Серые деревья хранят память о покинувших их листьях молча. И не потому, что не могут говорить. Даже если могли, все равно бы молчали. А нужно ли рассказывать об этом? Их собратья и так пропускают через себя эти переживания, а другие виды жизни просто не поймут этого состояния. К тому же, бессмысленно говорить о том, о чем никто никогда не поймет лучше тебя самого. И поэтому они, дрожа от холода, не издают ни звука, только по внешнему виду можно лишь догадаться, что у них горе. И осень так же молча сочувствует им. А как же без сочувствия, когда золотая вымогательница отобрала все? Только и остается, что сочувствовать, чтобы хоть как-то загладить свою вину. Но уже все равно ничего не изменишь. Как не изменишь и решения двух людей, которые застыли в ожидании последствий от их уже необратимого намерения. Намерения просто убить друг друга на открытом поле в окружении этих молчаливых деревьев.
Мокрый воздух проникает в глубь легких. Меня слегка трясет. Нет, не от сковывающего движения влажного холода, но от ожидания. Цилиндр немного раздражает. Снять его не хватает сил. И не хочу, чтобы хватало. Лучше просто молча стоять, молча получить свои девять граммов, и все так же молча упасть. Хотя что - вот так просто сдаться? Да никогда. Нет, нельзя опускать взгляд, нельзя делать вид, что тебе все равно. Нужно наблюдать, изучать противника, все его движения, мимику, найти слабое место. Как он сейчас разговаривает с другими людьми, как четко прописана самоуверенность в каждом оттенке его улыбке, в каждом небрежном жесте... Но, почему-то, все же, не хочется. Странно, но лучше бы вот так целую вечность стоять и, дрожа от холода, пялиться на покрытую легкой изморозью разлагающуюся траву, шизофренично предполагая, сколько похоронено под этим твердым слоем естественного поздне-осеннего покрова почвы насекомых, не переживших первые заморозки. Конечно, гораздо удобнее рассуждать о множестве чужих, безразличных тебе смертей, чем судорожно ждать одну свою.
Застоявшуюся тишину разбавляет приближающийся звук копыт, и из тумана выплывает одинокий всадник. Ну, наконец-то! Наверное, специально опоздал, чтобы я подольше помучался. Когда от тебя зависит жизнь другого человека, можно и задержаться, чтобы еще хоть полчасика поиграть в "повелителя судеб". И кто только придумал эти обряды, этих ненужных секундантов. Когда люди хотят убить друг друга, какая разница, как и при каком количестве человек они это сделают, - все равно смерть одного из врагов неизбежна. Убийство останется убийством, как ни маскируй его под красивое слово "дуэль".
Все в сборе. И откладывать нельзя. Мы подходим друг другу. Зачем он улыбается так, словно идет не к врагу, а к закадычному приятелю? Он что, считает, что все еще можно изменить? Он еще бы руку выставил для того, чтобы я ее пожал. Что он о себе думает? Или еще до конца не осознает, что я переспал с его любимыми женщинами - сестрой и женой? Или в голове до сих пор не укладывается то, что такой добропорядочный лорд, имеющий высокое положение и связи не только в Париже, но и в других городах нашей страны, способен на такую низость? А я способен. Я даже себе говорю - спо-со-бен! Не лгу, не отрицаю, не пытаюсь выкрутиться, так почему он же этого не признает?! Очнитесь, месье, в мире существуют сволочи! И одна из них прямо перед вами! Грязная, низкая сволочь, которая не только так подло оскорбила вас, но еще и сама спровоцировала дуэль. Почему вы, прекрасно зная о том, что так с вами поступили, первым не бросили мне вызов? Или вы один из редчайших представителей всепрощающих личностей, которых после смерти приравнивают к лику святых? Простите, но мне сложно в это поверить... Или это маска, хорошо просчитанный ход, чтобы усыпить мою бдительность? Нет, mon cher, тогда ваш трюк не удался, из вас вышел никакой шулер. Я раскусил вашу хитрость. И не собираюсь идти на поводу у этих источающих фальшь добреньких глазок. A la guerre comme a la guerre...
- Господа, перед началом поединка, позвольте еще раз напомнить о примирении - шаблонно отчеканил секундант моего противника. Мой враг приоткрыл рот, вдохнул в попытке что-то сказать, но я вовремя перебил его:
- Примирение невозможно.
- Тогда начнем.
Мы берем пистолеты, отдаем наши плащи и цилиндры слугам и расходимся. Все чинно, благородно. Ритуал ужасает своим изяществом. Такая правильная смерть. Но хотя, если вся наша жизнь - это спектакль, то почему бы не превратить в него и смерть? По крайней мере, хоть какое-то развлечение.
Звучит команда "Сходитесь!", и, словно, управляемые кем-то куклы, мы медленно движемся навстречу друг другу. Ветер легкомысленно треплет мои вьющиеся блондинистые волосы, как мальчишка, приглашающий поиграть с ним. Он тоже не понимает, что происходит, как и соперник, который, уже держа в руках пистолет, готовый в любую минуту совершить убийство, пусть и в защиту чести своих близких, все еще не отпускает с губ легкую улыбку. Его живой взгляд умудряется пробиваться сквозь туман и даже с одиннадцати шагов проникать ко мне в душу, оставляя легкие мурашки на спине. Или это все еще мокрая осень не отпускает меня? Да, это осень. Это точно она, потому что не может человек без всякой злобы смотреть в глаза своему обидчику. Еще один-два шага и разрешится извечный вопрос, кому жить, а кому нет. Но я точно не хочу умирать. Эта решимость, словно заново родившаяся во мне, заставляет поднять пистолет и выстрелить первым. Но почему мои глаза автоматически закрываются от ужаса? Почему выпускаю из рук оружие? Нет, я хладнокровный убийца, грязная сволочь, я должен был это сделать без зазрения совести. Совесть - это не актуально. Это старомодно.
- Убит! - этот возглас заставляет меня снова открыть глаза. Я вижу, как люди, которые присутствовали на дуэли, спешно окружают тело, лежащее на полумерзлой траве. Быстро подхожу туда и смотрю на черную фигуру, помявшую при падении чистое серебро инея. Он улыбается, черт, он все еще улыбается! Почему он все еще может улыбаться? Зачем так издеваться надо мной? Это такой изощренный вид мести? Да, мне долго еще будет сниться эта искаженная чем-то светлым улыбка, которая с губ поразительным образом перекочевала в глаза. Наверное, там уютней.