Жумагулов Ербол : другие произведения.

Окликая Ангела

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Воздержусь...

  Я не чувствую, где ты... наверное, здесь... начать
  разговор не в силах, прошу лишь тссс... не шептаться -
  верь, любимая, если помедленнее молчать,
  полагаю, что будет возможность поцеловаться.
  
  Я не чувствую, где ты... наверное, возле... миг
  озабочен ненужной, но вряд ли случайной фразой.
  Только это не фраза - потрясший пространство крик,
  повторяемый стенами. Оба раскрытых глаза
  
  все не чувствуют, где ты... наверное, где-то... ты,
  вероятно, не знаешь, зачем и откуда явлен
  силуэт человека, который твои черты
  в перегревшемся кубе не может сыскать, и явно,
  
  нет, не чувствует, где ты... наверное, рядом... он -
  это больше пейзаж, чем деталь натюрморта. Помнишь,
  я всегда говорил, что король, потерявший трон,
  все равно есть король, но которому Бог не в помощь?
  
  Так вот знай: я был прав... я не чувствую, где ты... быть
  может, есть еще в мире, а, впрочем, не слишком важно...
  Ибо самое главное в том, что меня знобить
  ни за что не устанет, и больше ладоням влажным
  
  не почувствовать, где ты... возможно, поблизости... ад
  страшен смертным не карой со смятых страниц Корана,
  а прощанием с жизнью, и горечью, что назад
  западающих клавиш юродивого органа
  
  никогда не вернуть... я не чувствую, где ты... мысль
  устремляется к области памяти черно-белой,
  на экране которой зима, и конечно, мы с
  отвратительной серостью взглядов. Всей болью тела
  
  я не чувствую, где ты... не чувствую, где ты...я
  замечаю, как время, не знающее пощады,
  между нами выводит немое тире... хотя,
  я могу ошибаться. Ужели моя отрада -
  
  сторожить пустоту, и не чувствовать, где ты... век
  обрастает секундами, легкие дышат грустью.
  За окном чьи-то ноги, спеша, уплотняют снег,
  и прислушиваясь к учащающемуся хрусту
  
  я не чувствую губ... тех, назвавшихся вдруг тобой,
  в духоте кабинета, где имя уже навечно
  сохранило свой слепок. Вымаливая покой,
  в неприличный осенний час я пытаюсь лечь, но
  
  ни черта не выходит. Не чувствуя, где ты, мир
  незаметно тускнеет, но я на смертельном фоне,
  даже если мне скажут, что лопнули струны лир,
  напоследок исполню одну из своих симфоний.
  
   *****
   Я ревную любимую к зеркалу в ее ванной,
   опрозраченных штор не хватает, чтоб скрыть ненужный
   разошедшийся ливень, привычный скорей не нам, но
   облупившимся стенам, залысинам междулужий,
   парашютам зонтов, их намокшей структуре кружев,
   и всему остальному. На мягкой груди дивана
  
   я ревную любимую к мылу в ее руках,
   к полотенцу отцветшему, к шелку дезабилье,
   к нистекающим каплям, к воздуху, что запах
   ее вкусом в выстиранном белье,
   к мутным шарикам дареного колье,
   и всему, что в ее удваивается глазах...
  
   Я ревную любимую к пестрому одеялу,
   за возможность укрыть ее, чувствовать ее телом,
   застревать между ног, вздрагивающих и усталых
   от прошедшей зимы. Ревность, возможно, в целом,
   неоправданна, но, тем не менее, оробело,
   поперхнувшись пространством, в простуженном кубе зала,
  
   Я ревную любимую... Любимая, наша лента
   лишена эпилога... любимая, нынче нас
   перепутали с нами, с полотнами кватроченто,
   с переливами нежных красок в словце "экстаз"...
   Проще - нас отменили...дышать бы тобой сейчас...,
   но меня недостаточно, чтобы считаться чем-то...
  
   *****
  Грань между "очень" и "слишком" не на волос, но почти.
  Мысли плетутся в орнамент, и скоро начнет светать;
  всюду лишь мятые письма с постскриптумами "прочти",
  так и не высланных адресом - некому высылать.
  
  Мутной морфиновой горечью - шлангами голубых
  вздутых вен - циркулирует выцветшая тоска.
  Хочется спать, затерявшись в рассеяности простых,
  ненавязчивых снов, в чьих беспамятствах неблизка
  
  твердость тщеты, но, позволив сегодня себе не спать,
  я наблюдаю горбатый восход в густоте цветов,
  чтоб быть уверенным в том, что уже не смогу не встать,
  и не плестись за тобой многоточиями следов...
  
   *****
  
  ...время почти вплотную подходит к ночи,
  слышно, как в дальней комнате сыплется штукатурка,
  извлекая из тишины то шорох, то нечто очень,
  напоминающее его; бронзовая шкатулка
  
  тяжелит антресоль, на которой помимо оной -
  пустота, точно в летнем истертом небе;
  я лежу на диване эдаким эмбрионом,
  наблюдая, как сумерки жадно глотают мебель,
  
  исцарапанную случившимся "до". По мере
  удаления стрелки в неясную область "завтра",
  засыпает пространство. В привычной своей манере,
  замечаю, как всюду - во всех четырех - ландшафты
  
  наливаются мрака густеющей тушью. Нас,
  уверяю, не существует на тех частотах
  бытия, где черт знает сколько счастливых глаз
  заменили остывшее солнце. От позолоты
  
  твоих мягких ладоней останется "ах". Тяни
  каждый луч на себя - выплескиваемого Всевышним
  не хватает на всех - кто-то должен лежать в тени,
  и не бойся казаться богиней: тебя не слышно...
  
   (Алматы, зима - 01.02 - 2001 )
   *****
  
  Я простыл. Ты - в Германии. Снова не до письма:
  стыдно ровно настолько, насколько неровен снег.
  Эпидемия гриппа. Безденежье. И зима,
  подмененная тем, чем за дверью продолжен век.
  
  Ощущение сырости: в горле, в носу, в себе,
  исключает улыбку, беззубость сопливых кровель
  намекает на март, и сорвись я на Кок-тюбе,
  наблюдал бы за городом, стоя с домами вровень.
  
  Отдаление не убивает в деталях ценность,
  потому, как, само по себе, отдаление суть деталь
  сумасшедшего утра, привычно густая таль -
  отдаление от зимы. Помни, несовершенность
  
  наших дней не в отсутствии перемен,
  а в неясности их. Пустота по - поверь - большому
  счету - излишество: воздуха, эха, стен,
  жестов, слов, и т.п. Редко, когда такому
  
  
  человеку, как я, удается поймать удачу,
  стать счастливцем, согреться ладонью Ники,
  впрочем, важно ли это - езжай я вчера на дачу,
  то сморкаться бы мне с веранды на куст клубники,
  
  но до дачи - полдня. Пью шестую бутылку пива,
  ем, не морщась, лимон, измеряю температуру
  батареи, стекла, подоконника, рамы, стула,
  пары кресел, дивана, и фото, где ты красива.
  
  Скоро лето. Я болен. Я жду тебя этим летом -
  в одаренности всем без разбору дарить тепло
  проку нет - и со взглядом анахорета
  никого не тревожу. Язык, нисскользящий по
  
  вертикали любимой, уверен, что лишь дыра
  обладает взаимностью, той, что порой без слов
  объясняется стоном. Простынь я позавчера,
  то сегодня, пожалуй, лежал бы почти здоров.
  
  Не вини за спокойствие, лежа в сухой постели...
  Равнодушие - тоже чувство, и вряд ли кто застрахован
  от не-нежности и не-любви. Нынче под полночь снова
  я признаюсь тебе в любви в душном плену борделя,
  
  мысленно представляя, что август уже возник,
  ты приехала, и, до корней перекрасив волос,
  что-то шепчешь с немецким акцентом, лик
  твой немного бледен, немного печален голос...
  
  Но оранжевый свет даст мне знать, что на самом деле
  это март, а не август. Шалава, одевшись живо,
  хрипло скажет "до встречи", умри я на той неделе
  под вечерним трамваем - нос бы не заложило...
  
   *****
  
  Ночь не ведает большей опасности, чем рассвет
  и горбатая линия. Сну уже не прийти,
  и поэтому, видимо, проще ответить "нет"
  на отцовское "спи" в пол-шестого без десяти.
  
  Пройденное - ничто, но, уверен, ты не права,
  размышляя о том, что несказанные слова
  так и будут несказанными, что гобой
  отыграл уже марш похоронный, и наш с тобой
  
  век недолог, и пробовать вздохами объяснить,
  что же, собственно, так подтолкнуло больную нить
  на потерю надежды на вечность - тщета и вздор...
  К сожаленью последний пронзительный разговор
  
  я запомню... вернее, уже... только в том ли суть?
  Мы случились внезапно, и также уходим слепо,
  но, хорошая, если немыслимо притянуть
  чьи-то бледные губы, обычно целуют в небо...
  
   (Алматы, весна - 31.05 - 2001)
   ****
  Под шевелюрами дерев
  стою, растроганный, печальный,
  не двигаясь, оцепенев
  от их ладоней неслучайных.
  
  Им, так красивым, на ветру
  качаться, кичась кройкой платьев,
  и отдрожав всю ночь, к утру
  теплу распахивать объятья.
  
  И город больше не встревожен -
  оттрепетав едва, оттаяв ,
  гортанной майскою октавой
  он вновь скоропостижно ожил!
  
  Весна, я вряд ли избегу
  неверности моей сыновней -
  простуженный чужой любовью,
  свою, весна, не сберегу.
  
  Но, полно! Ты смела всю грязь,
  так взбудоражив юный город,
  что оторопь берет, и дорог
  тот день, в котором, не стыдясь,
  
  твоей, весь в снах, просил руки,
  и в пряной сутолоке улиц
  забормотали и проснулись
  рассеянные арыки!
  
  Им, полоумным, невдомек
  чему несдержанная стая,
  в слепящих блестках отражаясь,
  так рада, что, не помня ног,
  
  крылами раздвигает свод!
  Весна, верни мне мои лица,
  чтоб скрыться от тоски, и от
  возможности с тобой проститься!
  
   (Алматы, весна - 07.05- 2001)
   *****
  ...и с неба уронило темноту,
  плюя в зрачки незрячестью. Чернила
  возникшей ночи льются и по ту,
  и эту сторону стекла. Не в силах
  
  предостеречь, ночь замирает в рамах
  прожженных окон. Щупаю в проклятой
  тиши твою щеку. Кардиограмма
  далеких гор, истлевшая в закате
  
  исчезла напрочь. Ну же оживи
  сто тысяч глаз ослепших фонарей -
  мне если умирать, то поскорей
  бы влить в себя всю крепь твоей любви.
  
   (Алматы, зима - 01.02 - 2001)
   *****
  
  Бледный мастер подобий,
  я, испробовав яд
  "филий", "тропий" и "фобий",
  тишиною объят:
  
  лишь пустые ладони
  двух подсвечников во
  мраке ночи, и кроме
  темноты - ничего.
  
  И тоскою невнятной,
  за минуту до сна,
  эта вечность на вряд ли
  будет завершена.
  
  В обвалившейся коме
  ни черта не найдешь -
  лишь гудков в телефоне
  непременную дрожь,
  
  от которой не плача,
  но кусая губу,
  жаждут переиначить,
  в перегибах, судьбу.
  
  Вспоминаю субботу,
  вкус аллеи из лип,
  в чьей широкой аорте,
  я, не в меру шутлив,
  
  улыбался, согретый,
  в сторонившихся нас
  летних сумерках цвета
  твоих значимых глаз.
  
  И во рту у печали
  мне тебя не начать...
  Сколько мы промолчали?
  Сколько будем молчать?
  
  Не хочу ни молиться,
  ни к косому лучу,
  навязавшись, проситься:
  ничего не хочу -
  
  либо Бог шизофреник,
  либо точно - ослеп,
  коль молебен - до фени,
  а излитое - блеф...
  
  И грехами опутан,
  признаю: и вино,
  и стада проституток -
  суррогаты лишь, но
  
  даже если со нравом
  ковырять до крови,
  между ног у шалавы -
  школа первой любви.
  
  Я - в тисках и уколах,
  не дающих дышать -
  недостаточно молод,
  чтобы не поспешать
  
  оказаться на пике.
  Знаешь, я не боюсь,
  что когда-нибудь в крике
  всех печалей лишусь:
  
  кто и вправду не тленья
  ради Богом рожден,
  тот плевать на паденья
  правом не обделен.
  
  Будет кровью упитан
  серебрящийся меч,
  и живущих пиитов
  от него не сберечь.
  
  Лишь при боли и порчах
  убеждаешься в том,
  
  что, ругаясь и корчась,
  мы, скорее, живем,
  
  чем от жизни до смерти
  сокращаем пути,
  в чьих пустых круговертях
  мне тебя не найти.
  
  Что ж... пляши - без царапин
  невозможны побед
  отягченные капли...
  Без любимых поэт -
  
  меньше эгоистичен.
  От прохладной души
  поклонись Беатриче,
  и ступай, попляши...
  
   (Алматы, лето 2001)
  
  *****
  Накорми меня ложью с руки - дрожью розовых пальцев,
  чтобы слух, не догнавший пустую вибрацию звука,
  различил тебя в сонме подобных невинных скитальцев...
  Ах, как ночь большеглаза! Внимай ворожбе перестука
  
  охмелевших сердец, не хватающих вечность за пятки.
  Мне не надо безмолвия, если оно не о светлом:
  я хочу оказаться не здесь, в суете беспорядка,
  а в какой-нибудь области чувств, не изъеденной ветром.
  
  Накорми меня ложью - в прогорклости правды досадной
  не сыскать утешенья - я знаю, насколько безгрешен
  и сухой поцелуй, наследивший на шее прохладной,
  и губы фиолетовой привкус незрелой черешни...
  
  В свой двадцатый январь я слежу, как моргают созвездья,
  не в прослойках тумана, но где-то значительно выше,
  и из грусти красив, из минутной боязни любезен,
  я пытаюсь молчать, но вокруг не становится тише.
  
  Накорми меня ложью... В неона густой оболочке
  мы найдем еще место - его не должно не остаться...
  Погляди, с этой выси ты - будто угасшая точка,
  перестань, не беспамятствуй... нам ли пристало прощаться?
  
  ******
  Я не знаю, кому и за что я сейчас подарен,
  не успев появиться на свет, умирают планы.
  От вчерашних костров любви потянуло гарью -
  остается лишь теплым пеплом посыпать раны.
  Я вплетаю гортанью руладу в полночный шелест
  опадающих пятен. Желудок тревожит голод.
  Мои бледные пальцы, разжавшись, почти согрелись
  от секундного взгляда спички на сонный город.
  
  Желтоватыми струями месяц целует темя -
  остальные источники света опять незрячи;
  запахнись в темноту, остальное покажет время:
  в этом рваном пространстве глаза ничего не значат.
  
  Где-то рядом зима, ненавязчиво пахнет хвоей,
  зарываясь под щебень, закончился переулок -
  из слезящихся карих зрачков, умножаясь вдвое,
  парниковым эффектом Венеры глядит окурок.
  
  Бестолковым прохожим какую-то смерть пророча,
  я не знаю, кому и за что я сюда ниспослан.
  К амальгаме кровати приникши щекою ночью,
  я не помню себя среди всех в непонятном "после".
  
  Я не знаю, на что я теперь без тебя способен.
  В геометрии рамы ландшафт перегружен небом:
  чей-то профиль в окне напротив трясет в ознобе...
  Ухожу от сует... но не вздумай срываться следом...
  
  *****
  Я снова здесь. Ты спишь. Ты умерла.
  Скрипучий наст. Плывущие рулады.
  Вокруг декабрь - весь город добела
  окрашен холодом. У стынущей ограды
  
  твоей могилы я опять один,
  и с дерзостью мороз щекочет шею...
  Я слишком пьян, но я не сожалею
  о крепости невыдержанных вин.
  
  Опять один. Вчера я тоже пил,
  ласкал впотьмах беременную шлюху
  в тисках минета машинального, курил,
  и что-то истиха пришептывал на ухо.
  
  Я пил за нас, за то, что больше ты
  Уже не промолчишь мне "мой хороший".
  Повсюду полумесяцы, кресты,
  надгробья, занесенные порошей...
  
  Опять один. Я думаю, что мы,
  нет, я уверен, завтра невозможны...
  Меня тошнит от блеклости зимы,
  и ненависти к небу. Слишком сложно
  
  понять себя... О, Боже, как давно
  я где-то был... Как все пестро и броско!
  Пространство памяти опять засорено
  присутствием далеких отголосков...
  
  Плевать на храм - шершавый аналой
  отныне чист, молитвенник утерян.
  И скучным надписям, исполненным иглой
  дурной любви я вряд ли буду верен.
  
  Иду домой, заснеженный ландшафт
  Пьет жгучий проливень, начавшийся нелепо...
  И, знаешь, некому прикрикнуть "Где твой шарф?
  На улице, казалось бы не лето!"
  
  Я не приду - грядущих перемен
  не объяснить словами из тетради -
  я ничего не в силах дать взамен
  тяжелому молчанию, и ради -
  
  опять!? - тебя я не приду. Финал
  не терпит предрешений и упреков,
  и тут мое "о, если бы я знал!"
  по меньшей мере, незачем. В пороках -
  
  вся блажь людская. Звуки не о нас,
   а мне, поверь, исхлипываться нечем -
  пытаюсь плакать... вздрагивают плечи..,
  но вновь ничто не катится из глаз.
  
  Я не приду. Фрагменты наших встреч,
   возможно, будут сниться. Временами,
   мне кажется, я не смогу сберечь
   несуществующее. Между нами -
  
  небытие. Не жди - я не вернусь,
  не наслежу у насыпи с твоими
  инициалами: я, видишь ли, боюсь
  на гладком мраморе читать родное имя...
  
  Квадрат окна. Печать метаморфоз
  на лбу пространства. В качестве подарка
  на Новый год - блюющий дед Мороз,
  с десяток птиц на небе, и под аркой
  
  сидящий бомж, прохожих матеря,
   перебирающий цветастые отрепья
   из сумки в сумку: знать, до февраля
  он жить еще намерен. В меру крепок
  
  
  и жидок воздух. Ропщут небеса,
  неровный горизонт исполосован
  тугими струнами. Аллеи парка, сад,
  проспекты вымерли, а я пытаюсь снова
  
  найти людей. Почти случилась ночь.
  Осины скрючены. Из ливневой завесы
  не вырвать гор. Единственный источ-
  -ник света тускло падает на кресло.
  
  В конверте стекол сохнут мотыльки...
   Сегодня год, как ты ушла в иные
  и странные миры: мы далеки,
   а вместо глаз твоих зеленоватых ныне -
  
  квадрат окна. Ловлю губами дождь,
   ему с лица не смыть налет печали.
   Под жуткий плеск, под хлюпанье подошв,
   кого-то ждут, волнуются, встречают...
  
  Квадрат окна. Рассвет настал скорей,
   чем ожидалось. Направляюсь к ванной,
  чтоб сонно стоя, как обычно, в ней,
  напротив зеркала застыть фата-морганой.
  
  Опять один. Я больше не приду.
  Квадрат окна вмещает только то, что
  извечно вне. Моей тоскливой почтой
  послужит скоропись в полуночном бреду.
  
  *****
  Отрекаюсь от всех
  непридуманных мною побед,
  от прохладных утех
  под ногами оставленных лет.
  
  От игольчатой мглы
  отрекаюсь - в тени пирамид
  мы ничтожно малы,
  чтобы вновь воскресить этот миг...
  
  Если переверну
  все, что нужно, любимая, верь,
  я, возможно, вернусь
  сквозь нескладицы и круговерть...
  
  Отрекаюсь от нег,
  от убийственных ласк полутьмы,
  если это побег,
  я хочу добежать до зимы,
  
  где в сиянии льда,
  возвращая секунды годам,
  я приду и тогда
  ты прижмешь мои пальцы к губам,
  
  и прерывистый смех
  набежит серебристой волной...
  Отрекаюсь от всех,
  отрекись, если можешь, со мной...
  
  От безумных людей
  распухают мозоли души,
  отрекайся скорей -
  мы вдвоем и без них хороши!
  
  Я уже пережег
  порыжелые черновики...
  Отрекайся, дружок,
  оскорбленным ночам вопреки!
  
  Мы вплетем в нашу тишь
  моих песен гортанную медь...
  Отрекайся, малыш -
  это все, что нам нужно суметь!
  
  Что ж... не хочешь? Иди...
  Мне пора, не держи мою кисть...
  Не могу... не гляди...
  заклинаю тебя, отрекись!
  
  Позволяю сейчас
  успокоиться карандашу...
  Отрекаюсь от нас,
  отпусти мои плечи, прошу!
  
  Без таких передряг
  мне - поэту - немыслима жизнь,
  ты молись в сентябрях,
  и держись... непременно, держись!
  
  Этот сумрак картав,
  и не в силах его перебить,
  отрекаюсь от прав,
  позволяющих снова любить...
  
  И ладони скребя
  всей неправдой пропитанных плах,
  я запомню тебя -
  я тобою навечно пропах!
  
  
  Отрешившись от слез -
  пусть опять неуклюж и смешон -
  я печаль перенес,
  и уже от себя отрешен...
  
  Отрекаюсь от всех
  непридуманных мною побед,
  от прохладных утех
  под ногами оставленных лет.
  
  От игольчатой мглы
  отрекаюсь - в тени пирамид
  мы ничтожно малы,
  чтобы вновь воскресить этот миг...
  *****
  28 октября 2001 года
  
  Этой осенью все откровенно и воздух так липок
  в зараженном пространстве охрипших гобоев и скрипок;
  
  перебитым смычком оробелую суть настигая,
  поиграй мне еще... поиграй мне еще, дорогая!
  
  И теряясь, прозрачная, в сонме расплывшихся пятен,
  не срывай мне парик - я кому-то еще непонятен...
  
  Не срывай мне парик - я кому-то еще ненавистен
  за убогую правду никем не приемлемых истин...,
  
  от которых не жить, но дышать и любить нестерпимей...
  Поиграй мне еще... воспаленней и неповторимей...,
  
  потому, как часы торопливы предательски... Знаешь,
  этой осенью все "напоследок", и ты уезжаешь...
  
  Дорогая, звони, расстояния пересекая -
  в беспокойные сны никого, кроме нас не впуская,
  
  я теряюсь и жду: невеселья, гудков, многоточья...
  Дорогая, пиши... я запомнил заплаканный почерк...
  
  И колючей судьбой, и густым октябрем изувечен,
  я, увы, никому и никак ни на что не отвечу...
  
  Не отвечу, увы, никому и никак, дорогая...
  в эту псиную осень, привычно тебя окликая,
  
  мне уже не найтись - успокоенным и полупьяным:
  человек за бортом - не иначе, как часть океана...
  
  
  Дорогая, живи, вспоминая о промельках счастья...
  Слишком страшно "быть сильным", но вдвое страшнее прощаться...
  
  Ты пиши, дорогая: не нервно, не грустно, не кратко,
  об изменчивых днях полюбившей меня эмигрантки,
  
  чтоб в сиреневой тьме я дышал чистотой твоих писем.
  Дорогая, пиши, я от чуткости нашей зависим...
  
  Но когда-нибудь я не смогу ей сыскать продолженья,
  ибо каждая смерть назревает с момента рожденья,
  
  да и ты, ускользнув в дымку слабых зрачков перламутра,
  оскорбишь мою ночь, не приснившись однажды под утро,
  
  и опять пустота, обнаружив поэта склоненным
  над волною метафор, обнимет его удивленно...
  
  *****
  Предисловие к осени
  
  Я смотрю на сентябрь взглядом пытающегося чихнуть,
  то есть, отбрасывая детали, оттенки, запахи, мишуру,
  ибо мне так приятнее. Выдохнуть, чтоб вдохнуть
  интересней, чем спать, не желая зевнуть к утру.
  И меня не прельщает способность сидеть без дела,
  согревая потертыми джинсами спины пустых скамеек
  в оголившихся парках, рощах или аллеях,
  потому, что окрест - не август, и, вроде бы как, стемнело.
  Я иду по проспекту, скользя по пространству взглядом
  молодого аллергика - отбрасывая детали -
  где-то носятся шины, и мы, оставаясь рядом,
  ничего не меняем... Мы все уже променяли...
  
   04.09.2001
  
   Постскриптум-2
  
  ...ты теснишь мне предполночь, в которую все неразумно:
  только запах тебя в розовеющих легочных тканях -
  бесконечность все ближе, а ощупь - нелепа, и шумно
  я топчу твою броскую тень. В этих суженных гранях
  
  это лучшее средство от горечи снящихся клавиш
  тех изнеженных ребер, с их тихим, но четким бемолем,
  и стремлением к сексу, в котором, увы, не исправишь
  пустоты и бесчувствия (впрочем, я где-то доволен).
  
  Нам уже не возникнуть, а скользкие стены в уборной
  слишком давят на память - пора возвратиться на кухню,
  
  по привычке налить на двоих, и усевшись покорно
  под квадратом окна, наблюдать, как стремительно тухнет
  
  рябь фонарных зрачков... Мне, похоже, опять не удастся
  обнаружить твой адрес по старым и выцветшим картам...
  Ну да ладно с ним... с адресом... видимо, проще остаться
  тем же "маленьким - правда, споткнувшимся- бонапартом"...
  
   30.08.2001
  
  
  
  Я верен той нежности легких агатовых рос,
  стекавших по стопам, той тонкой печали хорала,
  тем матовым пальцам, запущенным в пепел волос,
  в подушечках коих, ты молча - метаясь - сгорала...
  
  Я верен невинности пряных октябрьских спиц
  растроганных ливней, вспоивших до одури лужи...
  Я верен прохожим, которым я все еще важен,
  их добрым улыбкам и проволочкам ресниц...
  
  Запомнивши голос меж позами кариатид,
  я верен той мякоти раскрепощенного лона,
  прижавшись к которому вторят скрипичному звону,
  что, вплетшись в пространство, юродиво снова звенит
  
  Я верен окну, за которым штыки куполов
  сливаются с небом, где в сумерках шаря зрачками,
  я верен всей жадности великолепнейших строф,
  которым - не деньги (в последствии), но - воспаленная
   память...
  Я верен поэзии, не убавляющей бег,
  и как бы сейчас ни была эта ночь сиротлива,
  я сяду писать, чтоб в какой-нибудь выцветший век
  мой странный народ перечел меня нетерпеливо,
  
  узрев, наконец, что я верен был этой степи,
  и ты, дорогая - моих сумасшествий свидетель,
  поймешь, за кого я холодную горечь испил,
  и Кто меня ангелом сереброкрылым отметил.
  15.10.01 год
  Окликая ангела
  
  Мне еще ни о ком никогда не мечталось такое количество осеней -
  лиловатых под утро, а в полдень - стесненных неясно густым листопадом,
  и скользящая пыль проносящихся сумерек вязнет в застиранной просини,
  ошалев от которой, я молча курю у сырой от дождей балюстрады.
  
  А пожухший ландшафт, обозначившись рядом, встревожил горбатыми ивами
  удивленную тишь, оскорбленную шелестом редких, сухих поцелуев,
  продолжающих вечность, чья память, поверь, сохранит наши взгляды красивыми...
  ...Появись... перебей эту жгучую грусть... появись или напропалую
  
  сохрани мою боль... я тону в сентябре, и в чешуйчатых шорохах - вслушавшись -
  выделяю сугубо осенний минор вперемешку с пустыми хлопками
  растерявшихся соек... Постой уходить... отзови обнищавшую душу из
  наплывающей мглы... Мы придымлены сном, растворяющимся над нами...
  
  ...впрочем, все это - так: не от скуки, а жуткой и скорбной моей безысходности,
  ибо мне твоей нежности странной и сладкой, не то, чтобы мало, но вроде...
  ...и дрожит воспаленное "здравствуй", привычно разбившись о твердь непригодности,
  заставляя опять, успокоившись, стыть, монотонно шепча о погоде...
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"