Хозяин был не слишком разговорчив. За всю неделю женщина услышала от него едва ли больше двух десятков слов. Мужчина, видимо, долго жил тут бирюком, одичал.
Женщина обычно легко нащупывала темы, помогающие разговорить собеседника, но сейчас находилась в затруднении.
Назавтра она намеревалась продолжить путь, неожиданно прерванный из-за этого незнакомого человека, и напоследок ей хотелось понять, с кем же все-таки свела ее дорога.
— Давно звезд не видел. Если небо звездное — я из дома ни ногой. А сегодня вот сижу, смотрю...
Так много слов, да еще в один прием, до этого он не произносил.
— Боитесь звезд?! Что, и такая фобия есть? — женщина охотно подхватила тему.
— Чего их бояться? Тут другое.
— Ох, чувствую — непростой вы мужичок! Расскажите — что там между вами и звездами произошло. Это ведь какая-то особенная история?
— Как ее расскажешь — жизнь-то?
Помолчали. Женщина решилась на не слишком деликатный прием:
— Думаю, я заслужила право хоть что-нибудь о вас узнать.
Мужчина задвигался, бросил на нее взгляд — похоже, аргумент показался ему убедительным.
— Долгая эта песня.
— А у нас вся ночь впереди. Я буду на звезды смотреть и вас слушать. Был такой философ — Кант. Так вот он говорил, что звездное небо над головой и нравственный закон внутри нас — две вещи, которым люди не устают удивляться. Сдается мне, что здесь обе эти вещи в одном флаконе.
Она не особенно рассчитывала на успех; но мужчина заговорил:
— Я поселился здесь после армии — служил в этих местах. Познакомился с деревенской девушкой — ну, любовь, все такое. Девушка была хорошая, веселая, работящая, из себя приятная. Домой, в свой город, мне возвращаться не хотелось. Да и не ждал меня дома никто. Там отчим, да и вообще... Решил здесь остаться, жениться. Устроился на работу в лесничество — они обещали помочь дом поставить. Строился, плотничал до ночи, весело было; работа на себя не в тягость. Однажды зимой закончил поздно, выхожу — тихо, звезды огромные — вот как сейчас. И потянуло меня по лесу пройтись. Иду — и чем дальше, тем веселей мне делается. Дошел до поляны — это там, где вы меня подобрали, остановился и уставился в небо. Стою, смотрю, не знаю, сколько я так простоял, только вдруг слышу, как будто музыка звучит. Причем не то, чтобы радио играет, а как с неба музыка льется; будто звезды звучат и подмигивают.
И такая музыка распрекрасная!
Нет такой на земле.
И деревья тоже подключились, гудят, звенят тихонько — прямо симфония природы.
Тут и я сам, чувствую, подключаюсь: в костях пошла вибрация, вроде, все тело звучит.
И счастье немыслимое меня охватило!
Со мной уже происходило похожее. Лет четырнадцать мне было, отец еще жив был. Ходил я тогда в музыкальную школу, занимался по классу аккордеона.
Однажды участвовал я в отчетном концерте, и как-то здорово так разыгрался — настоящий звук пошел, не ученический.
Вот так же тогда в костях завибрировало, как будто не аккордеон играет, а я сам, всем своим телом.
И тот же восторг, то же счастье тогда испытал.
И еще вот что — интересно я так видел зал. Там сидели наши ученики, учителя, родители, и мой отец тоже. Только все они были не в фокусе; как бы расплывалась картинка. Четко я видел лишь одного человека. А ведь сидел он не в центре зала и не в первом ряду. Худой высокий человек, одетый во все черное. Лицо умное, жесткое, значительное.
Смотрел на меня как-то особенно — будто он один только и понимал, что сейчас со мной происходит, что сейчас здесь происходит.
После выступления отец подошел поздравить меня; но мне не были нужны его похвалы. Не мог он понимать, какое событие сейчас произошло.
Здесь сейчас была сама музыка, и я был ее частью!
Я увернулся от его объятий и пошел искать черного. Только не нашел. Долго я еще потом про него вспоминал.
Этот настоящий ценитель музыки мог быть мне настоящим взрослым другом, учителем, а не отец — он был для этого слишком простым. Так я думал тогда.
А музыка — не для простых!
Я понял, что музыка, которую слышат все люди — только отголосок другой, тайной музыки, её только избранным дано узнать.
А вскоре с музыкой было покончено. Умер отец. Его внезапная смерть должна была страшно потрясти меня, совсем еще мальчишку, думаю я теперь. Но ведь вот, что удивительно — она почти не затронула моей души.
Позже появился отчим, и порядки в доме изменились. Отец все больше на мое образование нажимал, а отчим стал воспитывать во мне мужика настоящего. Он посчитал, что я уже достаточно здоровый лоб, чтобы даром хлеб есть, говорил, что не хочет слюнтяя растить. Вместо занятий в музыкальной школе стал я ему помогать в его автомастерской. Машины мыл, да и еще много чего делал. Забыл я и про Черного, и про музыку в костях, не до того было — выспаться бы, да к школе хоть что-нибудь успеть выучить.
И вот через столько лет опять мне выпало это счастье — стать музыкой, точнее, музыкальным инструментом. Инструментом самой Музыки!
А тут еще звезды и деревья со мной вместе звучат — оркестр!
Все! С этого самого дня больше ничего не нужно мне было на этой земле.
Дом-то я продолжал строить, да только для того, чтобы на поляну ходить и ждать, когда появится музыка. И она появлялась. Дом строился медленно, но все равно быстрее, чем мне хотелось.
Я начинал дом ставить, чтобы жену в него привести, детишек заводить да поднимать. А теперь все то, из-за чего я раньше готов был горбатиться день и ночь, стало казаться мне неподъемной обузой. Как будто плитой меня придавливало, когда об этом думал. Трудностей я никогда не боялся, все, что надо, умел, и силушкой Бог не обидел.
Да только житейская эта суета могла мою тайную веселость погубить — ту, которая приходила ко мне ночью в лесу.
И тогда — все! — пропадет лесная музыка!
Уж лучше совсем не жить. Одна только эта музыка имела значение, только она.
Одному мне надо было оставаться, чтобы никто на руках не виснул.
Я должен был жить весело и свободно, как птица. Такой — веселой и свободной — была моя музыка.
А тут моя невеста как-то пришла и говорит, ты давай, мол, дом-то заканчивай скорей, рожать я буду весной, куда, мол, дитя принесем. Тут окончательно понял я, как мне все это чуждо. Да и кто может знать точно, мой ли это ребенок? Если девка с солдатом, со мной, значит, загуляла — от нее чего хочешь можно ждать. Прогнал я ее. Плакала она, в ногах валялась, говорила, что не пустит отец ее с нагулянным дитем в дом. Плохо я об этом помню. Как не со мной было.
Все больше времени проводил я в лесу, а музыка являлась все реже.
Еще беда со мной приключилась — стали отказывать ноги.
Стал я замечать, что каждый раз после лесной музыки хуже становилось с ногами, а отказаться от нее не мог. Стал сначала с палкой ходить, потом на костыли перешел.
Потом музыка пропала совсем.
Одно время выпивка помогала ее вернуть, позже и это уже не действовало.
Рассказали как-то, как жила моя бывшая невеста с нашим ребенком. Плохо все получилось. Не то, чтобы совесть грызла, для совести душа нужна живая, а меня, как выхолостили. Горько было оттого, что кто-то обманул меня, взял на живца, а я заглотил крючок.
Столько беды наделал из-за музыки этой.
Калекой сделали, а взамен ничего не оставили.
Ну, кому это было надо?!
На звезды и смотреть стало тошно — смотрят, подмигивают молча, как будто насмехаются надо мной.
Я все-таки иногда запрягал конька и ездил на поляну — ногами дойти уж не мог. Постою там, бывало; и ни с чем обратно. А после всю ночь ногами мучаюсь, чуть ли не криком кричу. Ведь заранее знал, что так и будет, а — тянуло.
Вот как-то уже этой зимой приехал я в санях на поляну. Вышел, стою на костылях. Тут легковушка по дороге едет в сторону деревни. Затормозила напротив того места, где я стоял. Вышел из нее кто-то, идет ко мне. Смотрю и глазам не верю: это же тот человек — в черном — который смотрел на меня таким особенным взглядом тогда, на том концерте, когда я впервые дрожь в костях почувствовал. Растерялся так, что все слова из головы вылетели, которые я столько раз в мыслях ему говорил.
Подошел он и в лицо мое стал смотреть — как будто хочет высмотреть что-то только ему ведомое. Как этот взгляд описать? Не злой, не строгий. Такой, что будто он не живого человека рассматривает, а механизм какой-нибудь, или, скажем, чертеж. Потом сказал глухо: «Все. Окончен бал». Сел в машину, развернулся и покатил туда, откуда приехал. Словно он затем только и приезжал, чтобы на меня посмотреть.
А я стою — у меня не то, что ноги, все тело помертвело. Долго потом отходил, чтобы хоть до саней добраться.
Об этой встрече я долго не мог вспоминать. Только подумаю — всего меня заковывает так, что ни дыхнуть, ни шевельнуться не могу. Одно только ясно мне было — что означают эти слова черного: «окончен бал».
Решил я, что хватит жить, не жизнь это.
Поехал в город. То, что от отца мне досталось, снял в банке, поехал к матери моей дочки — девочку она тогда от меня родила — и отдал ей деньги. Прости, говорю, за все. Она так и обмерла — в большой нужде они жили, по чужим углам ютились.
Отец-то мой дорогой, оказывается, большущую сумму положил мне на счет — хотел, чтобы я серьезно учился музыке. Мать с отчимом не могли, видно, эти деньги забрать, а мне ничего про них до армии не говорили. Потом написали уже сюда — мол, приезжай сынок, деньги получи, а то у нас расход большой тут получился.
А мне тогда ни до чего было — только в лес, к музыке своей проклятой.
Домой я уже не заезжал, а сразу на поляну. Ждать музыку моей смерти. Ждать, пока не замерзну совсем.
Тут вы меня и подобрали, домой доставили, выходили. Жизнь мне спасли. Спасибо, конечно.
— А вы ничего не слышали про музыку сфер, про Пифагора? — спросила женщина.
— Про Пифагора? Из геометрии что-то. Пифагоровы штаны помню.
— Пифагоровы штаны, — усмехнулась женщина, — Это уж точно.
Помолчали.
— Вы ехали на машине своей по проселочной дороге, — снова заговорил мужчина, — непонятно, правда, как вы там ночью оказались, да ладно. Но как вы на моей поляне очутились и в тот самый час, когда я уже замерз почти? С дороги меня вы заметить не могли. Погулять как раз в том месте решили, воздухом нашим лесным подышать? Случайно все сошлось? Так бывает разве?
— Для простой случайности, и правда, многовато будет, — согласилась женщина. Она медлила с ответами — не знала, нужно ли говорить о том, что смутно беспокоило ее всю неделю и что переросло в отчетливую тревогу во время монолога-исповеди сидящего сейчас рядом человека. — Случайностей, говорят, вообще не бывает. Наверное, наша встреча мне нужна не меньше, чем вам.
Поколебавшись, она продолжила:
— У меня не было неотложных дел в деревне, куда я, собственно, и ехала в ту ночь. Конечно, повод имелся — тетка написала, что насолила слишком много грибов, ее чада и домочадцы с ними не управятся, предложила приехать, забрать несколько банок. Так это же куда за грибочками ехать-то надо было, в какую даль?! Повидаться с родней мне давно хотелось, да со временем все последнее время было как-то не очень. А в один прекрасный день я вдруг надумала ехать, сорвалась, никого заранее не предупредив, оставив только своим домашним сообщение на автоответчике, и поехала в деревню. Еще небольшая поломка машины у меня в пути произошла, из-за нее и припозднилась.
Проезжая мимо «вашей поляны», я неожиданно через лобовое стекло увидела небо, сплошь усеянное огромными звездами. Давненько мне не доводилось обращать внимание на такие необязательные в реальной жизни вещи, а ведь в детстве я очень любила смотреть на звезды.
Я остановила машину и вышла. Вам, лесному жителю, трудно, наверное, понять, какое потрясение может испытать горожанин, неожиданно оказавшийся в зимнем лесу, да еще такой вот сумасшедше-звездной ночью. Довольно долго я стояла, смотрела на звезды, слушала лесную тишину. Это была бесконечная, абсолютная, давно забытая мной тишина. Даже то, что она изредка перебивалась, то потрескиванием ветки, то еще какими-то неясными мне звуками, не нарушало, а подчеркивало ее. Постепенно, вслушиваясь, я стала улавливать то, что когда-то в своем деревенском детстве слышала как что-то само собой разумеющееся — легкий такой звон. Ребенком я была уверена, что это звенят звезды. Однажды сказала об этом отцу, когда он приехал навестить меня в деревне у бабушки. Он сначала развеселился, а потом стал рассказывать про парсеки, световые года. Я мало что из этого поняла, только одно, к моему тогдашнему разочарованию, стало ясно: звезды звучать не могут. Звон, который я слышала, как оказалось, происходил из какого-то свойства нашего мозга озвучивать полную тишину. Всего-навсего. Я твердо знала, что мой отец знает все на свете, поэтому и эту скучную истину приняла без возражений.
Вскоре родители к большому моему огорчению забрали меня к себе. Мне хорошо было с бабушкой, а папу с мамой я почти не знала и побаивалась их немного. Но меня все же увезли в город; у родителей была железная аргументация: незанятый продуктивной деятельностью мозг ребенка легко заполняется неуемным фантазированием, это в свою очередь небезопасно для психического здоровья. И, как тогда мне мозги загрузили по полной программе, так до сих пор местечка для «фантазирования» в них не оставалось.
А в ту ночь, когда я вас нашла... Я стала прислушиваться откуда исходит звон — и — не с неба, а откуда-то из леса. Я пошла на звук и обнаружила вас, сидящим в снегу подле огромного дуба.
— Была все-таки музыка. А я уснул, не слышал уже.
— Не знаю, можно ли это назвать музыкой...
***
— Надо будет купить аккордеон, — думал мужчина. — И как я жил без аккордеона?