернуться от света своих сердец и склониться перед иным законом и иной основой, и что если свет погаснет, никто не избежит осуждения, кроме доброго глупца, не способного, и страстного негодяя, не готового мыслить. Уже и сейчас, говорил Голос, путеводный свет сердца, сияющий над миром, даруя ему жизнь, становится менее чистым, и пока он тускнеет, странная зараза поражает звезды, холмы, траву и деревья своей порчей; и никто из видевших ясно Истину и старые пути не сможет войти в Царствие Небесное, кое находится в Сердце Розы, если останется добровольно в испорченном мире; и они могут доказать свое неприятие Сил Разложения, если погибнут на службе Божьей Розе. Когда рыцарь из Палестины говорил пред нами, нам виделось, что мы зрим красную розу, распростершуюся над ним, так что он как бы вещал из ее сердца, и воздух полнился ароматом. Потому поняли мы, что это истинный Глас Господень вещает чрез того рыцаря, и мы сошлись к нему и побуждали вести нас и научить, как повиноваться Гласу. Тогда он связал нас клятвой, и дал знаки и слова, по которым мы могли бы узнавать друг друга в любое время, и назначил места встреч, и послал нас отрядами в мир, искать подходящие случаи, дабы умереть в сражениях за наше дело. Мы посчитали вначале, что проще и правильнее всего поститься до смерти во славу какого-либо святого; но он сказал, что в этом зло, ибо мы умирали бы ради самой смерти, и тем отнимали бы из Рук Божьих право решать время и способ нашей кончины, умаляя тем его силу. Мы должны служить Его величию, и только ему одному, и оставить на волю Бога выбор времени и способа нашего вознаграждения. И еще он призвал нас всегда вдвоем садиться за трапезу, дабы наблюдать друг за другом - не прилепился ли кто к недолжному, потому что кто-то из нас тогда снова сказал, что если запоститься ради любви и благости святого, то такая смерть будет одобрена.
  
   И прошли годы, один за другим мои соратники погибли в Святой Земле, или в войнах против дурных правителей, или очищая дороги от разбойников; между ними умер и рыцарь из Палестины, и я остался один. Я сражался там, где малое число билось против множества, и волосы мои побелели, и ужасный страх - не попал ли я в немилость у Господа - охватил меня. Но, услышав, что этот западный остров полон войн и насилия более всех земель, я явился сюда, и здесь обрел искомое, и смотри! я умираю с великой радостью!
  
   Тут он запел латинские гимны, и голос его слабел все более. Потом веки его сомкнулись, губы замерли, и парень понял, что старик умер. "Хорош был его рассказ, - сказал он себе, - ибо в нем говорилось о многих битвах, но я почти ничего не понял, и не смогу запомнить историю столь длинную". И, взяв рыцарский меч, он начал копать могилу в мягкой глине. Он усердно трудился и, когда первый луч зари коснулся его волос, работа была почти завершена; но тут петух пропел в долине внизу. "Ах, - воскликнул парень, - я должен заполучить эту птицу!" - и он поспешил вниз в долину по узкой тропке.
  
  
  Мудрость Короля
  
   Ее Величество королева Лесного Острова умерла родами, и дитя ее было отдано на воспитание кормилице, жившей на лесной опушке в хижине, построенной из ветвей и глины. Однажды ночью та женщина сидела, качая колыбель и восхищаясь красотою ребенка, моля, чтобы боги даровали ему мудрость, сравнимую с красотою. Тут раздался стук в дверь, и она встала, немало удивленная - ведь ближайшие люди жили в миле отсюда, в замке Короля, и к тому же стояла глубокая ночь. - Кто стучит? - спросила она, и в ответ раздался тонкий голосок: - Открой! Ибо я - старуха из рода Серого Ястреба, явилась к тебе из тьмы Великого леса! - В ужасе женщина отворила дверь, и дряхлая старуха, ростом много выше положенного людям и одетая во все серое, вошла и встала у изголовья колыбели. Кормилица прижалась к стене, не в силах отвести взгляда от карги, потому что в неверном свете очага разглядела, что голова той покрыта не волосами, но серыми ястребиными перьями. Однако дитя спало, а пламя плясало на углях - одно было слишком неразумным, другое - слишком веселым и беззаботным, чтобы сознавать, какое ужасное создание явилось к ним. - Открой! - послышался новый голос, - Ибо я старуха из рода Серого Ястреба, и я храню его гнездо во тьме Великого леса. - Снова открыла дверь кормилица, хотя ее дрожащие пальцы едва смогли нащупать засов; и вторая старуха, еще дряхлее первой, также одетая в серое и покрытая перьями ястреба вместо волос, вошла внутрь. Вскоре явилась и третья карга, и еще одна, и еще, и еще, пока хижина не заполнилась их огромными телами. Долгое время они стояли в полном молчании, будучи из рода, который не тревожит падение песчинок; но наконец одна пробормотала тихим и тонким голосом: - Сестры, я различила издали красноту сердца его под серебром кожи; - и другая заговорила: - Сестры, я узнала его, потому что сердце его бьется, словно птица в серебряной сети; - и потом сказала третья: - Сестры, я узнала его, ибо его сердце поет подобно птице, счастливой в серебряной клетке, - и после сих слов они хором запели; ближайшие к колыбели стали качать ее своими тонкими высохшими пальцами; голоса их стали нежными и баюкающими, словно шум ветра в Великом лесу; и вот что пели они:
  
  С глаз долой - и в ум нейдет.
  Род мужской и женский род
  Позабыли нас давно,
  Не приносят в дар зерно,
  Древний расколов алтарь;
  Всюду холод, дождь и хмарь,
  Стали серыми сердца,
  Чаем Времени конца.
  
   Когда умолкли звуки песни, первая из старух сказала: - Нам нужно всего лишь влить каплю нашей крови в его кровь. - И она оцарапала свою руку острым концом веретена, приказав принести его кормилице, и позволила капле крови, серой как туман, упасть на уста ребенка, а потом вышла в ночь. Молча ушли все они; а дитя продолжало спать, и пламя плясало на углях - одно было слишком неразумным, другое - слишком веселым и беззаботным, чтобы сознавать, какие великие существа склонялись над ними.
  
   Когда старухи ушли, кормилица осмелела и поспешила к королевскому замку, и при всем собрании крикнула, что Сиды - добрые или злые, она не ведает - склонялись над ребенком этой ночью; и Король и его поэты, и законники, и охотники, и воеводы поспешили за ней к хижине, и столпились у колыбели, шумя как сороки; тогда дитя проснулось и смотрело на них.
  
   Два года минуло, Король погиб в битве с Фер Болг; поэты и законники правили от имени его сына, но ожидали, что вскоре мальчик войдет в разумение, ибо никто еще не видывал столь мудрого ребенка, и рассказы о его нескончаемых вопросах про владения богов и про начало мира ходили даже между жилищ простого народа. Все было хорошо; но некое диво тревожило всех, и женщины толковали о нем беспрестанно: на голове ребенка росли серые ястребиные перья, и хотя кормилица все время подстригала их, перья нарастали в еще большем числе. Это мало кого бы волновало, ибо чудеса были привычными в те времена; но по старинному закону Эри не мог воссесть на трон имеющий телесные пороки; и поскольку ястребы - дикие птицы, парящие в воздушных потоках, и никто не видел их сидящими на скамьях у теплых очагов и слушающими песни бардов, никто не мог думать о носящем серые перья вместо волос иначе, как о твари проклятой и поганой; и не умел народ отделить восторг перед его растущей мудростью от страха перед его нечеловеческой кровью. Но все же люди полагали, что он может править - так устали они от дурных королей и свар между собою; все тревожились лишь, что его мудрость заставит его повиноваться Закону и призвать кого-либо другого править вместо себя.
  
   Когда ребенок достиг возраста семи лет, главный поэт созвал всех поэтов и законников, и они взвесили и обсудили эти вопросы. Ребенок уже заметил, что все кругом имеют на головах не перья, а волосы, и хотя придворные уверяли его, что тоже имели перья, но лишились их за грехи отцов, они понимали, что принц откроет истину, когда начнет странствовать по своим землям. После многих совещаний они издали указ, по которому смерти подлежал всякий, кто не вплетет перья ястреба в свои волосы; и были посланы охотники с сетями и луками и стрелами, чтобы обеспечить потребное количество перьев. Также они указали, что тот, кто расскажет принцу правду, будет сброшен в море с утеса.
  
   Прошли еще годы, и ребенок стал отроком, а отрок - зрелым мужем; перестал он спрашивать обо всем подряд и стал задумываться о различиях вещей, казавшихся прежде одинаковыми, и о сходстве вещей, казавшихся прежде разными; и тревожили его странные и возвышенные думы, приходившие во сне. Множество народа приходило из всех стран увидеть его и попросить совета; но стража на границе заставляла всех вплетать серые ястребиные перья в волосы. Когда люди слушали Короля, его слова, казалось им, освещали тьму и наполняли сердца музыкой; но увы, как только они возвращались в свои земли, слова его становились далекими, а все, что они могли припомнить, звучало слишком странно и возвышенно для их торопливых дней. Многие, действительно, начинали новую жизнь, но эта новая жизнь была хуже старой: некоторые прежде бились за правое дело, но, выслушав от юного Короля похвалы их делам и трудам и возвратившись домой, они находили возлюбленные цели менее желанными и достойными любви, и руки их слабели - ведь он научил их, что лишь волосок отделяет истинное от ложного; иные, напротив, не служили ничему, но укрепляли достаток своих семей; и когда он разъяснял им сущность их жизней, они слабели и теряли волю к труду - ведь он открывал им цели более великие; и многие юноши, выслушав рассуждения обо всех подобных предметах, запоминали его слова - те пылали в их сердцах, превращая в ничто все радости общения и дружбы - и искали иных путей, но чувствуя смутную тревогу.
  
   Если кто-либо спрашивал о делах обыкновенных, как-то: размежевании земель, краже скота или кровной мести, Король отвечал ближнему своему просто из вежливости, и никто не понимал, как далеки были подобные материи от мыслей и мечтаний, заполонивших ум его, словно марширующие вперед и назад легионы. Тем более никто не догадывался, что его сердце блуждало потерянным среди одолевающих сонмов мыслей и мечтаний, содрогаясь от жуткого одиночества.
  
   Среди приходивших увидеть его и выслушать его речи была и дочь одного короля из далекой малой страны; увидев ее, он полюбил, ибо была она прекрасна красотою странной и бледной, не свойственной женщинам его родины; но Дана, ее бабка, наделила принцессу лишь обыкновенным человеческим сердцем, так что, узнав тайну Короля, она пришла в ужас. Он подозвал принцессу к себе после заседания совета и сказал, что она прекрасна, и хвалил ее просто и открыто, как будто говорил о ком-то из преданий бардов; и он скромно просил ее подарить ему любовь, стеснительный вне мира своих мечтаний. Ошеломленная величием Короля, она наполовину соглашалась, но и противилась в то же время, ибо желала выйти за воителя, способного перенести ее на руках через горы. День за днем Король слал ей дары: кубки, полные золотых серег и колец, сработанных искусниками далеких стран, и заморские одеяния (они, хотя и украшенные причудливым рисунком, восхищали ее менее, чем яркие ткани родной страны); и все же она то улыбалась ему, то хмурилась, то готовая к согласию, то готовая к отказу. Он сложил к ее ногам и мудрость свою, рассказывая, что герои, сраженные в боях, возвращаются в мир, чтобы вновь начать свой труд; и как король и веселый народ Деа изгнали мрачное и уродливое Племя Морских Глубин; говорил о многих делах, позабытых даже среди Сидов, потому что они случились слишком давно или потому что у Сидов недоставало времени обдумать их; но по-прежнему она была готова отказать ему, и по-прежнему он надеялся, не веря, что красота, как и мудрость, может скрывать под собою сердце самое обыкновенное.
  
   Жил в королевском замке светловолосый юноша, умелый в воинских искусствах и укрощении коней; и однажды, прогуливаясь по саду, что рос между рвом и лесом, Король услышал знакомый голос, доносившийся из-за кустов, окружавших ров. - Бутончик мой, - говорил юноша, - я ненавижу их, ведь они заставили тебя вставить эти грязные перья в прекрасные волосы того лишь ради, чтобы пернатый хищник мог спокойно дремать на престоле! - и тихий мелодичный голос возлюбленной Короля отвечал ему: - Мои волосы не так красивы, как твои; теперь, вытащив перья из них, я могу погрузить в них свои персты, вот сюда, и сюда, и сюда; ведь ты не бросаешь тень страха на сердце мое. - Тут Король припомнил многие вещи, ранее не осмысленные им: уклончивые речи поэтов и законников, собственные тщательно подавленные сомнения, свое одиночество, и он воззвал к любовникам дрожащим голосом. Они выбежали из-за кустов, упав к стопам его, моля о пощаде; а он склонился, вынимая ястребиные перья из волос девы, и ушел, не сказав ни слова. Он вбежал в зал собраний и созвал к себе поэтов и законников, и, встав на возвышении трона, заговорил ясным и громким голосом: - Люди закона, почему согрешили вы против Закона Эри? Люди слова, зачем вы заставили меня грешить против тайной мудрости? Закон записан людьми ради блага людей, но мудрость создали боги, и человек не может вынести ее сияния, ибо она, как дождь и град и гром, следует по пути, запретному смертным! Законники и поэты, живите по обычаям своего рода, пусть правит вами Эоха Торопливый Ум, ибо я ухожу, чтобы найти смой род! - Он сошел с возвышения, и выдернул ястребиные перья из волос одного, и другого, и многих, а потом, бросив перья на пол, вышел прочь, и никто не решился следовать за ним, ибо глаза его блестели блеском зорких очей ястреба; и больше никто не слышал его голоса и не видел его лица. Иные думают, что он нашел бессмертие среди демонов, а иные - что он жил с темными и страшными богинями, теми, что сидят ночами у лесных озер, созерцая созвездия, восходящие и нисходящие в этих одиноких зеркалах.
  
  
  
  Сердце весны
  
  
   Древний старец, с лицом почти столь же бесплотным, как птичья лапа, в задумчивости сидел на каменистом берегу плоского, заросшего островка, закрывающего собой широкую часть озера Гилл. Рядом с ним сидел рыжеватый юноша семнадцати лет, и смотрел, как ласточки пикируют к воде, охотясь на личинок. Старик носил одежды из потертого синего бархата, а юноша был во фризовом плаще и синей шляпе, на груди его болтались синие четки. За ними, полускрытый среди деревьев, виднелся монастырек. Уже давно был он сожжен святотатцами из королевской партии, но юноша покрыл здание тростниковой крышей, чтобы старику было где провести остаток дней. Сада возле монастыря он, однако, не коснулся лопатой, и лилии с розами обильно цвели там, пока их посрамленная красота не стала подавляться разросшимися папоротниками. За лилиями и розами папоротник стоял таким густым, что ребенок мог бы укрыться в нем, даже и встав на цыпочки; а еще дальше росли кусты миндаля и низкие дубки.
  
   - Учитель, - спросил парень, - это долгое созерцание и труды ваши, ваши приветствия ясеневым посохом всякой твари, живущей в воде, в кустах миндаля и среди дубов - все это слишком тяжело вам. Отдохните от трудов хоть немного, потому что ваша рука сегодня тяжелее давит на мое плечо, чем когда-либо раньше, и ваши ноги ступают неуверенно. Говорят, что вы старше орлов, но вы не желаете отдыха, сей принадлежности почтенного возраста. - Он говорил резко и импульсивно, словно вкладывая сердце в каждое слово, каждую мысль данного мига; а старец отвечал неторопливо и обдуманно, будто его сердце погрузилось в далекие дни и прежние дела.
  
   - Я скажу тебе, почему не могу отдыхать, - отвечал он. - Ты по праву можешь узнать это, ибо пять и более лет служил верно, и даже со страстным рвением, удаляя тем самым рок одиночества, который вечно преследует мудреца. А сейчас, когда конец моих трудов и торжество моих надежд близки, тебе просто необходимо познать все.
  
   - Учитель, не думайте, что стану раздражать вас вопросами, - продолжал ученик. - Мое дело - хранить огонь в очаге, прикрывая от дождя и порывов сильного ветра, дующего меж дубов; и доставать вам книги с полок; и разматывать толстый многоцветный свиток с именами Сидов; и сохранять сердце мое верным и нелюбопытным; я понимаю, что Бог в щедрости Своей дал особую мудрость каждому живущему, и моя мудрость - вот в этих делах.
  
   - Да ты боишься, - воскликнул старик, и взор его сверкнул неожиданным гневом.
  
   - Иногда ночами, - сказал юноша, - когда вы читаете, с волшебным посохом в руке, я выглядываю из дверей и вижу то серого великана, гонящего свинью меж кустов, то карликов в красных колпаках, выходящих из вод озера, ведя перед собою стадо маленьких коров. Этих карликов я не очень боюсь, потому что, подойдя к дому, они доят коров, и пьют пенящееся молоко, и начинают танцевать; а я знаю - у любящих танец сердца добрые; но я все равно страшусь. Еще мне боязно высоких белоруких дев, что появляются из воздуха и медленно движутся туда и сюда, плетя венки из роз и лилий и встряхивая своими живыми движущимися волосами - я заметил, что пряди говорят меж собою, отвечая на думы дев, то вздымаясь, то плотно укладываясь на головах. Лики их мягки и добры, но, Энгус, сын Форбиса, я боюсь всех этих созданий, боюсь народа Сидов и тех искусств, что призывают их.
  
   - Почему, - отвечал ему старик, - страшишься ты древних богов, укреплявших перед бранью копья твоих предков, и малого народца, выходящего по ночам из глуби озер, поющего между огнями своих костров? Даже в наши худые времена по-прежнему избавляют они от пустоты мира сего. Но я хотел рассказать, почему должен размышлять и трудиться, когда иные погружаются в сон старости - ибо теперь придется мне размышлять и работать без твоей помощи. Когда ты сделаешь ради меня одну последнюю вещь, ты сможешь уйти, и построить себе домик, и возделывать поля, и выбрать жену из достойных дев, и забыть древних богов. Я сохранил все золото и серебро, данное мне графами, и рыцарями, и помещиками за охранение от ведьм, от дурного глаза и любовного наваждения; и все данное женами графов, и рыцарей, и помещиков за изгнание Сидов, наводящих порчу на скот и крадущих масло из маслобоек. Я хранил все это до дня, в который будет завершен мой труд; и сейчас, когда завершение близко, ты получишь золота и серебра достаточно, чтобы сделать прочной крышу твоего домика и полными подвалы и амбары. Всю мою жизнь искал я открыть Тайну Жизни. В юности я был несчастлив, ибо знал, что юность проходит; в зрелости я был несчастлив, ибо знал - близится старость; и потому предал себя с юности до старости поискам Великой Тайны. Я жаждал жизни, способной объять столетия, я презирал жизнь восьмидесяти жалких зим человеческих. Я хотел быть - нет, буду! - подобен Древним Богам нашей земли. Юношей прочитал я в иудейском манускрипте, найденном в испанском монастыре, что бывает одно мгновение (после того как Солнце войдет в Овна и до того, как оно выйдет изо Льва), когда звучит песнь Бессмертных Сил; и тот, кто уловит это мгновение и услышит Песнь, тот сам уподобится Бессмертным; я вернулся в Ирландию и спрашивал волшебный народ и знахарей, знают ли они об этом мгновении; но все, что я услышал - что никому не удастся определить такое мгновение при помощи грубых песочных часов. Тогда я предался магии, созерцая и работая, чтобы призывать к себе Богов и Духов, и вот, сегодня один из Духов сказал мне, что мгновение близко. Один из носящих красные колпаки, чьи губы омочены в молочной пене, прошептал мне это на ухо. Завтра, в конце первого рассветного часа, я уловлю это мгновение и тогда смогу пойти в южные страны, и построить дворец из белого мрамора, окруженный апельсиновыми садами, и собрать вокруг себя храбрых и прекрасных, и войти в вечное царство Юности. Но, чтобы я смог услышать Песнь целиком - так сказал мне карлик, чьи губы омочены молочной пеной - ты должен собрать груду зеленых ветвей и свалить их перед дверью и окнами моей комнаты, и положить на крышу зеленый тростник, и покрыть стол мой розами и лилиями монахов. Сделай это ночью, а утром, на исходе первого рассветного часа, приходи и узри меня.
  
   - Тогда вы станете юным? - спросил ученик.
  
   - Я буду так же молод, как ты. Но сейчас я стар и слаб, так что помоги мне сесть в кресло и взять книгу.
  
   Когда парень оставил Энгуса, сына Форбиса, в его комнате и зажег лампу, источавшую, по некоему замыслу колдуна, ароматы нездешних цветов, он пошел в лес и начал рубить зеленые побеги миндаля, и резать стебли тростника на западном берегу островка, та, где скалы уступали место мелкому песку и мягкой глине. Стемнело, пока он заготовил потребное количество, и стояла уже глубокая ночь, когда он поместил последнюю кучу ветвей на положенное место и отправился за цветами. Была одна из тех прекрасных и теплых ночей, в которые все кажется вырезанным из драгоценных камней. Лес Ищейки вдалеке виделся изготовленным из зеленого берилла, а воды, отражавшие его, мерцали как бледные опалы. Розы сверкали рубинами, а лилии имели тускло-жемчужный оттенок. Все приобрело вид как бы вещей бессмертных, все, кроме светлячка, чье слабое пламя все мелькало в тенях, перемещаясь то туда, то сюда - единственное, казавшееся живым, казавшееся преходящим словно надежда смертных. Паренек собрал много лилий и роз и, засунув светлячка среди их рубинов и жемчужин, внес в комнату, в которой старик уже погрузился в дрему. Охапку за охапкой выкладывал он цветы на пол и на стол; осторожно прикрыл дверь, набросил ветви и сам кинулся на подстилку из тростника, отдаваясь сну о счастливой зрелости, в котором и жена была рядом, и звенел в ушах детский смех. На заре он поднялся и пошел к берегу, держа песочные часы. Он сложил в лодку хлебы и флягу с вином, чтобы учитель не нуждался в еде, отправляясь в новые странствия, а затем уселся, ожидая, пока истечет час. Постепенно начинали петь птицы; когда последняя песчинка упала в нижнюю колбу часов, все кругом переполнилось мелодией птичьего пения. Это был самый живой и прекрасный миг года: можно было расслышать, как бьется сердце весны. Он встал и пошел к наставнику. Ветви заслоняли дверь, и ему пришлось растаскивать их. Когда он вошел в комнату, свет упал на пол и на стены и на стол, сохраняя в себе оттенки зелени. Но старец сидел, сжав руками розы и лилии, и голова его была опущена на грудь. На столе подле левой руки лежал кошель, полный золотых и серебряных монет, словно бы приготовленных к путешествию, а у правой руки находился длинный посох. Юноша коснулся старца; тот не шевельнулся. Он поднял его руки; они тяжело упали, хладные.
  
   - Было бы лучше для него, - сказал юноша, - перебирать четки и молиться, как все люди, и не искать среди Бессмертных то, чего он мог достигнуть своим трудом и в своей жизни. Да, лучше было бы целовать бусины четок и шептать слова молитв! - Юноша глядел на бархатный костюм, видя, что тот покрылся цветочной пыльцой; и пока он смотрел, дрозд, усевшись в груде веток у окна, завел свою песню.
  
  
  
  Проклятие огней и теней
  
  
   Одной мирной летней ночью отряд пуритан под предводительством благочестивого сэра Фредерика Гамильтона ворвался в двери аббатства Белых Братьев, что близ озера Гара, в Слайго. Когда двери с грохотом распахнулись, солдаты увидели группу братьев, сгрудившихся у алтаря; их белые одеяния мерцали в ровном свете святых лампад и свечей. Все монахи опустились на колени, кроме аббата, вставшего на ступенях алтаря с большим бронзовым распятием в руках. - Убивайте их! - закричал сэр Фредерик Гамильтон, но никто не пошевелился, потому что его подчиненные лишь недавно обратились и все еще боялись распятия и святых огней. Белые огни алтаря бросали тени на солдат и на стены храма. Когда солдаты двигались, свет и тени начинали фантастический танец среди опор свода и поминальных таблиц. Некоторое время все молчали; потом пятеро, составлявшие "личную гвардию" сэра Гамильтона, подняли мушкеты и застрелили пятерых из братии. Грохот и пороховой дым лишили алтарные огни их таинственной силы, и все солдаты, осмелев, начали палить из ружей. В одно мгновение монахи повалились на пол и одежды их окрасились кровью. - Поджечь здание! - скомандовал сэр Гамильтон, и по его слову один из солдат вышел и вернулся, таща охапку сухой соломы; он положил ее у западной стены и отскочил - страх перед распятием и святыми огнями по-прежнему жил в его сердце. Увидев его смятение, пятеро, бывшие в личном распоряжении сэра Фредерика Гамильтона, вышли вперед, схватили каждый по подсвечнику и пустили огонь на солому. Огненные языки взметнулись, перебираясь с колонны на колонну, с таблицы на таблицу, охватывая скамью за скамьей. Солдаты отступили к двери в южной стене, и смотрели, как прыгают туда и сюда желтые танцовщики.
  
   Некоторое время алтарь стоял невредимо в центре белого сияния, и глаза пуритан обратились к нему. Аббат, которого все они посчитали убитым, вставал на ноги перед алтарем, вздымая распятие над головой обеими руками. Вдруг он возопил громким голосом: - Горе тем, что сражают пребывающих во свете Господнем, ибо блуждать таким среди неукротимых теней, следуя за огнем неутолимым! - Выкрикнув это, он упал замертво, и бронзовое распятие загремело по ступеням. Дым стал очень густым, вынуждая людей покинуть здание. Вокруг пылали монастырские строения. Над их стенами блестели окна храма, и святые с витражей, казалось, в гневе очнулись к жизни деятельной из своего священного транса. Глаза солдат слепило пламя; какое-то время они не различали ничего, кроме лиц мучеников и праведников. Но вскоре они заметили запыленного гонца, подскакавшего к обители. - Два вестника, - кричал он, - посланы побежденными ирландцами поднять против вас всю округу поместья Гамильтон, и если вы не остановите их, вас окружат в лесах, и ни один из вас не вернется домой! Они скачут на северо-восток мимо Бен Бальбена к Кашел-на-Гаэл!
  
   Сэр Фредерик Гамильтон призвал тех пятерых солдат, что первыми стали расстреливать монахов, и сказал: - Скорее седлайте коней, скачите через лес к горам, опередите тех людей и убейте!
  
   Солдаты помчались и за несколько мгновений пересекли реку в месте, ныне называемом бродом Бакли, и углубились в лес, следуя набитой дороге, вившейся вдоль северного берега реки. Ветви берез и рябин смыкались над головами, закрывая луну и тучи и оставляя тропу почти неразличимой. Они ехали быстро, то перекликаясь между собой, то наблюдая, как прыскают с пути зайцы и ласки. Постепенно темнота и безмолвие леса овладевали ими. Они сблизились и начали болтать, быстро и нервно; все это были старые знакомцы, хорошо знавшие прошлое друг друга. Один был женат, и говорил о том, как обрадуется жена его благополучному возвращению из этой безрассудной экспедиции против Белого Братства, и как удача благоволит решительным. Самый старый, чья жена уже умерла, говорил о фляге вина, ожидающей его на верхней полке; третьего, самого молодого изо всех, ожидала подруга, и он мчался впереди всех, не тратя времени на разговоры. Вдруг молодой остановился, и все увидели, что его лошадь дрожит. - Я что-то увидел, - сказал он, - но не уверен, что это не игра теней. Там был как бы огромный червь в серебряной короне. - Один из пятерых поднес руку ко лбу, будто желая перекреститься; но, вспомнив, что сменил веру, он опустил руку и сказал: - Я уверен, что это только тени, потому что теней вокруг много, и теней странных. - Дальше они скакали в тишине. Утром прошел дождь, и сейчас капли срывались с веток, омочив им волосы и плечи. Вскоре разговор возобновился. Все они сражались во многих битвах с мятежниками и теперь рассказывали о своих ранах, и проснулось в их сердцах память о братстве по оружию - сильнейшем изо всех братств; и они почти забыли о жуткой пустоте леса.
  
   Внезапно шедшие впереди лошади заржали и встали, не желая двигаться далее. Блеснула водная гладь, и по шуму волн они поняли, что выехали к реке. Солдаты спешились и после долгих понуканий и уговоров вывели лошадей к воде. В середине потока стояла высокая седовласая женщина, ее волосы вились над воротником серого платья. Она то и дело склонялась над водой, будто полоскала что-то. И тут они увидели, что она действительно отмывает нечто, полускрытое в волнах. Луна послала вниз луч неверного света, и они разглядели в воде мертвое тело; вот течение повернуло к ним лицо трупа, и каждый узнал в нем свое собственное лицо. Они онемели, окаменели от ужаса; женщина заговорила, громко и медленно: - Видите сына моего? У него на голове серебряная корона, и рубины украшают ее. - Но тут старый солдат, более всех израненный, поднял шпагу и крикнул: - Я бился за Божью Истину и не устрашусь теней сатаны! - и бросился к реке, вступив в воду. Женщина исчезла, и хоть он рубил шпагой воздух и воду, ничего не мог найти.
  
   Пятеро вновь сели на лошадей и искали брод, но безуспешно. Они все больше уставали, бродя взад и вперед с плеском, и лошади были в пене. - Давайте, - предложил старший, - вернемся в лес и попытаемся перейти выше по течению. - Они въехали под полог леса; сухие плети будры трещали под копытами, ветви цеплялись за стальные шлемы. Минут через двенадцать они вновь вышли к реке, и еще минут через пять обнаружили место, где можно было переехать поток, не замочив стремян. Лес на другой стороне был более редким, и лунный свет широкими полосами проходил к почве. Поднялся ветер, быстро гоня облака по лику луны, и, казалось, лучи танцуют гротескный танец между растрепанными кустами и низкими елями. Загудели вершины деревьев, и глас их был подобен стонам мертвых душ; всадники вспомнили поверье, будто души в чистилище нанизаны на острые сучья деревьев. Они поехали к югу, пытаясь снова найти тропу; но не было и следа дороги.
  
   Тем временем шум вершин все усиливался, и ускорялся танец лунных лучей. Они различили вдали звуки музыки. Это был звук волынки, и они с радостью поскакали на него. Звук исходил со дна глубокой котловины. Там сидел старичок с обветренным, морщинистым лицом, в красной шапке. Рядом пылал костер; старик, воткнув в землю факел, яростно дудел на волынке. Рыжие волосы закрывали лицо, как ржавый мох покрывает камень. - Видели мою жену? - крикнул он, бросив взгляд вверх. - Она стирает! Она полощет! - Я боюсь его, - сказал молодой солдат, - я боюсь, это один из Сидов. - Нет, - отвечал старый солдат, - это человек, потому как я вижу веснушки у него на лице. Заставим его проводить нас. - Он вытащил шпагу, и так же поступили все. Пятеро окружили волынщика, уставив на него острия шпаг, и старый солдат рассказал, что им нужно убить двух бунтовщиков, держащих путь между Бен Бальбеном и большими горами, называемыми Кашел-на-Гаэл, и что он должен пойти и указывать им дорогу, потому что они заблудились. Волынщик повернулся и ткнул пальцем в ближнее дерево, и все увидели, что там стоит конь, уже оседланный и готовый к скачке. Старик закрепил волынку за спиной и, взяв факел, сел на коня и поскакал перед солдатами так быстро, как только мог.
  
   Лес все редел, и вот они попали на горный склон. Луна зашла, и маленькие белые огни звезд стали различимы всюду. Склон становился все круче и круче, и наконец они выехали из леса к подножию высоких гор. Лес распростерся под ними, миля за милей, а далеко к югу виднелся горящий город. Вверху были только белые звезды. Тут проводник натянул поводья, указал левой рукой на небо и прокаркал: - Смотрите, смотрите на светлые лампады! - и снова ударился в галоп, размахивая факелом. - Слышите стук копыт тех гонцов? - крикнул он. - Скорее, скорее! Или они ускользнут из ваших рук! - и засмеялся, как бы в охотничьем восторге. Солдатам показалось, что они услышали далеко внизу стук подков; но земля становилась все более и более неровной, и бег коней ускорялся поминутно. Они старались остановиться - напрасно: лошади словно взбесились. Проводник бросил поводья на холку коня, размахивая руками и распевая дикую гаэльскую песню. И тут все увидели полосу реки глубоко внизу, и осознали, что оказались на краю пропасти (она зовется теперь Луг-на-Гаэл или, по-английски, Прыжок Чужака). Шесть лошадей скакнули вниз, и пять воплей разорвали воздух, и мгновением позже пятеро людей и пять лошадей с глухим шумом рухнули на зеленый склон у подножия утесов.
  
  
  
  Сумрачные старцы
  
   Невдалеке от Мертвецкого мыса, около Россе, там, где заброшенный дом лоцмана уставился на море двумя круглыми, словно глаза, окнами, в прошлом столетии стояла хижина-мазанка. Она тоже служила морскому промыслу - один старик, Майкл Бруэн, в молодые годы сам бывший контрабандистом, а в годы преклонные сделавшийся отцом и дедом контрабандистов, проживал в ней; и когда ночами стройные шхуны пробирались в залив мимо Роули, его задачей было вывешивать роговую лампу в южном окне; поданная таким образом весть достигала острова Доррен, а оттуда, при помощи такой же лампы, и поселка Россе. Кроме этих мерцающих посланий, мало что связывало старика с людьми, ибо он одряхлел и думал только о спасении души, склоняясь все время перед резным испанским распятием, висевшим над очагом, и сгибаясь над четками из полированных камешков - их привезли ему на шхуне, пришедшей из Франции с грузом шелков и кружев. Однажды ночью он долго ждал появления шхуны "Милосердная Мария"; но, хотя ветер был благоприятным, судно сильно опаздывало, так что он уже хотел лечь на свою охапку соломы - небо светлело, и судно не решилось бы проходить мимо Роули и становиться на якорь при свете дня. И тут он заметил цапель, летевших одна за другой от острова Доррен к заросшим тростником прудам, что лежат у скал Второго Россе. Никогда ранее не видел он, чтобы цапли летали над морем, потому что это птицы суши; от удивления, прогнавшего дремоту, а также потому, что долгое бдение опустошило его кухонный шкаф, старик схватил ружье, ржавое и перевязанное веревочками, и поспешил вослед цаплям к прудам.
  
   Когда он подошел к прудам так близко, что слышал шорох тростников, занялся рассвет, и в сером свете высокие стебли, тихие воды, клочья тумана и дымка над песчаными наносами предстали как будто вырезанными их громадных жемчужин. Вскоре он обнаружил цапель, в большом числе - те стояли, поджав ноги, на мелководье; он залег в зарослях, взглянул в прицел и на миг склонился над своими четками, чтобы пробормотать: "Покровитель мой святой Патрик, дай мне убить цаплю; пирог из нее поддержал бы мои силы целых четыре дня, ибо я ем меньше молодых. Убереги от промаха, и я буду читать по молитве на каждую бусину четок все четыре дня". - Тут старик снова улегся, поместил ружье на камень и прицелился в цаплю, стоявшую с густой траве над ручейком, втекавшим в пруд; он боялся, что если застрелит птицу где - нибудь над глубокой водой и полезет ее доставать, то подхватит ревматизм. Но, когда он взглянул на цаплю, она исчезла, и, к ужасу его, на месте птицы встал человек, очень старый и хилый. Охотник опустил ружье: вновь там стояла цапля, спокойно опустив голову. Он снова прицелился, глядя вдоль железного ствола, и металл, враг всяческого колдовства, снова показал ему старца; и вновь тот исчез, стоило опустить ствол. Старик уронил оружие, трижды перекрестился, и сказал "Отче наш" и "Богородице", и пробормотал: "Это враг Бога и моего покровителя встал на ровном месте и охотится в благословенных водах", и снова прицелился, очень тщательно и медленно. Раздался выстрел, и сквозь рассеивающийся дым Бруэн увидел, как старец падает на траву, а стая цапель с криком летит к морю. Охотник пошел к добыче, огибая пруд, и, дойдя до ручейка, осмотрел тело в старинных одеждах черного и зеленого цветов, запятнанных кровью. Он покачал головой, видя столь богомерзкое создание. И вдруг тело пошевелилось, рука протянулась к нему и длинные тощие пальцы чуть не схватились за крест и четки. Бруэн отшатнулся, крикнув: - Колдун, я не дозволю мерзким тварям касаться святых бусин! - и задрожал от осознания, сколь страшной и древней опасности избежал.
  
   - Если ты выслушаешь меня, - ответил ему голос столь тихий, что казался вздохом, - ты поймешь, что я не колдун, и позволишь поцеловать перед смертью крест.
  
   - Я выслушаю тебя, - отвечал Бруэн, - но не дам коснуться святых четок, - и, сев неподалеку от умирающего, он перезарядил ружье, положил его на колени и приготовился слушать.
  
   - Не знаю сколько поколений назад мы, ныне серые цапли, были учеными мужами при дворе короля Лигейра; мы не охотились, не ходили в битвы, не слушали молитв друидов, и даже любовь, если она вообще спускалась к нам, была не более чем летучий огонь. Друиды и барды говорили нам о новом друиде Патрике; большинство их ненавидело пришлеца, а некоторые считали, что он принес учение древних богов в новых образах; а иные стояли за то, чтобы приветствовать его; но мы зевали посреди их речей. Наконец они прибежали, крича, что Патрик идет ко двору, и снова начали споры; но мы не вслушивались, ибо были заняты диспутом о сравнительных достоинствах Высокого и Простого стилей; не озаботились мы даже когда они выбежали из дверей, сжимая в руках волшебные жезлы, чтобы сразиться с незваным гостем в лесу, и когда они возвращались в разорванных одеждах и с криками отчаяния: стук ножей, вырезавших старинными знаками наши мысли, успокаивал нас, а диспут наполнял радостью; не беспокоились мы и когда толпы шли наутро увидеть нового друида, читавшего заповеди своего бога. Народ пробежал мимо, и один из нас, отложивший нож, чтобы вздохнуть и размяться, услышал вдалеке голос и понял, что друид Патрик проповедует в доме короля; но сердца наши были глухи, и мы резали, и беседовали, и читали, и громко смеялись. Спустя некоторое время мы услышали шум многих ног, идущих от дома короля, и вдруг две высокие фигуры встали на пороге: одна была в белой, другая в красной одежде, словно огромные лилия и мак; и мы узнали друида Патрика и нашего короля Лигейра. Мы отложили резцы и склонились перед королем, но не его громкий грубый голос обратился к нам, но иной, странный голос - в нем слышался восторг, какой бывает у голосов, звучащих из священных костров друидов: - Я учил заповедям Творца мира, - сказал он, - в королевском доме, и тишина стояла повсюду, от центра земли до окон небесных, так что даже орел не хлопал крыльями в вышине и рыба не била плавником в мутной воде, и скворцы, галки и воробьи в ветвях усмирили болтливые языки; и реки стали недвижными зеркалами, а тучи - глыбами мрамора, и креветки в дальних заводях хранили молчание, хотя и нелегко было им терпеть. - И когда он называл все это, казалось - король именует подданных. - Но ваши тонкие ножи стучали и скребли по дубовым доскам, и в тишине стук этот разгневал ангелов. О корешки, погубленные зимой, вы не очнулись, хотя лето тысячью ног прошло над вами. О люди, не познавшие любви, ни песни, ни мудрости, но пребывающие в тени воспоминаний, в которых ноги ангелов не могут коснуться вас, когда те пролетают над вашими головами, ни волосы демонов не могут коснуться ваших стоп, когда те проходят под вами: я налагаю на вас проклятие, навсегда превращаю в пример для всех: вы станете серыми цаплями, ныряя в глубокие пруды и летая по миру в час, когда он наиболее полон сумрака и печали, забыв пламенники звезд и еще не узрев солнечного пламени; и вы обучите других цапель, и станут они, вам подобно, навсегда примером для всех; и смерть ваша будет приходить случайно и непредвиденно, лишая ваши сердца уверенности.
  
   Голос старого ученого стих, но контрабандист все еще склонялся над ружьем, силясь понять рассказанное; и он все более и более склонялся, грезя, как вдруг натяжение четок пробудило его. Ученый подполз к нему по траве и пытался стянуть крест пониже, чтобы суметь поцеловать его.
  
   - Не смей касаться святых четок! - крикнул контрабандист, отбрасывая тонкие пальцы стволом ружья. Он не дрожал, ибо старец со вздохом упал на траву, недвижимый. Бруэн склонился, изучая эту груду черных и зеленых одежд, и страх окончательно покинул его, ведь он понял, что старому ученому было нужно нечто, имеющееся у него; а увидев, что тот так и не дотянулся до креста, старик совсем успокоился. Конечно, думал он, если этот большой плащ и другой, нижний плащ, окажутся не тяжелыми и не дырявыми, святой Патрик снимет с них проклятие и оставит в пользование человеку. Но черно-зеленые одежды отстранялись от его пальцев; пока он дивился этому, легкий ветерок повеял над прудом, превращая старого ученого мужа и его одеяния в кучку пыли, и та становилась все меньше и меньше, пока, наконец, ничего не осталось на сочной зеленой траве.
  
  
  
   Где нет ничего, там Бог
  
   Маленькие плетеные хижины Тиллаха, в которых братья обыкновенно молились или склонялись над рукоделием, когда сумерки выгоняли их с полей, опустели - суровая зима собрала всех монахов в одном небольшом деревянном доме, стоявшем в сени деревянной же церкви; и аббат Малатгенеус, брат Голубок, брат Смелый Лис, брат Петер, брат Патрик, брат Гусля, брат Красобров и прочие, не заслужившие еще собственных имен в великой битве, сидели вокруг очага - люди с обветренными лицами: кто-то чинил верши для ловли угрей, кто-то мастерил силок для птиц, связывал поломанную рукоять лопаты, или писал в большой книге, или украшал каменьями ящик для книг; а на камышовой подстилке у их ног лежали ученики, те, что когда-то станут монахами - это было здание школы; казалось, что их молодость заставляет огонь в очаге прыгать и трещать. Один из учеников, мальчик восьми - девяти лет, именем Олиол, смотрел в дымоходное отверстие крыши на звезды, появлявшиеся и уходившие среди дыма, смотрел очами кроткими, словно глаза полевых зверей. Вдруг он повернулся к брату, который писал что-то в книге (его обязанностью было учить детей) и спросил: - Брат Голубок, а к чему привешены звезды? - Монах, радуясь такой любознательности, проявленной тупейшим из учеников, отложил перо и отвечал: - Есть девять хрустальных сфер, и к первой прикреплена Луна, ко второй - планета Меркурий, к третьей - планета Венера, к четвертой - Солнце, к пятой - планета Марс, к шестой - планета Юпитер, а к седьмой - планета Сатурн; все это блуждающие звезды; к восьмой сфере прикреплены звезды неподвижные; но девятая сфера сделана из субстанции, которую дыхание Божие движет с начала времен.
  
   - А что за всем этим? - спросил ребенок. - За этим нет ничего, там только Бог.
  
   Тогда взор ребенка обратился к ящику для книг, на котором блистал огромный рубин; и дитя спросило: - Почему брат Петер поместил этот большой рубин на стенку ящика?
  
   - Рубин есть символ любви Божией.
  
   - А почему рубин есть символ любви Божией?
  
   - Потому что он красен как пламя - пламя сжигает все, а где не остается ничего, там Бог.
  
   Ребенок погрузился в молчание, но вдруг вскочил и воскликнул: - Там снаружи кто-то есть!
  
   - Нет, - отвечал монах, - это только волки; я слышал, как недавно они хрустели по снегу, проходя неподалеку. Они осмелели, потому что зима прогнала их с гор. Вчера ночью они ворвались в стадо и зарезали много овец, и если мы не проявим бдительности, они истребят всех животных.
  
   - О нет, это шаги человека, они так тяжелы; но я также слышу и шаги волков.
  
   Не успел он сказать это, как кто-то три раза негромко постучал в дверь.
  
   - Я пойду открыть. Ведь ему холодно снаружи.
  
   - Не открывай; это может быть оборотень, он истребит всех нас.
  
   Но мальчик уже открыл тяжелый деревянный засов, и все лица - многие из них изрядно бледные - обратились к медленно открывавшейся двери.
  
   - Он носит крест и четки, это не может быть оборотень, - сказал ученик, и человек с бородой, запорошенной снегом, с волосами столь длинными, что они падали ему на пояс, в разорванном плаще, не скрывавшем изможденное грязное тело, вошел внутрь, обводя всех взором мягких, горящих восторгом глаз. Он немного постоял у очага; но когда его взгляд нашел аббата Малатгенеуса, гость воскликнул: - О милосердный аббат, позволь мне войти и высушить у огня мои одежды и мою бороду; не смею я умереть от холода гор, разгневав Господа напрасным мученичеством.
  
   - Иди к огню, - отвечал аббат, - согрейся, и поешь - мальчик Олиол принесет тебе еды. Как грустно видеть, что один из людей, ради которых умер Христос, может быть столь беден.
  
   Гость уселся у очага, и Олиол принял его мокрый плащ, а также принес хлеб, мясо и вино; но человек съел только хлеб, и отстранил от себя вино, прося воды. Когда его волосы начали высыхать, а члены перестали дрожать от холода, он заговорил:
  
   - О благословенный аббат, сжалься над бедняком, сжалься над нищим, что год бродил по пустым местам, и дай ему работу, сколь бы тяжелой ни была она; ибо я беднейший из Господних нищих.
  
   Тогда братья стали обсуждать, какую работу можно дать ему, и вначале не придумали ничего: для всякого труда находились руки в их малой обители; но наконец кто-то вспомнил, что брат Смелый Лис, чьей работой было вращать тяжелый жернов на ручной мельнице, ибо он был слишком глуп для более сложного послушания, становится стар для такой тяготы; так, со следующего утра, нищий стал вращать ручной жернов.
  
   Прошли холода, весна сменилась летом, но жернов никогда не простаивал, и никогда не вращался он под жалобы и проклятия - если кто приходил к мельнице, то слышал, как работник поет, крутя тяжелую рукоять. Последние следы зимнего уныния покинули эту веселую общину, когда Олиол, всегда тупой и неспособный к учению, поумнел; это было тем более удивительным, что случилось как-то сразу. В некий день он был, казалось, еще глупее обыкновенного, и его побили, сказав, что если он не приготовит завтрашний урок получше, его отправят в младший класс, на насмешки ребятишек. Он выбежал весь в слезах; но наступил следующий день и, несмотря на свою тупость, происходившую от свойственной его разуму особенности - отвлекаться на каждый случайный звук и каждый проблеск случайного света, тупость, ставшую притчей во языцех для всей школы, Олиол знал урок так хорошо, что опередил всех в классе, и стал с того дня лучшим из школяров. Вначале брат Голубок подумал, что это ответ на его молитвы Пречистой Деве, и счел это знаком любви и милости к себе; но, когда еще более горячие его молитвы не помогли добавить ни колоска к скудному урожаю, он начал думать, что ученик общается с бардами, друидами или ведьмами, и стал следить за ним. Он поделился своими мыслями с аббатом, и тот повелел придти к нему немедля, лишь только монах узнает правду; и на следующий день - это было воскресенье - брат Голубок задержался на тропе, по которой аббат и монахи, в белых рясах, возвращались после вечерни, схватил аббата за край одежды и шепнул: - Наш нищий должен быть одним из великих святых и чудотворцев. Я следил за Олиолом, и по склоненной голове и неверным шагам понимал, что обычная глупость опять одолевает его; он шел к мельнице, и по множеству следов на засохшей грязи я узнал, что он ходит туда часто. Я затаился у развилки тропы, там, где она выходит на клон, и наблюдал, и по всхлипываниям и слезам понял, что глупость слишком привычна для мальчика и вновь обретенная мудрость не спасает его от страха розог. Когда он зашел на мельницу, я подсматривал в окно, и птицы спустились и клевали мои плечи и голову - нет страха в том святом месте! - и волк прошел, коснувшись меня левой лапой, а правой задевая за куст. Олиол открыл книгу на той странице, которую я задал ему, и начал рыдать, а нищий уселся рядом и утешал его, пока ребенок не уснул. Когда сон стал глубоким, нищий, преклонив колени, начал громко молиться, говоря: "О Ты, пребывающий за звездами, яви силу Твою как в начале времен, и да будет знание послано от Тебя в детский разум, в коем нет ничего от мира сего; и пусть девять чинов ангельских восхвалят Твое имя!"- и тут свет разлился в воздухе, осияв бродягу, и я почуял аромат роз. Я зашевелился в моем укрытии, и нищий обратил взор ко мне и сказал: "О брат Голубок, если я согрешил, прости меня, и я понесу наказание. Это жалость двигала мною", - но я бежал в ужасе, и не мог остановиться, пока не пришел сюда. - Тут все братья стали толковать между собой: говорил один, что это такой-то и такой-то святой, а другой возражал и говорил об ином святом; а третий утверждал, что это не тот и не этот святой - все упомянутые, мол, пребывают в своих обителях, - а какой-то новый праведник; и спор стал так близок к ссоре, насколько это возможно в такой дружественной общине, ибо каждый восхвалял святого свой родной земли. Наконец аббат сказал: - Это не один из упомянутых вами, потому что я получил на Пасху приветствия от всех них, и все они пребывали в своих монастырях; но это Энгус Возлюбленный Богом, первый среди тех, кто уходил в пустыню, чтобы подвизаться, слыша только песнь Господа; но слух о его святости привел многие тысячи к его келье, и малая толика гордыни вернулась в душу, из которой все иное было изгнано. Девять лет тому назад он облачился в лохмотья, и никто его не видел больше, хотя, если верить молве, замечали иные, как он живет с горными волками и щиплет траву на пастбищах. Пойдемте склониться пред ним; ибо наконец, после долгих поисков, он нашел пустоту, что есть Бог; и будем просить, чтобы он вел нас по пути, им проложенному.
  
   Они пошли в своих белых одеяниях по разбитой тропе между деревьев - дьяконы несли дымящиеся кадильницы, в середине аббат, в облаке ладанного дыма, высоко вздымал украшенный каменьями крест; и пришли к мельнице, и склонились, и начали молиться, ожидая момента, когда дитя проснется и Святой окончит свое бдение на ним и выйдет взглянуть на закатное солнце, уходящее в непостижимую пустоту, такую же, каков путь его.
  
  
  
   О Костелло Гордом, об Уне, дочери Дермотта, и о злом языке.
  
  
   Костелло вернулся с полей и сейчас лежал на земле перед дверью своей квадратной башни, опустив голову на руки, любуясь закатом и прикидывая, какая завтра будет погода. Хотя обычаи Елизаветы и Джеймса, вышедшие ныне из моды в Англии, начинали распространяться среди дворян, он все еще носил длинный плащ настоящего ирландца; мягкие очертания лица его и спокойствие громадного тела напоминали о мощи и гордости более простых времен. Его глаза блуждали от закатного неба, к которому, в направлении юго-запада, вела длинная белая дорога, до фигурки всадника, медленно взбиравшегося на холм. Прошло минут пять, тот приблизился, и в сером сумраке уже отчетливо можно было различить его тщедушное тело, мешки потрепанных волынок, свисавшие с плеч над длинным ирландским плащом, а также мохнатую лошадку под ним. Едва достигнув предела слышимости, он начал кричать: - Так ты дремлешь, Тумаус Костелло, когда лучшие люди разбивают свои сердца о камни больших дорог? Вставай же, гордый Тумаус, ибо я принес новости! Вставай, великий болван! Отскреби себя от земли, человек - сорняк!
  
   Костелло поднялся и, когда волынщик подъехал близко, схватил того за шиворот, стянул с седла и швырнул оземь.
  
   - Оставь меня, оставь меня! - простонал человечек, но Костелло еще раз встряхнул его.
  
   - Я принес новости о дочери Дермотта, Уинни, - толстые пальцы разжались, и волынщик поднялся, задыхаясь.
  
   - Почему ты не сказал сразу, - спросил Костелло, - что едешь от нее? Ты еще поплатишься...
  
   - Я еду от нее, но ничего не расскажу, пока не получу плату за эту встряску.
  
   Костелло порылся в своем денежном мешке, и не скоро его рука достала монеты - так тряслась она от надежды и страха. - Вот все, что есть, - промолвил он, пуская струйку французских и испанских монеток в ладонь волынщика; тот попробовал на зуб каждую, прежде чем ответить.
  
   - Это правильно, это верная цена, но я не заговорю, пока не получу защиту - ведь если Дермотты поймают меня у любого дома после захода солнца, или в Кул-а-Вине днем, я отправлюсь гнить среди крапивы в яме, или окажусь висящим на сикаморе, на том самом суку, на котором вешали конокрадов в Белтейн четыре года назад. - Говоря, он привязывал поводья своей лошадки к заржавленному крюку, вбитому в стену.
  
   - Я назначаю тебя своим волынщиком и телохранителем, - сказал Костелло, - и никто не посмеет наложить руку на человека, или лошадь, или козла, или пса, принадлежащего Тумаусу Костелло.
  
   - А я донесу до тебя мою весть, - отвечал на это собеседник, бросая седло на землю, - лишь оказавшись у камина с кубком в руке, и чтобы рядом стоял кувшин пива "Большой Горшок"; пусть я оборван и нищ, но мои предки были роскошно одеты, пока их дом не был сожжен и их скот украден Диллонами семь веков назад - чтоб мне их увидать визжащими в адовом котле! - когда он говорил так, его глаза сверкали и руки сжимались в кулаки.
  
   Костелло провел его в большой, застланный тростником зал, в котором не было и следа удобств, становившихся обычными среди знати - всюду феодальная грубость и простота; указал ему на скамью около большого камина и, когда гость уселся, наполнил пивом роговой кубок, поставил рядом с ним, а позади кубка поставил высокую кожаную кружку; затем зажег факел, торчавший из кольца на стене; и все время руки его дрожали. Наконец он встал перед гостем и сказал: - Придет ли ко мне дочь Дермотта, о Дуллач, сын Дали?
  
   - Дочь Дермотта не придет к тебе, ибо отец поставил женщин стеречь ее; но она велела передать, что через седмицу будет день святого Иоанна и ночь ее соединения с Намарой Озерным, и она хотела бы, чтобы ты был там, и когда ей предложат выпить "за любимого" - как велит обычай - она выпьет за тебя, Тумаус Костелло, тем показав, к кому лежит ее сердце, и сколь мало радости ей в браке; а я, со своей стороны, советую тебе ехать с надежными людьми, потому что собственными глазами видел вчера, как танцуют на воздухе "Сизого Голубка" конокрады. - И тут он протянул Костелло уже пустой кубок, сжав его пальцами крепко, словно птичьими когтями, и крикнул: - Наполни его вновь, ибо желаю я, чтобы все воды мира умещались в скорлупу ореха, и пить мне приходилось только лишь славное ирландское пойло!
  
   Увидев, что Костелло не отвечает, сидя словно в оцепенении, он заорал: - Наполни кубок, говорю тебе, потому как нет такого Костелло в целом мире, который не должен был бы служить Дали, пусть Дали и бродит по дорогам с волынкой, а Костелло владеет лысым холмом, пустым домом, одной клячей, парой козлов и пригоршней коров! - - Восхваляй Дали, если тебе угодно, - ответил наконец Костелло, наполняя кубок, - ибо ты принес мне доброе слово от любимой.
  
   Следующие несколько дней Дуллач бродил туда и сюда, пытаясь набрать стражу, и каждому встречному рассказывал о Костелло: как тот еще ребенком убил борца, с такой страшной силой натянув ремень, которыми они связались, что сломал спину противника; как, став постарше, он на спор провел упрямых жеребцов через брод на Унчоне; как, повзрослев, он разогнул стальную подкову в Майо; как гнал он множество людей через Заросший Луг у Драм-ан-Эйр, потому что они распевали дразнилки о его бедности; но он не мог найти никого, желавшего встать на сторону столь задиристого и бедного человека против значительных и богатых персон, каковыми были Дермотт Баранный и Намара Озерный.
  
   Тогда Костелло пошел искать сам, и, выслушав множество извинений во многих местах, привел к башне здоровенного парня - полудурка - тот следовал за ним, как пес; и еще батрака, который восхищался силой Костелло; и толстого фермера, чьи предки служили его семье; и пару пастухов, что пасли его коз и овец; и построил их перед очагом в своем пустом зале. Они принесли с собою толстые дубины, а Костелло выдал каждому старинный пистоль, и, напоив испанским элем, заставил их всю ночь стрелять по репам, которые приколол шампурами к стене. Дуллач - волынщик сидел на скамейке у камина, наяривая "Принцы Бреффени" и смеясь то над наружностью ополченцев, то над их неуклюжей стрельбой, то над самим Костелло - за то, что у него не нашлось слуг получше. Фермер, батрак, полудурок и пастухи были хорошо знакомы с привычками Дуллача - ведь он и его волынки были неотделимы ни от местных свадеб, ни от поминок - но удивлялись терпению Костелло, редко посещавшего свадьбы и поминки и потому, очевидно, не имевшего возможности свыкнуться с капризами бранчливого музыканта.
  
   Наутро они все отправились к Кул-а-Вину, Костелло - со шпагой, на выносливой лошади, а прочие на малорослых мохнатых лошадках, держа под рукой толстые дубинки. Пока они скакали через луга и рощи, между холмов, они могли видеть, как костры отвечают кострам, от вершины к вершине, от горизонта к горизонту; и везде группы людей плясали, озаренные красноватым светом горящего торфа, празднуя свадьбу жизни и огня. Подъехав к дому Дермотта, они увидали у дверей необычайно большое скопление бедняков, водивших вокруг костра, в центре которого пылало тележное колесо, хоровод, столь же древний, как боги, давно превратившиеся просто в "Волшебный народ", но танцующие только этот танец в своих потаенных укрытиях. Сквозь двери и ряд бойниц в стенах замка виделись бледные огоньки свечей и слышалось, как множество ног шаркает в танце, модном во времена Елизаветы и Джеймса.
  
   Они привязали лошадей к кустам, потому что количество привязанных снаружи коней говорило о том, что конюшни переполнены, и пробились ко входу сквозь толпу крестьян, и вошли в большой зал, где был в разгаре праздник. Фермер, батрак, полудурок и пастухи смешались со слугами, смотревшими на танцы из ниши в стене, а Дуллач уселся вместе с волынщиками; но Костелло протискивался между танцорами туда, где Дермотт Баранный стоял рядом с Намарой Озерным, наливая брагу из фарфорового кувшина в роговые кубки с серебряной отделкой.
  
   - Тумаус Костелло, - сказал старик, - ты свершил доброе дело, забыв прошлое, презрев вражду и явившись на свадьбу моей дочери с Намарой Озерным.
  
   - Я пришел, - отвечал Костелло, - потому что во дни Костелло де Ангело, когда мои предки одолели твоих и помирились с ними, было заключено соглашение, что Костелло может прибывать со своими слугами и своим волынщиком на любой праздник, устроенный Дермоттами, во веки вечные, а Дермотт со своими слугами и своим волынщиком на любой праздник, устроенный Костелло, во веки вечные.
  
   - Коли ты приехал с дурными помыслами и вооруженными людьми, - вспыхнув, сказал сын Дермотта, - то, сколь бы ни были сильны твои руки в борьбе и фехтовании, тебе будет худо, ибо кое-кто из клана моей супруги приехал из Майо, и еще три моих старших брата здесь со своими людьми, прибыв из Бычьих Гор; - и, говоря так, он шарил рукой под плащом, словно бы ища оружие.
  
   - Нет, - отвечал Костелло, - я всего лишь хочу станцевать прощальный танец с твоей дочерью.
  
   Дермотт - младший вынул руку из-под одежды и подошел к высокой девушке, что стояла неподалеку, опустив долу нежный взор. - Костелло прибыл, чтобы станцевать с тобой прощальный танец, ибо вы никогда больше не увидитесь.
  
   Девушка подняла голову и взглянула в лицо Костелло, и были в том взгляде гордое смирение, страстная нежность, которые с начала времен составляют сущность трагедии женщины. Костелло провел ее к танцующим, и вскоре они вошли в ритм паваны, торжественного танца, что наряду с сарабандой, галлеадом и танцем моррис почти везде, кроме среды самого коренного ирландского дворянства, заместил более быстрые, пропитанные поэзией, выразительные как жесты пляски прежних дней; и, пока кружились они, ими овладели невыразимая меланхолия, утомление от мира, жалящая и горькая жалость друг к другу, смутный гнев против обыкновенных страхов и упований, свойственные любовной экзальтации. Когда танец окончился и музыканты положили волынки и взяли роговые кубки, влюбленные все стояли, отдалившись от прочих танцоров, задумчиво и безмолвно ожидая начала следующего танца, чтобы огонь вновь зажегся в сердцах и заполнил души; и они танцевали и танцевали - паваны, сарабанды, галлеады, моррисы, всю ночь; и многие стояли и смотрели на них, и даже крестьяне подошли к двери, чтобы бросить взгляд, будто понимали, что с тех пор будут собирать вокруг себя детей своих детей и рассказывать, как видели танец Костелло с Уной, дочерью Дермотта, тем самым приобщая их к старинной романтике; но Намара Озерный всю ночь ходил туда и сюда, громко болтая и грубо шутя, чтобы все обращали внимание и на него, а старый Дермотт Баранный становился все краснее, и все чаще и чаще поглядывал на дверь, как бы желая увидеть, что свет утра превзошел наконец-то силой свет свечей.
  
   Наконец он уловил подходящий момент и, в перерыве между танцами, крикнул от стола с кувшинами, что его дочь ныне выпьет венчальный кубок; и тут Уна подошла к нему, а гости встали полукругом; Костелло переместился к стене, подле своих людей - фермер, батрак, полудурок и пастухи сгрудились у него за спиной. Старик извлек из ниши серебряный кубок, из которого пили в день свадьбы еще его мать и мать его матери, нацедил браги из фарфорового кувшина и передал его дочери, с положенными словами: - Выпей за того, кто больше всех люб тебе.
  
   Она на миг поднесла кубок к устам, и сказала тихим, ясным голосом: - Я пью за мою истинную любовь, за Тумауса Костелло.
  
   Тут кубок покатился по полу, раз за разом переворачиваясь и звеня как колокол, потому что старик ударил ее по лицу и она выронила кубок; и наступило долгое молчание.
  
   Там было много приспешников Намары, слуги его выскочили из ниши, и один из них, сказитель и поэт, последний из сословия бардов, имевший постоянный стол при кухне Намары, сорвал французский кинжал с перевязи, словно желая ударить Костелло; но тут же он упал, сбитый ударом с ног, задев плечом кубок, закувыркавшийся и зазвеневший снова. Раздался лязг стали, но схватке помешали ропот и бормотание крестьян, столпившихся в дверях и вокруг дворян: все понимали, что они - не дети королевских ирландцев и не приятели Намары и Дермотта, но вольные ирландцы с озер Гара и Кэй, те, что правят обтянутыми кожей лодками, чьи волосы нависают, нестриженные, над глазами, те, что оставляют правую руку сыновей некрещеною, чтобы не лишить ее мощи, и клянутся лишь святым Атти, солнцем и луной, но ценят силу и красоту больше святого Атти, солнца и луны.
  
   Длань Костелло так сжала рукоять меча, что костяшки пальцев побелели, но он не извлек его, и, сопровождаемый своими людьми, стал проталкиваться к двери: танцующие давали ему дорогу, большинство со злобою и недовольством, оглядываясь искоса на кричавших крестьян, но некоторые приветствовали его быстро и радостно, потому что замечали отсвет его славы. Миновав ряды возбужденных дружеских и враждебных лиц, он пошел туда, где стояли его породистая лошадь и мохнатые лошадки, привязанные к кустам; сел в седло и, приказав незадачливой страже следовать за ним, помчался в узкий овраг. Когда они немного отдалились, Дуллач, скакавший последним, повернулся к дому, у которого стояла группа родичей Дермотта и Намары, вместе с толпой селян, и крикнул: - Дермотт, ты заслужил остаться навеки таким, какой ты есть сейчас - лампой без пламени, кошелем без гроша, овцой без шерсти, ибо твоя рука скупа к волынщикам, скрипачам, сказителям и всякому бедному и бездомному! - Не успел он окончить, как трое старших Дермоттов из Бычьих Гор поспешили к коням, и сам старый Дермотт пытался оседлать коника Намары, приказывая сыновьям следовать за ним; и много случилось бы схваток и похорон, коли селяне не подхватили бы из еще теплых кострищ уголья и не стали бросать их в морды лошадям, с громкими криками, так что те вставали на дыбы и пятились, а некоторые сбросили седоков, сверкая глазами в утреннем свете.
  
   В течение нескольких следующих недель Костелло не был обделен вестями о Уне, ведь то женщина, торговавшая фазанами или яйцами, то странники, шедшие поклониться Горному Колодцу, рассказывали ему, что его любимая заболела сразу после Иванова дня, и что ей становилось то хуже, то чуть лучше; но, хотя он продолжал, как обычно, заботиться о козах, коровах и лошадях, спокойный и неприветливый, пыль, встававшая над дорогой, песни людей, возвращавшихся с молебнов и с ярмарок, или игравших в карты на краях полей, по воскресеньям и церковным праздникам, слухи о битвах и переменах в большом мире и мысли о том, есть ли цель в его собственной жизни - все томило его неизъяснимым томлением; и местные жители помнят до сих пор, что, как только спускалась ночь, он призывал Дуллача - волынщика, чтобы тот рассказывал под треск сверчков про Сына Яблони, про Всесветную Красу, про Короля Сына Ирландии, и многие другие старинные сказания, столь же необходимые для ремесла волынщика, как и мелодии "Связок тростника", "Потока Унчонского" или "Вождей Бриффени"; и, пока вставал перед ним призрачный и безграничный мир сказок, он мог забыть себя и свое горе.
  
   Дуллач часто прерывал сказание, чтобы поведать, как некий клан вольных ирландцев произошел от несравненного Короля Синего Пояса, или от Воина из Озъерской Хижины, или напомнить, со многими проклятьями, что большинство инородцев и, без сомнения, все королевские ирландцы произошли от безобразных рогатых Людей из Морских Глубин или от подлых и скрытных Фер Болг; но Костелло думал лишь о своей беде и своей любви, так что было не важно, о чем шел рассказ - об Острове Красного Озера, обиталище блаженных, или о стране злокозненных Западных Ведьм: лишь она становилась для него героиней всех мытарств; она, а вовсе не дочь древнего короля томилась в стальной башне на дне моря, которую девятикратно обвил кольцами Червь о Девяти глазах; именно она получила ценой семилетней службы право вывести из ада всех, кого сможет унести на себе, и вытащила множество людей, уцепившихся тощими пальцами за подол ее платья; и она год молчала, потому что зачарованный шип вонзился ей в язык; и это локон ее волос, свернутый в маленькой шкатулке, светил так ярко, что люди могли молотить хлеб с заката до рассвета; она вызывала столь большой восторг, что короли многие годы скитались и сражались с армиями, дабы узнать место ее убежища; и не было красоты во всем мире помимо ее, ни трагедии подобной ее беде; а когда наконец голос сказателя, смягчившийся от старых романтических легенд, умолкал, и сам волынщик спешил неверными ногами вверх по лесенке, чтобы улечься в спальне, Костелло, окунув персты в маленький сосуд со святой водой, начинал молиться Марии Семипечальной, и украшенное звездами платье с фрески в молельне угасало в его воображении, замещаясь домотканым платьем и коричневыми глазами Уинни, дочери Дермотта; ибо не бывает ослабления в страстях тех, кто хранит свое сердце чистым для любви или ненависти, как другие хранят его для Бога, Марии и святых, тех, кто в назначенный час приходит к Божественной Сущности через горькие муки, через Гефсиманский сад и одинокий Крест, рождающие бессмертные страсти в смертных сердцах.
  
   Но наконец однажды какой-то слуга подскакал к Костелло - тот помогал пастухам косить сено на лугу - подал письмо и уехал прочь, не говоря ни слова. Письмо было написано по-английски: "Тумаус Костелло, моя дочь очень больна. Ведунья из Нок-на-Сид осмотрела ее и сказала, что она умрет, если ты не явишься. Потому я прошу тебя явиться к той, чей покой предательски похитил. - Дермотт, сын Дермотта."
  
   Костелло швырнул оземь серп, послал одного из парней за Дуллачем, слившимся в его воображении с Уной, а сам стал седлать лошадь и конька для Дуллача.
  
   Они подъехали к дому Дермотта после полудня; озеро Гара лежало перед ними, гладкое как зеркало, пустынное; и, хотя они издалека видели, как темные фигуры мельтешили у дверей, сейчас дом казался пустым, как озеро Гара. Дверь была полуоткрыта, но Костелло вновь и вновь стучал, так что чайки сорвались с лужайки и с криками закружились над его головой; никто не отвечал.
  
   - Внутри нет никого, - заявил Дуллач, - потому как Дермотт Баранный слишком горд, чтобы приветствовать Костелло Гордого, - он отворил дверь, и они увидали грязную оборванную старуху, сидевшую, прислонившись к стене. Костелло знал, что это Бриджет Делани, глухонемая нищенка; увидав их, она встала и знаком пригласила идти за нею, и поднялась вверх по лестнице в длинный коридор, к закрытой двери. Старуха открыла дверь, отошла и уселась, как сидела раньше; Дуллач также сел на пол, поближе к двери, а Костелло вошел внутрь, взирая на Уну, дочь Дермотта, спящую в кровати. Он уселся в кресло и стал ждать; прошло немало времени, но она все спала, и Дуллач решил было войти и разбудить ее, но Костелло затаил и дыхание, не желая мешать сну, ибо сердце его заполнилось той неуправляемой жалостью, что делает сердце любящего бледным подобием божественного сердца. Внезапно он повернулся к Дуллачу и сказал: - Не подобает мне сидеть тут, где нет никого из ее родичей, потому что пошлый народ всегда готов порочить красоту. - И они сошли вниз и стояли у дверей, и ждали, но спустился вечер, а никто так и не пришел.
  
   - Да какой дурак назвал тебя Гордым! - крикнул в конце концов Дуллач, - видел бы он, как ты ждешь и ждешь там, где оставили лишь нищую старуху приветствовать тебя, так назвал бы тебя Костелло Скромным.
  
   Костелло сел в седло, и Дуллач сел, но, едва они проехали несколько шагов, как Костелло натянул поводья и встал. Много минут прошло, и опять заорал Дуллач: - Неудивительно, что ты боишься Дермотта Баранного - у него много братьев и друзей, и хотя он стар, но еще силен и ловок, и служит Королеве, и все враги гэлов на его стороне.
  
   Тогда Костелло вспыхнул и оглянулся на дом: - Клянусь Божьей Матерью, что никогда не вернусь сюда, если они не пошлют за мной человека прежде, чем мы минуем брод на Бурой реке! - и поехал прочь, но так медленно, что солнце успело сесть и летучие мыши закружились над болотами. Когда они все же добрались до реки, он помедлил на берегу, заросшем цветами, но вдруг решительно въехал на середину реки и остановился там - поток омывал ноги лошади. И тут Дуллач вновь стал кричать, еще более злобно: - Дураком был тот, что зачал тебя, и дурой та, что выносила тебя, и трижды дураки называющие тебя ростком древнего благородного племени, ибо ты произошел от бледных нищих, ходящих от двери к двери, кланяющихся всякому, и господину и рабу!
  
   Склонив голову, Костелло переехал речку и встал сразу за ней, но не успел ничего сказать - с другого берега послышался стук копыт и перед ними появился всадник. Это был слуга Дермотта, и он крикнул, задыхаясь от бешеной скачки: - Тумаус Костелло, я послан вновь звать тебя в дом Дермотта. Когда ты уехал, его дочь Уинни очнулась и назвала твое имя, потому что ты приснился ей. Бриджет - Немая увидела, что та обеспокоена и губы ее шевелятся, и побежала туда, где мы сидели в лесу, и схватила Дермотта Баранного за край плаща, и потянула к дочери. Он понял, что дочь умирает, и приказал мне сесть на его собственную лошадь и скорее вернуть тебя.
  
   Тут Костелло повернулся к волынщику Дуллачу Дали, схватил его за пояс, вырвал из седла и швырнул на огромный камень, торчавший посреди реки, так что тот упал бездыханный в самую глубь, и вода полилась в его глотку, мимо языка, который Господь сотворил злым - об этом можно услышать рассказы и по сию пору. Затем, яростно вонзив шпоры в бока лошади, он помчался к северо-западу, вдоль берега реки, и не останавливался, пока не въехал на другой брод, и не заметил, как отражается в воде восходящая луна. Помедлив мгновение в нерешительности, он пересек реку и помчался дальше, в Бычьи Горы, и потом вниз, к морю; глаза его не отрываясь смотрели на луну, сиявшую во мраке подобно огромной белой розе, подвешенной к занавесу некоего беспредельного, фантастического мира. Но тут его лошадь, уже давно задыхавшаяся и покрытая потом, ибо он терзал ее шпорами, принуждая к предельной скорости, тяжело упала в траву на обочине дороги. Он пытался поднять ее, но не преуспел в этом, и пошел пешком, одинокий в лунном свете; и пришел к берегу моря, и увидел шхуну, стоявшую на якоре. Теперь, не способный просто брести дальше - море мешало ему - он понял, что очень устал, и что ночь выдалась очень холодной, и вошел в харчевню, стоявшую неподалеку, и рухнул на скамью. Зал был забит испанскими и ирландскими матросами, уже проведшими контрабандой судно с грузом эля и вина и ожидавшими благоприятного ветра, чтобы отправиться в новый рейс. Один испанец на ломаном гэльском предложил ему кружку. Жадно выпив ее, он стал говорить, быстро и горячо.
  
   Целых три недели ветер дул к берегу или был слишком слабым, и моряки оставались в харчевне, выпивая, играя в карты, болтая, и Костелло был с ними, ночуя на скамье, выпивая, болтая и играя больше всех. Скоро он спустил те немногие деньги, что имел с собой, потом проиграл лошадь (кто-то отыскал ее в горном ущелье) испанцу, и тот продал ее фермеру с гор, потом пропил и свой длинный плащ, и шпоры, и сапоги из мягкой кожи. Наконец благоприятный ветер подул с испанских берегов, команда погребла на шхуну, распевая испанские и гэльские песенки, и подняла якорь, и вскоре белые паруса пропали за горизонтом. Тогда Костелло отправился домой - жизнь зияла перед ним пустыней - и шел весь день, к вечеру выйдя на дорогу, ведущую от озера Гара к южному берегу озера Кэй. Он нагнал толпу крестьян и фермеров, бредших медленно вслед двум священникам и группе хорошо одетых людей, несших гроб. Остановив одного старца, он спросил, чьи это похороны и чьи это люди, и старик отвечал: - Это похороны Уны, дочери Дермотта, а мы - люди Дермоттов и Намары и их сторонников, а ты - Тумаус Костелло, который убил ее!
  
   Костелло пошел к голове процессии, минуя глядевших на него с яростью, едва ли понимая ясно, что сейчас услышал, ибо потерял способность понимания, вместе с душевным здоровьем, и ему представлялось невозможным, что нежность и красота, бывшие сердцем его мира, могут вдруг исчезнуть. Внезапно он встал и снова спросил, чьи это похороны, и некто ответил: - Мы несем Уинни, дочь Дермотта, которую ты погубил, дабы похоронить на острове Пресвятой Троицы, - и отвечавший склонился, поднял камень и бросил его в Костелло, поразив в щеку, так что кровь покрыла его лицо. Но Костелло продолжал идти, едва ли заметив удар, и, подойдя к несшим гроб, спросил громким голосом: - Кто лежит в этом гробу?
  
   Три Дермотта из Бычьих Гор схватили по камню и побуждали остальных сделать так же; и Костелло прогнали с пути, нанеся множество ран, и, если бы не присутствие священников, он был бы убит.
  
   Пропустив процессию, он продолжал следить за нею, и издали видел, как гроб погрузили в большую лодку, и сопровождающие сели в другие лодки, и лодки медленно двинулись к Insula Trinitatis; через некоторое время он увидел, что лодки вернулись и пассажиры смешались с толпой, ожидавшей на берегу, и постепенно все разошлись по разным дорогам и оврагам. Ему казалось, что Уинни осталась где-то на острове, радостно улыбаясь, как когда-то, и когда все ушли, он пересек воду в лодке и нашел свежую могилу рядом с развалинами аббатства Пресвятой Троицы, и кинулся на нее, призывая Уну вернуться к нему. Квадратные листья плюща трепетали над ним, и повсюду белые мотыльки порхали над цветками, и сладкие запахи плыли в туманном воздухе.
  
   Он лежал на могиле всю ночь и весь следующий день, время от времени призывая ее вернуться; но на третью ночь, пораженный голодом и горем, забыл, что ее тело лежит под землей, помня лишь, что она где-то рядом и не хочет подойти к нему.
  
   Перед самой зарею, в час, когда проходившие поблизости крестьяне услышали его призрачный голос, гордость проснулась в нем и он заговорил громко: - Уинни, дочь Дермотта Баранного, если ты не придешь ко мне, я уйду и никогда не возвращусь на остров Пресвятой Троицы; - и едва стих его голос, холодный резкий ветер поднялся над островом и он узрел множество проходящих мимо фигур, женщин из Сидов в серебряных коронах и со смутными знаменами; и Уна, больше не улыбаясь, но быстро и гневно проносясь мимо, ударила его по лицу и крикнула: - Тогда уходи и никогда не возвращайся!
  
   Он пытался последовать за ней, выкрикивая ее имя, но тут же вся призрачная компания взмыла в воздух и, образовав подобие серебряной розы, растворилась в туманном рассвете.
  
   Костелло поднялся с могилы, понимая лишь, что заставил свою возлюбленную сердиться и что она приказала ему уходить, и, войдя в озеро, поплыл. Он плыл и плыл, но руки слишком ослабели, чтобы удерживать его на поверхности, и гнев любимой тяготил его, и скоро он без сопротивления погрузился в воду, словно тот, кто погружается в мечты или сон.
  
   На следующий день бедный рыбак нашел его в камышах на берегу, лежащего на белом песке с раскинутыми руками, будто распятый на кресте, и принес к своему дому. Бедняк оплакал его и пропел молитву, и когда пришло время, закопал у стен аббатства Пресвятой Троицы - лишь остатки алтаря разделяли его и Уну - и посадил над ними две рябинки, и спустя годы деревца сплелись ветвями и трепещущими листьями.
  
  
  1897 г
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"