Аннотация: Есть краски, есть лампы, а есть истории, которых не рассказывают при свете.
Флуоресцентнаякраска-краска, которая при попадании ультрафиолетового света излучаетярко-сигнальный цвет.
На маленьком загородном кладбище вовсю празднует свой бал подступающее лето, могилы поросли полевыми цветами и сорняками, косятся древние кресты. Тут на одну новую могилу штук пять полуразвалившихся памятников... На вопросы о кладбище пьяненький деревенский старик удивился мне, как НЛО или отряду ОМОНа, попросившегося сыграть в крикет на его вотчине. Я и сама удивляюсь. Еще год назад в эту глушь меня не выманить было даже угрозами. Что ж... наши родители постарались, чтоб я запомнила дорогу сюда.
Говорят самые мудрые идеи приходят спонтанно, положа руку на сердце, я не скажу, что они вообще приходят. Ничем другим, как отсутствием мыслей не объяснить мой порыв: просто взять, и вместо того, чтоб в тысячный раз ехать на пары в институт, сойти с троллейбуса у платформы пригородных электричек, купить билет и сесть на лавку вагона у самых дверей, в тени. И главное - не думать. Не думать о том, что дома мама собирается варить борщ, что забыла погулять с Келпи, но тут наш колли сам виноват, разбил еще в выходные будильник. Не думать о том, что отец должен приехать из очередной командировки в Сыктывкар. А главное не думать о себе и о тебе.
Интересно, ты предполагала, что у деревенского кладбища трава по пояс от самого перегона? Думаю, нет. И не угадать, хотя я неплохо тебя знала... Босоножки месят коричнево-бурое тесто тропинки, в котором глины больше, чем земли. Далеко, у озера стоит простенькая церквушка, а еще дальше, за дорогой, село. Покосившийся забор кладбища подпирает роскошный лиственный лес, и тянет влажными после дождя то ли мхами, то ли лишайниками, травами горчит воздух. На твоей могилке ничего не изменилось, пластиковый венок успешно пережил зиму, только что сорняки разрослись, обрамляя насыпь, да на сером граните памятника добавилось подтеков. И фото.
Двадцать один - это много или мало? Мне двадцать один год сейчас. На черно-белом фото тебе всегда будет двадцать один, ты никогда не состаришься, никогда не узнаешь, что такое седина или морщины, не поймешь, что можно растолстеть после родов или похудеть, как наша мать, от горя. Ты всегда красива, и я ненавижу тебя до последней черты: от чуть вздернутого носика и аккуратных губ, от вьющихся волос и выразительных глаз до дотлевающего скелета под моими ногами. Говорите нельзя стоять на могилах?! А я стою! Я бы попрыгала, не вязни босоножки... Знаешь, я проваливаюсь в рыхлую от прошедшего дождя землю, и мне кажется, что ты утягиваешь меня за собой, как тянула меня за собой все эти годы.
Ты ведь помнишь? Хотя говорят, что мертвые забывают. А я не верю. Потому, что я помню! Я помню тебя каждый миг и каждый день, помню, с самого рождения. Говорят, что у каждого в жизни есть путеводная звезда, для меня такой звездой были твои синие глаза.
Я помню тебя, с того мига, как меня принесли домой из роддома, помню твой смех, плач, капризы, помню всех твоих кукол, помню, как неохотно ты приняла меня, и как полюбила сильнее, чем смогла вынести. Ну и что, что у нас была разница в два года? Ты играла со мной в песочнице, ты заплетала мои косы, на первый звонок именно ты держала меня за руку, и никто не мог разжать наши пальцы! Ты таскала меня по подвалам и заброшенным стройкам, ища сокровища, с тобой мы делили на двоих все: друзей, вещи, игрушки, украшения, родителей. Когда на пятнадцатилетие тебе подарили щенка колли, я жутко разозлилась, разревелась и заперлась в нашей комнате, а ты бросила всех гостей и принесла щенка ко мне, села на кровать, спросив:
- Как мы его назовем?
И мне стало не важно, что мою детскую мечту подарили тебе. Келпи был и есть наш! Ты улыбнулась дурацкому имени для собаки, обняла меня, а это рыжее чудовище смотрело на нас и тявкало, виляя хвостом.
Помнишь, отец нашел твои сигареты? Я тогда сказала, что стянула их у дяди Толи? Ох, и влетело мне, но все меньше, чем тебе бы досталось... Конечно ты помнишь. Ты не смогла бы этого забыть, ведь ты подарила мне тогда свою любимую сумочку.
Помнишь, мы гуляли ночами по нашему городу? Пьяные от свободы и страха, слишком наглые, слишком юные... Я опускаю веки и вижу тебя, как живую в танце света и тени, в запахе полыни, что я беспощадно топчу у кованой ограды. Все ты помнишь. Помнила.
Как никогда мне не забыть день, когда менты привезли к нам домой изломанное нечто. Нечто, бывшее моей сестрой и не бывшее ей. Я смотрела в твое лицо и не видела тебя. Тень, обертка без души. Сломанная кукла. Я не смогла забыть твоих криков по ночам, твои черные тряпки и пропахшие нафталином джемпера под горло; не смогла и все тут, я не умею забывать. Говорят, мертвые все знают, теперь ты знаешь, кто подсунул нашему физруку ту бутылку из-под "медицинского спирта". "Ошибся с этикеткой алкаш, с ними бывает..." А ведь ты так никому и не сказала, кто это с тобой сделал. Никто не знал. Менты трясли тебя, а против фактов не пойдешь: не ты, а я. Я даже тебе не призналась, что сделала. Только разве его смерть что-то изменила? Мои синие звезды ожили лишь через два года, но они больше не были моими. Отец ругался, мать рыдала, а ты почти бросила выпускной класс, уходила под вечер, чтоб прийти пьяной под утро, от тебя всегда пахло мужскими духами и табаком.
Я помню тот день, когда отец ударил тебя впервые, а ты не держалась на ногах. Он ушел, а ты так и лежала на ковре, лежала и плакала, проклиная всех: себя, физрука, мужчин, женщин, детей, аборты и выкидыши, какого-то Никиту, - а я стояла и не смела пошевелиться, потому что отец ошибся, ты была совершенно трезва, впервые за много дней. А может ты и раньше не пила? На кухне скулил Келпи, в спальне орала мать, билось что-то стеклянное. Я помню, как обнимала тебя, сидя на ковре, а ты дрожала, задыхаясь, а может это я задыхалась, дрожа?
Прошло пять лет, но меня до сих пор выкручивает до судорог сквозь все тело, - это такая ярость, такая беспомощность. Нарощенный ноготь отлетает, оставаясь на сером граните алой капелькой, совсем как те, что выступают у ободков ногтей.
Я спала с тобой в одной кровати каждую ночь, будя от кошмаров, а ты бросила пить. Я рисовала с тебя картины, а ты сменила жуткие джемпера на футболки. Мы вместе гуляли с Келпи, и ты рассказывала мне обо всем: об институте, о знакомых, о смешных профессорах и парнях твоих подружек. Я могла сказать тебе все: о нашей школе, о Кирилле из 11 "Б", по которому сходили с ума все девчонки...
Знаешь, я ведь, как ядом пропитана тобой, синим светом твоих глаз, теплом улыбок, запахом духов, твоей болью, твоей жизнью.
Босоножки тонут в могильной земле, а мне совсем не страшно, потому, что я хотела бы провалиться к тебе, лечь и обнять, как обнимала все три года нашей борьбы. Лечь и рассказать, что я ненавижу опустевший дом, что я не могу смотреть на отца, на мать, закатывающую истерики, стоит мне задержатся в институте на полчаса дольше. Не могу смотреть на бедного Келпи и ходить с ним по нашим паркам. Не хочу...
И знаешь, мне плевать, чем это было. Плевать, что отец застукал нас, когда ты целовала меня, плевать, что кричала мать, как косились соседи. На все плевать! Плевать, что ты предала меня, разбила. Как они там говорили? Ты - неблагодарная, чокнутая с*чка? На это мне тоже плевать!
Я помню и жуткую панику жгутами в животе и твои соленые от слез губы, жадные руки, помню, что могла только растерянно, как тогда, когда тебя привезли менты, трястись и смотреть, а отец оттащил тебя, отхлестав по щекам. Он выгнал тебя из дома в зимнюю ночь, а я молчала. Шок? Они все жалели меня! Жалели, будто мне была нужна их жалость. Я ненавижу их. Их тупые можно, их жалкие нельзя, их показные правильно! Они вытолкнули тебя на это пустое деревенское кладбище, желая все забыть, как будто это возможно...
Ты такая красивая на черно-белом фото и так похожа на меня, только нет синего света в глазах, того света, что лучше любого рентгена обнажал мою душу, и спалил ее в конце - концов, разбил на тысячи синих кристалликов, которых не видно без твоего сияния. Я чувствую себя блеклым штампом, флуоресцентной краской, ненужной даже себе самой без ультрафиолета...
Ты знаешь, у нас сейчас май и скоро сессия, с Келпи я гуляю почти каждый день, мама вернула в квартиру все твои фотографии, что выкинул отец, и прячет их в столе. Отец все чаще пьет. Твоя подружка Галина вышла замуж и родила карапуза... Это все так не важно.
Просто скажи мне, зачем ты это сделала? Почему так? За что?!
Ты не ответишь. Ты просто вскрыла вены в дурацкой комнатушке дурацкой общаги, оставив меня одну. И возможно, это правильно. Если бы я остановила тогда отца, если бы я нашла сил вмешаться, хоть что-то сказать... Пустые если...
По щекам давно бегут потоки слез, а листья полыни превращены пальцами в неаппетитную кашицу. Всех моих сил хватает только чтоб доковылять до первого деревенского дома и упасть, как подкошенной, на скамейку из серого, неокрашенного дерева. Стрекочут кузнечики и в ста метрах от кладбища уже не вспомнить, что смерть всегда рядом. Нормальный человек не вспомнит. Я помню всегда, потому, что даже после твоей смерти, мою жизнь освещают два мертвых солнца, приказывающих жить, если не ради, то хотя бы вопреки... всему.
Флуоресцентныекраски бывают видимыеи невидимые. Видимые сами по себе очень ярки...