|
|
||
Это первая глава будущей повести. Или романа. Как сложится. | ||
Абсурдина Пептидовна |
Лениным мы звали Славку класса примерно с седьмого. Было за что наградить Славку столь неординарным прозвищем, не привязанным семантически или ассоциативно к его настоящей фамилии. Невысокий паренёк, в математике он был на голову, даже на две головы, выше всех нас. Но не только в одной математике заключалась выдающесть Ленина. Старенькая учительница истории, например, не уставала по-детски удивляться глубоким Славкиным познаниям по её предмету. Собственно, это она инициировала Ленинское прозвание, сказав однажды чуть ли не со слезами умиления на глазах: «Славик, ты такой умный, просто как Ленин». Лишь один человек в мире, на неискушённый взгляд советской исторички, мог вмещать такую прорву познаний в своей голове. За ботаника Славку не держали никогда, никто даже не мыслил о нём в таком обидном направлении. Уж кого-кого, а нашего Ленина, самоотверженно гоняющего хоккейную шайбу, упоённо боксирующего на межшкольных чемпионатах, ботаником назвать ни у кого язык не повернулся бы. К тому же, что немаловажно, учителя Ленина не особенно любили. По всему, должны были бы — им полагается любить круглого отличника и победителя всевозможных математических олимпиад, а вот не любили. Уважали, это да, но большой любви не испытывали. Возможно, потому, что он даже краешком сознания не отслеживал, как к нему относятся учителя. Лишь одна историчка питала к Ленину нежные чувства, но по её старческому возрасту это можно было не принимать в расчёт. И всё же не спортивная мощь, не дистанцированность от педагогического коллектива помогали классу спокойно воспринимать ленинское превосходство. Он был хороший товарищ, и он был неизменно справедлив. Вот это самое наряду с математикой, недостижимой, как вершина Джомолунгмы, выводило Ленина за пределы соперничества и зависти. Мы гордились Лениным, гордились тем, что он наш. Конечно, именно Ленину предназначалось Прекрасное Будущее, о котором на разных ступенях средней школы втайне мечтали, наверное, все из нашего класса. Но, входя в сознательный возраст, мы научались смотреть на жизнь реалистичнее, и постепенно стала пониматься правда: нас много, а Прекрасное Будущее одно. И оно не резиновое. Прекрасное Будущее должно доставаться лучшему — в этой большой справедливости заключались тысячи мелких справедливостей, а вот они-то уже имели отношение к каждому. Несмотря на то, что Ленин совсем не был красавчиком, на него поглядывали с обожанием почти все девчонки из нашего класса. Поглядывать поглядывали, а так, чтобы до всепожирающей любви, до записочек, закапанных чистыми девичьими слезами, дело не доходило — мы чувствовали, что он от нас так же далеко, как и от учителей. Ни одна из нас даже не пыталась к нему клеиться — там, в Прекрасном Будущем, рядом с Лениным появится необыкновенная девушка. А мы, что ни говори, были обыкновенными. Правда, Людка Немчинова, которая непонятным образом всегда знала подноготную всех и вся, тем более, когда речь шла о делах сердечных, как-то впаривала про то, что Ленин неровно дышит к Светке Синельниковой. Полное Светкино прозвище — Синяя лента — произошло из детских страшилок и её «синей» фамилии. В реальной жизни, конечно, никто не навеличивал её так длинно, звали просто Синей. Мы не поверили Немчиновой — Светка была обыкновеннейшей из обыкновенных. Хорошенькая, но не более того: лёгкие белокурые кудряшки вокруг румяного личика, сначала огромные голубые банты на малюсеньких пушистых косичках, оттеняющие и без того слишком мануфактурную голубизну глаз, позже пушистый хвостик, перехваченный узенькой, по-прежнему голубой, а не синей, как значилось в её школьном прозвище, ленточкой — ни особенной красоты, ни изысканности за ней отродясь не водилось. Синельникова была невыразительно тихой и по причине немотивированного смущения перманентно вспыхивающей щеками. Хотя посмеяться она любила — чужим шуткам, сама в остроумии замечена не была. К тому же Синяя училась неблестяще, а по математике так вообще еле на троечку вытягивала. И чем же, спрашивается в задачке, она могла прельстить самого Ленина? Да ничем, порешили мы. Скорее всего, версия Синельниковой возникла в Людкиной голове из-за лучшего, вернее, единственного друга Ленина. Вот он-то, опять же непонятно почему, был по уши влюблён в Синюю. Умеренный разгильдяй Валерка Чернышов, в миру Черныш, был не только настоящей умницей, он в нашем внутреннем реестре числился лапочкой, то есть весёлым и доброжелательным парнем. Для Черныша мы, девочки, даже сделали персональное исключение, смея звать его не обычным Валеркой, а нежным Валериком. Черныш нравился всем девчонкам поголовно, а парочке-тройке из нас нравился не общечеловечески, а до коловращения в мозгах. Этих несчастных просто корёжило, когда раздавался колокольчик синельниковского смеха, означавшего, что где-то рядом Валерик опять рассыпается перед Светкой в своих шуточках. Или хуже того, веселящихся трое — они часто тусовались вместе с Лениным. А вот это уже было труднопереносимо для многих. Всё-таки непонятно, почему счастье быть через Черныша приближенной к Ленину досталось именно этой хохотушке-с-кудряшками. Хотя, надо признать, смеялась Синяя лента приятно: звонко и от души. Но неужели в эдаких пустяках и заключается так называемая женская загадка? С самого начала десятого класса Ленин погас, перестала сверкать всегдашняя Ленинская искра. На золотую медаль он, конечно, выходил - кому, если не ему, она подходила более всего? — но исчез его тихий кураж, который всегда был так обаятелен. Ленин не слыл ни записным остроумцем, ни весельчаком, но брошенные им вскользь шутки не оставались нерасслышанными, а когда он так мило-мило ухмылялся чему-то забавному, это забавное запоминалось надолго. А в десятом классе рядом с ним перестало быть тепло и весело. Не выдержав этих перемен, наверное, и задурил его дружок Валера Чернышов: то пьяным в школу заявлялся, то вообще не показывался по нескольку дней. Черныш и к Синельниковой своей охладел. Перестала хихикать и слоняться по школе их некогда неразлучная троица, но и это уже не радовало. Объяснений печальным переменам искать не приходилось: во время последних летних каникул Ленин похоронил отца. Россказни Немчиновой, что Славкин отец скоропостижно умер после того, как вытащил из петли своего единственного сына, мы пропустили мимо ушей. Совсем завралась Людка, решили мы. Никак не мог Ленин отмочить подобную глупость, за ним с младых зубов не водилось нервных срывов. Дрался — бывало, но не со зла, а по делу и за друзей. По окончании школы Прекрасное Будущее повело себя с Лениным как-то уж слишком стандартно: красный диплом, почти сразу же защита кандидатской, женитьба на дочке академика, переезд в Москву, международные конференции, статьи в научных журналах, работа над докторской диссертацией. Не так рисовалась нам прекрасность будущего. Ожидали ли мы от Ленина открытий чудных, доказательств теоремы Ферма, чего-то ещё в таком же роде? Трудно сказать. Но в его жизни нам виделась осмысленность особенного рода, и просто успешный карьерный рост на таковую не тянул. Растерянность на его счёт вплотную приблизилась к точке «разочарование», когда незадолго до переезда в столицу Ленин познакомил нас со своей молодой женой. Она была безупречна. Ни во внешности, ни в манерах Ленинской жены не отыскалось неточностей, за которые можно было бы зацепиться взглядом или чувством. Она была мила, открыта, проста в общении — демонстрировала высший шик жительницы горнего мира, спустившейся вдруг на основательно замусоренную землю. Лишь в те моменты, когда молодая считала, что за ней никто не наблюдает, позволяла она себе на секунду-другую отключиться вниманием и органами чувств от встречи бывших одноклассников мужа. Если бы она сочиняла песенки, кажущиеся пустяковыми, но пропитанные тихими смыслами, или разгадывала неразгадываемые тайны растений и камней, на её безупречной поверхности появились бы лёгкие царапины. Вот тогда можно было поверить, что Ленин любит свою прекрасную избранницу. Но леди Совершенство не занималась этими и подобными глупостями, и походила на отлично социализированного биоробота женского пола, а не на чувствующую молодую женщину. Ленин не зря назывался Лениным, и он не мог этого не понимать. Оставалось предположить, что именно такая спутница жизни ему и подходила. А в начале девяностых Прекрасное Ленинское Будущее повело себя и вовсе странно. Вообще-то, в те годы кунштюки и кульбиты человеческих судеб никого уже не удивляли. Но в данном случае речь шла не только о конкретной судьбе, но и о судьбе Прекрасного Будущего, о пенопленовой сини предоставленного нашему классу сектора обзора. И Ленин должен был осознавать меру своей ответственности перед нами. Вроде бы, закрыли институт, в котором он работал, но ведь костлявая рука голода не потянулась к горлу Ленинского семейства — его позвали работать За Океаном. Вместо того чтобы без колебаний рвануть туда, где предоставлялась возможность заниматься чистой наукой, не ломая ценную голову над темой пропитания семьи, Ленин завербовался на один из северных приисков. Никто из нас не поверил в версию Ленина-рудокопа. Разные из нас предполагали разное. Одни говорили, что он работает в отечественных сверхсекретных структурах над сверхсекретным проектом. Другие считали, что Ленин ударно трудится в силиконовой глубинке Заокеанья. Не было нам дела до того, где он живёт, важно было знать, что наш Ленин хоть на чуть-чуть, хоть на миллиметр, но сдвигает над нашими головами плиту, отделяющую человечество от Знания. При этом условии в жизнях нас всех обнаруживался смысл — мы не просто когда-то стояли рядом с ним, мы стояли вместе с ним у подножия огромной пирамиды, ступени которой ведут в Прекрасное Будущее. И мы не тупо стояли, а поддерживали Ленина нашей всеобщей верой в него. Уехав в Москву, Ленин не смог забрать с собой единственное, чем дорожил в нашем городе — свою мать. Антонина Николаевна наотрез отказалась бросать работу, к которой прикипела, оставлять коллектив, за который привыкла отвечать. Но она обещала, что переедет к сыну сразу после выхода на пенсию, тем более, что оставалось ей работать всего ничего, несколько лет. Славка, конечно же, сильно скучал о матери у себя Москве. Он всегда её сильно любил, а после смерти отца стал к ней привязан почти болезненно. Где бы мы ни оказывались, Ленин первым делом искал телефон, чтобы позвонить матери, а если она не брала трубку, серел лицом и, не внимая разумным советам перезвонить чуть позже, мчался домой. Свою столичную жизнь он обустроил таким образом, чтобы иметь возможность по нескольку раз в году хоть день, хоть пару часов, да побывать дома. Кроме того, Ленин обязательно приезжал к матери на день её рождения. Мы знали об этом, и каждый раз быстренько организовывали встречу «всех наших», говоря друг другу, что вот, Ленин приехал, этим случаем грех не воспользоваться, надо бы увидеться, посидеть, повспоминать. На самом деле всё обстояло с точностью до наоборот: мы старательно делали вид, что некая общность «все наши» продолжает существовать, чтобы было во что вовлекать Ленина. Мы даже убедили себя в том, что после гибели Черныша не имеем права оставить Славку без дружеского участия. Но не в этом заключалось главное, то, что не позволяло нам отпустить свою и Ленинскую юность. Зачем-то он был нужен нам. Чего-то мы продолжали ожидать от него. Может быть, мы ждали каких-то слов, которые он нам однажды скажет? Когда на наших встречах обычно молчаливый Ленин начинал говорить, все взгляды обращались к нему, и это были открытые и доверчивые взгляды. Ленин прожил в столице три года, стало быть, это была наша третья обязательная встреча, когда он сказал, что пока не собирается возвращаться в Москву. Он объявил, что прямо отсюда едет на Север, где собирается отработать год, добывая металл, так и оставшийся для нас безымянным. Мог бы придумать что-нибудь поумней, вариант с прииском уж больно несуразен — так примерно подумал тогда каждый из нас. Это была наша предпоследняя встреча с Лениным. В последний раз мы с ним виделись три года спустя. В промежутке он приезжал на материны дни рождения, но поговорить с ним толком никому не удавалось. Или он ещё не приехал, или уже уехал, или «прости, старичок, такси ждёт, спешу на самолёт». Кто-то успел выхватить его взглядом из окна автобуса, кто-то случайно соприкасался с ним в вихревых потоках аэропорта. А когда спустя три года мы всё-таки собрались, перед нами был уже не наш Ленин.
|