Аннотация: За что нам дается горе? Говорят, за грехи. А счастье? За жизнь праведную... но бывает, что и горе, и счастье дается просто так, потому что Мир тебя любит и помнит.
Вихря
Вот она опять - худая, юркая, как хорек; перепачканная мордашка, босые ноги в цыпках, в спутанных рыжих космах - сухие травинки. Вихря. Маленький деревенский подкидыш. Нашлась как-то у околицы, да и осталась - у вдовы Харитиньи на сеновале ночует, Харитинья же ее и подкармливает."Вот глупая баба - думал Богдан - своих четверо, вечно голодных, а она еще эту пигалицу ни на что не годную пригрела..."
У самого Богдана своих не было. И чужих почти не осталось. Это раньше Богдан по-иному жил... был он воином прославленным да и женихом из самых видных, чего уж скромничать. И просватали за него не какую-нибудь деревенскую девку, а дочь самого князя - Любушку. "Эх, Богдан! Мне б таких молодцев как ты, хоть сотню - никто б перед князем Доброгневичем глаз не поднял - весь белый свет мне бы покорился!" - сказал князь, и благословил дочь. Богат тогда был Богдан. И деньгами богат, и дружеской верностью, и жениной любовью...Ну, это все давно было - так давно, что и поминать не стоило... с тех пор, вон, и голова поседела, и богатство порастратилось, слава воинская забылась. Всё забылось, всё обветшало, только цветы на жениной могилке свеженькие раскрылись, да три холмика рядом - детки. Как было напророчено - так и вышло: трое сыновей роилось, да ни один десяти лет не прожил...
А соплюху эту рыжую, Вихорку, Богдан давно заприметил: повадилась в его саду яблоки красть. Захарка-садовник все её изловить обещался, да не мог. Погонится - а малявка под забор да в крапиву. Поди вытащи её оттуда! Но вот замечать стал Богдан, что девчонка как яблоки таскать начала, так они ровно сладше сделались, сочнее да запашистее. А тут вышел, глядит - дерево само к рыжей Вихорке ветви, словно руки тянет...
- Вихря, эй! Девчонка вздрогнула пугливо и оглянулась. Глаза большие выпучила, как трава, зеленые. "Вот точно такие глазищи" - припомнил Богдан и плюнул под ноги.- Вихорка, поди-ка сюда.
- А не прибьешь, дядя? А то если бить будешь - так я лучше сбегу. Тебе, старому да толстому меня в жизнь не догнать...
- Ишь ты, бойкая выискалась. Старый я да толстый... а ну иди, бить не буду. Тыквы пареной с пшеном хочешь?
- Тыквы? - рыжая головенка хитро склонилась, - а на меду?
- На меду, на меду... это где ж ты мед-то пробовала, босоножка?
- А там, - девчонка махнула рукой в сторону дальнего леса - когда еще мамка кормила.
- А теперь твоя мамка где?
- Не знаю... - девчонка вдруг как-то обмякла, губы изогнулись коромыслом, а глаза слезами налились, - проснулась я - нет ее... не знаю...
-Ну-ну, не плачь, - чтобы этот рыжий бесенок плакал? Богдан даже смутился, - пошли лучше тыкву есть.
В горнице было свежо и прохладно. Кухарка уже подала обед и тихонько поодаль ждала, чего еще прикажут.
- Что стоишь столбом? - свел брови Богдан, - не видишь - гостья у нас. А ну подай ей каши мису, да мёда с маслом. Да молока свежего и хлеба ломоть.
Вихря, прячась за хозяйской спиной, тихонько прокралась к столу, юркнула в дальний угол, забралась на лавку и притихла. Богдан подвинул девчонке полную миску горячей каши и вдруг спросил:
-А вот хочешь ли, Вихря, я сказку тебе расскажу? Ну да хочешь-не хочешь, а слушай, пока рот набит... - Богдан задумался с чего бы начать, а девчонка во все глаза на него уставилась, ждёт.
-Я тогда не то что теперь был: старый да толстый - скажешь тоже!.. Голова хоть и седая, а в седле-то я крепко держусь!.. Так вот, был я тогда у князя нашего, Доброгневича, на службе. Конь, подо мной ходил добрый... из лука я и теперь метко бью, да и палашом рубиться могу - а что ещё князю надобно? Он в ту пору свару затеял с Миройкой южным - вот и набирал молодцов в войско. До реки мы пешим ходом добрались. Две седмицы шли - грозное у нас войско было! Да что сила воинская, когда враг твой - солнце палящее да путь нелегкий? Идём, а поклажа к земле тянет, пот глаза застит, кругом сушь, что в пекле... Ну так вот - добрались мы до берега речного и лагерем стали. А той землей как раз брат князя нашего правил: уж не знаю, по дружбе ли, али ещё как, но он ладьи нам дал, чтобы вниз по реке сплавляться. Ладьи-то так себе были - на них только купцам и ходить, да я тогда в судах совсем не смыслил. Погрузились мы в лодки - коней по сходням завели, паруса подняли - и в путь двинулись. Сколько шли по реке уж и не упомнить... да и упомнишь разве тут, когда вода от прямо жаром горит - не взглянуть!.. Только ночью и отдых. Но шли довольно - и мы пообвыкнуть успели, и кони фырчать да взбрыкивать перестали... Ты ешь, ешь - чего рот разинула?..
Ну так вот, раз, как встали на берегу лагерем - а по ту пору сквозь лес плыли, ни пешему, ни на конях не пройти, - подходит ко мне сам князь (а я-то уж тогда полсотней начальствовал), да говорит: нужно, мол, нам вперёд войска уйти, путь разведать. Приказ важный, правильный - вдруг засада разбойничья или вражья? Не дело всему-то войску в неё угодить...
Так вот и оказались мы на трёх ладьях впереди прочих. В лагере пока передышка - они и коней выгуляли, и суденышки свои утлые подлатали, где прореха какая была... Так что мы далече уж от них ушли. Идут лодки - вода спокойная, только рябь мелкая. Солнце уж жарить перестало - благодать. А вечером мы к берегу пристали, чтобы, значит, ночь скоротать, да утром дальше пуститься. Шатер раскинули, костры, как водится, зажгли, похлебки горячей сварить... глядь - три бочки браги схватили из личных княжеских припасов... видно, случайно. Ну, мы хмельное - в сторону и стали устраиваться.
Лес по берегу темный, незнакомый, с виду - нехоженый. Ребята круг лагеря порыскали - а были у нас и такие, что испокон по лесам шастали, охотой промышляли - то же сказали: нет тут разбойников, вообще людей нет.
Мои ратники отужинали и спать полегли. Только дозорные остались.
Только лишь разоспался, будит меня дозорный - чернявый такой, суетной, меж собой мы его Жуком прозывали, а имени я теперь и не вспомню... - трясет за плечо, на реку указывает, а сам пальцем грозит, молчи, мол, воевода. Я сперва глянул: луна светит, вода плещет, ночь как ночь - выругать шутника хотел, а потом пригляделся получше, и только рот разинул. Слетелись к берегу птицы, крупные, черные, ровно вороны, поодаль от стана нашего широким кругом на поляне расселись и начали перьями трясти. А перья-то с них посыпались, в стороны полетели... и сами они выросли, поднялись. И вот уж не птицы, а молодцы на поляне, собой статные, и при оружии - кольчуги серебром играют, у одних за спиной луки белеют да полны тулы стрелами щетинятся, у других - мечи на поясе. А после в середку круга иная птица слетела, поменьше и ровно серая. Сесть не успела, обернулась девой юной, да такой красавицей, что и в сказках нечасто поминается.
Жук-то мой, храбрец-вояка, перетрусил:
- Что ж это такое, воевода? - шепчет, - нечисть на нашу погибель пожаловала или птицы райские с добрыми вестями?
- Вот у них мы и спросим, - говорю, а сам навстречу поднимаюсь.
Но тут дева меня увидела, уставилась глазищами... а глаза у нее и не темные, но жгут жарче гоня; и не светлые - он до костей промораживают. Я пока ей в очи-то глядел, не заметил, как она близко подошла: глазищи - зелень, косы - медь. Платье на ней, что вода струится, насквозь светится, а под ним - нагая, бесстыдница... И вороны ее ни на шаг не отстают
- Будь здоров, Богдан-воин, - молвила девица, - как спится тебе на сырой земле, на росистых травах? Не жестко ли, не холодно?
Я, хоть и оробел сперва, а не растерялся.
- И тебе блага, дева-птица, - отвечаю, - Жестко спать мы, княжьи люди, привычные, а вот красы такой прежде видеть не доводилось. Да и чудно мне: ты меня по имени величаешь, а я твоего не ведаю. Кто ты будешь, гостья? И кто эти молодцы - твои ль они, или ты - их?
- Гостья? - рассмеялась она, словно зимний родник по наледи зазвенел, - Не я тут в гостях, Богдан-воин, а ты непрошенным явился! Молодцы эти - лесного государя стража, сама я - дочь его младшая, любимая. А имени моего знать тебе не надобно - много власти заберешь,
Тут Жук мой совсем от страха потерялся.. Бухнулся девице чудной в ноги, подол в лапищи сгреб и запричитал:
- Матушка-государыня! Не погуби! Не со злом мы в угодья твои сунулись - мы Миройку-злодея воевать идем, а в лесах нам и нужды нет!..
И так кричал, паршивец, что весь стан перебудил. Начали мои рантики глаза тереть да озираться.
А царевна лесная только смеется:
- Да зачем мне губить тебя, дурачок! Я проведать пришла. Нечасто в наши дебри люди захаживают, а тут вы на ладьях... вот и захотелось мне глянуть - каковы?
Тут уж я не упустил... что, рыжая, не веришь? А вот зря ты не веришь - дядька Богдан тебе не тот врун, что в нашем ручье говорящего осетра поймал. Как было, так все и сказываю.
Ну вот и говорю я, значит:
- Нет, говоришь, зла у тебя к людям, царевна? Тогда не откажись хлеб с нами преломить и вина нашего отведать. Кто от единого хлеба вкушает, те перед богами - братья, ведают ли об этом в твоих лесах.
- Что ж, Богдан-воин, - ох, и хитро она тогда улыбалась, - мирным гостям мы всегда рады. Преломлю с тобой хлеб и вина выпью, угощай.
Ребятам моим только кивни - вмиг скатерти настелили, яства, чем богаты, разложили. Да брагу нашу, что по ошибки у князя увезли, выставили. А после усадили гостей, да и себя не забыли. Вот смотрю - едят наши лесные гости, а пуще всего на брагу налегают нравится им угощение. И вот уж пошли между ними и моими ратниками разговоры да веселье: кто песни петь затевает, кто в цель стрелять или рукоборствовать, а кто и на мечах потешиться. Но все чинно, уважительно...
И царевна прекрасная тоже бражки отведала. Раскраснелась вся, так жаром и пышет, и все ближе, теснее ко мне жмется... а чего ты так смотришь? Я тогда о-го-го какой был! Девки, все, какие ни есть, глаз не сводили, вот и ей, птице лесной, приглянулся. Прижималась она да за руку брала, а потом к уху приникла и давай шептать:
- Люб ты мне, Богдан-воин. Давно люб - много дней кругом летаю, за твоей лодкой слежу. Идем со мной в лес, душа моя! Идем - не пожалеешь.
- Да как же это, царевна? - говорю, - Не можно мне. Меня дома жена молодая ждет, первенца носит... Хороша ты, царевна, не хочу тебя обидеть, но она-то, Любушка моя, сердцу ближе.
- Так разве я в жены к тебе прошусь? - говорит - только ночь эту со мной будешь, а потом верну тебя твоей Любушке... Вот ты говоришь жена твоя первенца ждет... счастливая. А я как же? Разве много мне нужно - ночь с любимым и долгие годы памяти?
- Да что ж я, - отвечаю, - один на свете? Вон у тебя какие молодцы! Неужто ни один девичье сердце не тронул?
- Молодцы? Это стража моя, Богдан. Они отцу верны, а меня... то ли берегут, то ли стерегут - я и сама не знаю. Проклята я. Прогневил отец Перуна раз... узнал он, что молния спалит самый большой дуб в роще, восстал на бога. А тот разгневался и всю рощу сжег... моя это роща была, Богдан. С тех пор нет у меня дома, негде гнездо вить, не с кем птенцов растить... вот и мечусь по миру кукушкой серой неприкаянной. Слышал, поди, крик-то мой над рекой? Давно бы сложила крылья, на камни бросилась, да стража отцова не позволит, - и поглядела так...
Вот ведь, Вихря, ты мала еще, тебе что? Пузо набить, да в тепло... а ведь как оно в жизни-то бывает? И хороша, и дочка царская - а все не то, все несчастлива.
Так она глянула жалостливо, а потом вдруг очи огнем полыхнули, что жутко стало:
- Смотри, Богдан, добром прошу, ласкою. А не послушаешь - заворожу наговором, опою любовным зельем - все равно возьму! Но потом не сможешь ты ни есть, ни спать, забудешь жену, на детей глядеть не захочешь - лишь меня одну искать будешь и никогда не найдешь.
Ох, и долгая это была ночь, Вихорка! Долгая, сладкая... на рассвете мы из лесу вернулись. Воины наши кто спать полег - а кто последнее доедает-допивает - но нас встретили радостно. А царевна моя красавица и не смутилась даже! Осенними волосами тряхнула:
- Хорош ваш хлеб, гости, а вино - еще лучше. А более всех угодил хозяйке воевода ваш! А потому позволено вам одно чудо. Какого хотите?
Ратники мои опешили, что сказать - не знают. Только Жук опять, дурень, выскочил:
- Слыхал, - говорит, - есть у Лесного Владыки волшебное озеро, кто в его воды войдет - всю судьбу свою узнает: что было, что есть, что вперед предстоит. До самой смерти. Правда ли люди врут, царевна? А если правда - можно ли к тому озеру сходить?
- Есть такое чудо, - ответил один из Воронов, - и отчего ж не сходить? Тут оно, недалече.
А царевна меня в бок кулачком тычет:
- Запрети, - шепчет, - не позволяй! Нельзя никому судьбу свою знать! Но разве ж можно жить, когда смерть свою видел? А начнешь бороться, судьбу обманывать - только хуже выйдет. Через это озеро я кукушечьи перья-то надела...
А только не смог я своих сорвиголов остановить. Сам с ними пошел...
Замолчал Богдан, голову склонил, лицо в ладонях спрятал. Как живые встали перед ним картины прошлого славная победа над южным княжеством, и смерть всех товарищей. А потом большая беда с северного моря. Война, падшие знамена, горящие города, мор, голод, разорение... И четыре его родных могилы...
- Все видел там, Вихорка, все, как есть... только рыжей головенки твоей там не было...
Девчонка есть перестала. По-взрослому так на Богдана глянула:
- Спорил ты с судьбой, Богдан-воин?
Посмотрел он на малышку: глаза - лето солнечное, волосы - осенняя листва...
- Спорил, Вихря, ох, спорл! И теперь хочу. Я ведь крепко любил свою Любушку. Но и Кукушку лесную по сей день забыть не могу... ты прости меня, доченька, что не признал. Ведь столько лет минуло, а ты - все мала...
Девочка улыбнулась, головой тряхнула:
- Не зови меня больше Вихрей, батюшка. Зови Ласточкой.