Синеватый
утренний полумрак. Серая стена поезда с яркими
квадратами окон. Груды свалявшегося грязного
снега. Скользкая наледь, матово поблескивающая в
свете еще не погашенных фонарей. Промозглый
ветерок, пробирающийся под теплую куртку и зябко
холодящий тело, привыкшее к уюту натопленного
вагона.
Юрий,
оскользаясь на накатанной за день и подмерзшей
за ночь бугристой поверхности, торопливо перешел
через перрон и, с натугой отворив огромную
деревянную дверь, проскользнул внутрь вокзала. В
пахнущий сигаретным дымом, холодным железом и
несвежей буфетной пищей зал ожидания.
Ожидания.
Ожидание здесь?
Ближайший
автобус до Алдана в пять вечера. Битком набитый
пьяными вахтовиками, бойкими агрессивными
старушками и просто бичами, кочующими в поисках
случайных приработков. А в семь вечера пойдет
мягкий “Икарус” на Якутск. И можно будет
спокойно развалиться в кресле, вздремнуть
пару-тройку часов... В полночь заявиться в
гостиницу “Красная Сибирь”, где ждет его
забронированный номер. Как следует отдохнуть,
чтобы утром, свежим и деловитым, явиться в
Управление геологоразведки, и за чашечкой кофе
обсудить варианты оформления “клуба” с
замдиректора по оргвопросам, худым, суетливым и
желчным Виктором Андреевичем Черкашеным. Дизайн
и росписи этого сооружения Юра делал три года
назад. Времена меняются, и теперь директору
Управления, закосившему под нового русского,
хочется потратить “лишнюю” пару сотен тысяч
свеже-деноминированных рублей на европейскую
показуху. Ладно, деньги управленческие, хотят
тратить - пожалуйста. Юрий уже привык
подстраиваться под вкусы нынешних фирмачей.
Сделает и эту работу.
Но это будет
завтра.
А сегодня -
тусклый сумрачный рассвет, еле пробивающийся
сквозь грязные стекла вокзала, местами
замененные фанерой. Холод, не отпускающий в этом
надышанном, но не отапливаемом сарае-ночлежке.
Запахи кислой капусты и неизвестного
происхождения сосисок.
Нет, здесь он не
останется.
Но тогда...
Тогда все дороги
приведут его в тот кирпичный домик на углу Кирова
и Тимирязева.
Страшно.
Страшно,
тоскливо, до боли стыдно, и невыразимо
притягательно. Войти в маленькую чистую
прихожую, с выцветшим ковром на стене...
Как это будет?
Что ему скажут?... Скажет...
Пять гвоздичек,
купленных у лица носастой национальности за
двести новых рублей, бутылка “Санта- Изабеллы” и
коробка с “Рафаэлой” не слишком сильно
уменьшили Юрину наличность. Он давно уже мог
позволить себе подобные траты. Спрос на хороших
дизайнеров во много раз превышает предложение. В
отличие от художников.
Но в глубине
души Юрия грызла мысль:
“Что,
откупаешься?”
“От чего? Ведь
ничего такого не было”...
“Было. И хватит
себе врать. Было и есть”.
“Но ведь прошло
три года”.
“И ты их
чувствуешь?”
“Нет”.
Как будто вчера
он подходил к этой калитке. Так же, как сейчас
открывал ее, скрипучую и тугую. Пробирался между
заснеженных грядок к крыльцу. Стучал по косяку
потрескавшейся от старости и морозов двери.
И, как тогда...
Стук внутренней двери. Легкие быстрые шаги... И -
без вопросов, вечного подозрительного “кто там”
- гостеприимно раскрытая дверь.
Настя... В том же
самом махровом халате, и наброшенном поверх него
пальто... Такая же - невысокая, стройная,
круглолицая, с крылом черных волос, косо
перечеркивающих лоб и мягко касающихся
загибающимися пушистыми концами плеч.
Только глаза и
выражение лица не такие. Не тот простой
доброжелательный интерес к вероятному
квартиросъемщику...
Узнавание,
удивление... Чистая искристая радость в
распахнутых темно-серых глазах. Открытая улыбка,
не одними только губами - всем лицом. И голос,
высокий, с легкой хрипотцой, обрадованно
возбужденный:
- Юра? Ты?...
- Я, Настюшка... Не
помешаю?
- О чем ты
говоришь? - она смотрит на своего гостя, как
ребенок на новогоднюю елку. - Заходи. Не морозь
сени. Ты надолго?
- Нет, сегодня
вечером уезжаю.
В ее глазах
что-то потухло. Пролетела тень печали. Но,
мимолетный взгляд - и новая вспышка.
- Ой! Это мне?
- Конечно,
Настенька, - Юра протянул ей обернутый в
серебрянку букет.
- Кака-ая
прелесть! Юра!... - она обеими руками бережно взяла
букет, с наслаждением понюхала тонко пахнущие
цветы, быстро сделав шаг к гостю, чмокнула его в
щеку и так же стремительно отпрянула, скользнула
в дом. - Алинка, к нам гости! Дядя Юра приехал.
В сени, к
снимающему куртку Юрию заглянула круглая
веселая мордашка:
- Здрасте! А вы
что принесли?
Юра
расхохотался, разом сбросив остатки скованности.
Подхватил легонькую девочку под мышки, взметнул
ее, радостно заверещавшую, под потолок, чмокнул,
опустил на потертый ворс ковра, вынул из сумки
коробку конфет.
- Держи!
- Спасибо, -
благосклонно приняла дар Аля, и убежала вглубь
комнаты, к разбросанным по ковру игрушкам.
А из соседней
комнаты, той, где три года назад целых два с
половиной месяца обитал Юрий, вышла Настя. На
руках ее доверчиво устроился малыш двух годиков
отроду. Он трогательно обнимал маму за шею и,
положив свою большую светло-русую головку на ее
плечо, задумчиво и внимательно смотрел на гостя.
- Васек, кто к нам
приехал?... Дядя Юра, - весело ворковала Настя,
покачивая увесистого бутузика на руках.
Юра шагнул
поближе, дотянулся до малыша, несмело погладил
его по пушистой голове.
Настя нежно
посмотрела на сынишку. Резко мотнула головой,
отбрасывая назад спадающую на глаза челку,
немного странно, внимательно и с каким-то
ожиданием взглянула на Юрия.
Опустила
плотненького, чуть ли не с сестренку весом,
мальчугана на ковер. Тот шустренько отбежал в
сторону и, усевшись на корточки возле Алинки,
стал комментировать ее действия:
- Мишка тёп, тёп,
бубух... Бабайка. Я - бабайка!
- Ох уж бабайка!
- отозвалась с улыбкой мама. - От этих зверей
дома черт-те что творится, сам видишь.
Она указала
рукой на разбросанные повсюду игрушки, книжки,
стоящие в углу красный и зеленый горшки.
- Значит, у тебя
уже двое? - начиная приходить в себя от
навалившихся впечатлений и оттаивая от уходящих
страхов, спросил Юра. - Алинку я не узнал. Такая
большая вымахала. Сколько ей, четыре или уже пять?
- Четыре с
половиной, - все с той же мягкой теплой улыбкой
отозвалась Настя. - Рассудительная такая стала,
серьезная.
И, неожиданно,
звонко рассмеялась:
- Юра, Юра! Я все
не могу поверить, что это ты! Ну проходи же,
проходи. Я сейчас нам завтрак сготовлю. Ты ведь
голодный?
- Ага! -
беззаботно и открыто отозвался тот. - А к
завтраку можно вот это...
И Юрий вытащил
из объемистой спортивной сумки красивую бутылку
с прозрачно-гранатовым вином.
- Ух ты! Мое
любимое! Как ты угадал?! Ну, пойдем на кухню.
Поболтаем, пока я готовлю, а эти обормоты заняты
конфетами.
Устроившись на
кухонной табуретке, Юра, не скрывая удовольствия,
наблюдал за тем, как ловко и красиво двигается
по-девичьи легкая и быстрая Настя. “А ведь ей уже
тридцать четыре, и она на пять лет старше меня, -
сообразил Юра. - А кажется что наоборот - совсем
еще девчушка”.
Потом, когда
вкусно запахла подрумяненная яичница с гренками
и ветчиной, набежали мелкие “зверики”, и
пришлось откупиться от них тарелкой еды и чаем с
молоком, которые они с важным видом понесли в
прихожую на “свой столик”.
А Юра с Настей
сидели и болтали, попивая из высоких хрустальных
бокалов сладковатое вино. Он рассказывал о
работе, о новых заказах, о жизни в Красноярске.
Она внимательно слушала, подперев рукой щеку,
изредка вставляла замечания и задавала
наводящие вопросы.
- А как выставка,
Юра? Удалось ее пробить?
- Нет, - Юрий сам
удивился резкости своего голоса. “Неужели это
еще цепляет?” - Какие тут выставки... Все
уперлось в финансы, а тогда с ними было погано.
- Ну, а сейчас?
Неужели больше не думал?
- А зачем? Кому
сейчас нужны картины? Новым русским? Нет уж...
Оформить офис, подобрать колер для особняка,
расписать потолок в бассейне... Это - пожалуйста. А
продавать им свои картины, то, что выстрадано
моей душей... Это, извини за выражение,
проституция. Не могу.
- Ты прав, - Настя
понимающе улыбнулась и коснулась кончиками
пальцев его локтя.
И от этого
понимания накрыла Юрия волна тепла. И показалось,
что не было этих трех лет, заполненных никчемной
суетой. Что лишь вчера сидели они вот так, за
чашечкой чая и говорили, говорили... И
раскрывалась пропасть, в которую, еще того не
зная, они уже готовы были прыгнуть...
Опять
прискакали дети и, не слушая маминых увещеваний,
потащили ее играть в комнату. Пошел и Юра. Все
вчетвером уселись на ковер, и Настя, виновато
поглядывая на гостя, принялась строить из
кубиков домики, читать книжки и мирить временами
скандалящих между собой малышей.
Юра не скучал. Он
сидел, привалившись спиной к дивану, и оттаивал,
всем существом своим впитывал обжитой уют этой
небольшой квартирки, так не похожий на холодную
строгость его жилой комнаты и хаотичный
беспорядок мастерской.
И еще он
вспоминал.
Куда от этого
деться?
Настюшкин
быстрый взгляд.
Как тогда. 6
апреля. Вечером. Когда он решился и положил ей
руку на плечо.
- Прекрати, - не
повышая голоса, но с непривычной жесткой
интонацией.
- Хо-ро-шо, - Юра
медленно убрал руку, на секунду прикрыл глаза,
чтобы успокоить поток взметнувшихся чувств. -
Извини.
А она - будто
ничего не произошло - продолжила на полуфразе
оборванный разговор.
Диван, к
которому он сейчас прислоняется. Старый, с
вытертым до полупрозрачности суконным
покрытием.
Они сидели на
нем, в разных углах, и Юра говорил, что любит ее, и
ничего не может с этим поделать.
- Юра, Юрочка, - с
непонятной интонацией, печально и нежно
прошептала Настя.
Но когда он
подсел ближе и попытался ее обнять, твердо и
веско сказала:
- Не делай этого.
- И чуть помягче: - Мы с тобой друзья. Не заставляй
меня это сломать.
- Почему?
- Потому.
- Ты меня не
любишь? - полуутвердительно спросил Юра,
задохнувшись от волны грусти и безысходности.
- Люблю, Юра.
Очень люблю. Но как друга. Я не хочу, не могу
ничего другого ни от кого. Даже от тебя. От тебя в
первую очередь.
Трудно, когда
человек, которого ты любишь настолько сильная
личность. Трудно, но любовь от этого становится
только крепче, к ней добавляется уважение,
восхищение. И желание стать лучше, достойнее,
сильнее, чтобы оказаться с ней на равных.
Ближе к полудню
детишки утомились, и Настя, отправив Юру на кухню,
принялась укладывать их спать.
Минут через
десять они угомонились. Настя перебралась на
кухню, взялась готовить обед.
“Что-то в ней
изменилось”, - подумал Юра.
- А у тебя как? -
чуть напряженно от смущения спросил он.
- У меня?... Так,
потихоньку, - Настя рывком головы откинула назад
спадающую на лоб челку. - Живу. Вожусь со своими
обормотами. Работаю.
- А?... - Юра так и
не решился назвать имя “Сергей”.
- Развелись, -
коротко и спокойно ответила Настя и продолжила,
не оборачиваясь от плиты: - Надоело мне его
вранье. Надоели бесконечные вахты. Надоели
придирки и идиотская ревность. Надоели попойки,
крики и склоки... Он сначала не хотел развода или
делал вид, что не хочет. Наверное, подготавливал
позицию для отступления. А как подготовил, так
сразу все и уладили. Уехал в Норильск. Вроде как
женился... Ну и вот. Алименты платит, хотя
наверняка не полностью. Но я ничего другого не
ожидала. Не приезжает - и то хорошо.
- Понятно, -
зачем-то сказал Юрий. - И ты с тех пор... одна?
- Да, - просто и
открыто ответила Настя. - Те, кто меня знают, не
лезут. Попадаются, правда, иногда прилипалы. Те,
что не понимают, что шутки и улыбки ни к чему не
обязывают. Но ты ведь знаешь, как я умею с ними
обращаться.
- Знаю. И очень им
не завидую. Отшиваешь ты намертво.
Тогда в кафешке,
когда ужинали они с ее подружкой и к ним подсела
знакомая с двумя парнями...
Шутили,
смеялись, танцевали. Пили “Хванчкару”. Настя,
как всегда была веселой и общительной. От танцев
не отказывалась, даже чмокнула Костю в щеку,
когда он подарил ей коробку конфет. Но когда тот
же Костя, уже порядком напившийся, стал
предлагать ей отправиться к нему домой...
- Да ну тебя! -
все еще пыталась перевести разговор в шутку
Настя. - Делать мне больше нечего.
- Конечно,
нечего! А придешь ко мне - найдем занятие!
Кровать у меня хорошая. А девчонка ты - что надо!
Юра подобрался,
готовый вскочить и дать этому ослу по роже. Не
успел. Его остановил Настин голос. Он звенел
легированной сталью:
- Вали отсюда.
Костя
непонимающе на нее воззрился. И встретился с ее
посветлевшими от ярости и ставшими прицельно
твердыми глазами.
- Ты не понял?
- Да чего ты...
Уже пошутить нельзя, - это уже для порядка, чтобы
не совсем потерять лицо. А сам бочком-бочком -
выталкиваемый этим жестким и непримиримым
взглядом - к двери.
- А как дела на
работе? - спросил Юра, меняя тему разговора. -
Или ты в декретном?
- Ох, Юра, ну
какой тут декретный! Полгода детских не платят.
Работаю.
- Все там же?
- Нет, из школы я
уволилась. Сам знаешь, каково быть учителем.
Платят крохи, и те с задержкой. Так что взялась я
торговать. Подружка помогла устроится на рынок.
Всякие там колбасы и сыры реализую. Хоть какую-то
копейку получаю, - Настя замолчала, лицо ее
приняло устало-озабоченое и немного печальное
выражение. - Хорошо, что ты приехал сегодня. У
меня выходной, надо будет только часа в три
сбегать к напарнице домой, узнать насчет
завтрашнего дня... Но это потом...
“Это потом. А
сейчас есть ты, и есть я, - Юра окинул взглядом ее
стройную легкую фигурку, мягкие гармоничные
черты круглого открытого лица. Задохнулся от
неисполнимого желания. - Милая. Ты такая же
красивая, как раньше. Такая же близкая и любимая.
Как жаль, что нам не быть вместе. Что не
повторится та ночь...”
Он подловил ее
на слабости. Хотя, что значит - подловил? Просто,
не смог оставаться в своей комнате и слышать, как
она плачет.
Оделся, вышел в
прихожую, тихонько постучал в ее дверь.
И, не дожидаясь
ответа, вошел.
Настя лежала, с
головой укрывшись одеялом, и тихо всхлипывала в
подушку. В стоящей рядом детской кроватке
безмятежно посапывала Алинка.
Юра присел на
краешек Настиной постели и положил руку на
вздрагивающую под одеялом спину, стал тихонько
поглаживать и успокаивать:
- Настенька, не
надо. Все будет хорошо. Ты сама увидишь, как все
будет хорошо. Тебе все удастся, ты будешь
счастлива.
Она притихла,
откинула краешек одеяла и, протянув к нему
тонкую, серебрящуюся в лунном свете, руку,
сипловатым голосом попросила:
- Дай платок.
Взяла и,
уткнувшись в него лицом, стала приводить себя в
порядок.
- Извини, я тебя
разбудила... Просто, так тошно стало, так
безысходно...
- Ну что ты...
милая, - Юра впервые так ее назвал.
- Не надо, Юра, -
тихо попросила Настя и опять всхлипнула. - Лучше
оставь меня одну.
- Не оставлю.
Юра решительно
придвинулся и, осторожно обняв обеими руками,
прижал ее голову к своей груди. Покачивая, как
маленького ребенка, стал нежно, но решительно ей
говорить:
- Никогда я тебя
не оставлю. Нет, милая, не оставлю. Солнышко мое,
светик мой ласковый, я люблю тебя. Люблю, люблю,
люблю, люблю!
Он взял ее лицо в
ладони и стал нежно и ласково целовать ее в глаза,
щеки, губы. Настя коротко вздохнула и
расслабилась. Она так устала от постоянной войны
с окружающими ее чужими людьми. От склок и
сплетен, от липнущих к ней мужиков, которым надо
давать отпор, от пропадающего месяцами на Севере
и скандалящего в редкие отпуска мужа. И от
неуклюжей Юриной любви, которая ничего не могла
ей дать, кроме чувства вины и опасения потерять
так неожиданно встреченного друга. Ужасно,
смертельно устала. И пришло равнодушие: пусть.
Пусть будет то, что будет.
Но скоро
равнодушие исчезло, растворилось в тепле и
внимании, в нежных, страстных и бережных ласках,
которые дарил ей Юра. Дарил, не ожидая ничего
взамен и ничего не оставляя себе, наслаждаясь ее
радостью и приходя в экстаз от ее экстаза,
убеждаясь в очередной раз, что по-настоящему
получить можно только бескорыстно отдавая...
“Жаль, что
больше этому не быть. Не потому, что нет любви, не
потому, что нет желания. Я потерял на это право. Да
и не имел его. Предательство убивает любовь. Раз и
навсегда. А я предал ее тогда, три года назад.
Предал. Надо было плюнуть на договоры, уйти к
черту с работы. Надо было дождаться ее мужа и
выяснить с ним отношения. Просто набить ему морду
или, скорее, получить по морде от него, что,
впрочем, абсолютно без разницы. Влезть в их семью
и окончательно развалить ее, и без того
распадающуюся. Не имел права? Имел. И не к чему
искать отговорки и оправдания. Оправдывается
тот, кто виноват. А я бесспорно виноват, потому
что согласился с ее тоскливой просьбой:
“Уезжай”. И тем самым потерял право на любовь. Да
вот только она - любовь, от этого никуда не
делась”.
- Ну, вот и все, -
немного излишне весело сказала Настя и, отступив
от плиты, устало села на стул, внимательно
посмотрела на Юру. - Что-то не так?
- Да нет, все
нормально, - беспечно отозвался Юра.
Настя медленно
покачала головой.
- Просто... я не
ожидал такого приема. Я ведь так перед тобой
виноват...
- Нет, Юра, -
задумчиво ответила Настя. - Было то, что должно
было случиться. И я благодарна тебе за это. Те два
месяца очень многое мне дали, а твое присутствие
стало тем, что спасло меня от полной
безысходности и уныния. Вернуло меня к жизни.
Спасибо тебе за все. И дай Бог тебе счастья.
Она чуть
грустно, но хорошо-хорошо так улыбнулась.
Настя с Юрой еще
долго сидели за столом. Пообедали, допили вино. И
говорили, говорили, говорили. Юре было
удивительно уютно и спокойно. Он чувствовал себя
как корабль, вернувшийся после долгих
путешествий и боев в родной порт.
Где-то около
двух Настя начала поглядывать на часы.
- Скоро мелкие
проснутся. Надо будет их покормить и мне придется
бежать к напарнице. Хорошо, что ты приехал в
выходной. Ключ, правда, все там же, под ступенькой,
домой ты бы попал. Ну а толку? Я - на работе. Дети
- в садике. Ваську я устроила в тот же, что и
Алинку. Еле уговорила принять. Берут с трех лет, а
ему еще и двух нету.
- Да? А на вид
такой здоровенный бутузище! - удивился Юра. - А
когда у него день рождения.
- Десятого
февраля, - тихо сказала Настя и внимательно
посмотрела на Юру.
У того внутри -
как разверзлась пропасть. И Юра почувствовал, что
падает, падает в нее. Бешено заколотилось сердце.
Двенадцатое мая...
Ночь, когда они первый и последний раз были
вместе.
Странно, но Юра
не почувствовал изменения в отношении к Ваське.
Он даже пытался себя взвинтить - ведь сын же!
Твой собственный ребенок. Ничего.
Нет, не пустота.
Наоборот. Юра понял, вернее, почувствовал, что для
него не важно, кто Васькин отец. Он сын Настюшки. И
этого достаточно. Алинка умиляла и согревала его
душу своим присутствием не меньше, чем Васек.
Но согревание
согреванием, а мороки с ними... Настя быстренько
их покормила и стала торопливо собираться:
- Как хорошо, что
ты приехал. А то мне пришлось бы тащить их через
весь город или оставлять на присмотр соседке.
- Ну, давай
инструкции, - нарочито бодро потребовал Юра.
- Значит, так. Вот
вам одежда. Эта - Ваську, а вот эта - Алинке.
Застегивай все поплотнее, чтобы не поддувало.
Поверх пальтишек повяжи шарфики. Ну и шапки
меховые надень.
- Хорошо. Будет
исполнено, шеф. А где их выгуливать?
- Идите-ка вы к
парку. Помнишь?
- Конечно, помню.
- Ну и хорошо.
Ладно, пока-пока!
- Пока, мамочка!
- Ма, пока!
- До встречи,
Настенька.
Одевание
малышей оказалось делом не легким. Васек
радостно хохотал и убегал, до тех пор, пока Юрий
не подхватил его, заливающегося смехом и
брыкающегося, под мышки, и не посадил к себе на
колени. Впрочем, это мало что дало, и процесс
облачения продолжался еще минут десять.
Все это время
Алинка с серьезным видом расхаживала по комнате,
медленно, тщательно одевалась, попутно
отвлекаясь на игры со своими многочисленными
куклами и плюшевыми зверями.
Наконец тяжелая
работа подошла к концу. Весь запыхавшийся от
непривычного труда, Юрий надел на Васька
пальтишко и повернулся к Алинке.
Та стояла в
раздумье, держа в одной руке оставленную мамой
меховую заячью шапку, а в другой - новенькую,
вязаную, празднично ярко-красную.
- Дядя Юра, -
подняла она на него свои васильковые глаза. -
Давайте я надену эту. Она такая красивая. На
улочке тепло...
Юрий посмотрел в
окно. Влажный снег ноздревато осел, а наледь
поблескивала выступившей влагой. Наверное,
градусов пять ниже нуля. И это в конце января! Ему
представилось, как неудобно будет Але в этой
громадной меховой шапке и как празднично будет
она выглядеть в вязаной.
- Но мама сказала...
- начал он нерешительно.
- Там так тепло, -
с умоляющими нотками в голосе отозвалась Алина.
- Ладно,
уговорила. Сама завяжешь?
- Угу, - кивнула
девочка, нахлобучила шапку и с деловитым
сопением стала завязывать под подбородком
красные шелковые тесемки.
Они гуляли
долго. Медленно наползали на город долгие
январские сумерки. Дети, то послушно бродили за
руку с Юрой, то устраивали бега с воплями и
валянием в сугробах. Юра время от времени их
отлавливал и отряхивал, хохочущих, от мягкого
снега. Было непривычно: весело и тревожно. И Юра,
откровенно обрадовался, когда увидел
приближающуюся к ним фигурку в сиреневом пальто.
Очень ровно шла
Настя. Очень ровно и стремительно. А в правой руке
крепко сжимала меховую шапку.
Юрий ощутил
тоскливое предчувствие ссоры. Не обманулся.
- Ты почему ее
так одел?! - Настин голос полон железа. - Ты,
вообще, что-нибудь соображаешь? Или совсем тупой?
И наклонясь к
притихшей дочке, стала ее торопливо переодевать.
А Юрий
почувствовал пустоту. И звон в ушах. Как будто
налетел с разбега на бетонную стену, которая
мгновенно выросла между ним и Настей. И не
перелезть через ту стену, не пробить ее своим
телом. Да и не станет он этого делать. Есть и у
него принципы. НИКТО не имеет права говорить с
ним ТАКИМ тоном.
Юрий круто
развернулся и пошел прочь, по направлению к
Настиному дому. Если поторопиться, можно успеть
на пятичасовый автобус.
Поворачивая за
угол, Юрий обернулся. Настя, как ни в чем не
бывало, играла с детьми. Он для нее перестал
существовать.
Вот и все.
Ключ был на
старом месте. Юрий быстро подхватил чемодан и,
стараясь не смотреть по сторонам, выскользнул из
дома.
На автостанцию
он пошел дворами, параллельно парку. Но не
удержался, свернул к нему.
Настя играла с
Алинкой. Весело носилась с ней по мягкому снежку.
А Васек отошел в сторонку и внимательно изучал
железную ограду.
Юра стоял за
углом и прощался. В сгущающихся сумерках лицо
Насти было почти неразличимо. Только голос -
звонкий и чистый, да заливистый смех Алинки.
Да Васькины
глаза.
Он увидел Юру,
побежал к нему, переваливаясь из стороны в
сторону, как пингвиненок, остановился в двух
метрах, задрал высовывающееся из мехового
обрамления личико и весело улыбнулся:
- Дя Юра! Дём,
игать! - подошел к тому и, ухватившись одетой в
варежку ладошкой за Юрин палец, потащил к маме.
- Нет, Вася, мне
надо ехать, - чувствуя, как перехватывает горло,
отстранился Юра. Начал пятиться в глубину
проулка.
Васька шел
следом и продолжал звать:
- Дя, Юра! Дём. Дём
маме. Дя Юра...
Юрий не
выдержал. Подавил всхлип и, подхватив малыша на
руки, прижал к себе. Подержал так, крепко
вцепившегося в куртку, с усилием оторвал от себя,
опустил на ноги. Подтолкнул к парку:
- Иди, малыш. Иди
к маме. Прощай.
И быстро пошел
прочь. Он обернулся только раз, когда заворачивал
за угол. Малыш все так же одиноко стоял посреди
проулка, глядя ему вслед.
“Моя доля -
бежать. Бежать от любви, от друзей, от самого себя.
Прятаться за придуманные дела, работу, принципы.
И за обиду. Это так просто - обидеться на Настю.
Надо же! Посмела повысить на меня голос. А чего
еще ты ожидал, придурок? Ты уже предал ее один раз.
Сбежал. Теперь заявился, как ни в чем не бывало.
Она - изумительный человек - сделала вид, будто
ничего не случилось. Я бы так не смог. Простить и
не помнить зла. Но зло было. Как она жила все это
время? Без мужа и родных, одна, с двумя детьми, в
нашей идиотской стране, где власти думают только
о своем благополучии и плюют на простых людей.
Жила, растила его сынишку. И знала, что где-то
ездит себе по командировкам да рисует картинки
Юрий Красильщиков. Конечно, ее прорвало. А то, что
поводом к тому была не надетая шапка, -
случайность. Могло быть что угодно другое. Когда
предают дружбу или любовь, в них появляется
трещина, готовая при любом неосторожном
прикосновении расколоть чувства. Вот и
расколола. И нечего обвинять в этом Настю. Это
слишком просто - найти себе врага, виновного во
всех твоих грехах. Нет, Юрочка - живи да помни”.
Такие и подобные
мысли не раз приходили к нему одинокими вечерами,
что проводил он в гостиничном номере все эти
долгие четыре месяца. Он перестал от них
прятаться. Бесполезно. Работа лишь немного
притупляла боль. А водка не помогала совсем. От
нее наваливалась тоска и чувство собственной
никчемности. А на следующий день было совсем
погано, и не столько телу, сколько душе.
Но все
кончается. Кончился и контракт. Юрий сдал новый
клуб. Распил шампанское в компании благосклонно
похлопывающих его по плечу солидных господ в
модных костюмах. Получил в кассе солидную кучу
денег, правда, не столько за клуб, сколько за три
отделанных под его руководством особняка. Этих
денег хватило бы на новую “девятку” да еще
осталось бы на жизнь.
Но Юра не стал
покупать машину. Зачем она при его кочевой жизни?
К тому же сибирские дороги больше приспособлены
для танков. А сел Юра в тот же самый набитый
вахтовиками автобус.
Он специально
рассчитал так, чтобы между прибытием автобуса и
проходящим поездом было как можно меньше
времени. Сорок минут разницы.
Но опять
бастовали шахтеры. Сели, понимаешь ли, на рельсы.
Делать им больше нечего. Нет, чтобы бесплатно
добывать любимому начальству уголек.
Впрочем, шахтеры
попались сговорчивые, и поезд все-таки
пропустили. Приход его обещали часиков через
пять.
Юра уселся на
скамейку перед входом в вокзал и стал ждать.
Майское утро
зеленело молоденькой листвой, пригревало
ласковым солнышком, пестрело цветами и нарядными
одежками школьников. Сегодня у них последний
звонок.
Юра посидел на
скамейке, прошелся по привокзальным
окрестностям, купил себе книжечку кроссвордов.
Но неспокойно
было на душе. В груди ворочался растущий ком.
Начало перехватывать дыхание.
“Нет, так нельзя...
Я просто свихнусь. Что же делать?!”
И решение пришло
неожиданно. И стало от него легко до звона, до
нервного озноба.
“Садик. Настя
говорила, что отдала Васька в сад. В тот же, что и
Алинку”.
Эта мысль пришла
уже на ходу. Он не знал, правильно ли поступает, но
это было не важно. А важно было зайти в садик.
Посмотреть, там ли Васек. Повидаться с ним
последний раз. И, если он в группе, идти к Насте
домой. Потому что тогда она точно на работе. Ключ
лежит на старом месте. А куда припрятать сверток
с деньгами, он придумает. Так, чтобы она нашла его
не сразу. Что Настя сделает с деньгами - не имеет
значения. Возможно, просто выбросит, как подачку,
- с нее станется. А может, попытается их вернуть.
Но найти Юрия в миллионном городе за тысячу
километров от Тынды - не так-то просто. Да и
здравый смысл у нее, скорее всего, перевесит
эмоции...
“А ты сам-то как
к этому отнесешься, Юра? Ты ведь, действительно,
откупаешься”.
“Нет. Не
откупаюсь. Просто, это единственное, что я могу
для нее сделать. Для нее, Алинки и Васька. Это
единственное, что она, наверное, согласится от
меня принять”.
Вот и садик. На
детской площадке носятся малыши.
Юра не сразу
узнал Ваську. Тот подрос за эти четыре месяца,
стал более ловким и шустрым. Только личико не
изменилось. Такое же открытое, озорное,
хитроватое.
Юра постоял в
сторонке, наблюдая за веселой кутерьмой,
мельканием разноцветных одежонок, слушая
веселый гомон. Ребятишки не обращали внимания на
незнакомого дядьку, только воспитательницы с
интересом и легким опасением бросали на него
косые взгляды.
И несколько раз
поглядел в его сторону Васек. А когда они
встретились глазами, аккуратно положил на землю
машинку и, не торопясь, пошел к Юрию.
Подошел.
- Дядя Юра?
- Да, Васенька.
Мальчуган
потянулся к нему. Взял за палец.
- Идем игать. Ты
до-олго ехал. Идем.
И он потянул
Юрия к детишкам.
- Нет, Васенька.
Мне надо уходить, - объяснил ему Юра, присев на
корточки и заглядывая в веселые и требовательные
голубые глаза.
- Потом дёшь?
Игать будем?
- Может быть,
Вася, может быть, - соврал Юра и взлохматил
светло-русую головенку.
- Тада иди, -
деловито разрешил сынишка.
А Юру как что-то
толкнуло. Он резко встал, обернулся.
Настя.
Она идет к нему
быстро, но ровно, как тогда, последний раз. И Юра
не может разобраться в выражении ее лица. На нем
под маской спокойствия угадываются отчаянно
рвущиеся наружу эмоции. Но какие?
Юра стоит и ждет.
Нет, он не будет оправдываться. И не станет
защищаться. Пусть случится то, что должно
произойти. Он заслужил ЛЮБОЕ наказание.
Она подошла. И
плотину прорвало...
- Дурачок ты мой,
- и теплая ласковая рука коснулась Юриной щеки. -
Ну сколько можно бегать друг от друга? - вторая
рука обхватила Юрину шею, и лицо Настеньки
оказалось так до головокружения близко. - Ты
можешь думать обо мне что хочешь... Только я тебя
люблю. Люблю и все. И никуда, никуда, ни-икуда я
тебя не отпущу.
- Я и не отпущусь,
- продираясь сквозь головокружение, прошептал
Юра и, не обращая внимание на любопытные взгляды
воспитательниц, крепко прижал застонавшую
Настеньку к груди и слил свои губы с ее в долгом
как жизнь поцелуе.