Аннотация: Таких, как Адалан, уже почти не осталось. Его называют любимцем Творящих и чудовищем бездны; от него ждут свершений, помощи и беды; его любят, боятся и ненавидят. Но сам он - просто мальчик, и все еще впереди.
Глава 1. Знамения и проклятия
(вместо пролога)
Начало лета года 613 от потрясения тверди, правый берег Зана, пограничная Умгария.
Великий кнез Умрарии Вадан Булатный объявил войну. Привел объединенное войско племен на границу с Орбинской республикой и встал цепью лагерей вдоль всего полноводного Зана.
Прошел почти месяц - дичь в округе исчезла, припасы истощились, воины от скуки совсем потеряли голову - но кнез не двигался с места. Не то, чтобы решимость расквитаться с южным соседом за бесчисленные обиды и притеснения совсем покинула владыку умгар, нет. После того, как он объединил под своей рукой многие окрестные земли и провозгласил себя великим, посланным богами, дабы раз и навсегда покончить с господством орбинитов, война стала неизбежной. Да и не зря кнеза Вадана прозвали Булатным - изменить своему слову он не мог.
Но все же было страшно.
- Боги любят и берегут Орбин, - говаривал советник владыки, колдун Йенза, и, словно вещий ворон в крылья, кутался в длинный черный плащ, - По своему образу и подобию боги создали орбинитов, дав им силу и власть над прочими племенами. И даже теперь, когда древняя магия почти рассеялась, остатки ее по-прежнему струятся в крови старших семей златокудрых. Неизвестно, чем это обернется, сунься мы с оружием на их исконные земли. Население республики малочисленно, если боги не вмешаются - ты победишь, но если они разгневаются, в войну вступят хранители, победить которых ни одна из человеческих армий не в силах.
Вадан слушал, угрюмо хмурил брови, а потом топал подкованным сапогом и, набычившись, твердил:
- Не отступлюсь!
- Никто не советует тебе отступиться, мой кнез! - отвечал Йенза. - Надо просто выждать. Знамение, подсказка судьбы - вот что нам нужно. Рок сам определит, когда выступать войску.
Кнез послушался колдуна и стал ждать. Ждал он день, три, неделю, другую, знамение не являлось. А тут еще любимый белый кречет, с которым Вадан никогда не расставался, взмыл в небо и не вернулся. Это уж точно не было хорошим знаком - с древних времен на щитах и знаменах умгар парили соколы. Пропал сокол - жди беды. Другой владыка после такого домой бы поворотил. Но Вадан был как булат упрям и непреклонен - он ждал и верил.
И вот знамение пришло.
В пятый день месяца Журавля перед самым рассветом дозорные увидели чужака. Одинокий путник шел со стороны вражеской границы прямо к шатрам умгарской дружины. Он казался настолько измотанным и слабым, что никто не стал поднимать тревогу, никто даже не выступил навстречу, чтобы перехватить незнакомца еще до лагеря. Дородный детина-копейщик только сплюнул через бороду изжеванный комок ведьмина листа и лениво зевнул:
- Не дойдет.
- Ни меча, ни доспеха - не воин, - отозвался второй дозорный, щуплый и вертлявый, как хорек. Его взведенный арбалет мирно полеживал среди высоких колосьев овсюга. - Но и на селянина не похож, нос задрал что твой кнез, землю-матушку видеть не желает. Гляди, ща навернется.
Словно подтверждая его слова, чужак запнулся, упал, но тут же поднялся и, шатаясь, как пьяный, побрел дальше.
- Видал? - арбалетчик радостно хохотнул, - Вот зараза! Прямиком к господским шатрам метит. Идем, встретим.
- Чего еще ноги мять? Не дойдет.
- А вот коли дойдет, да вдруг лазутчик? Сотник Тай с тебя шкуру спустит, али сам воевода... Эй, ты! А ну стоять!
Арбалетчик подхватил свое оружие и рысцой побежал наперерез незнакомцу. Копейщик, ругаясь сквозь зубы, потрусил следом.
Пойманный лазутчик оказался мальчишкой лет восемнадцати, грязным, ободранным и едва стоящим на ногах от голода. Тонкая хлопковая туника превратилась в лохмотья, босые ноги сплошь покрывали синяки и ссадины, на облупившихся руках еще краснели подживающие солнечные ожоги, а знаменитые золотистые кудри превратились в подобие старой пакли. Но, несмотря на такое плачевное состояние, не признать в юноше орбинита старшей крови было невозможно.
- Куда прешь?! Сказано: стоять!
Тощий выставил арбалет, его товарищ в знак поддержки пристукнул по земле древком копья.
Мальчишка остановился. Голос у него оказался низкий и хриплый, как треск пересохших бревен.
- Мне нужен командир этого войска.
- Чего-о? - арбалетчик даже присвистнул, - а в колодки не хочешь, тля орбинская? Да знаешь ли ты, куда приперся?
Пленник шумно вздохнул, закашлялся и сел, почти свалился, на пятки, упершись руками перед собой. Долго пытался отдышаться, потом медленно поднял голову, посмотрел на дозорных. На потемневшем от солнца и грязи лице светлые глаза казались особенно холодными и злыми, а взгляд их, цепкий, сверлящий, пробирал до дрожи.
- Я, Нарайн Орс, сын Озавира Орса, отца-вещателя Высокого Форума Орбинской республики, пришел, чтобы говорить с тем, кто ведет эту толпу дикарей, называемую войском, будь то хоть старший полководец Умгарии, хоть сам великий кнез Вадан Булатный. Я буду ждать здесь, а кто-то из вас, недоумки, метнется и доложит. Или неизвестно еще, кто сядет в колодки.
- Орс, говоришь? Сын Озавира-Миротворца?..
Ради такой новости сотник Тай побежал с докладом к воеводе Ярде-Скородуму, а тот - к самому кнезу Вадану. Вадан призвал верного советника колдуна Йензу, который и присоветовал немедленно посмотреть мальчишку. И вот пленный оборванец вошел в шатер с соколиным стягом и встал на пушистый мизарский ковер перед самим владыкой заклятых врагов своей родины.
Владыка был высок, статен, и по виду очень силен, хоть и немолод. Он сидел на резном деревянном троне, неудобном и тесном для такого крупного тела, подозрительно щурил темные близорукие глаза и крутил на палец седоватый ус. Колдун, устроившийся за его спиной, напротив, был мал и невзрачен. Он совсем потерялся рядом с великаном Ваданом, тем более, что в разговор не вступал, а только смотрел и слушал, стараясь распознать, беду или удачу принесет умгарам этот непростой пленник. Прочих своих ближних, даже доставившего мальчишку Скородума, кнез из шатра выгнал. Оставил только личного стража, безымянного и безъязыкого.
- ...а я слышал, Орсов объявили изменниками и всех истребили.
- Как видишь, не всех.
Истрепанный и грязный, хуже последнего нищего, пленник держался и говорил так, словно сам был владыкой. Впрочем, так оно и было, если этот сопляк и в самом деле приходился сыном казненному вещателю.
- Ну и что понадобилось златокудрому Орсу в моем скромном шатре?
- Месть, - зло прошипел юноша.
- Месть? - Вадан усмехнулся, - Но я буду убивать. Может быть, мне придется убить твоих знакомых, даже близких и родных. Ты уверен?
- Уверен.
Мальчишка едва на ногах стоял, но взгляд по-прежнему оставался холодным, а на лице не дрогнул ни один мускул. Кнезу все больше нравилось его испытывать.
- Я и тебя могу убить. Прямо сейчас.
- Можешь. Но точно ли это тебе нужно? Я - наследник старшего рода, меня учили править. Я знаю, где размещены основные силы республики, где и как мобилизуется резерв, знаю, как привыкли воевать наши каратели и покровители, могу указать сильные и слабые стороны укреплений или рассказать, как заставить орбинских торговцев раскошелиться. Думаешь, убить меня - хорошая мысль?
Вадан и Йенза переглянулись.
- Бойкий мальчик. - Кнез опять усмехнулся, а колдун одобрительно кивнул. Немного помолчав, владыка умгар продолжил. - Говоришь красиво. Хотя кто не знает, что орбиниты горазды зубы заговаривать. Поклянись именами богов, тогда, может быть, я подумаю, верить тебе или нет.
Мальчишка покачнулся, на миг зажмурил глаза, но справился.
- Творящие тут не при чем, кнез, и мы не на ярмарке, чтобы торговаться. Простого слова Нарайна Орса с тебя хватит, а верить или нет - твое дело.
После таких слов у Вадана зачесались кулаки, только уж больно хлипок был пленник, и без того полудохлый - не прибить бы нечаянно. Пусть пока сопляк покуражится, а сквитаться, если что, всегда можно.
- Что ж, Нарайн Орс, не терплю я продажных и изменникам не верю. Жди, думать буду, сразу тебя на кол или еще на что сгодишься. А ну, - повернулся он к стражнику, - вышвырни этого сучонка вон, да проследи, чтобы не сбежал куда - спрошу потом.
Страж было протянул руки, но, наткнувшись на горделивый, полный презрения взгляд пленника, осекся. Юноша повернулся и вышел сам. Вадан, прозванный Булатным, смотрел вслед и удивлялся: ни обиды или раболепства, ни горячечной ярости, ни страха за жизнь не увидел. Непросто с такими воевать, жутко и муторно. Одно хорошо, со времен потрясения тверди по всей земле и даже в Орбине старшей крови лишь капля наберется.
- Ну вот тебе и знак судьбы, кнез, - заговорил Йенза, как только они с владыкой остались совсем одни, - уж такой знак, что лучше и желать нельзя. Знает мальчишка что полезное, нет ли, не так важно, главное - он зол на своих и останется с нами. Орбин воюет с Орбином, а мы лишь союзники одной из сторон, пусть только для виду, но по чести - не придерешься. А уж богов мы попросим! Они любят, чтобы все по чести было.
Однако теперь сомнения появились у Вадана. Вещатель Орс войны не хотел, все старался договориться миром, предлагал уступки, но предателем республики он быть не мог. По сути разобраться, был он точно таким же заносчивым ублюдком, как все златокудрые, и умгар, равно как берготов с ласатринами, держал за скот, где-то между породистыми лошадьми и мясными свиньями. Так ведь хороший хозяин и свинью свою холить будет, покуда время не придет набивать колбасу.
- С нами ли он, вот что знать бы. А то как все это уловка? Военная хитрость... скажи мне, Йенза, не чуешь ли ты в сопляке какого колдовства, наговора или, быть может, морока?
Колдун задумчиво потеребил жидкую бороденку.
- Магия в нем есть, да и в ком из старших ее нет? Но магия у них не такая, как наша. Наша больше от знаний, от многих навыков, мы силу собираем с мира, по крупицам из мелких, незаметных источников. А у старших источник внутри был, в самой их сути. Так и у этого юноши свой источник, только сам-то он вряд ли об этом думает, нечего опасаться. А если ты ему не веришь, хитрости или подлости ждешь - так вели присмотреть хорошенько. Вон, хоть Цвингару в сотню отдай, там не проглядят.
На том и постановили. Сотня Цвингара в войске шла первой, и подобрались в нее не обычные бойцы, а те, у кого на южных соседей давно заточен собственный зуб. Вадан рассудил, что сразу эти головорезы мальчишку не убьют - его гнева побоятся, но и спуску не дадут, это точно. А если потом, в пылу боя кто из них нож в спину сунет - так на то он и бой. Война все простит. Всяко, плакать по приблудному некому.
Нарайну было худо. Он не пил уже почти двое суток, а ел то, что без натяжки можно было назвать человеческой пищей, еще дома, при живых родителях. Пока шел к умгарскому лагерю, питался в основном сусликами или тощими лесными белками: сбивал их камнями, а потом жарил на маленьком костерке, который разводил в балках и низинах, выбирая места поукромнее, благо огниво у него было. А последний раз хлебнул воды, когда переплывал Зан. На правом берегу Зана рощицы и перелески совсем пропали, и суслики вдруг стали такими шустрыми, что камни все время летели мимо...
А еще раньше, в Орбине, он вообще не помнил, ел или нет.
Первое время после побега Нарайн не хотел уходить далеко. Околачивался в городе, старался узнать о судьбе родных; был на казни отца, нарочно пришел на площадь, стоял в серой толпе городского сброда и все видел. Потом возвращался ночами. Как бродячий кот пробирался мимо стражи по крышам и заборам, садился где-нибудь под акацией, где тени гуще, и все смотрел на виселицу, на оскверненное тело, смотрел... спрашивал, отчего так? Как могло случиться, что мир в одночасье рухнул? Гордое имя, богатый дом, красавица-невеста, великое будущее - все кончено. И отца никто не похоронит, не вложит в руку ветвь кипариса, не споет плач над могилой. Честной смерти не дали, а теперь и погребения лишат: Озавира-Миротворца, восемь лет служившего Орбину вещателем просто зароют в общей яме на тюремном дворе и забудут.
Почему-то в те ночи Нарайну стало жизненно важно дать отцу эту злосчастную погребальную ветвь. Не то, чтобы он внезапно сделался ревнителем традиций и замшелых преданий, гласивших, что Творящие узнают достойную душу по кипарисовой ветке в руке. Просто он должен был сделать что-то в искупление своего греха: мать с малышами гниет в тюрьме, тело отца клюют птицы, а он жив, все еще жив и свободен.
Место казенного могильщика стоило Нарайну последнего имущества, белого плаща из верблюжьей шерсти, но он не жалел: наниматель мог выдать его властям - не выдал, выслушал, посочувствовал и помог. А плащ что? Всего лишь теплая тряпка. Весна уже почти шагнула в лето, месяца четыре и в тунике не замерзнешь, а дальше загадывать незачем.
В день, когда виселицу разобрали, а труп оттащили в тюремный двор, Нарайн вместе с другими могильщиками уже был там и сжимал в кулаке кипарисовую веточку. Пока другие разбирали лопаты, он встал на колени, наклонился к покойникам... и тут же отпрянул в ужасе. Чуть глубже тела отца из-под тощих мощей какого-то старика торчала светлая коса переплетенная любимой узорчатой лентой матери, а рядом - два детских трупика со вздувшимися животами и сочащимися сукровицей лицами.
Четырех веточек кипариса у Нарайна не было.
Потом он с остервенением, до кровавых мозолей на ладонях, кидал осевшую, слежавшуюся глину и, не обращая внимания на текущие по щекам слезы, шептал: "Я, Нарайн, последний из Орсов, именами Творящих - Любовью Свободой и Законом, силой и властью старшего рода проклинаю Вейза-нечестивца и весь род его до скончания веков. Пусть благодать для них обернется страданием, прахом могильным - земля под ногами, бездной зияющей - небо над головой. Пусть сам я стану его проклятьем: плоть - клинком, кровь - ядом, жизнь - смертью. И будет так. Сегодня и всегда."...
- ...плоть - клинком, кровь - ядом, жизнь - смертью, и будет так... - повторял он и сейчас, ожидая своей участи среди вражеского лагеря. Если уж умирать - он хотел умереть со словами проклятья ненавистным Вейзам на языке.
Смерть Нарайна не страшила - слишком уж он устал. Так или иначе, все сейчас решится: или ему позволят помыться, накормят и хоть немного дадут поспать, или все просто кончится, что тоже неплохо. "Я, Нарайн, последний из Орсов, именами Творящих - Любовью Свободой и Законом..."
Из оцепенения его вывел близкий насмешливый окрик:
- Братцы, смотрите-ка, какой гость к нам забрел! Никак прямо из Высокого Форума, а?
Нарайн поднял голову и увидел над собой рослого широкоплечего умгарского воина в красной штопаной рубахе, рваных штанах, опоясанного длинным мечом в богато отделанных ножнах и босого. Лицо умгара так густо заросло темно-русой бородищей, что не разглядеть. Хорошо заметны были только полные злого веселья карие глаза, взгляд которых не предвещал чужаку ничего хорошего.
Нарайн не знал, что ответить. Лебезить и кланяться он не умел, а драться сейчас просто не мог. Однако умгару подраться, а точнее поглумиться над обессилевшим пленником, очень даже хотелось.
- Чего молчишь? Родители вежеству не научили? Ну-ка, подымись, когда к тебе обращаются! Или, может, я тебе родом не вышел, чтобы уважение оказать? Так подмогнем ща... - и двинулся на врага
Нарайн и в самом деле не чувствовал в себе сил и решимости дать бой, но приученное за девять лет семинарии тело ответило на угрозу быстрее разума.
Умгар едва успел протянуть руку, как дохлый на вид мальчишка поймал за локоть, развернулся под плечо и упруго распрямил колени. Здоровенный вояка ухнул спиной на землю, только ноги над головой взбрыкнули. А проклятый щенок уже стоял во весь рост, сжимая в руке обнаженный меч.
Поверженный вскочил, потирая бока, плюясь и ругаясь. Тут же со всех сторон сбежалось еще человек двадцать. Все они что-то галдели на своем грубом наречии, Нарайн почти не понимал, что. В глазах у него мутилось, голоса сливались в общий гул, он уже думал, что сейчас и сам свалится, сдастся, несмотря на первую победу и отнятый меч, как вдруг отчетливо услышал: "Эй, Дикарь, по тебе работенка нашлась: усмири-ка жеребчика! Ты ж любишь таких, златогривых".
Из толпы выступил невысокий жилистый дядька лет пятидесяти, серый и незаметный с первого взгляда. После громилы в красном он казался хлипким и неопасным, но что-то в чертах лица, в глазах, в по-животному собранной пружинистой позе подсказало Нарайну, что это именно и есть настоящий враг, безумный, похотливо-алчный до крови и боли жертвы. Юный орбинит в последнем порыве страха, слабой надежды и отчаянной гордости сжал рукоять.
- Убью, - ласково произнес Дикарь и шагнул к мальчишке... но вдруг замер, сжался, задрожал, и, чуть не скуля, отступил - сам воздух вокруг орбинца сгустился, потемнел, а из голубых глаз со сжавшимся в точку зрачком выглянула настоящая тварь бездны - первозданное беззаконие.
Толпа охнула подалась в стороны, а потом и вовсе расступилась, пропуская богато одетого молодого еще мужчину.
- Стоять всем!
Негромкого приказа хватило, чтобы умгарские драчуны затихли.
В подошедшем сразу угадывались и благородство, и привычка к власти, и чужая кровь: стройное, почти хрупкое тело, бледная кожа и красновато-рыжий оттенок темных волос выдавали сына Туманных Берегов Берготии.
Нарайн тоже опустил меч, зловещий мрак вокруг него тут же без следа рассеялся. Орбинец снова стал измученным мальчишкой.
- Это еще что за непотребство? - бергот обвел глазами собравшихся, большинство потупились, некоторые даже попытались спрятаться за спинами товарищей. - От безделья дурь в головы бьет? Ну так мы ее повытрясем. Юноша этот теперь с нами - приказ кнеза. Все слышали? Борас, раз ты у нас тут больше всех орбинитов любишь, веди его к кашеварам: пусть накормят, дадут помыться и платье какое сыщут - не голым же ему ходить. Пошел, живо!
- Слушаюсь, ру-Цвингар, - Дикарь поклонился, но исполнять медлил, все таращился на Нарайна ни то с суеверным ужасом, ни то со странно-нежной ненавистью.
- А меч... - начал было бородатый, но тут же замолчал.
- Меч парень боем взял - пусть себе оставит. - Цвингар усмехнулся, и толпа вслед за командиром тоже прыснула смехом, - Ты, Вечко, в другой раз думай, чтобы не опозориться. А то сунешься в Орбин, и первый ребенок тебя ни то оружия - головы лишит.
Теперь толпа зашумела уже не скрывая веселья. Цвингар выждал минуту, и поднял руку, призывая к тишине.
- На рассвете выступаем, слышали? Живо доспехи и оружие проверять! Перед ужином сам смотр устрою и, не попустите боги, если у кого прореху найду, грязь или завязки-пристежки какой не досчитаюсь! Бо, вы здесь еще? Бегом, за дело.
У кухонных костров Нарайну досталась целая бочка воды, чья то смена одежды, ветхая и слишком для него широкая, но зато чистая, и миска развареной чечевицы, накрытая добрым ломтем серого хлеба. Он долго, с истинным наслаждением смывал грязь, потом переоделся и взялся за еду, но лишь пару раз сунул в рот ложку и больше не выдержал - уснул прямо на траве в обнимку с миской и с краюхой хлеба в руке.
Конец лета года 613 от потрясения тверди, юг Орбинской республики
Орбинский мальчишка оказался для кнеза Вадана поистине неоценимым приобретением. Знания и тактическое чутье его раз за разом помогало головорезам ру-Цвингара в точности исполнять самые немыслимые приказы владыки и малой кровью выходить из любых переделок. Но гораздо важнее была удача, что явилась вместе с ним в умгарское войско, больше ни на день его не покидала.
Алого журавля сменил золотой бык, потом пришла черная лисица, позади остались поля, пастбища, многочисленные деревни и небольшие городки, пять кровопролитных сражений и две могучих крепости. Мьярна держалась почти два месяца и все же сдалась, откупилась от полного разорения восемью тысячами мер золота в монетах и товарах. Зато ворота Дуара трусоватые торговцы из младших родов открыли всего через неделю. Умгарское войско продвигалось вглубь страны, двумя крыльями охватывая беломраморный Орбин.
Сотня ру-Цвингара воевала теперь в авангарде южной армии. Поначалу победы над врагом приносили новым товарищам Нарайна немало развлечений, но стоило войску закрепиться на вражьих землях, кнез, убоявшись прогневить богов и вызвать ярость хранителей, под страхом казни запретил отнимать жизни безоружных, жечь дома, громить мастерские и травить посевы. Разбойники Цвингара, каждый из которых люто ненавидел орбинцев - от отцов Высшего Форума до последних невольников - злились, негодовали и тем страшнее при случае срывали злобу.
- Делайте, что хотите, только не попадайтесь, - учил их командир, - а уж меч хранителя на свою шею каждый из вас и без того не по разу заработал.
Нарайн оставался в сотне, но наособицу, не роднясь и не смешиваясь с остальными. Да и разве мог он не выделяться, даже если бы захотел? Простая еда, воинский труд, непреходящая боль потери и сотни раз повторенное проклятие быстро изменили юношу. От высокородного дитя, привыкшего к роскоши и едва не протянувшего ноги с голода, не осталось и следа, мальчик становился мужчиной, умелым и безжалостным воином. Только совершенство, недостижимое для простых смертных со времен потрясения тверди, по-прежнему напоминало, что в войске Булатного ему не место. После неудачной попытки проучить сопляка, а особенно после того, как поняли, что в бою златокудрый не струсит и за чужую спину не спрячется, люди Цвингара оставили его в покое и одиночестве. Только Дикарь Бо все время пытался оказаться рядом, втянуть в общее дело или пристать с разговором. А бывало, просто останавливался неподалеку и долго, пристально разглядывал, словно думал о чем-то. Все это могло бы показаться приязнью, но Нарайн себя такими благоглупостями не тешил: Дикаря за то и звали Дикарем, что был он жесток до одержимости и в этой своей жестокости ненасытен. Борас любил убивать. Мужчин, женщин, детей или их родителей - не важно. Убивал он умело, долго и невыносимо больно, так, что даже близкие соратники не выдерживали и в тайне его осуждали. Но с особой страстью и усердием он расправлялся со светловолосыми подростками, в которых чуял хотя бы каплю орбинской крови. Ловя на себе взгляд Бораса, Нарайн знал, что старик всей душой жаждет его смерти, представляет, как медленно резал бы его тело, смакует каждый миг пытки... но сам понимает, что никогда этого не сделает, потому что неодолимо, с суеверным восторгом и благоговением боится.
Все так и шло, пока однажды Творящие не услышали проклятия. Цвингар коротал передышку в Бризелене, маленьком, но удивительно чистом и богатом городке в предгорьях Поднебесья. Большая часть его людей опустошала погреба местных кабаков, а Нарайн просто бродил по улицам между домами, увитыми плющом и виноградом, вокруг фонтанов или под отяжелевшими от плодов вишнями и сливами, вспоминая, как хорошо и беззаботно было его детство. Увлекшись раздумьями, молодой Орс сам не заметил, как оказался на базарной площади, а потом у прилавка молочника вдруг услышал знакомый голос:
- Двенадцать пайров, подумать только!.. ну и что, почтеннейший, что война? Война - она у всех, а драть со своих втридорога...
Нарайн оглянулся. Смуглая чуть полноватая женщина, одетая в шафранно-желтое сари с длинной золотой сережкой с правой стороны носа и многочисленными серебряными браслетами на босых ногах торговалась за кринку сметаны так, словно каждый лишний медяк отрывала от сердца.
Рахмини, шиварийскую рабыню, личную прислужницу Бьенны Вейз он узнал сразу, хотя и видел всего пару раз мельком. Рядом с ней отирался парень лет двадцати пяти, простоватый и улыбчивый, по виду - наивный деревенщина. Но Нарайн в такую простоту не поверил - голенище стоптанного сапога как-то слишком жестко оттопыривалось, не иначе скрывало кинжал, а то и несколько метательных ножей, которыми так искусно владели горцы Поднебесья. То, что в пробитой ноздре парня уже не было украшения, тоже ничего хорошего не сулило: невольника можно купить свободой, вольноотпущеннику надо платить. А если платить нечем... правая рука сама легла на рукоять.
Между тем бойкая шиварийка попросила еще круг сыра, а сверх того выторговала горшочек топленого масла и направилась в сторону мясных рядов. Стараясь не приближаться и не попадаться на глаза, Нарайн пошел следом. После мясника был зеленщик, потом пекарь и торговец сластями. Когда корзина наполнилась так, что бедняжка едва не валилась под ее тяжестью, Рахмини припрятала отощавший кошелек в складки сари на груди и, неуклюже переваливаясь, побрела в сторону восточных ворот. Парень не отставал, Нарайн - тоже.
Почти у самых ворот невольница со своим провожатым свернули в узкий безлюдный переулок между глухими стенами.
- Тетка Рахи, неловко тебе, поди? Дай, понесу, - парень легко подхватил плетеные ручки, - а то, как повалишься, придется мне еще и тебя на корзину сажать.
Если у Геленна Вейза в телохранителях теперь такие олухи, значит, дела совсем плохи. Нарайн криво усмехнулся и в несколько шагов догнал ничего не подозревающую пару.
- А меня ты не вспомнишь, тетка Рахи? - окликнул он.
Горе-телохранитель успел оглянуться первым, а когда повернулась и Рахмини, ее провожатый уже сползал по стене на мостовую, зажимая рану под грудиной. Хлеб, овощи и сласти из перевернутой корзины валились в лужу сметаны и крови среди глиняных черепков.
Простая крытая повозка без знаков и знамен в сопровождении десятка всадников на высоких, тонконогих лошадях, слишком породистых и дорогих, чтобы принадлежать какому-нибудь купчишке из захолустья, подъехала по Малому Северному тракту к предместьям Бризелены, но в сам городок заезжать не стала, а свернула на старую почти заросшую дорогу в горы, где, как знал каждый местный проводник, ничего, кроме прекрасных видов никогда не было. Путь остался позади неблизкий, дорога каменистая, а в повозке, хоть и обложенной тюфяками, трясло и подбрасывало немилосердно. Мальчикам, правда, это не мешало. Уже большие, чтобы понять, что пришла война, но еще глупые, чтобы бояться, они проковыряли дырки в старом кожаном пологе и с любопытством глазели по сторонам. Зато их матушка, госпожа Бьенна, здоровье которой в последнее время заметно пошатнулось, чувствовала себя измученной не только дорогой, но и дурным предчувствием. Тревога появилась еще до отъезда и только усилилась, когда муж сказал, что должен привезти с поднебесных рудников серебро и железо для снаряжения ополченцев и, забрав с собой большую часть охраны, ушел дальше по Пряному пути. Бьенне казалось, что вся эта война - одна большая ошибка, и уж тем более было ошибкой бросить надежный дом в городе-крепости и мчаться в Яшмовый Грот, это забытое Творящими поместье, только потому, что там, якобы, живы старые чары отвода глаз.
Одно радовало - все дети были при ней. Хотя в том, что старшие близнецы останутся надолго, она все же сомневалась. Своенравные, как отец, и безрассудные, как она сама в молодости, они не послушаются, даже если родители прикажут. Раньше - да. Всего полгода назад можно было не сомневаться в их повиновении, но не теперь. Слишком много ошибок, слишком много утрат...
Близнецы скакали верхом, то обгоняя повозку, то напротив, возвращаясь, проверяли, нет ли чего подозрительного сзади. В кольчугах и кожаных доспехах, в легких островерхих шлемах, с одинаковыми голубыми лентами в волосах, сын и дочь были удивительно похожи. Слишком яркие, слишком заметные... У Бьенны сжималось сердце: раньше она не думала, что это может быть проклятьем.
Еще один поворот - и повозка остановилась у старой сплошь заросшей плетьми ползучих растений кованой ограды. Охранники спешились и, налегая всеми силами, уперлись в ворота. Проржавевшие за много лет запустения петли натужно скрипели, упирались и с трудом начали вращаться только после изрядной доли жира. Когда же, наконец, створки раскрылись достаточно, чтобы провести повозку, усталые беженцы увидели небольшой изящный дом из местного зеленоватого камня, щедро отделанный яшмой, змеевиком и родонитом. Старый, даже древний, он не выглядел ни заброшенным, ни обветшавшим. И, главное, от этого красивого маленького домика непонятно почему веяло покоем и безопасностью.
Настроение и даже состояние госпожи Бьенны заметно улучшились.
- Ну вот и добрались...
Девушка стянула с головы шлем, подшлемник, положила на скамью у коновязи, встряхнула богатыми золотыми кудрями. Юноша тоже снял шлем, взял под уздцы лошадь и остановился, залюбовался. Никогда и нигде он не видел женщины красивее его маленькой сестренки, он даже не верил, что такие могут существовать. Разве что Любовь Творящая могла тягаться в красоте с Салемой Вейз. Может быть, из-за этого у него до сих пор и не было невесты?
- А тут совсем не так уныло, как я думала, - продолжала Салема, перехлестывая уздечку через перекладину и вынимая изо рта лошади мундштук.
- Да, хорошо, - отозвался брат, - вам с матушкой понравится. Да и мальчишкам тоже.
Салема на миг замерла, потом повернулась и пристально посмотрела на брата.
- Гайи, скажи честно, ты не останешься?
Он молча покачал головой.
- Когда?
- Утром. Переночую, дам отдых коню, и, пока никто не проснулся...
- Бездна с тобой, Гайяри! Почему?! - не дослушав, перебила Салема.
- Айсинар остался в столице, вернусь к нему.
Свела брови, сжала губы - растеряна и злится. Такая упрямая и такая беззащитная.
- Айсинар! Ты рискуешь - он развлекается. Может, хватит уже? У него и без тебя целая армия.
- Армия, которая драпает от умгарского стада вот уже третий месяц.
- И ты в одиночку собрался победить? Гайяри, даже такой наглый и заносчивый осел, как ты, не победит войско Булатного, будь оно хоть сто раз стадом, не лезь! Это с самого начала было ошибкой. Все это - ужасная, чудовищная ошибка! Нельзя было воевать...
- Сестренка, послушай, избранник Форума не может оставить свой народ в час испытаний. Он - отвечает, на этом стоит республика. А я не могу оставить его. Даже если это ошибка.
- Ты любишь его? - Она вдруг стала очень серьезной, даже торжественной. - Если так, то...
- Салема! Ну не будь ты таким ребенком! Любишь! - ему стало почти смешно, - Это и раньше-то было неважно, а уж теперь... я просто не могу его сейчас бросить... и... да, наверное, люблю.
- Я тоже люблю.
- А ты - забудь. Он давно умер, а если нет - вряд ли до сих пор вспоминает тебя добром. Я бы ненавидел.
Гайяри понимал, что ведет себя жестоко. Он был старше сестры всего на какие-то минуты, но привык опекать ее, заботиться, и в драку за поднебесные концессии, будь на то его воля, втягивать не стал бы. Но девчонку, как назло, угораздило выбрать Орса. Теперь Салеме приходилось хуже всех - она ведь и правда влюбилась, без сомнений, без оглядки, всем своим девичьим сердцем. Стоил ли Нарайн такой ее любви? А стоит ли Айсинар его любви и преданности? Гайяри попробовал представить отца-избранника Высокого Форума, дерущегося насмерть ради мальчишки. Вот была бы потеха! Смешнее не придумаешь...
И стоил ли всего этого Пряный путь? Уж наверняка нет, тем более что сохранить его теперь не удастся. Одно хорошо - этого, скорее всего, Гайи не узнает. Сестра права: воевать в одиночку и на что-то надеяться мог только осел.
Салема терла глаза. Она всегда так делала, чтобы скрыть набежавшие слезы.
- Больно, братик. И забыть, и помнить - больно. Знаешь, что сделала мать сегодня? Вот... вот! - она покопалась в поясной сумке и вытащила объемистый красиво расшитый кошель, - лунные зерна. Велела под одежду подвязать и не снимать никогда Мол, не родишь от кого попало, если что.
- Она права. Даже если мы проиграем, даже если всех нас убьют, тебя не тронут. Ты так хороша... если не будешь слишком строптивой - выживешь. - Не хотелось учить ее, чистую наивную девочку, как выгоднее продаться, но и лгать было уже поздно. - Найдутся сотни достойных мужчин, готовых заплатить за тебя целое состояние. Любовь - чушь, сестра. Тебе надо выжить. Жить любой ценой, понимаешь?
- А это не только больно, это мерзко... отвратительно.
- А у нас есть выбор? - Гайи улыбнулся. Беззаботные улыбки ему всегда удавались, вышло и сейчас, - И, знаешь, мне даже нравится: когда нет выбора - можно просто жить, как придется. Творящие сами разберутся.
- Ты такой молодец, брат... Всегда знаешь, как ободрить. - Она отняла руки от лица и посмотрела уже не затравленно, а решительно и властно, - Возьми меня с собой! Возьми, все равно сбегу. Увидишь.
Ничего глупее она, конечно, и придумать не могла, но он знал этот тон, этот взгляд и эту гордую позу. Сбежит - можно даже не сомневаться. Придется взять с собой по-хорошему. Или убедить остаться.
- Так и быть...
Из двух своих клинков Гайяри выбрал тот, что подлиннее, и протянул сестре. Сам взял короткий с причудливой шипастой гардой в левую руку, а правую убрал за спину.
- Устоишь против меня две минуты - возьму.
Как он и ждал, она ударила сразу, едва сомкнула пальцы. И тут же длинный клинок попал в капкан витой гарды короткого собрата. Мгновенное поражение. Но Салема уперлась.
- Уступи, Сали, не хочу портить свой меч.
Девушка нехотя опустила оружие, отступила.
- Так нечестно...
Честность - на войне? Нет, он точно ее не возьмет.
- Хорошо, еще раз. Твой клинок длиннее, пользуйся этим - отойди дальше и не подпускай меня. Давай!
Теперь Салема не нападала - только старалась удержать дистанцию. Отражала удары она небезнадежно, но прозевала коновязь. В десяток шагов Гайяри загнал сестру между перекладиной и яслями, в которые она и свалилась.
- Убита, - он со смехом подал руку, - вставай, покойница. Хочешь еще раз?
Теперь она отбежала на середину двора и решила все же не только обороняться. Он разыграл отступление, а когда она поверила - кувыркнулся ей в ноги, и в следующий миг уже сидел верхом на распластанной на траве жертве.
- Опять убита.
Салема понимала, что иначе и быть не могло - она почти ничего не умела, только несколько ученических приемов, не то, что брат. Но чувствовать себя полупридавленной мышью перед сытым котом, было обидно. Тем более обидно, что с собой он теперь точно не возьмет.
- Ты дерешься подло! - заявила она, поднявшись, - так благородные бойцы не дерутся.
- Подло? Ничего подобного. Подло - это...
Он вдруг схватил ее за запястье и больно заломил руку, заставляя бросить меч и, с криком согнувшись, уткнуться носом в его колени,
- ...вот так. Да, Салема, я дерусь подло, даже не представляешь, как подло. Поэтому я возвращаюсь, а ты - остаешься. - Потом отпустил и закончил, - Ты не боец. На войне ты - обуза.
От неожиданности Салема заплакала: брат никогда еще не был с ней так груб.
Звезды погасли, ночная тьма поредела, расползлась под деревья и скалистые выступы. Яшмовый Грот еще спал, когда Гайяри начал собираться в путь. Ему было стыдно уезжать вот так, не прощаясь, да и прислужница матери, посланная накануне с одним из домашних охранников в Бризелену за покупками все еще не вернулась. По-хорошему стоило ее дождаться или даже начать поиски, но это опять задержало бы его не меньше, чем на сутки. Как раз до тех пор, когда кольцо вокруг Орбина сомкнется окончательно. Уж лучше ехать сейчас, тихо и незаметно. Стараясь не разбудить никого из домашних, Гайи надел доспехи, подхватил собранный с вечера мешок и пошел за лошадью.
В конюшне тоже было тихо. Дремали в удобных стойлах утомленные вчерашней скачкой кони, храпели, развалившись на свежей соломе, двое оставшихся охранников. Появления молодого Вейза они даже не заметили. Мирный дух, так и витающий вокруг Грота, их разморил, или бездельники решили устроить себе праздную жизнь, потому что отец уехал? В другой раз Гайи сумел бы показать лежебокам, что их хозяин никуда не делся - плетей в каморке для упряжи хватало, но сегодня он не хотел поднимать шума. Угостил соленым хлебом любимого жеребца, сам взнуздал и вывел во двор. Уже совсем было собрался вскочить в седло и гнать на север, не оглядываясь, когда в доме хлопнула дверь, и тонкий светлый силуэт появился на крыльце.
- Гайяри, подожди!
Салема, босая, в неперепоясаной легкой тунике, немного растрепанная и неловкая со сна, вышла к нему. Он бросился навстречу, поймал, обнял; она прижалась всем телом, замерла. Жалко, что через кольчугу и кожу брони объятия почти не ощущались.
- Успела... я так боялась проспать. - Салема чуть отстранилась, заглянула в глаза. - А ты, негодник? Так бы и умчался, не сказав ни слова?
Тонкие девичьи пальцы скользнули по щеке, коснулись губ, шеи, погладили волосы. Огромные густо-синие в утреннем свете глаза сестры блеснули влагой. Сейчас он уедет, в Гроте останутся женщины и дети. И защиты - два шиварийских дурака, годные только храпеть в тепле...
Чтоб тебе ноги в горах переломать, отец!
- Сали, ты никак прощаешься? - Гайяри улыбнулся, - Я же ненадолго. Вот увидишь: вернусь, не успеешь даже соскучиться.
- Как хочется верить, Гайи... когда ты улыбаешься - тебе так легко верить! Береги себя.
- А ты береги мать. И мальчишек. Отец скоро приедет, и я тоже. Верь.
Он уже поцеловал ее и уже отпустил, когда со стороны дороги послышался легкий топот.
Близнецы насторожились.
- Что это? Кто?
- Иди в дом Сали, быстро. Я разберусь.
- Так, говоришь, хозяина в доме нет?
- Нет, господин, нету, хозяин еще там, на каменной дороге отбыл, людей забрал - и в горы поворотил...
Нарайн скакал на лошади впереди отряда из восьми человек, вооруженных мечами и арбалетами. Пленницу он держал в седле перед собой и заставлял указывать дорогу, иначе скрытую древними чарами постройку никогда не увидишь и не найдешь. Рахмини показывала, словно внезапно оглупела от страха и не понимала, что делает. А еще болтала без умолку, отчего молодой Орс злился, с трудом сдерживался, чтобы ее не ударить.
Там, в переулке, наскоро отерев меч, Нарайн подхватил перепуганную насмерть шиварийку под руку и, почти волоча за собой, быстрым шагом направился на постоялый двор, где ночевал вместе с доброй половиной Цвингаровой сотни. Поначалу она рта не раскрывала, дико озираясь, несколько раз пыталась вырваться и сбежать. А потом, когда Нарайн, назвавшийся ее новым хозяином, схватил большую кружку вина и чуть не силой залил ей в глотку, вдруг разговорилась. Бесконечная болтовня ее была хоть и полезной, но совершенно невыносимой. Слава Творящим, умгарский она совсем не понимала. А Нарайну стоило только шепнуть:
- Дом богатый, а риска - чуть. Выедем в ночь, к вечеру уже вернемся. Никто нас даже не хватится.
Семеро слышавших с радостью согласились.
- ...а хозяйка тут, детки при ней и домашних человек пять со мной будет. Ты же не обидишь хозяйку, господин? Она у нас золотая душа... а вон и дом. Во-он... - она указала рукой в сторону скального выступа.
Еще несколько шагов - и Нарайн сам увидел ограду и выступающую над ней крышу.
- Спасибо тебе, тетка Рахи, - усмехнулся он, мягко проводя кинжалом от уха до уха пленницы. Потом просто столкнул ее с седла на дорогу и повернулся к своим спутникам, - Помните уговор? Делайте, что хотите, но никаких пленников, никаких выкупов или невольников. Все, кто есть в доме, должны там и остаться. Вперед!..
Он поддал в бока лошади, посылая в галоп. Остальной отряд помчался следом. Только последний замешкался, потом вернулся, спешился, наклонился над мертвой шиварийкой. Серьга с ноздри оторвалась сразу, а ножные браслеты снять оказалось непросто. Умгар поскреб лысеющий затылок, достал меч, недолго думая рубанул по ногам. Поспешно похватал рассыпавшиеся серебряные кольца, вскочил в седло и кинулся догонять остальных.
Яшмовый Грот без своих скрадывающих чар оказался совершенно беззащитным. Тяжелые ворота хозяева только что на совесть смазали, а обычный запор от хорошего удара рукояти разлетелся острыми брызгами.
Во дворе обнаружилась добротная торговая повозка, у коновязи - оседланная в дорогу лошадь и единственный орбинец на крыльце: в доспехах, с двумя клинками в руках. При виде незваных гостей, он выступил из тени, играючи крутанул мечом и громко спросил:
- Кто вы такие и что вам тут нужно? Отвечайте! Или головы шеи жмут?
Голос прозвучал звонко, по мальчишески. Да и сам воин оказался слишком юным, слишком ярким, как на празднике, и каким-то неправильным. По всем признакам мальчишке следовало испугаться или хотя бы разозлиться, но этот улыбался, да так искренне весело, что казалось, играл в детскую игру, и даже уже выиграл, а теперь просто смеется над проигравшим приятелем.
- Тю, кто тут у нас! - Бородач Вечко осадил лошадь и ткнул пальцем в мальчишку. - Эй, Нар, я думал, это ты - златокудрый, но рядом с ним!.. - радостный вид мальчишки заставил и его улыбаться, - Малыш, ты никак подраться хочешь?
Нарайн отлично помнил эту улыбку - родовой знак Вейзов. Точно так же Гайяри развлекал столичную публику на арене: выходил, обезоруживающе улыбался и побеждал, зачастую даже не оцарапав противника, а потом смиренно ждал приказа избранника Айсинара: убить или отпустить. Избранник был милостив - как правило, бойцы обнявшись, расходились. Но раз мальчишка Вейз дрался с наемником-берготом... и высокий покровитель вдруг сказал: убей! В тот же миг несчастный лишился головы, а улыбка Гайяри осталась по-прежнему светлой и беззаботной. Вспоминая этот случай, Нарайн до сих пор содрогался от отвращения.
И другая улыбка, очень похожая - но только ему... Салема. Вспоминать невесту было еще больнее. Творящие милостивы, может быть, ей уже нашли более подходящую пару.
- Этот малыш - лучший боец Орбинской арены, - ответил он бородатому, - не дури - стреляй.
- Ха! Наш подкидыш со страху обделался, - хохотнул один из разбойников. Он, выхватив клинок, послал коня к дому. За ним рванул еще один.
Три вздоха - и лошадь первого рухнула, с визгом суча ногами. Умгар едва успел выскочить из-под ее тела. Второму не повезло больше - меч мальчишки располосовал бедро от паха до колена.
Теперь дернулся и Вечко.
- Помнишь, где твой меч? А сотник что говорил? - зло усмехнулся Нарайн. - Так слушай меня: арбалет возьми. Хотя, если сдохнешь на пороге сокровищницы - мне-то что?
Вечко еще озирался, соображая, но остальные четверо уже вскинули самострелы. Два болта ушли мимо, но двух оставшихся - в плечо и в живот - щенку хватило. Он, теряя клинки, завалился в траву.
Разбойники тут же рассыпались по двору: кто-то прихватил редкостное оружие молодого хозяина, один полез в повозку, другой - в конюшню. Несколько человек, во главе с Дикарем, вломились в дом. Сонных охранников прикололи сразу, остальных вместе с их добром - поволокли во двор.
Нарайн спешился, подошел к раненому и присел рядом.
- Что, Гайи, не хочется больше улыбаться? Где твой батюшка? Никак в Шиварии. Или уже в Мизаре травой пыхтит? А твой высокий покровитель? Небось в дальние щели дворца забился? А ведь вас предупреждали.
Гайяри попытался сесть, не смог, только лишь чуть повернулся на бок и приподнялся на локте здоровой руки.
- Нарайн... не ждал тебя тут увидеть, - он все же попробовал улыбнуться, но только скривился от боли. - со скотом умгарским братаешься... ну-ну...
- Не ждал? А зря. Я вот с весны только и мечтаю увидеть, как эта твоя улыбочка погаснет. Жаль, жаль Геленна нет... ну ничего, найдутся добрые люди, расскажут, куда семья пропала. Тяжело тебе беседовать? Тогда ты просто слушай, а я расскажу. Эти вот скоты - кивнул он на своих спутников, - пришли сюда за богатством. Но Дикарь Борас - не-ет. Дикарю нужны хорошенькие головки твоих братьев, и он их получит. Сначала их, а потом их матушку и тебя на закуску.
Гайяри, бледный как покойник, сжал зубы, но все же приподнялся еще. Проглотил набежавшие слезы и заговорил уже спокойно.
- Нар, мы с тобой друзьями никогда не были, но ты же не умгарский варвар. Ты зол, знаю. И я - вот он, тут. Скажи своим ублюдкам, пусть возьмут меня. Все, что захотят, я даже подыграю, ты меня знаешь... хоть кишки на кол мотать... но мне, не мальчишкам... они же дети, пусть их просто убьют. Сразу.
Молодой Орс только усмехнулся и встал.
- Мои братья были младше. Бо будет веселиться, а ты - слушать. Надеюсь, до самого конца доживешь.
Он уже уходил, когда услышал:
- А Салема? Ее тоже пусть получат?
- Салема здесь?
Вот теперь паршивец Гайяри снова улыбался:
- Где ж ей быть...
- Ну, значит, не повезло... - Нарайн остановился, оглянулся. Потом достал свой кинжал и положил рукоятью в ладонь раненому, - Держи, Гайи. Все, что могу. Прощай. - и спокойно, как можно спокойнее пошел к дому. В голове осталась одна мысль: Салема... как бы не опоздать.
-...а эта, штоб мне больше баб не щупать! Разве ж такие-то бывают?
- Да все они промеж ног похожи! Ну-ка, Шавор, покажи, какова девка голая, - услышал он.
Меч выхватил уже на бегу, взмахнул плавно, как на уроке. Умгары шарахнулись из-под клинка в стороны.
- А ну прочь! - и сам свой голос не узнал.
- Нар, да ты сбесился, ништо?
- Сам же хотел, чтобы всех тут кончили.
Хотел! Видят Творящие! Но ее... Сладкий сон свой, мечту - отдать этому грязному сброду? Он сам поклялся мстить и сам - сам! - решит судьбу Салемы.
- Она - моя доля. Кто оспорит?
Такого уговора не было, но что же: добыча вышла богатой, всем хватило. А девка - так и то правда, что все они, и орбинские красавицы, и простушки деревенские, скроены одинаково, а эта - вдруг еще и ведьма? Пусть уж золотоволосые сами со своими бабами разбираются.
Плюнули и уступили.
Последний детский визг взвился и захлебнулся.
Гайяри уже не пытался держать лицо, только крепче сжимал рукоять кинжала. Хорошо. Если за ним придут - кто-то из этих свиней еще свое получит. А если так и бросят умирать - что ж, можно будет долго не мучиться. Но это все потом, время есть, а сейчас...
- Именами Творящих, Законом, Свободой и Любовью, силой и властью старшего рода, я, последний из Вейзов требую справедливости: пусть враг мой, Нарайн Орс, и весь род его до последнего потомка, будет богами отринут и проклят...
Середина осени года 613 от потрясения тверди, Серый замок Ордена Согласия, Тирон; умгарский лагерь под стенами осажденного Орбина.
Салема сама не понимала, жива или нет: шла, куда ведут, садилась, куда укажут, ела, что сунут в руки, но - и только. Она не плакала, не злилась и не пыталась бежать, не смотрела и не хотела видеть, где находится, кто и что кругом. Не хотела знать, кто она теперь и где ее место. Нарайн спас ее от позора и смерти, возил с собой, кормил и защищал, как свою женщину, и даже рабскую серьгу в нос так и не повесил, но - и только. Ни разу не притронулся, не попытался заговорить, не посмотрел в ее сторону.
Нарайн... когда-то она его любила. Любила так, что ради него даже хотела порвать с семьей, но он пропал и больше не объявился. А потом началась война, а потом... он, наконец, нашел свою Салему. И убил мать и братьев. Не сам - сам он поднял меч всего раз, и то, чтобы защитить ее - но это сделал он. Она знала.
Ну так что ж, он отомстил. В тот вечер, в самый последний вечер в Яшмовом Гроте Гайяри говорил, что сам поступил бы так же. А она? Она сможет быть достойной дочерью старшего рода, для которой семья и честь - все?
Все... Стянуть в трактире нож ей ничего не стоило - никто не следил за Наровой красивой дурочкой - а потом только дождаться, пока он уснет.
Салема ждала долго. Полночи лежала на своем тюфяке, боясь пошевелиться, и все гладила спрятанный на груди клинок, а потом он пришел сам, и...
- Доставай свой нож, Салема, не бойся.
Голос глухой, сухой и ломкий, а в глазах, таких ясных, все понимающих - льдом застыли слезы.
Потом он целовал ее, раздевал и снова целовал так долго, жадно и исступленно, что она забыла все, и день казни бывшего вещателя, когда чуть не сбежала из дома, и отец впервые в жизни поднял на нее руку, и войну, и страх, который в конце лета стал уже привычным, и Яшмовый Грот, и изуродованные тела во дворе...
А потом, уже утром, он заснул, склонив голову ей на грудь, а она, наконец, все вспомнила: как сильно она любит своего Нара, как серьезен был Гайи, когда говорил, что нужно жить... И как правильно принимать лунные зерна.
Пришел месяц оленя. Осада продолжалась уже восемьдесят дней. Еще в начале лета, когда армия Вадана стояла под Мьярной, Высокий Форум республики просил помощи и защиты у Ордена Согласия. Но тиронские магистры лишь указали на свой герб - меч, обернутый пергаментом и увитый цветущей плетью первотала - и напомнили: "Маги не воюют".
И вот враг пришел под стены Орбина. Последнему оплоту старшей расы осталось уповать только на собственную доблесть и гордыню. Беломраморная столица умирала, но не сдавалась. Ряды защитников редели, силы и богатства таяли. Каждый вечер орбинцы молились не о победе - хотя бы о надежде, и каждое утро приносило лишь новые страдания, страх и смерть.
Но боги все же хранили Орбин.
Т"хаа-сар Ахмар, предводитель крылатой стражи Тирона на рассвете явился в покои верховного магистра Дайрана - прилетел к окну и уселся на карнизе, даже не перекинувшись человеком. Слава Творящим, т"хаа-сар и глава ордена для того, чтобы поговорить, в языке не нуждались.
- Что за срочность, Змееглазый? Сегодня совет - не мог дождаться? - магистр не любил дурных вестей, а, всем известно, старший хранитель Тирона вестник не из добрых.