Аннотация: Когда сам автор затрудняется объяснить о чем рассказ, это точно не идет в зачет рассказу... Это психология, это диалог, это размышление... И одновременно это память о странном существе в моей жизни. Психоанализ. Цикл "Ароматы Кварков"(К Алхимия...Бакста).
- Ты когда-нибудь пил холодный кофе с мотыльками? - Вопрос столь же неожиданный, как и странный, посреди моря. Мы отплыли от берега достаточно далеко, чтоб чувствовать себя единственными людьми в бухте, если не приглядываться к пляжу и причалу.
- С мотыльками? - В первый момент мне показалось, что подопечная просто перегрелась, все же солнце припекало щедро и мою макушку.
- Ну, да. Знаешь, ночью готовишь себе кофе, но увлечешься книгой или статьей, а он стоит, остывая под лампой, за распахнутым окном бархатный полумрак лета, и вот к утру ты вспоминаешь про кофе, а у тебя в кружке уже маленькое кладбище серых бабочек, только ты его не видишь, привычно берешь кружку, делаешь глоток и... Видишь бедняжек. - Девушка совершенно по русалочьи перевернулась на спину, раскидывая руки, - С одной стороны, утром уже фиолетово с чем ты пьешь кофе, все чувства спят, а с другой, - мозг советует брезгливо выплюнуть бяку.
- К чему ты это рассказываешь? - Я нахмурился, рассматривая бледную синь неба над нами, прищурив глаза. Мои увлечения философией остались где-то в предыдущей жизни, до войны, но Илона умудрялась раз за разом ставить меня в тупик своими вопросами и рассуждениями. И это при нашей разнице в годах...
- К тому, что общение с людьми, как этот стылый кофе с мотыльками: и противно, и невкусно, но отчаянно нужно. - Она улыбается одними губами, подгребая ладошками.
- Может, я - компот? - Вяло откликаюсь, булькая через набегающую волну.
- Кофе с молоком, только сахар весь просыпали в предыдущей главе. - Очередной приступ грусти, за те две недели, что мы отдыхаем в одном отеле, я успел привыкнуть к ним, даже начал прогнозировать их приход. Расслабился, называется, в море.
- Жаль. Будем искать тебе сахар и сливки. - Мне бы стоило обидится, но я ведь кофе с молоком, а значит буду терпеть до последнего, может однажды пойму, что такое сахар. А лучше забуду, как страшный сон о своей летней работе. Мысль приятно согревает. Девочка лишь фыркает, перевернувшись, и продолжает наш заплыв . Зачем нам сложности?
Илона была дочерью старого друга семьи - дяди Миши, он же Михайло Никитич, пригласивший меня погостить в Крыму в роли охранника для любимого чада. Если сначала я хотел отказаться, сами посудите: "На кой бывшему вояке роль няньки?", - то Марьяне Станиславовне, матери Илоны, удалось меня уговорить. Страх родителей девочки мне был совсем не понятен, почему-то они были уверенны, что стоит оставить дочь без присмотра, как она обязательно попытается покончить с собой. Сидеть с самоубийцами у меня желания не было, но Михайло Никитич был убедительно-валютен, пришлось согласится, тем более, что две недели изображать из себя телохранителя для ребенка за такие бабки согласился бы любой. Подвох в идеальной картине я обнаружил лишь по приезду в благословенную Украину: Илона была очень тихой и спокойной девушкой большую часть времени, ровно до того момента пока на нее не накатывало, и тогда она городила такой бред, что меня на полном серьезе тянуло позвонить людям в белых халатах. Я часами скучал, пока она сидела на старом пирсе для катамаранов и болтала ногами, или пыхтел за ее спиной, когда взбалмошному дитяти хотелось залезть на смотровую площадку, откуда вид залива был просто божественный, но в жару, обливаясь потом, любоваться им хотелось уже гораздо меньше, а Илоне все не по чем...
Почему я вспоминаю о этом не самом приятном "отпуске"? Потому что за день до отъезда из Крыма случился разговор, который я не смог забыть как ни старался, изменивший что-то во мне, из-за чего странная девочка Илона прочно обосновалась в моей памяти. Возможно, этого она и хотела...
- Знаешь, все оказалось гораздо сложнее, чем мы думали... - Мы устроились на ставшем уже родным причале, солнце медленно закатывалось за море, а ужин в отеле начался, выгнав прожаренных туристов с пляжа. Илона грызет яблоко, неспешно пережевывая, будто старается подобрать слова. Хотя почему будто?
- Это страшно, знать, что любимый человек где-то страдает и не мочь ему помочь. Ты просто проживаешь с дорогим тебе существом его боль, страхи, потрясения, как свои, но ты ничего не можешь сделать... - Надкусанный зеленый плод дрожит в маленькой ладошке, содрагаюсь и я сам. Мне видно лишь половину лица девочки, но жуткая маска скорби, что искажает ее, вышибает из меня сытую расхлябанность. Я могу тридцать раз не верить фантазерке, но есть то, что невозможно сыграть, что-то отчаянное в тихом срывающемся шепоте, в фигурке, натянутой, как серебряная струна гитары, - я слишком часто видел подобное. От этого чувства встают дыбом волосы на руках, не то, что на загривке, разбивая идиллию теплого вечера, созданную природой,но Илона быстро прячет всю гамму ужаса за маской созерцания. Она смотрит на воду, а я на нее, не в силах поверить или принять, но, уже понимая, что мне не удастся забыть или отмахнуться, как делал обычно.
- Расскажи. - Язык лениво шевелится, сам не зная, о чем просит. Я расслабляюсь, привалившись к ржавым перилам. Обычно девочка не спрашивала разрешения перед тем, как рассказывать свои странные истории. - Если хочешь...
Приморский бриз легко играет черными, как угли, прядями, змеящимися под освежающими порывами, а Илона оборачивается, и серые глаза, пасмурные, как осеннее небо, ищут что-то во мне, разбирая по атомам.
- Зачем тебе? - Ее вопрос пуст и бесчувственен, но руки лишь плотнее сжимают яблоко и шляпку.
- Я хочу понять. - Отвечать честно на вопрос "Зачем?" - ну, не умею я, а тут ответил, почти не кривя душой. Мне и правда хотелось понять ее, точнее, зачем она рассказывала мне все эти непонятные истории. Девочка задумчиво крутит надкусанное яблоко и вдруг резко, отвернувшись, кидает его, как бейсбольный мячик, в набегающие буруны волн.
- Люди очень-очень странные. Мне семнадцать лет, но я так и не поняла вас.
- Мне скоро тридцать два, но я вряд ли понимаю людей лучше, чем ты. - Я пожал плечами. Толку утверждать обратное? Я себя-то редко понимаю, не то, что других, к тому же я никогда не стремился понимать всех...
- Мы можем видеть, что происходит с другими из нас; не всегда, а только когда случается что-то плохое... - У нее задумчивый вид, чуть наклоненное к плечу личико фламандской мадонны придает образу пронзительную прозрачность, по-другому не опишешь этот удивительный привкус чистоты с легкой грустью.
- Наверное, я ошиблась. - Она ежится, вглядываясь вдаль, а я не тороплю, мне некуда спешить: ресторан сейчас забит под завязку, в номере душно, а на старом пирсе прохладно, - тихо жду продолжения. Вся ситуация искусственна, со стороны это могло бы показаться театральной постановкой: ребенок, рассказывающий о боли и потерях человеку прошедшему войну? Я бы отмахнулся, чтоб не теребить подзажившее, но только есть тонкие пальцы, перебирающие край шляпки... Илона глубоко вздыхает и выдает фразы, от которых у меня по спине бегут мурашки. Ее ровный голос тих, почти механичен, и от того по-настоящему жуток для тех, кто понимает.
- Мы сами выбирали семьи, где родится. По нашим меркам, лучшая семья, та где родители любят друг друга, насколько это возможно для людей, но... Знаешь, люди слишком изменчивы: вчера любили, смеясь, сегодня из-за мелочей мучают друг друга, продолжая любить. Никто не говорил, что будет просто. Но... Я, наверное, не была готова к такому. - Она чуть передергивает плечами. - Нам было очень нелегко сначала. Мы рождались одинокими, среди людей, которые любили нас, но совершенно нас не понимали, не знали, что нам нужно, чтоб мы были счастливыми. Мы представляли заранее, что так будет, но... - Голос резко падает до шепота. - Я не была готова к тому, как мы будем умирать.
Илона дрожит на ветру, а я сжимаю до боли перила, на которые опираюсь спиной, по себе зная, что иногда надо просто выговорится, выплеснуть боль, не важно, придуманную или настоящую. А еще я отчаянно не хочу вспоминать. Может я и не психиатр, но Афган быстро учил понимать некоторые вещи на уровне инстинктов, подкорки, только зубы зудят, потому что девочка лет семнадцати говорит мне тоже, что думали про себя мы, лазая на брюхе по песку с булыжниками, таская автоматы. И где-то в груди ворочается злость, подмывает сказать ей, чтоб играла в куклы, а не выдумывала бредовые трагедии. Сам не знаю, что меня тогда остановило, видимо за пятнадцать лет с войны я все же повзрослел достаточно, чтоб не спорить с обиженным одиноким ребенком.
- Понимаешь, мы тоже разные, кто-то сильнее, кто-то слабее, а люди... Они умеют ломать. - Ее рассказ прерывает какой-то судорожный всхлип, и мне внезапно становится все равно рассказывает она правду или нет, нормальная она или давно сошла с ума, - не должны дети плакать. Мы не за это воевали. А она шепчет дальше так тихо, что мне приходится подойти ближе, отлепившись от перил, потому как слова заглушает прибой.
- Оказалось, что если двое любят друг друга, это вовсе не значит, что они будут любить и общего ребенка. Скорее даже наоборот. Люди так привыкли расплачиваться с окружающими деньгами, что многие отдавали любовь к детям игрушками, одеждой, путевками, - чем угодно, но не любовью, не простым чувством или вниманием. - Илона тряхнула головкой, отгоняя назойливые локоны от лица, а может мысли. - Мы бы пережили это, но... Знаешь, я ведь впервые увидела смерть в шесть лет. - Блуждание пальцев по шляпке замирает, теперь они просто отчаянно мнут поля под белым лицом с глазами, смотрящими в никуда. - Даже не смерть, как таковую, наши умирали и раньше, но в тот раз... Их было человека три, простые бандиты, хотевшие поживится за счет слабых, а у Него дома была только бабушка, мама и старший брат, - они все спали ночью, отец уехал в командировку. Папу ждали со дня на день. - Поля соломенной шляпки уже растерзаны до ниток, а белые губы все шепчут, - Бандиты убили Его бабушку, а потом... Там был жуткий небритый мужчина, он нашел немного денег и стал кричать, спрашивать где деньги. Мать уверяла, что больше нет, и тогда мужчина схватил Его брата и стал резать. Было лето, они спали полураздетыми. Знаешь, я навсегда запомнила Его ужас и бессилие, непонимание. Мы ведь другие. Ему было, как и мне всего лишь шесть, он не понимал до конца, что происходит, почти не боялся,пока брату не выкололи глаз... - Она замолчала, вглядываясь в море, а я стоял и тяжело дышал. Ярость? Боль? Скорее ощущение, что ты с разбегу налетел на стену. И только сухая маска-лицо с темными провалами глаз, белая, как ее платье.
- Илон... - Я сам не узнал свой голос.
- Понимаешь, я смотрела из Него, чувствовала все, что чувствовал Он! Бандиты убили всю его семью еще ночью, а Его только к утру... - Ее передернуло, и внезапно она чуть усмехнулась, криво, жестоко, так ухмылялся наш старшина, когда срабатывали подарочки для "духов", я едва не отшатнулся, а Илона опять тряхнула головой, отгоняя мысли, загоняя эту вспышку безумия под маску безразличия. Волны слабо плескались зелено-ржавыми накатами о старые опоры в камнях, покрытые тиной. Солнце плавно скользило к горизонту, даже ветер чуть притих, оставив черные пряди.
- Я очнулась тогда от видения, плакала, кричала, просила маму помочь, - жуткая ухмылка сменилась чуть прикушенной губой. - Они все говорили, что это дурной сон, что я - фантазерка, что пересмотрела телевизор. А потом я надоела им, и мне просто запретили рассказывать о страшных снах. - Она чуть повернулась, бледная и странно измученная, будто за пару минут высохшая. - А ведь "сны" никуда не ушли. - Я смотрел в глаза цвета гор и молча гладил ее по плечу. Сказать ей: "Если хочешь, можешь не рассказывать?" - это было бы тоже самое, что попросить ее замолчать, как делали заботливые родители. А я... Я просто слушал ее, как бы сложно не было. Илона сжала мои пальцы на своем плече и отвернулась к морю. На горизонте плыл белый теплоход с туристами, слабо переливаясь огнями, он летел между темнеющим морем и наливающимся закатом небом.
- Я пережила это, дети вообще куда прочнее взрослых. В десять лет то, что я собирала два года, разбилось снова...
Громко крикнула чайка, и плечо под моей рукой дернулось, а затем чуть раздраженно Илона выпрямила спину еще больше.
- Еще кого-то убили? - Пересохшее горло с трудом выдавало слова.
- Нет... Ее похитили. - Илона передернулась опять. - До того случая, я считала, что больше меня потрясти ничем не удастся. Я сильно недооценила людей.
Ей было, как и мне, десять, она жила в не самом благополучном районе мелкого городка, а еще Она любила собак. Не далеко от Ее дома была улица, с одной стороны которой был стадион, обнесенный старым бетонным забором, а с другой шли одноэтажные и двухэтажные домики с кустами, там часто блуждали бездомные собаки, так как улица упиралась в пустырь. Она бегала покормить любимого пса, жаль, что Ее родители не разрешили завести щенка... - Илона моргнула, отмирая, и повернулась ко мне, не знаю, что девочка прочла по моему застывшему лицу со сжатыми челюстями, но лишь грустно вздохнула и погладила меня по руке. - Не все так страшно. Для людей. Ее родители переполошились, искали недели две. Нашли... - Девочка стряхнула мои пальцы. - Две недели в бетонном погребе, почти не просыпаясь от снотворного. Ей вырезали почку ради дочки какого-то ходячего кошелька. Будь мы людьми, это бы не было страшно. - Я удивленно посмотрел на нее, пытаясь осмыслить сказанное. - То есть это было бы преступление, два подорванных здоровья, но мы-то не люди. - Илона заглянула мне в глаза, и у меня не возникло желания возражать, подумать я мог и позже, в одиночестве. - Мы - не люди. Мы другие. Они привязали человеческого ребенка к одной из нас! - Девочка неожиданно вскрикнула и тут же перешла на шепот, - Они навсегда связали Ее и дочку того русского. Если русской девочке просто стали снится странные сны, стала видеть что-то странное, сходя с ума, то Она была обречена. Все что делала девочка, отражалось на Ней! Ты представляешь, сколько грязи может быть в человеке? Мысли, дела, поступки! Мы по-другому думаем, чувствуем. Она стала скатываться в жестокость, подлость, зависть! Ты представляешь, что такое терять свою душу день за днем? Понимаешь?! - По щекам Илоны побежали соленые дорожки, отливающие красным в закатном солнце. - Мне никогда не забыть того мига, что я увидела: простая ванная с облупленными стенками, выкрашенные стены, легкая шторка, - Она, уже дома, уже в безопасности. Ей ведь никто не сказал, что случилось! Просто родители уверяли, что Она упала и проспала пару дней. Приболела! И тут Она нашла шрам от операции. Знаешь, я думала, я умру, умру от ее ужаса, обиды, непонимания. Сначала страха перед неизвестным, когда пальцы скользили по рубцу, а потом от Осознания. Она ведь очень скоро поняла, чем Ей это грозит, и прощалась с нами... - Илона отвернулась, шмыгая носом, а я не знал, что делать или что сказать. - Мы ничего не смогли сделать. Ничего. Полное бессилие. Из-за чужой жадности, Она так и не смогла выполнить того, что была должна...
- Была должна?
- Мы все пришли ради чего-то: кто-то просто поддерживать людей, кто-то стать писателем, кто-то врачом... Понимаешь, от каждого тянулись ниточки-причины к многим людям, чтобы сделать их лучше: там сказать слово, тут спасти жизнь, еще где-то поддержать чужой свет...
- Но ведь она выжила... - Голова кружилась, как после грамм семисот водки, давя на макушку, пригибая к земле.
- Ты не понимаешь, - Илона как-то съежилась. - Умереть - это плохо, останутся те, кому ты был должен помочь, но Она... Она перестала быть собой. Те, кто умер, смогут вернуться, начать заново, а Она... - Девочка отпустила взгляд и судорожно прижала пальцы к губам, давя рыдания.
- Прости. - Я понятия не имел ни что делать, ни что говорить, а еще во мне боролись две силы: желание рявкнуть, что если они такие чистые и им тут так плохо, то пусть бы и сидели дома, и чувство вины за себя, за людей, - жуткий коктейль на фоне жалости к бедным детям. Глупо, наверное, но тогда ощущение было полной оторванности от мира, ощущение другой реальности.
- Это ты прости меня. - Илона снова смотрела на меня сухими, чуть покрасневшими глазами. - Я не должна была жаловаться.
- Иногда всем надо высказаться...
Золотая солнечная дорожка убегала по темной воде вдаль, медленно и верно приближалась ночь, загораясь первыми звездами. На пирсе становилось холодно.
- Надеюсь, твои сны кончатся. - Сказал я с чувством, а она изумленно посмотрела на меня и грустно помотала головой.
- Они не кончились и не кончатся. Было многое: и изнасилования, и новые убийства, - только это все не важно. Кто-то из нас стал жить как люди, ища обходные пути, чтоб помочь, кто-то не справился, сломался. Мы ведь не святые, есть среди нас и воры, и убийцы... - Девочка тяжело вздохнула и уверенно продолжила, - Однажды люди станут лучше, а мы станем достаточно сильными, чтоб не ломаться. - И улыбнулась закату: искренне, наивно, по-детски. Сердце сжалось.
- Дай-то Бог...
Я проводил Илону до отеля, стараясь говорить с ней о мелочах, хотя голова пухла от описанного ею. На следующий день, пока я ездил в город за билетами, подопечная выловила из моря чьего-то ребенка, а еще через сутки семья забрала девочку домой, в Харьков. Мы так и не успели поговорить после того раза или толком попрощаться, признаться, я до сих пор не знаю, хорошо это или плохо. Уже через пару дней я предпочел забыть все рассказанное Илоной, а через неделю все диалоги казались бредом истеричного подростка, которому не хватает внимания. Я жил как жил, работал, что-то читал, о ком-то писал, пока однажды не вспомнил рассказ странной девушки с причала. Может она была сумасшедшей, а может то, что она рассказала правда, сейчас я уже не знаю, слишком сильно изменился сам. Я стал реже пить кофе и выкидывать мотыльков, залетевших на свет лампы, за окно, вместо того, чтобы прихлопнуть их тапком, ведь может оказаться, что для кого-то мы тоже только мотыльки, залетевшие на огонь... Никогда не знаешь, что выкинет судьба. Единственное я знаю: мне по-прежнему отчаянно хочется верить, что кому-то есть дело до нас, что у таких, как мы, мотыльков, еще есть шанс на лучшее.