В конце января 1612-ого года воевода князь Пожарский повёл собранные в Нижнем Новгороде рати в поход на освобождение Москвы от поляков. Расстояние до столицы, которое можно было пройти за пару недель, войско преодолевало восемь месяцев — из Нижнего народное войско выдвинулось не к Москве, а в направлении Ярославля. Дело в том, что пока собиралось ополчение, атаман Заруцкий, к тому времени уже супруг «царицы» Марины Мнишек, чтобы расстроить поход Пожарского, выставлял казачьи заставы на пути от Нижнего к Москве.
К началу похода формирование ополчения не было завершено, ещё не подошли силы с Севера и Урала, но времени на их ожидание не оставалось: вездесущий атаман Заруцкий решил перекрыть пути из городов Северной Руси, для чего послал к Ярославлю атамана Просовецкого. Кроме создания преград прибывающим ратникам, Ярославль, занятый казаками, стал бы вражеским узлом в тылу у ополчения. Узнав о планах противника, Пожарский спешно выступил в Ярославль и опередил Просовецкого. Новые ратники примыкали к ополчению в его движении через Балахну, Юрьевец, Решму, Кинешму, Кострому, а окончательное собирание, обучение и снаряжение войска шло уже в Ярославле. Туда же подходили сибирская татарская дружина царевича Араслана, отряды других татарских групп, белорусы, мордва, чуваши и башкиры, позже в войско влились ратные из украинских городов.
На пути в Ярославль воинство Пожарского очищало Северное Поволжье от разбойничьих шаек, и у историка Забелина наверняка были основания утверждать, что «Первые шаги ополчения повсюду были для него торжеством. Везде встречали его с истинной радостью, доставляя казну на подмогу и собирая ратных из окрестных мест». Тем не менее, не всегда картинка была настолько благостной; так, воевода Костромы не пускал ополчение в свой город. Не все богатеи спешили отдать своё кровное на помощь ополчению, и Козьма Минин вынужден был принимать к несознательным гражданам крутые меры, в отдельных случаях «богатые гости покорялись» только под угрозой полной конфискации имущества. «Чтобы победить, необходимо было собрать средства для продолжения войны», — коротко и ясно пишет по этому поводу академик В.В.Каргалов.
Оттого что Козьме Минину приходилось заставлять кое-кого тряхнуть мошной, пошли слухи о его нечеловеческой жестокости, оказавшиеся живучими настолько, что по сию пору о ней вопиют серьёзные, казалось бы, люди. И пусть факты говорят о том, что Второе ополчение создавалось преимущественно на добровольные пожертвования представителей всех сословий, что многие состоятельные люди охотно отдавали всё своё имущество на дело освобождения, бедняки несли последние крохи, а нищие сдавали Минину нательные медные кресты, всё равно российские историки либерального толка твердят о грабежах и вымогательствах Минина. Известен единственный случай, когда Минин дал волю гневу и публично угрожал «руки отсещи» за нежелание богатых торговцев жертвовать в казну ополчения. Произошло это в Балахне, а «отказниками» были родные братья Минина, вероятно, рассчитывавшие, что им как родственникам одного из руководителей ополчения выйдет послабление. Понятное дело, что к ним Козьма Захарьевич должен был проявить особенную строгость, однако из этого эпизода некоторые историки и сегодняшние публицисты вывели отнюдь не уважение к личности Минина, а возможность использовать пробрасываемые вскользь «сенсационные» данные, что людям за неуплату взносов в казну ополчения отрубали руки.
Мало того, теперь выясняется, что Второе ополчение было сформировано на доходы от работорговли. Так, академик РАН Ю.С.Пивоваров, который не нашёл других характеристик для М.И.Кутузова кроме как «лентяй, интриган и эротоман», на голубом глазу заявил: «В 1612 году, когда Кузьма Минин собирал ополчение, чтобы выбить поляков из Москвы, он продал часть населения Нижнего Новгорода в рабство. И на эти деньги сформировал для князя Пожарского ополчение.... Россия всегда использовала свои природные ресурсы. Когда-то это были люди».
Чушь о работорговле в Нижнем Новгороде, обредшая в наши дни вторую жизнь, впервые появилась в книге украинского историка Н.И.Костомарова «Русская история в жизнеописаниях её главнейших деятелей», почему-то входящей в список основных материалов для изучения отечественной истории.
Возможно, Костомаров, как считают некоторые исследователи, слишком буквально воспринял слова Минина, произнесённые на площади Нижнего Новгорода: «...буде нам похотеть помощи Московскому Государству, и то нам не пожалети животов своих, да не токмо животов своих, и дворы свои продавати, и жены и детей закладывать». Но, возможно, Костомаров подогнал образную фразу из пылкой речи Минина под готовую концепцию — этот историк был известным радетелем за сомостийность Украины, другом и соратником Т. Шевченко, и у него не было никаких оснований испытывать симпатию к людям, восстановившим русскую государственность. «Драгоценныя слова, сияющия бриллиантами в русской истории (имеется в виду речь Минина — А.Э.), и в них-то г. Костомаров находит, — кто мог бы вообразить, — доказательство для... своего более чем нравственно-уголовнаго обвинительнаго пункта», — негодовал в 1873-ем году историк М.П.Погодин, профессор Московского университета, член Российской академии.
Костомаров ничтоже сумняшеся пишет о работорговле в Нижнем как о доказанном факте: «За неимением у них (бедных) денег оценивали и продавали их имущества, и отдавали их семьи и их самих в кабалу. Кто же мог покупать двор и животы? Кто мог брать людей в кабалу? Конечно, богатые люди. Этим путем можно было вытянуть от них спрятанные деньги. Само собою разумеется, имущество и люди шли за безценокъ, потому что в деньгах была нужда, а выставленнаго товара было много. Конечно, нужно было, чтоб покупать и брать в кабалу было для богачей очень выгодно; только тогда они решатся пустить в обращение свои деньги».
Серьёзные российские историки, современники «вольнодумного» Костомарова были потрясены необоснованностью подобных утверждений. М.П.Погодин писал по этому поводу: «Какой длинный ряд предположений, одно другого ужаснее! Какой длинный процесс исторического исследования! А что подумают читатели, если им сказать, что весь этот процесс состоит из одних выдумок, что нет прямых исторических подтверждений ни на одну из составных его частей?... Нет известий ни о продажах, ни о покупках, ни о залогах, ни о кабалах». В своей работе «Ещё за Минина» М.П.Погодин приводит подлинные свидетельства из летописей, грамот, из приходной книги на жалованье ратным людям, не оставляя камня на камне от измышлений Костомарова. Тем не менее, ни об этих доказательствах, ни о самой работе М.П.Погодина, ни об отповедях И.Е.Забелина, данных Костомарову, сегодня почти не вспоминают, но зато злобная клевета на высочайшее проявление русского духа воспроизводится с постоянством, достойным лучшего применения.
Ещё один повод придраться к руководителям Второго ополчения, в большей части к Пожарскому, даёт историкам определённого мировоззренческого толка так называемое Ярославское стояние — войско прибыло в Ярославль в начале апреля 1612-ого года, а выдвинулось на Москву только в конце июля. «Стояние» явилось поводом обвинять Пожарского в медлительности, нерешительности, трусости и даже, не смотря на факт освобождения им Москвы, в неспособности управлять войском. Почему-то обвинители при этом забывают, что в это же время происходило Смоленское стояние Сигизмунда — польский король основательно готовился к битве за Москву. Народному ополчению предстояло сразиться с самой сильной на тот момент в Европе армией, и второго шанса в случае поражения история Пожарскому не предоставила бы.
В 2005-ом году, третьего ноября, то есть накануне всенародного праздника, нижегородская газета «Новое дело» опубликовала статью с выразительным названием «Смутный праздник». Кроме душераздирающих подробностей работорговли во Втором ополчении («народ чисто по-садомазохистки наслаждался самоуничтожением»), в статье в который уже раз ретранслировалось мнение Костомарова о том, что князь Пожарский был «посредственным полководцем и крайне нерешительным человеком. Во время похода князь вынашивал мысли об отказе идти на Москву».
За четыре ярославских месяца Минин и Пожарский успели сделать удивительно много. В январе из Нижнего войско вышло численностью три с половиной тысячи человек, а ко времени похода на Москву оно насчитывало десять тысяч хорошо вооружённых и обученных воинов. «Всю весну и лето подвижные полки и летучие отряды очищали дороги и подступы к Москве от воровских ватаг, разбойных отрядов самовольной, отбившейся от королевских войск шляхты, шаек грабителей», констатирует исследователь. Отряды Пожарского освобождали от запорожцев, поляков и казаков Заруцкого города, брали под контроль дороги, связывавшие Ярославль с Поморьем. «... послали по городам воевод с ратными людьми во Владимир в Суздаль Переяславль Ростов на Устюжну в Кашин Углич в Тверь к Троице в Касимов и в иные городы а на гетмана Ходкевича и на черкас послали воеводу князя Черкасского-Мастрюка с огненным боем и они во многих местах врагов побили а на достальных черкас пошли за Торжок...» — так описывал свою ярославскую деятельность сам Пожарский.
На «очищенных» территориях оживают землепашество, торговля, ремёсла — начинает налаживаться порушенная Смутой жизнь. «Пожарский очищает землю кругом себя. Прямит ее», пишет И.С.Лукаш. «Прежде всего надо было осадить, взять приступом свою собственную Смуту, — в лад ему высказывается И.Е.Забелин. — И эта осада была несравненно мудренее осады Китай-города или Кремля».
Грамотами Минина и Пожарского в Ярославль были призваны выборные из городов, которые вошли в состав общерусского правительства — Совет всея земли. Заработали правительственные учреждения: приказы Поместный, Разрядный, Посольский, Монастырский, что способствовало стабилизации обстановки и оживлению хозяйственной деятельности. Чеканилась монета, собирались налоги. В стране, давно лишённой институтов управления, внутренние и внешние связи которой были разорваны, возник постоянно расширяющийся остров, где установились все признаки государственности. К лету 1612-ого года земское ополчение контролировало половину территории тогдашней Руси, и Ярославль сделался столицей «очищенных» земель.
Не смотря на то, что основную работу по налаживанию государственных механизмов проводили «выборный всею землею человек» Козьма Минин и «по избранию всех чинов и людей Московского государства многочисленного войска у ратных и земских дел» князь Пожарский, они вначале не претендовали на особенное место в ярославском правительстве. Подпись Пожарского на грамотах стояла десятой после представителей знатных родов: Долгоруких, Куракиных, Бутурлиных, Шереметевых и других бояр, подтянувшихся в Ярославль; за неграмотного Минина Пожарский подписывался пятнадцатым номером. Но искушённые в придворных интригах бояре не поняли народного характера Второго ополчения и передали руководство войском ополчения князю Дмитрию Черкасскому. Этот человек в отличие от Пожарского имел далеко небезупречную репутацию: был замаран и дружбой с «тушинским вором», и службой на поляков, но зато Черкасский занимал высокое местническое положение. Войско признавало своим вождём только Дмитрия Пожарского, выбранного им «за разум и за дородство и за храбрость», и князь Черкасский, продемонстрировавший полную неспособность к управлению огромной по тем временам армией, скоро был смещён.
Скоро Пожарский, взяв в свои руки управление не только войском, но и землёй, стал правителем Ярославля, наделённым, как того и требовало то особенное время, диктаторскими полномочиями. Он своей волей решал вопросы наград и наказаний, распоряжался строительством и назначал в города новых воевод; скромный нижегородский мещанин Минин всегда был его правой рукой. Ярославское правительство стало именоваться «Великих государств и Российского царствия бояре и воеводы и по избранию Московского государства всяких чинов людей, многочисленного войска ратных и земских дел стольник и воевода князь Димитрий Пожарской со товарищи».
Факты говорят о том, что Пожарскому и Минину власть требовалась исключительно в интересах дела. Автор трилогии о Втором ополчении писатель Валерий Шамшурин, много лет посвятивший изучению истории Смуты, пишет о ярославском периоде Минина и Пожарского: «Они постоянно были в ополчении, они как начальство не выделялись... То есть они были близки, они не отделяли себя от рати. Они ели ту же пищу, они ходили в те же храмы, не гнушались взять топор в руки, если надо было что-то построить».
Пожарский решительно оградил Второе ополчение от боярских интриг, и это способствовало созданию спокойной и здоровой обстановки в Ярославле. Н.М.Карамзин в работе «Исторические воспоминания и замечания по пути к Троице» отмечал сложившееся в ополчении содружество «чёрного люда», дворян и представителей других сословий, другими словами, то самое «народное единство», в честь которого и установлен теперь праздник. «Народ был готов выступить как один человек» (С.М. Соловьёв). Земское войско, уже не оглядываясь на бояр, погрязших в привычном мерянии местничеством, обзавелось собственным гербом, и на нём были изображены два стоящих льва с родовой печати князей Пожарских.
Русь ждала царя, земство требовало избрания царя ещё до выхода на Москву, с этой целью уже начиналась подготовка к созыву Земского Собора: «как нам в нынешнее злое время безгосударными не быть и выбрать бы нам государя всею землёю».
Это просто, как кровь и пот:
Царь — народу, царю — народ.
Это ясно, как тайна двух:
Двое рядом, а третий — Дух.
М. Цветаева
По городам рассылались грамоты, в которых для избрания государя призывались «к нам, в Ярославль, изо всяких чинов человека по два, и с ними совет свой отписати». «Надо ли гадать, кого бы избрали царем на Земском соборе в Ярославле?», риторически вопрошает современный публицист, отдающий должное заслугам князя Пожарского. Однако, обычно организующий всё вокруг себя Козьма Минин и Дмитрий Пожарский с его непререкаемым авторитетом уклонялись от участия в созыве Собора, поэтому дело продвигалось слишком медленно, и до похода на Москву царя избрать не успели.
Причина незаинтересованности руководителей Второго ополчения в скорейшем избрании царя кроется в сложной дипломатической игре, проводимой тогда Пожарским. Войско не могло начать наступление на Москву, оставляя в своём тылу претендующих на московский престол шведов, овладевших к тому времени не только всей Новгородской землёй, но и городами Орешек, Ладога, Тихвин, а также острогами на Белом море. Шведы вели себя на захваченных территориях невпример приличнее поляков, местные обычаи уважали, на православие не покушались. Они считались с местными властями, организовав коалиционное правительство, так что знатные новгородцы, выбирая из двух зол, готовы были вторично призвать на Русь варягов. К тому же, есть сведения, что ещё в 1611-ом году между Прокофием Ляпуновым и руководителем шведского войска маршалом Делагарди был составлен договор, по которому московский престол предлагался шведскому принцу Карлу-Филиппу. Ляпунов был уже убит казаками, но ситуация осложнялась тем, что под договором якобы стояли подписи нижегородских военоначальников, ранее входивших в Первое ополчение. В отсутствие Ляпунова шведы стали рассматривать этот договор как соглашение между Нижним Новгородом и шведской стороной. Прежде чем принимать какое-то решение на этот счёт, Пожарский желал лично удостовериться в содержании договора, но таковой ему так и не был предоставлен. Отказ Пожарского соблюдать условия договора мог привести к немедленной военной операции шведских войск («от шведов нам добра ждать нельзя», сказали вернувшиеся из Новгорода послы Пожарского). У Второго ополчения не хватило бы сил одновременно воевать на два фронта: с готовящимися к походу на Москву поляками и ещё со шведами. «Как же было поспешать в Москву, когда неприятель отнимал всю правую руку и тотчас мог наступить с затылка? — объясняет И.Е. Забелин. — Но больше всего грозил Новгород со своими немцами... Ни Пожарский, ни Минин в этом случае не были простаками, да и не были безрассудно-горячими людьми, чтобы великое дело, которое они несли на своих плечах, потерять разом, в угоду случайных, мимоидущих, хотя и храбрых, стремлений».
Пожарский посылал к Делагарди всё новых и новых послов, давал обещания по освобождении Москвы от поляков предоставить престол Карлу-Филиппу с тем, чтобы под его рукой объединить Московское и Новгородские государства. В итоге переговоров Швеция не стала препятствовать походу Второго ополчения.
О том, что со стороны Пожарского это была лишь дипломатическая игра, говорит много фактов. Ведя переговоры с Делагарди о принятии на русский трон Карла-Филиппа, Пожарский одновременно укреплял города на пути движения шведов. Только 25-ого июля, накануне выхода из Ярославля, Пожарский позволил себе приоткрыть карты в беседе с новгородскими послами, прибывшими во главе с князем Оболенским, чтобы предложить ополчению «быть с нами в любви и соединении под рукою одного государя» — имелся в виду шведский принц. «Уже мы в этом искусились, чтоб и шведский король не сделал с нами также как польский», — сурово ответил Пожарский русским людям, сотрудничающим со шведами. При этом он тут же отправил очередного посла в Новгород для того чтобы, сколько возможно дольше тянуть дипломатическую резину.
В это же время князь Пожарский вёл тайные переговоры с Австрией, подавая надежду, что русский престол займёт представитель династии Габсбургов. В результате тактики Пожарского Польша оказалась изолированной от Австрии как вероятной союзницы. В то же время Пожарский вёл игру с германским императором, делая вид, что всерьёз рассматриваеет его брата Максимилиана в качестве кандидата на московский трон. Германия выступила против Швеции, и это отвлекло основные шведские войска от полномасштабного вторжения в Московское государство.
В освобождённой Москве Пожарский дезавуировал свою игру на первом же заседании Земского Собора по избранию царя. Открывая работу Собора, Пожарский призвал выбирать царя из «прирождённых», то есть из Рюриковичей, а иноземцев на царство не звать. В результате вынесенное решение было таким: «Литовского и Шведского короля и их детей и иных немецких вер и некоторых государств иноязычных, не христианской веры греческого закона на Владимирское и Московское государство не избирать, и Маринки и сына ея на государство не хотеть, потому что польского и немецкого короля видели на себе неправду и крестное преступленье и мирное нарушенье: литовский король Московское государство разорил, а шведский король Великий Новгород взял обманом». Разумеется, Швеция начала военные действия против Москвы, но к тому времени армия Ходкевича была разгромлена, польская угроза отодвинута, и воевать со шведами русским стало под силу.
В девятнадцатом веке ряд историков, проанализировав действия Пожарского, пришли к выводу, что своей мудрой дипломатией он сделал для независимости Московского государства не меньше, чем на поле брани. Тем не менее, в наше время из статьи в статью, из книги в книгу порхают легковесные утверждения, из которых следует, что Пожарский «прямил» русскую землю и освобождал от поляков её столицу, для того только, чтобы посадить царём то ли шведского принца, то ли брата германского императора (хотя последний даже не был внесён в список кандидатов на царский трон). Отнюдь не Пожарский лоббировал интересы шведской короны на московском Соборе 1613-ого года, когда знатные бояре вопреки тому, что народ требовал русского царя, пытались протолкнуть на трон то польского королевича Владислава, то шведского принца Карла-Филиппа.
Вряд ли кто-то ещё из деятелей Смутного времени, оказавшись на месте Пожарского, не воспользовался бы ситуацией, сложившейся в Ярославле, и не поспешил стать царём, что тогда было гарантировано поддержкой огромного и преданного войска. Пожарский не сделал этого, так как это противоречило интересам возрождавшегося русского государства.
Тем не менее, удивительно, как много вин у нас навесили на человека, который собрал Русь из лохмотьев и вернул ей полностью утраченную государственность. Самое устойчивое обвинение Пожарского — в его медлительности и нерешительности — пошло со свидетельств Авраамия Палицына, «легендам которого, к сожалению, историки верят без разбора» (И.Е.Забелин). Этот келарь Троицкого монастыря, претендовавший на духовное руководство Вторым ополчением, вначале прикладывал неимоверные усилия к тому, чтобы войско Пожарского из Нижнего Новгорода выдвинулось сразу под Москву и соединилось там с казаками Трубецкого и Заруцкого. То есть Палицын призывал Минина и Пожарского наступить на те же грабли, что и Новгородская дружина несколько месяцев до того. Не без влияния Палицына нижегородцы вступили в ополчение Ляпунова и были преданы им во время Московского восстания, после чего разорвали отношения с казацким лагерем. Патриарх, видевший в казаках едва ли не главных врагов Московского государства, умирал от голода в подземелье, а в это время монахи Троицкого монастыря активно склоняли руководителей земского войска на корню загубить дело народно-освободительного движения, стоившего Гермогену свободы и жизни. «Грамоты патриарха и грамоты троицких властей говорили московским людям не одно и то же. Патриарх призывал московских людей сплотиться для борьбы не только с польскою властью, но и с казачьем беззаконием, а троицкая братия звала города соединиться с казачеством...». (С.Ф. Платонов)
Минин и Пожарский, строго придерживаясь антиказацкой программы, разработанной под духовным водительством Патриарха, направили войско в Ярославль, но и там их доставал своими хлопотами Авраамий Палицын. Почти сразу же по прибытии в Ярославль Пожарский принимал старцев Троицкого монастыря, которые привезли грамоту, содержащую требование немедленного выхода войска под Москву для соединения «в любви» с «голытьбой» Трубецкого и Заруцкого. «Мы думаем, что эта грамота даже изумила Пожарского и всех нижегородцев. Их призывали сражаться заодно с людьми, которые присягнули даже и не настоящему, а подделанному вору», — негодует Е.И. Забелин. «Князь Дмитрей же писание от обители в презрeние положи», — возмущённо напишет потом Палицын в своём «Сказании», в котором он искусно перемешал реальные факты с ложью. А как же ещё должен был поступить Пожарский с его «писанием», если к тому времени уже было известно об очередной подлости казаков? — в марте 1612-ого года под Москвой состоялся «Казачий круг», на котором Трубецкой и Заруцкий принесли присягу Лжедмитрию III как «истинному государю».
К тому времени первое ополчение окончательно превратилось в банду разбойников, и для придания ему хоть какой-то статусности, Трубецкому и Заруцкому потребовался очередной «настоящий» царь, на это раз им стал «Псковский вор».
«...возобновление самозванщины в подмосковных таборах показали земщине, как опасна идеализация казаческой среды», пишет С.Ф. Платонов. Впрочем, Минин и Пожарский давно уже были далеки от такой идеализации, а Палицыну ни казачье целование креста «Исидорке», ни тот вопиющий факт, что Заруцкий подсылал к Пожарскому в Ярославль убийцу, и вождь земского движения только чудом спасся, не мешало гнуть свою линию, слать и слать своих послов к руководителям Второго ополчения.
«...для Патриарха таборы были вражеским станом, для монастыря они были правительственным центром; Патриарх предостерегал города от общения с подмосковным войском, а монастырь взывал к тем же городам о помощи этому войску», пишет С.Ф. Платонов.
Однако это только констатация расхождений Гермогена и Палицына, хотелось бы разобраться в их причинах. Что это была за фигура — знаменитый и часто цитируемый поныне Авраамий Палицын, величаемый в большинстве статей крупным государственным деятелем эпохи Смутного времени, но заслужившим крайне нелицеприятную характеристику С.Ф.Платонова, а историком Забелиным и вовсе названным «кривым человеком»?
Монахом Палицын стал не по призванию души, он был пострижен насильно при Фёдоре Иоанновиче, то есть во времена фактического правления Бориса Годунова. Чем-то заговорщицкая деятельность Аверкия была особенно опасна, если его сослали в самый дальний монастырь — Соловецкий. Позже Палицын вошёл в доверие к царю Василию Шуйскому, при этом водя дружбу с «тушинцами», где он тайно носил сан архимандрита. В 1610 году при Семибоярщине он в составе «великого посольства» отправляется под Смоленск просить у Сигизмунда сына на русский престол. С королём Польши у Палицына, вероятно, сложились какие-то особенно тёплые отношения, если он получает от Сигизмунда для своего монастыря немыслимые по тем бедственным временам милости: право сбирать в свою пользу половину с приводимых на продажу в Москву лошадей и получение из московской казны установленной «дачи денежной, за три года недобранной». К тому же Авраамий выпросил у Сигизмунда поместье и чин стряпчего для своего родственника. В довершение всего Авраамий в конце 1610 года свободно покидает стан Сигизмунда, тогда как его друг Филарет и бояре-участники «великого посольства» остаются у польского короля «в гостях», а фактически в заложниках.
Во время Первого ополчения Авраамий был близок к казацким главарям, исполняя их поручения. Возможно, он, как пишет автор одной из заслуживающих доверия статей о Палицыне, являлся «только орудием в казацких руках для достижения их противогосударственных целей. Такую роль ему пришлось играть, по-видимому, и в отношениях казаков к Минину и Пожарскому». И Забелин пишет: «По всему видно, что он держался ближе к Трубецкому, чем к Пожарскому». Но, возможно, Авраамий, поддерживавший переписку с Сигизмундом, в которой король-католик называет православного монаха «богомольцем» за своего государя и сына его, давно уже работал на польскую сторону. Прав был Забелин, когда причислял этого «государственного деятеля» к «кривым» людям, заполонившим Русь в Смутное время.
Печалится современная поэтесса:
К святым причислен не был Авраамий.
Быть может, в том усердствовал он мало,
Но он владел великими дарами.
Века прошли — и вот их недостало.
Даров Палицына недостало даже для того, чтобы снискать благодарность хозяина, ради которого он и старался «кривить» пути земцев. Филарет единственный раз за всю историю русского государства сосредоточил в своих руках высшую духовную и светскую власть; он был не просто отцом царя и патриархом, а фактическим правителем страны и, как он величал себя при живом сыне-монархе, «великим государем». Мало того, на одном из прижизненных портретов Филарет изображён в царском облачении с порфирой на плечах и со скипетром в руке, надпись гласит: «Феодор, царь всея Руси» («Русский архив» 1863г.).
Монах ни при каких обстоятельствах не мог стать царём, поэтому понять назначение этого портрета и этой надписи трудно. Вообще-то он именовался Филаретом Никитичем (нонсенс! — оставил себе монашеское имя и добавил светское отчество). Филарет сразу же по возвращения из польского «пленения» упёк неустанного хлопотуна за его интересы Палицына туда же, куда его в своё время удалял Борис Годунов — в Соловецкий монастырь. Вскоре Авраамий скончался, и по странному стечению обстоятельств это произошло всего годом позже внезапной кончины князя Трубецкого, также отправленного Филаретом как можно дальше от Москвы — в Сибирь. Как говорил персонаж фильма Гайдая, «я слишком много знал».
И этому кривому человеку вменяют в заслугу, что земское ополчение вообще пошло на освобождение Москвы! Якобы только после того, как Авраамий лично явился в Ярославль и умолил Пожарского не бояться казаков, таких же православных христиан, как и ратники земского войска, — «потому-де, что начал дело доброе и о нем не радит» — нерешительный и трусливый воевода решился на поход. «26 июля 1612 года Палицын приезжает к Пожарскому, а 18 августа Пожарский выступил на Москву», не моргнув глазом пишет автор одной из сегодняшних статей. Второе ополчение вышло в поход 27-ого числа, то есть на следующий день после широко известного приезда Палицына в Ярославль, и понятно, что для самых экстренных сборов войску понадобилось бы куда больше одного дня, а 18-ого августа оно уже давно находилось под Москвой. Кроме того, Палицын вообще не приезжал в Ярославль, с Пожарским они встретились только в Троицком монастыре, после того, как туда подошли рати Второго ополчения. Пожарский не нуждался в советах и уговорах келаря монастыря, поддерживавшего сомнительные отношения с подмосковными «таборами», а его войско не нуждалось в Палицыне как в представителе Церкви. В это время Патриарх Гермоген был уже уморен голодом поляками, и для духовного окормления Второго ополчения в Ярославль призвали митрополита Ростовского Кирилла, достойного и всеми уважаемого человека.
Палицын многократно упрекает Пожарского с задержкой его выступления на «помощь» подмосковным таборам: «сам же косно и медленно о шествии промышляше, некоих ради междоусобных смутных словес... в Ярославле же стояше и войско учреждающе, под Москвою же вси от глада изнемогающе». То есть суть подгоняющих Пожарского грамот заключался в том, что отряды Трубецкого и Заруцкого не озаботились развитием хозяйственной деятельности на подконтрольной им территории, а только дочиста обирали подмосковное население, потом, оказавшись на опустошённой земле, начали голодать, а «сытое» Второе ополчение почему-то должно было их кормить. Умоляя Пожарского поспешить на помощь подмосковным казакам, Палицын прекрасно знал, что речь идёт о бандитах, он сам писал о бесчинствах, творимых под Москвой: «Разыдоша бо ся тогда вси от насилия казаков»
«Осада» Москвы «таборными» казаками в деле борьбы с поляками не имела ни малейшего смысла — обозы с продовольствием и вооружением для польского гарнизона практически беспрепятственно проходили в Кремль, а оттуда в Польшу также свободно вывозились царские сокровища. И.С.Лукаш пишет: «Его (Пожарского) звала туда дикая и ярая разбойничья голытьба Заруцкого, стоявшего под Москвой, и воровские казаки изворовавшегося, надменного и кичливого князя Трубецкого. ... Эта непрочная, шатунная Русь, обернувшаяся буйством и разбоем, кидающаяся всюду, где только чует свою безнаказанность и власть своего буйства. Такие московские союзники были Пожарскому страшнее противника».
«Кто особенно хлопотал о том, чтобы нижегородцы пришли под Москву как можно скорее? Очень хлопотали об этом явные враги нижегородского движения, Заруцкий со своей атаманьею и весьма двусмысленный Трубецкой... Они народного, собственно земского, движения, боялись как правдивого суда над своими поступками, ибо эти посадские мужики непременно сосчитали бы, сколько забрано вотчин и всяких доходов и куда все это пошло, кто пользовался? Поэтому тушинским боярам нужно было оторвать ополчение от остальных городов, оторвать от его корней, от земли, а там под Москвой легко снова его развеять в разные стороны. Летописец прямо и утвердительно говорит, что Заруцкий хотел «оное собрание, стоящее в Ярославле, рассыпать» (И.Е. Забелин).
У подмосковного лагеря не было никаких оснований любить Пожарского: с начала 1612-ого года земское войско жёстко выбивало казаков из Поморья и Поволжья. Во время ярославского «стояния» Второго ополчения подмосковные казаки пытались взять Ярославль в кольцо, но под Угличем были разбиты частями Пожарского, проникшие в город переловлены и посажены в тюрьмы. Весной и летом 1612-ого года земцы не раз наносили тяжелые поражения казачьим отрядам в Верхнем Поволжье и Замосковье.
Вероятно, прав был князь Пожарский, считавший, что Трубецкой и Заруцкий с помощью Авраамия Палицына заманивают его войско в ловушку, с тем, чтобы оно оказалось между казаками, плотным кольцом окружавших Москву и польским гарнизоном, засевшим в столице. Когда польский король послал бы свою армию для разгрома блокированного войска, казацкая орда с гиканием бросилась бы грабить ополченцев, а потом, оставив полякам ненавистную Москву, разошлась бы для опустошения областей, уже успевших нагулять жирок, а теперь лишившихся защиты Второго ополчения. Но Пожарский, как пишет Забелин, не был простаком, он и тут переиграл противника. Через своих агентов, внедрённых в окружение Трубецкого, он донёс до того правду про его дружбу с Заруцким. Атаман, связанный с Трубецким клятвой держаться общих целей и вместе с ним присягавший Исидорке, изначально вынашивал собственный план: приведение на царство «ворёнка», сына Марины Мнишек. За спиной Трубецкого атаман вёл переговоры с гетманом Ходкевичем о своём открытом переходе на польскую сторону, с тем, чтобы «Ивашка-ворёнок» стал для Сигизмунда удобным рычагом управления Русью. Когда Трубецкой узнал о двойной игре своего соратника, Заруцкому не оставалось ничего другого, кроме как покинуть московский лагерь, тем более, что переговоры с Ходкевичем ни к чему не привели. Сигизмунду не нужны были марионеточные царьки в Москве, он хотел безоговорочного подчинения «наследственных врагов» — русских — польской короне. Казаки Заруцкого вместе со своим атаманом отправились в Коломну, а оттуда, прихватив Марину с ребёнком, ушли в южные земли.
Теперь расклад сил под Москвой изменился, и Пожарскому действительно следовало спешить к Москве, чтобы не дать казакам Трубецкого соединиться с армией под командованием Ходкевича, которую Сигизмунд уже подготовил к выходу из Смоленска. Кроме того что Трубецкого связывали давние отношения с польской стороной, нужно иметь в виду, что в двенадцатитысячной армии Сигизмунда большую часть составляли те же самые казаки, что сначала прибились к Лжедмитрию I, позже входили в тушинский лагерь, потом разлагали войско Первого ополчения. И вообще, интересы подмосковных казаков и польской армии во многом пересекались.
Вернулися поляки,
Казаков привели;
Пошел сумбур и драки:
Поляки и казаки,
Казаки и поляки
Нас паки бьют и паки...
А.К. Толстой
Войско Пожарского с севера и армия Ходкевича с запада приближались к русской столице. Тем временем главарь подмосковных казаков, который, со слов Палицына, раскаялся в своих изменах и готов был стать верным союзником Пожарского в битве за православную веру, пропустил пана Гонсевского, вывозившего в Польшу обозы с награбленными в царских палатах сокровищами, «среди которых были древние дорогие щиты и доспехи, золотые иконные оклады в самоцветах, резной царский посох, ковры, стулья из царских покоев, меха, сосуды, литая серебряная печать царя Шуйского, царские венцы Феодора Иоанновича и Бориса Годунова, и многое другое». А в Москву через казацкую «осаду» так же беспрепятственно прошли свежие польские отряды, числом три тысячи человек, под командованием полковника Николая Струся.
Тем не менее, положение дел требовало хотя бы видимости союзничества с казачьим войском. Нужно было, чтобы подмосковные казаки как минимум занимали нейтральную позицию до той поры, пока чаша весов во время битвы с поляками не станет склоняться в ту или иную сторону, чтобы князь Трубецкой мог присоединиться к победителю. На большее относительно Трубецкого Пожарский не рассчитывал, и развитие событий показало, что он опять оказался прав.
За короткий срок до подхода армии великого гетмана литовского Яна Ходкевича, Пожарский блестяще провёл под Москвой бескровную операцию, которую можно поставить вровень с его ратной победой над поляками. Почувствовав себя во всех отношениях слабее и уязвимее земцев, подмосковные казаки по существу поступили к ним на службу, и стали скрепя сердце подчиняться общему порядку. В Москве казаки ещё отыграются, а позже отомстят Пожарскому за своё моральное поражение, но с их затянувшейся самозванческой авантюрой будет покончено. Ещё побушуют казацкие бунты, украшенные лжепетрами, но они не будут определять общего положения дел и не смогут угрожать самому существованию государства. Казачья вольница проиграла под Москвой, и это произошло накануне судьбоносных сражений.
Битва
Армия великого гетмана литовского гетмана Ходкевича подходила к Москве. Это был сильнейший полководец Сигизмунда, почитаемый в Речи Посполитой как национальный герой. К сражению за Москву он готовился долго и тщательно, по всей Европе собирая лучшие силы. Москва была готова к обороне: с начала августа отряды Пожарского защищали все ворота Белого города, а вокруг его стен ещё с июля высланными впереди основного земского войска частями строились укрепления. Это делалось для того, чтобы лишить возможности стоявшему в Кремле гарнизону соединиться с подступавшими многотысячными польскими силами, и для того, чтобы «осада» Москвы, наконец, и в самом деле стала осадой, и засевшие там поляки перестали получать провиант и подкрепление.
Уж привел-то славный князь Пожарский своих храбрых воинов,
Привел ко московскиим стенам;
Становил-то славный князь Пожарский своих добрых воинов
У московскиих у крепких стен;
Выходил-то славный князь Пожарский перед войско свое,
Как уж взговорил он своим храбрым воинам.
«Ох, вы гой еси, храбрые солдатушки,
Храбрые солдатушки, нижегородские купцы!
Помолимся мы на святые на врата на Спаские,
На Пречистый образ Спасителя!»
Помолившись, дело начали.
(песня)
20-ого августа основное войско Пожарского подошло к окрестностям Москвы, а Ходкевич на следующий день выступил из села Вязёмы. Правильным строем под барабанный бой венгерская конница и немецкая пехота — большая часть армии Ходкевича была наёмной — а также поляко-литовцы и казаки двинулись туда, где через 200 лет будет стоять Наполеон — к Поклонной горе. Как Наполеон не дождался Москвы коленопреклонённой, так и поляки, не смотря на ничем не мотивированное чувство превосходства над русскими, не получат здесь власти. В августе 1612-ого года глубоко презираемый ими народ без участия наёмников, от помощи которых Пожарский оказался по идеологическим соображением — русские должны были сами осадить свою Смуту — не просто разобьёт польскую армию, своей победой он включит процессы, которые позже приведут к закату Речи Посполитой.
Сильна ли Русь? Война, и мор,
И бунт, и внешних бурь напор
Ее, беснуясь, потрясали —
Смотрите ж: все стоит она!
А вкруг ее волненья пали —
И Польши участь решена...
А.С. Пушкин
«Судьба, как бы забавляя христианский мир зрелищем необыкновенных переворотов в великом северном государстве, поддерживала победоносного ляха до известного времени, потом свела его со сцены, а Московии возвратила прежние ее обычаи и законы», — горестно писал Станислав Кобержицкий. Этот польский историк считал нескрываемое презрение своих земляков к русским их стратегической ошибкой: «Но государственные чины мало заботились о русских, презирая врага, столько раз побежденного, и надеясь легко покорить его опять». И.С. Лукаш позже согласится с такой оценкой отношения к нам поляков: «... ошибка поляков XVII века — их совершенное презрение ко всему русскому, презрение дурацкое, надменное и отвратительное, обнаруживающее, прежде всего, неглубину духа самих поляков. Они легкомысленно рассчитывали, что этот московский народ-раб расшатан своим бунтом, и презирали его, как презирают только завоеванного раба. Они жесточайше ошиблись во всем».
Исполнены отвагою,
Поляки крутят ус,
Пришли они ватагою
Громить святую Русь.
И с польскою державою
Пришли из разных стран,
Пришли войной неправою
Враги на россиян.
А.К.Толстой
Войска Ходкевича 21-ого августа выстроились на Поклонной горе. На польской стороне было 15 тысяч человек — 12 тысяч в армии Ходкевича и 3 тысячи солдат кремлёвского гарнизона. Ополчение Пожарского состояло из 10 тысяч ратников. Князь Трубецкой располагал двумя с половиной тысяч казаков, но на помощь этих отрядов ополченцы всерьёз не рассчитывали. Войско Пожарского, стоящее на западе Москвы, готовилось умереть в битве с врагом, превосходящим его в численности. Ратники надевали чистые рубахи и прощались друг с другом.
Трубецкой расположил свой табор на востоке столицы, у Яузских ворот. И.С.Забелин обращает наше внимание на этот факт: «... было всем известно, что Ходкевич идет с запасами по Можайской дороге, с запада, и следовательно, легко может пробраться прямо в Кремль, куда назначались запасы... Уже в одном этом размещении воевод в виду наступающего врага очень ясно обнаруживается, как различны были цели одного и цели другого. Видимо, что Трубецкой все еще думал о королевиче или о короле и вовсе не думал очищать государство от поляков».
Ранним утром 22-ого августа польское войско у Новодевичьего монастыря переправилось через Москва-реку.
И час судьбы настал! Мы здесь, сыны снегов,
Под знаменем Москвы, с свободой и с громами,
Стеклись с морей, покрытых льдами,
От струй полуденных, от Каспия валов...
К. Батюшков
Ходкевич решил натиском элитной польской кавалерии, — гусарии — считавшейся непобедимой, сломить ряды ополченцев. По плану польской военной школы эскадроны крылатых гусар концентрированным копейным ударом проламывали боевые порядки противника, затем в дело ступала пехота, под прикрытием которой на место битвы въезжала мощная передвижная крепость, представлявшая собой обоз из ста повозок. Кремлевский гарнизон Миколая Струся должен был во время боя совершать диверсионные вылазки в тыл войска Пожарского
Однако план Ходкевича был сбит с самого начала. Пожарский, оказавшийся искусным полководцем, выстроил свои войска двумя эшелонами под углом друг к другу, и гетман из-за угрозы окружения вынужден был разделить свои силы. Битва могла бы скоро завершиться поражением Ходкевича, если бы в нужный момент в дело вступили отряды Трубецкого вместе с теми пятью сотнями лучших конников, которыми Пожарский для совместного сражения усилил казачьё войско. По договорённости с Пожарским отряды Трубецкого должны были перейти реку у Крымского брода и напасть на неприятеля с фланга.
Пожарский уже семь часов сражался с яростно наступавшим Ходкевичем, «кремлевские сидельцы» под командованием полковника Струся пытались с тыла разделить русское войско. Участник боя с польской стороны вспоминал: «Там была великая резня, большой напор с обеих сторон, обычно один на другого наваливался свирепо, направляя копья свои и поражая смертельно; в воздухе свистели стрелы, ломались копья, густо падали мертвые». Положение ополченцев становилось всё более тяжелым, а Трубецкой не только не приходил на помощь, он даже не выпускал в бой земских конников. Перед сражением земское и казачье войска принесли взаимные присяги, казаки Трубецкого поклялись «против врагов наших польских и литовских людей стояти», тем не менее, в день жестокого боя они не оказали земцам никакой помощи. Как пишет Историк Василий Никитич Татищев, «казаки смотрели из-за реки, смеялись и поносили Пожарского».
Положение дел спасло то обстоятельство, что конники, приданные Пожарским казачьему войску, узнали о тяжёлом положении земцев, после чего самовольно переправились через Москва-реку и бросились «своим на выручку». Вслед за этим произошло непредвиденное: несколько атаманов Трубецкого пошли со своими отрядами на подмогу земскому войску вслед за конниками. Вероятно, не все казаки понимали, что, невзирая на клятвы биться заодно, в планы их командира победа Пожарского вовсе не входила. «22-ого августа произошла первая стычка; казаки Трубецкого смотрели на нее безучастными зрителями; всего несколько сотен бросились в сечу, вопреки полученным приказаниям», подтверждает измену Трубецкого поляк К. Валишевский.
По словам автора недавно открытой «Повести о победах Московского государства», датируемой второй четвертью XVII века, объяснение того удивительного факта, что некоторые казачьи атаманы перешли к Пожарскому, заключается в действиях Козьмы Минина. Летописец свидетельствует, что Минин прискакал на берег, где стояли казаки, равнодушно взирающие на кровавую битву ополченцев, и начал пламенное воззвание: «О, братья, христианский народ! Видите великую помощь Божию православному и Богом собранному воинству и победы над врагами и разорителями Православной веры и святых церквей, над поляками. А вы, бездействуя, какую честь себе получите и какую славу обретете, единоверным помочь не желая и Божиему делу послужить, а вражде-злобе служа? Ныне ведь от единоверных отлучаетесь!»
После неожиданного для неприятеля удара по флангу, ход боя был переломлен, атака отбита, и гетман Ходкевич отступил за реку. Ополченцы жёстко пресекли вылазки кремлевских поляков. Как вспоминал позже польский полковник Юзеф Будзило (после поражения у него в нижегородской тюрьме появилось много свободного времени для написания мемуаров): «В то время несчастные осажденные понесли такой урон, как никогда». «Кремлёвские» поляки, эти «дивные воины», как их позже назовёт польский историк Казимир Валишевский, в первый же день боёв лишились своих полковых знамён.
Еще Пожарский мещет гром;
Везде летает он орлом —
Там гонит, здесь разит, карает,
Удар ударом умножает,
Колебля мощь литовских сил.
Сторукий исполин трясется —
Падет — издох! и вопль несется:
«Ура! Пожарский победил!»
И.Дмитриев
Этой же ночью (с 22-ого на 23-е) через караулы Трубецкого в Кремль прошли 600 конных гайдуков. Казимир Валишевский добавляет, что гайдуки провели в Кремль четыреста телег с провиантом. И всё это под носом у Трубецкого! «Как же это случилось, что Трубецкой пропустил не 6, а 600 человек врагов? — вопрошает Забелин. — Явно, что казаки сносились с гетманом и играли на его руку».
Следующий день, 23-е августа, обе стороны провели за перегруппировкой сил и подготовкой к решающей схватке. Гетман передислоцировался на южную сторону города, к Донскому монастырю, то есть в район, расположенный близко к казачьему «табору». Ходкевич «не мог не заметить, если не знал достоверно, что действия Трубецкого были двусмысленны и, следовательно, могли быть ему очень полезны», пишет русский историк; польский участник событий подтверждает эту точку зрения на причины перемещения Ходкевича. Пожарский понял замысел Ходкевича и, чтобы перекрыть противнику путь в Кремль с юга, передвинул большую часть войска в Замоскворечье.
24-ого августа началась решающая битва, и она длилась пятнадцать часов. Весь день князь Пожарский сражался плечом к плечу со своими воинами. В первые же часы боя отряды Ходквича, легко преодолев бастионы Трубецкого, прорвались в Замоскворечье, но были отброшены земцами. Гетман собрал все свои войска, в том числе и те, что блокировали войско Трубецкого, и снова «учинил напуск». Участник битвы с польской стороны насмешливо описывал растерянность земцев, когда те увидели, что казаки Трубецкого, передвижению которых уже ничто не мешало, спокойно наблюдают, как гетман проходит на соединение с «кремлёвскими» поляками. «Людие же сташа в великой ужасти... и посылаху к казакам, чтоб сообща промышляти над гетманом. Они же отнюдь не помогаша... Воеводы же вси посылаху к казакам, чтоб за едино стояти против гетмана. Они же не хотяху», сокрушается русский летописец. Теперь воинов Пожарского теснили с двух сторон и основные войска Ходкевича, и получившие подкрепление «кремлёвские» поляки. Силы были не равны, и земцы оказались прижатыми к реке. Чтобы дать своим воинам передышку, Пожарский отступил за реку. Увидев поражение земцев, казаки преспокойно оставили позиции и удалились в свои «таборы». Летописец Симон Азарьин даже пишет, что казаки, хотели воспользоваться тем, что раненый князь Пожарский истекал кровью и собирались напасть на измученные многочасовым боем земские полки.
Дальше произошло событие, которое разные историки толкуют различно. Те, кто считают, что «в таковом Москвы избавлении первым, можно сказать, действующим был Авраамий Палицын... великий по всем деяниям муж... яко душа, движущая и оживляющая всё», приписывают произошедший перелом битвы тому, что в результате вмешательства этого «кривого» человека, казаки «вошли в страх Божий» и, наконец, вступили в бой. И это не смотря на то, что о заслугах Палицына известно лишь с его собственных слов. «Послушать этого старца, — иронизирует Забелин, — так придется и в самом деле поверить, что не будь его, ничего бы хорошего и не случилось».
По тиражируемой из работы в работу версии исход битвы был решён удачной дипломатической миссией Авраамия Палицына. Якобы после того, как старец отправился на переговоры в лагерь Трубецкого, где, плача горючими слезами, произнёс зажигательную речь, казаки несказанно воодушевились и поклялись, что уж теперь-то они начнут биться не щадя животов своих. «Само собой, при этом Сказании старца возникает вопрос, — резонно сомневается в этой версии Забелин, — почему он, как свой казакам человек, видя их изменное поведение, не устремился к ним с таким благодеятельным поучением в самом начале казацких раздоров, а дождался самой критической минуты?». Если и были среди казаков Трубецкого случайные люди, раньше искренне верившие в «природного» царя Лжедмитрия, а после считавшие, что они пошли на Москву, чтобы очистить её от поляков, так они уже к тому времени собственными глазами увидели всю подлость своего главаря и перешли к Пожарскому. К решающему часу битвы у Трубецкого могли остаться только отъявленные бандиты. Версия, сочинённая Палицыным, не выдерживает никакой критики, тем не менее, именно она до сегодняшнего дня является основной. Палицын ходил на переговоры к казакам, после чего они поддержали земцев, это исторический факт. А вот о чём он там с ними договаривался, мы знаем лишь то, что сам Палицын захотел поведать. Роль, которую спустя несколько месяцев Авраамий Палицын и казаки Трубецкого сыграли при избрании царя, мешает поверить даже относительной достоверности того, что старец писал о ходе своей миссии переговорщика.
Не только Забелин подметил ложь, рассчитанную на простоватых читателей в рассказе Палицына о событиях 24-ого августа 1612-ого года. Многие историки пытались понять внезапную перемену в настроениях казаков, произошедшую с приходом Палицына в их стан. Не верить же в самом деле, что люди, много лет бессовестно разорявшие страну, бессовестно давшие ложную присягу перед битвой, после духоподъёмных речей человека с весьма подмоченной репутацей вдруг загорелись желанием помогать Пожарскому, в победе которого совершенно не были заинтересованы. «Видимо, что нижегородцы для них (для казаков Трубецкого — А.Э.) были великой помехой, и они все силы употребляли рассеять это ополчение, в котором преобладал исключительно дух земства, посадский, мужичий дух, стоявший крепко и прямо на правде, раскрывавший без ужимок всякую ложь и неправду, сводивший очень правильно земские счеты, кто что забрал и чем завладел незаконно», — так поясняет Забелин принципиальную невозможность объединения земства и казаков.
Шила в мешке не утаишь, тем более, если речь идёт о сокровищах Троицкого монастыря. Получив от «государя» Сигизмунда мощные преференции, этот монастырь сказочно разбогател в голодные годы Смуты, и ему было чем подкупить казаков. В этом месте Палицын даёт противоречивые данные, поэтому вот уже четыреста лет пишут, что сокровища монастыря то ли были предоставлены Трубецкому в заклад, то ли, что казна монахов во имя освобождения отечества была полностью выпотрошена бравыми казачками, то ли, что «умилённые» таковской щедростью казаки благородно отказались от дара, «обещая все перетерпеть, но от Москвы не отойти до тех пор, пока не одолеют врагов». В последней цитате косвенно заложен ответ на вопрос, имел ли место подкуп казаков, и что, собственно, за это от них хотел Палицын. В одном месте «старец» проговаривается, и пишет, что он предлагал казакам сокровища монастыря, действительно, 24-ого августа, а передал их только после победы над армией Ходкевича и даже после сдачи кремлёвского гарнизона — то есть уже в конце октября. Сделал он это якобы затем, чтобы казаки вместо того, чтобы отправляться на разграбление северных земель, как они собирались, остались в Москве под его приглядом. Неувязочка: одни и те же деньги наёмникам не предлагают за два разных «дела». И зачем, спрашивается, казакам понадобилось разыгрывать видимость участия в московской битве, если сожженная и голодная Москва, как вскоре выяснилось, им вовсе не была нужна, а нужны ожившие области, лишённые защиты земского войска? И зачем же тогда они так долго и терпеливо выжидали, чья возьмёт, зачем подыгрывали полякам, если потом вмешались на противоположной стороне, терпящей поражение именно из-за их предательства? Очевидец свидетельствует, что казаки в дни московской битвы замышляли «... чтоб у нас начальника князя Дмитрия Михайловича убить, что и Прокопия Ляпунова убили, а нас бы всех ратных людей переграбить и от Москвы отогнать. А то у Ивана Шереметева (бывший воевода Костромы, не пускавший земское войско в свой город, а позже присоединившийся к Трубецкому — А.Э.) с товарищи, и у атаманов и казаков, умышляют, чтоб литва в Москве сидела, а им бы по своему таборскому воровскому начинанию вся совершати».
Существует ряд свидетельств, почему-то «забытых» большинством русских историков, говорящих о том, что перелом битвы 24-ого августа произошёл благодаря храброму и умному манёвру Козьмы Минина, а казаки подключились лишь тогда, когда земские воины уже сломили поляков и обратили их в бегство. Казаки должны были, в случае победы Пожарского, войти в Москву, чтобы избрание царя произошло в условиях их оккупации. Твёрдая «мужичья» власть не нужна была ни исподличавшимся боярам, ни князьям вроде Трубецкого, за годы Смуты вдоволь напившимся русской крови, ни самим казакам, не желавшим себе другой работы кроме разбоя. Никто не хотел отвечать за свои преступления, никто не хотел отдавать награбленное. Честного человека допускать к власти было опасно, а «заводчики Смуты» прекрасно знали, что Пожарский человек чести, ведь именно ему «поклонились» перешедшие к полякам бояре, когда в октябре в наглухо осаждённом земскими войсками Кремле начался голод, и они решили выпустить своих жён и детей. «Великородные бояре, продававшие постоянно Отечество, очень опечалились, боясь бесчестия и всякого насилия своим женам со стороны осаждавшего их войска. К кому было обратиться, кто бы их защитил от позора, сохранил, взял на свои руки? Бояре послали просить об этом прямо к Пожарскому и к Козьме. Здесь они надеялись найти добрых людей» (Забелин). Пожарский не только обошёлся с боярынями весьма деликатно, но и велел своим ратником защищать их от казаков Трубецкого, рвавшихся грабить вышедших из Кремля женщин и детей.
Позже, когда Пожарский самим боярам-предателям сохранил не только жизнь, но и все их чины, надобность в честном человеке отпала. «Опять мы можем спросить, зачем так надобен был всяким заводчикам Смуты этот дюжинный человек Пожарский? ...Обнаруживается вообще, что боярствующие интересы в большинстве их представителей были против всякого земского движения, а Пожарского по справедливости почитали самым крепким и сильным орудием этого движения. Вот чего легковерные историки, к сожалению, до сих пор не понимают», с горечью писал И.Е. Забелин в XIX веке, и надо сказать, что к XXI веку в этом вопросе мало что изменилось.
Бил дозорный в било при Пожаре,
К борзым коням ратники бежали,
Выводил под русским небом синим
Ополчение тороватый Минин,
От неволи польской и татарской
Вызволяли Русь Донской с Пожарским...
Дмитрий Кедрин
Но напрасно Ходкевич и Трубецкой посчитали силы земцев сломленными. Пожарский к тому времени еще не использовал свой сильный резерв. Стоя за рекой он вовсе не предавался унынию, а спешно перегруппировал войска, собирая их в северной части Замоскворечья в ударный кулак. Козьма Минин у Крымского брода с тремя сотнями всадников переправился через Москву-реку и внезапно ударил во фланг неприятельского войска. «На том берегу, у Крымского двора, стояли две гетманские роты, конная и пешая. Козьма, переправясь за реку, с великой прыткостью ударил впрямь на эти роты. Они, не дождавшись еще дела, дрогнули и побежали, конные потоптали пеших. Козьма еще прытче погнал за ними» (Забелин). Воспользовавшись паникой в рядах неприятеля, Пожарский повёл своё войско в контрнаступление.
«Гетман не выдержал этого натиска — дрогнул и побежал со всем войском, оставив храбрым в добычу свои таборы со всеми запасами, к которым, конечно, бросились первые казаки... ». (Забелин)
Войско Ходкевича было отброшено от стен Москвы.
Как и начали солдатушки поляков колоть, рубить,
Колоть, рубить, в большие кучи валить,
Самого-то Сузмунда в полон взяли,
В полон взяли, руки-ноги ему вязали,
Руки-ноги вязали, буйну голову рубили.
(песня)
Интервенты были наголову разбиты, отходя, они бросали своих раненых, шатры и знамёна. Ходкевич с остатками войск отступил к Донскому монастырю, а на следующий день бежал из Москвы, по словам летописца, «браду свою кусая зубами и царапая лицо ногтями».
Война, которую польские историки называют московской, не закончилась 24-ого августа 1612-ого года, но в этот день произошёл коренной перелом в многовековом русско-польском противостоянии. Эта победа навсегда спасла Русь от опасности исчезнуть как независимое государство, став восточной колонией Великой Польши — Кресами Всходними.
Была пора: коварный, вражий лях
На русский трон накликал самозванца.
Заграбил всё — и Русь в его цепях —
В цари позвать решила иностранца...
Зачахла Русская земля;
Ей лях напомнил плен татарский.
И брошен был венец наш Царский
К ногам презренным Короля...
Но крикнул Минин, и с Кремля
Их опрокинул князь Пожарский.
Василий Жуковский.
«Поляки понесли такую значительную потерю, — переживал польский историк XVII в. Станислав Кобержицкий, — что её ничем нельзя было вознаградить. Колесо фортуны повернулось, и надежда овладеть целым Московским государством рушилась невозвратно».
Армия Ходкевича была разбита, но гарнизон полковника Струся по-прежнему сидел в Кремле, а из Смоленска вышел большой отряд шляхты под командованием польского короля. Сигизмунд собирался, соединившись с остатками армии Ходкевича, идти на Москву, чтобы подавить мятеж «наследственных врагов» против законной власти — его сын Владислав юридически оставался русским царём.
После поражения в московской битве большая часть доблестного воинства гетмана Ходкевича разбежалась и принялась за то же, чем она занималась прежде: грабить и убивать русское население, и теперь они лютовали с удвоенной силой. 22-ого сентября 1612 года произошло одно из самых чудовищных преступлений поляко-литовцев за всю историю Смуты: в один день ими была полностью уничтожена Вологда. Все жители города, включая детей, а также все монахи прилегающего к городу Спасо-Прилуцкого монастыря были зверски истреблены. Как свидетельствовал вологодский летописец: «22 сентября, за час до восхождения солнца, разорители православной веры пришли на Вологду безвестно изгоном, город взяли, людей всяких повысекли, церкви Божии поругали, город и посады выжгли до основания».
Казаки Трубецкого, ощущая себя завоевателями, бесчинствовали в полусожжённой и еле живой столице и открыто заявляли, что пора расходиться из голодной Москвы по северным землям — грабить. Чтобы понять, что за союзников обрёл Пожарский по стараниям Палицына, можно воспользоваться свидетельством самого старца Авраамия, который позже представит казаков сыгравшими основную роль в освобождении Москвы: «Казацкого же чина воинство многочисленно тогда бысть, в прелесть велику горши прежняго впадоша; вдавшися в блуд, и питию, и зерни; и пропивше и проигравше вся своя имения; грабяху, насилующе многим в воинстве, паче же православному крестьянству; и исходяще из царствующаго града во вся грады и села, и деревни, и на пути грабяще и мучаще не милостивно, сугубейши перваго десятерицею. И кто может изглаголати тоя тогда беды сотворшияся от них! Ни един бо от неверных сотвори толико зла, еже они творяху православным христианом, различно мучаще».
А тем временем ополченцы продолжали дело очищения Москвы: проводили осаду отлично укреплённых Китай-города и Кремля. Вокруг китайгородской стены стояли осадные батареи, которые круглосуточно вели огонь калеными ядрами и мортирными бомбами. Трубецкой не желал участвовать в общем деле, так как считал, что это Пожарский и Минин должны являться к нему как к боярину за приказаниями. Главарь «подмосковного табора» получил чин боярина от «тушинского вора», но по его разумению этот позорный факт ничего не менял: он являлся боярином, а Пожарский, не кланявшийся самозванцам, так и остался простым стольником; «Кузёмка» Минин вообще был простого, «подлого», звания, поэтому Трубецкой, въехав в Москву за спинами ополченцев, почитал себя верховным правителем. Минин же с Пожарским справедливо считали Трубецкого проходимцем, подчиняться ему, разумеется, не собирались, но и разорения северных городов они допустить не могли, поэтому вынуждены были проводить с казачьим главарём бесконечные переговоры. Переговоры долго шли заочно, так как Трубецкой желал общаться с вождями ополчения только на своей территории, а Минин и Пожарский небезосновательно считали, что их собираются убить и заманивают в ловушку. Польский историк К. Валишевский, по понятным причинам к Пожарскому и Минину относившийся резко отрицательно, а к Трубецкому с большой долей симпатии, сдержанно подтверждает, что казаки Трубецкого ненавидели ополченцев и вредили им.
А Палицын не уставал рассылать князьям Трубецкому и Пожарскому грамоты с призывами «соединения в любви», о чём он потом будет бахвалиться в своих мемуарах. Забелин так комментирует миротворческую деятельность старца Авраамия: «Пожарский, конечно, очень хорошо знал цену всем подобным увещаниям и поучениям. Хорошо и легко было писать и посылать поучительные послания, ибо в этом заключалась прямая служебная и нравственная обязанность духовенства; но каково было исполнять добрые советы и моления именно тем людям, которые заботились не о своей боярской цели (как Трубецкой), а впереди всего о том, чтобы спасти Отечество и не расстроить собранное для него и созданное великим трудом ополчение. С головою Пожарского непременно рухнуло бы и все дело, им устроенное, как рухнуло такое же дело от погибели Ляпунова. Трубецкой не был способен поддержать никакое дело, как это обнаруживалось и после, при царе Михаиле. Пожарский спас свое великое дело, не столько храбростью, сколько великой осторожностью, в чем, несомненно, очень ему помогал Козьма».
Осаждённые поляки, надеявшиеся на скорый подход войск Ходкевича и Сигизмунда, сдаваться «бунтовщикам» не желали. «Для осажденных 1612 года Кремль служил «плотом Медузы», на котором носилась над бездной их жизнь, судьба их и вместе с нею судьба их родины, — красиво объясняет ситуацию К. Валишеский. — ... иные из них, хотя и смутно, чувствовали, что с польским знаменем, развивающимся над этим древним городом Московии, связана судьба обоих народов, со славной будущностью, властью и богатством, со всем, о чем они мечтали, вступая на эту почву, теперь ускользавшую из-под их ног; цепляясь за нее с безумием отчаяния, эти восторженные воины или отчаянные игроки боролись и отбивались слепо, безумно и беспощадно».
За два года «сидения» поляки успели прижиться в Кремле, поэтому немудрено, что русских, стремящихся вновь обрести свою национальную святыню, они рассматривали как захватчиков, а себя — как защитников территории, принадлежащей польской короне.
О, самозванцев жалкие усилья!
Как сон, как снег, как смерть — святыни — всем.
Запрет на Кремль? Запрета нет на крылья!
И потому — запрета нет на Кремль!
М. Цветаева
Перед тем, как идти на штурм Китай-города, Пожарский, не желая кровопролития, предложил осаждённым сдаться: «Сберегите головы ваши в целости. Жизнь будет сохранена вам. Я возьму это на свою душу и упрошу всех ратных. Которые из вас пожелают возвратиться в свои земли, тех отпустят без всякой зацепки, а которые пожелают служить Московскому государству, тех мы пожалуем по достоинству». Ответ спесивых поляков на это великодушное предложение был полон оскорблений, они называли ополченцев «бунтовщиками» и «ослами», русских — «подлейшим народом на свете», грозили Пожарскому и Минину страшными карами. «Мы... возложим на голову царя Владислава венец, — продолжала выказывать гонор загнанная в угол шляхта. — ... Отпустил бы ты, Пожарский, своих людей к сохам. Пусть холоп пашет землю, поп знает церковь, а Куземки пусть занимаются своей торговлей...».
Однако «кремлёвские сидельцы» напрасно ждали от своего короля скорого избавления. Под Волоколамском шляхта Сигизмунда соединилась с тем, что осталось от армии Ходкевича, и это жалкое войско направилось было к Москве, но потом поляки, сумев-таки увидеть реальное, а не вымечтанное положение вещей, развернулись и отступили к границам Польши. От захваченных пленных поляки узнали и о необычайном патриотическом подъёме, царящем в Москве, и о сконцентрированной там воинской мощи, и поняли, что они со своим наполовину перебитым, наполовину разбежавшимся войском не имеют в данный момент ни малейших шансов на победу. Чтобы продолжить захватническую войну, после московского разгрома Ходкевича и после потери тридцати тысяч солдат при осаде Смоленска Польше требовалось время для восстановления боеспособности армии.
Не получив согласия поляков на добровольную сдачу, 22-ого октября ополченцы пошли на штурм Китай-города, и в тот же день вошли в него под развернутыми знаменами. Кремль, в котором заперлись поляки, взяли в кольцо укреплений; с прилегающих улиц Кремль обстреливался ядрами и зажигательными снарядами, несколько пушек поставили непосредственно у кремлёвских ворот. Да только осаждённые и без того были близки к сдаче, осталось только переломить свою невиданную спесь. В октябре у «кремлёвских сидельцев» закончились запасы провианта, и начался голод. 6-ого октября они сумели передать с гонцами письмо своему королю, в которых умоляли о помощи и жаловались, что съестное у них на исходе, и подступает настоящий голод. Из этого следует, что 6-ого октября настоящий голод ещё не наступил, а сдались осаждённые поляки 26-ого октября — то есть голодали они недолгий срок. Тем не менее, когда 27-ого октября русские вошли в Кремль, их глазам предстала чудовищная картина. Русский очевидец с ужасом описывал огромные чаны с кусками человеческих тел — такой мерзости русские ещё не видели. Конечно, во времена страшного голода 1600-1603-его годов, когда вымирали целые районы, на Руси не так уж редки были эксцессы каннибализма (впрочем, в тогдашней просвещённой Европе это случалось значительно чаще), но русскими это рассматривалось как нравственное преступление, осуждалось церковью и народным мнением. В Кремле же, захваченном поляками, «дивные воины» поставили людоедство на поток. Даже Казимир Валишевский, со слезами сострадания описывающий муки несчастных осаждённых, вынужден был признать, что мерзости, творимые «кремлёвскими сидельцами», покрыли несмываемым позором всех поляков. «Сопротивление Струся и товарищей, продлившись до ноября 1612 года, искупило бы много польских ошибок, если бы, доводя военную доблесть до крайних пределов, эти дивные воины не перешли пределов допустимого для цивилизованного человечества, сокрушается Валишевский, и следом принимается восхвалять шляхтский гонор: — Поляки упорно ожидали короля и, судя по их поведению, несмотря на самые ужасные испытания, не теряли душевной твердости. На предложения противников они отвечали бранью и насмешками. Виданное ли дело, чтобы дворяне сдавались скопищу мужиков, торгашей и попов!» Дальше польский историк добросовестно описывает ужасы людоедства его соотечественников, из которых я, опасаясь, что мою статью могут прочесть беременные женщины и нервные люди обоих полов, дам только краткую выдержку: «Будзило называет лиц, отмечает числа: лейтенант и гайдук съели каждый по двое из своих сыновей; другой офицер съел свою мать! Сильнейшие пользовались слабыми, а здоровые — больными». Валишевский недолго мучился в поисках объяснения столь низкого поведения своих соотечественников: «Войны обыкновенно вызывают одичание, но нигде в других странах, даже во время жестоких войн XVI и XVII веков, не бывало в новой истории такого людоедства. А между тем вполне естественно, что эта осада оказалась исключением из общего уровня: она подвергала жесточайшим испытаниям людей, которые долгое время находились в соприкосновении с варварским еще обществом, пришедшим в состояние полного разложения; это соприкосновение способно было убить в них все возвышенные побуждения, прививаемые цивилизацией». Удивительное дело: русские историки всегда деликатно обходили эту чудовищную страницу польско-русского противостояния. Даже те из них, кто настроен резко антипольски, ограничиваются замечанием, что осаждённые в Кремле сильно голодали, дошло даже до людоедства — и всё! — без выводов о порочности всего польского народа. Не смотря на то что пан Валишевский иезуитски переложил на русский народ ответственность за низость своих соотечественников, его книга о Смутном времени пережила в нашей стране многократные издания, и известна куда шире, чем книги на ту же тему русских историков, таких как И.Е.Забелин, С.Ф. Платонов, Г.В.Вернадский. То ли это снисходительная мудрость сильного народа к потерпевшим историческое поражение, то ли наше извечное неумение отстаивать в информационном поле свои национальные интересы.
Привитые цивилизацией поляки не повторили подвига последних защитников и жителей Смоленска. Оставшиеся в живых после длительной осады смоляне, когда их город пал, свою главную святыню, — Успенский собор — чтобы он не достался на поругание врагу, взорвали вместе с собой и ворвавшимися поляками. Кремлёвские же «сидельцы» после штурма Китай-города начали переговоры об условиях сдачи, главным из которых было то, чтобы принимал сдававшихся князь Пожарский. Поляки как огня боялись своих недавних помощников — казаков Трубецкого, прекрасно понимая, что это за люди. 26-ого октября поляки подписали договор о капитуляции, и на следующий день кремлёвский гарнизон сдался. Поляки проходили через Ивановскую площадь, сдавая Козьме Минину оружие и награбленное добро. «Будила и его полк попали в стан Пожарского, и все остались живы. Позднее они были высланы в Нижний Новгород. Струсь с полком попал к Трубецкому, и всех поляков казаки истребили».
Принимал Пожарский и вышедших из Кремля бояр-изменников, среди которых находились дядя будущего царя Иван Романов, а также сам Михаил со своей матерью инокиней Марфой. У Лобного места состоялся торжественный молебен, после которого под звон колоколов победители со знамёнами и хоругвями вступили в Кремль. Освобождение Москвы от поляков завершилось.
Однако не это по-настоящему знаковое событие — Московский Кремль для русских всегда являлся символом суверенной государственности страны — стало поводом для государственного праздника современной России, отмечаемый как «День народного единства». 22-ого октября (4 ноября по новому стилю) мы празднуем годовщину тактического этапа в деле освобождения Москвы от поляков — штурма Китай-города. Если говорить о религиозной подоплёке праздника, то долгожданное соединение двух палладиумов русского народа, то есть Владимирской и Казанской Богородичных икон, состоялось только после освобождения Кремля. Икона Казанской Божией Матери сопровождала войско Пожарского, а Владимирская икона находилась в Кремле — томилась в плену у поляков, как это трагически воспринималось нашими предками. Икону Владимирской Богоматери от вандализма поляко-литовцев спас пленённый архиепископ Арсений. Когда войска победителей входили в Кремль, потрясённо взирая на осквернённые поляками главные храмы страны, архиепископ вынес бережно хранимую им святыню навстречу Д.М.Пожарскому. Позже состоялся крестный ход, в котором объединились обе иконы и, пусть ненадолго и только внешне — обе части того, что называют Вторым ополчением.
Если говорить о народном единении, то его и раньше хватало в рядах земцев, а между ними и казачьим войском Трубецкого никакого согласья 22-ого октября (4-ого ноября) не возникло. В этот день четыреста лет назад ещё не решившиеся на сдачу осаждённые договорились с Пожарским о том, что он возьмёт под свою защиту боярских жён с детьми, покидающих крепость. Пожарский как человек слова не мог допустить, чтобы «голытьба» Трубецкого подвергла отпущенных на его милость боярынь грабежу и насилию, и это едва не стало причиной кровавого бунта. С криками: «Долой изменника!» казаки попытались наброситься на Пожарского, чтобы, наконец, разделаться с ненавистным человеком, ведущим себя непонятным для них образом. «Среди взбунтовавшегося лагеря восставал окровавленный призрак Ляпунова. Но диктатор не поддался казакам. Плотно окруженный и хорошо охраняемый, он не боялся никакого нападения». (К. Валишевский)
Со взятием Кремля Смута не закончилась. Юг страны был охвачен движением Ивана Заруцкого, которое захлебнётся только через два года. «Великое казачье войско» ещё несколько лет будет мешать мирному восстановлению разорённой страны, беря под разбойничьий контроль целые территории. Смоленщина и Черниговщина надолго останутся в руках поляков. Московское государство немало повоюет со Швецией, оккупировавшей Новгородскую землю и осаждавшую Псков. В 1617 году будет заключён Столбовский мир со Швецией, при котором Русь понесёт территориальные потери и надолго лишится выхода к Балтийскому морю, и в этом же году на Москву двинется армия Речи Посполитой — польский королевич Владислав Ваза всерьёз вознамерится восстановить свои законные права на русский престол.
Тем не менее, в противоречиях и битвах нарождалось «народное единство», с освобождением Кремля этот мучительно трудный процесс, судя по всему, действительно, начался, однако он вскоре был прерван - смуту уже в который раз сеял клан бояр Романовых.
Пустое дело, конечно, говорить об исторических коллизиях в сослагательном наклонении, но если бы победивший народ получил в цари человека, сплотившего и поведшего его за собой, человека, выражавшего интересы всех сословий и руководимого высокими этическими принципами, опытного политика и храброго воина, Русь могла явиться жестокому средневековому миру как первый образец справедливого государства. В предположении, что князь Д.М.Пожарский мог и должен был стать русским царём, нет ни натяжки, ни избыточного фантазирования. Мало того, это был самый предполагаемый и самый реальный вариант развития событий. Открытые в последние десятилетия летописи, которые не были фальсифицированы романовскими историками, свидетельствуют о том, что большинство русских людей видели новым царём именно князя Дмитрия Пожарского, освободителя Москвы и Рюриковича по крови.
Собралися все князья, бояре московские,
Собиралися думу думати,
Как и взговорют старшие бояре — воеводы московские:
«Вы скажите, вы бояре, кому царем у нас быть»?
Как и взговорют бояре — воеводы московские:
«Выбираем мы себе в цари
Из бояр боярина славного —
Князя Дмитрия Пожарского сына»!
(песня)
В том, что народный вождь не занял завоёванный для него народом царский трон, основная «заслуга » принадлежит двум по-своему выдающихся людям: князю Дмитрию Трубецкому и монаху Авраамию Палицыну, через которого действовал клан бояр Романовых. После освобождения Кремля первостепенной задачей стало обустройство разоренного государства, немыслимого без легитимной центральной власти. Необходимо было, чтобы Русь как можно скорей получила царя, для чего требовался скорейший созыв Земского Собора. Для проведения организационной работы по созыву Собора и для временного управления государством было сформировано коалиционное правительство с участием представителей земского ополчения и казачьего войска — в данном случае худой мир был лучше хорошей войны. «... когда устроилось свидание начальников обоих лагерей на нейтральной почве, на р. Неглинной, — пишет К. Валишевский, рассказывая о якобы случившимся отказе казаков от ненависти к земцам, — они побратались с ополченцами».
Оба воеводы, князь Пожарский и князь Трубецкой, которые до взятия Кремля, по выражению летописца, «в несоветии быти», известили народ о прекращении между ними «всех расприй», чтобы им вместе «во всем добра хотеть безо всякой хитрости». Руководство сформированным правительством находилось в руках триумвирата, состоящего из Пожарского, Минина и Трубецкого, однако главой государства фактически являлся князь Дмитрий Пожарский. Его приказания выполнялись беспрекословно, польские источники называют Пожарского того периода не иначе как диктатором. «Естественно, что он и должен был формально возглавить страну», — пишет современный публицист и указывает на ошибки Пожарского, помешавшие тому прийти к власти.
Первой стратегической ошибкой Пожарского признают его более чем лояльное отношение к боярам, покинувшим Кремль вместе с поляками. «С большим сочувствием к Пожарскому летописцы описывают его поведение при сдаче Кремля. Эти сказания дороги, как свидетельства, что и для людей XVII в. вовсе не чужды были симпатии к поступкам человечным, вполне гуманным, в чем иные друзья русской истории весьма сомневаются».(Забелин). Когда через Троицкие ворота начали выходить сотрудничавшие с поляками бояре и дворяне, «казаки тотчас закричали: «Надобно убить этих изменников, а животы поделить на войско, — пишет Забелин. — Но земские люди стали в боевой порядок, готовясь защищать своих братьев против казаков... Пожарский и Минин проводили русских в свой земский стан». Вожди земского ополчения вовсе не собирались считать прежние вины, напротив, они готовы были объединить все русские силы на благо страны. Предателям не только сохранили жизни, их не подвергли поражению в правах и допустили к политической деятельности. По стране рассылались грамоты, в которых проводилась мысль, что поляки в Москве удерживали бояр силой. Полная амнистия ожидала даже тех русских, которые в августе вместе с «кремлёвскими поляками» с оружием в руках сражались против войска Пожарского.
«Трудно понять, чем руководствовался Пожарский, отказавшись от преследования бояр-предателей, но именно этим и были созданы предпосылки для развития всех последующих событий», — пишет один из современных исследователей. Нет, это не так уж трудно понять. Пожарский с самого начала своего воеводства во Втором ополчении стремился прежде всего к тому, чтобы Русь «осадила свою собственную смуту», он хотел «замирения» со вчерашними врагами, признав их братьями по родству русской крови.
Довольно! Долго были слепы,
Теперь прозрели навсегда.
Теперь мы знаем, как нелепы
Братоубийство и вражда.
Георгий Иванов
Однако приходится признать, что благородные замыслы не всегда согласуются с такой жёсткой и прагматичной вещью как политика. Забелин высоко оценивает нравственный посыл князя: «... последовало никем не провозглашенное, но всеми глубоко сознанное всепрощение для всех и всяческих воров и негодяев». Это всепрощение уже скоро обернулось результатами, которых Пожарский не сумел предусмотреть. Пройдёт совсем немного времени, и люди, приведшие поляков в Москву, виновники неисчислимых бед, будут, не разбирая средств, прорываться к управлению государством.
Второй, и главной, ошибкой Пожарского называют преждевременный уход его войска из Москвы. Созыв Земского собора, состоявшего из Боярской думы, Освящённого собора и представителей провинции, требовал времени; в данном случае на подготовку ушло два месяца. Из северных областей приходили вести о бесчинствах ранее состоявших в армии Ходкевича казаков и поляко-литовцев, в ноябре узнали о гибели Вологды. Часть своего войска Пожарский отправил на защиту северных городов, а часть распустил по домам: сожженная Москва и до нитки обобранное казаками Подмосковье не могли прокормить несколько тысяч воинов. По договору между Пожарским и Трубецким в Москве для поддержания порядка должны были остаться по нескольку отрядов с каждой стороны, остальных участников обоих ополчений решили распустить. Пожарский выполнил условия договора, и вряд ли при этом он сомневался, что Трубецкой сделает то же самое — казаки давно жили впроголодь, поэтому рвались из Москвы.
Вот тут-то и явился к казакам Авраамий Палицын с несметной казной Троицкого монастыря и уговорами не покидать Москвы. Князь Трубецкой, поселившийся в Кремле, в палатах Бориса Годунова, начал устраивать в голодающей столице для своих казаков роскошные пиры, на которых он обращался к присутствующим, «моля... чтоб быти ему на России царем и от них бы, казаков, похвален же был».
В этой ситуации руководителям земцев не удалось отправить казаков на юг страны для борьбы с атаманом Заруцким, — как это оговаривались, когда ополченцы уходили на защиту северных областей. Главной военной силой в Москве стали казачьи отряды Трубецкого, они-то и устроят путч в феврале 1613-ого года, при этом царский трон займёт не их брутальный вожак, а протеже Палицына, сын «тушинского» патриарха Филарета — главного виновника Смуты.
О «всенародности» и «добровольности» избрания Михаила Романова на царство, о степени исторической ценности документов, описывающих предвыборную ситуацию в Москве и ход выборов царя, я расскажу в заключительном очерке о князе Дмитрии Пожарском «Собор».
Использованные источники:
1. Козляков В. 'Михаил Федорович', М., 2004,
2. Л.В.Черепнин 'Земские Соборы русского государства в 16-17 вв.', М., 'Наука', 1978г.
3. Р.Г.Скрынников "Минин и Пожарский: Хроника Смутного времени" М., 1974г.
4. 'Плач о пленении и о конечном разорении Московского государства', сост. Н.К. Гудзий, М.: Учпедгиз, 1955г.
5. А.Б. Широкорад 'Бояре Романовы в Великой Смуте', Либрусек,
6. 'Сказания польского историка Кобержицкого о походах польского короля Сигизмунда и королевича Владислава', журнал 'Сын отечества', С-П, ? 3. 1842.
![[]](/img/e/erde_a_l/suzdal4/800px-lissner-1.jpg)
![[]](/img/e/erde_a_l/suzdal4/delagardi_b.jpg)
![[]](/img/e/erde_a_l/suzdal4/platonov.jpg)
![[]](/img/e/erde_a_l/suzdal4/0_6dbfe_122f67b0_xl.jpg)
![[]](/img/e/erde_a_l/suzdal4/381e71c0b8f93e1182ebf518791_prev.jpg)
![[]](/img/e/erde_a_l/suzdal4/434px-hussar_by_alexander_orlowski.jpg)
![[]](/img/e/erde_a_l/suzdal4/ruko769.jpg)
![[]](/img/e/erde_a_l/suzdal4/page_160.jpg)
![[]](/img/e/erde_a_l/suzdal4/hodkevich-.jpg)
![[]](/img/e/erde_a_l/suzdal4/x1-t_071.jpg)
![[]](/img/e/erde_a_l/suzdal4/kazimir_full.jpg)
![[]](/img/e/erde_a_l/suzdal4/icon_vladimirskaya_718x1094.jpg){kind=icon}
![[]](/img/e/erde_a_l/suzdal4/1611-trubetskoy_clip_image003.gif)
![[]](/img/e/erde_a_l/suzdal4/5855.jpg)
