Тезисы о свободе и демократии
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Е.Д.Елизаров
ТЕЗИСЫ О "СВОБОДЕ И ДЕМОКРАТИИ"
I. Введение
Проблемы с государственным долгом в странах Евросоюза, массовый протест населения против правительственных программ по его снижению, показали, что, охваченные кризисом народы, во-первых, принципиально неспособны обеспечить сложившийся уровень жизни собственным трудом, во-вторых, cтоль же принципиально не желают "затягивать пояса". Оба вывода справедливы практически для всех стран Западной Европы, чей долг превышает критические пределы. Что же касается первого, то он справедлив не только для нее, но и для США.
Таким образом, миф о способности стран Западной Европы и США обеспечить более высокие стандарты жизни, благодаря "свободе предпринимательства", "демократии" и свободе "вообще", развеивается на глазах. Все страны "свободного мира" оказались должниками, неспособными честно расплатиться по своим долгам.
Спрашивается: кому они должны?
Ответ очевиден -- всему остальному миру и в первую очередь тем, кого они десятилетиями обвиняли в неприятии западных идеалов. А следовательно, разрешение кризиса возможно только за счет еще большего ограбления врагов "свободы и демократии".
II. Истоки болезни
Наивно искать истоки сегодняшних событий в последних десятилетиях, они уходят в самую глубь веков.
Еще Ксенофонт рассуждал о том, что можно устроить безбедную жизнь целому государству за счет устройства концентрационных лагерей для эксплуатации военнопленных на серебряных рудниках: "...по примеру частных лиц, которые приобрели рабов и обеспечили себе таким образом постоянный доход, государство также стало бы приобретать государственных рабов до тех пор, пока их не оказалось бы по три на каждого афинянина. <...> Если бы для начала оказалось хотя бы 1200 рабов, то <...> уже на те доходы, которые они станут приносить, их число в течение пяти или шести лет легко можно будет довести до 6000. От этого числа, если каждый раб станет приносить в день по чистому оболу, общий доход составит 60 талантов в год. Если <...> откладывать на покупку новых рабов по 20 талантов, то остальные 40 государство сможет уже использовать на другие свои нужды, какие только окажутся. Когда же число рабов будет доведено до 10000, общий доход с них составит уже 100 талантов..."
Вглубь веков уходит и эксплуатация чужих народов, доходы от которой получает отнюдь не только властвующая элита колонизатора: "Перикл,-- пишет Плутарх,-- приучил народ к клерухиям, получению денег на зрелища, получению вознаграждения; вследствие этой дурной привычки народ из скромного и работящего под влиянием тогдашних политических мероприятий стал расточительным и своевольным".
В сущности, античные города превращаются в огромные концентрационные лагеря для военнопленных; точно такими же, пусть расконвоированными, концлагерями становятся и устраиваемые на землях "варваров" колонии. Все это обеспечивает довольно безбедную жизнь не только социальным верхам -- подавляющее большинство полноправных граждан первых республик переходит на содержание государства и на целые столетия забывает о том, что такое физический труд. Во времена Аристида (около 540-- около 467 до н.э.) из примерно 30 тыс. граждан на содержании города "было шесть тысяч судей, тысяча шестьсот стрелков, кроме того, тысяча двести всадников, членов Совета пятьсот, пятьсот стражников на верфях, да кроме них на Акрополе пятьдесят, местных властей до семисот человек, зарубежных до семисот. Когда же впоследствии начали войну, помимо этих было еще две тысячи пятьсот гоплитов, двадцать сторожевых кораблей, еще корабли для перевозки гарнизонных солдат в числе двух тысяч, избранных по жребию бобами, затем пританей, сироты и сторожа при заключенных в тюрьмах". В правление Перикла (443--429 до н. э.) эти немалые для тогдашней экономики количества не только не уменьшились, но еще и возросли. Точно то же мы видим и в Риме, но там счет идет уже не на тысячи, но (если считать только глав семейств) на сотни тысяч иждивенцев, от рождения не ведавших труда. В Деяниях Августа, интереснейшем документе эпохи раннего принципата, говорится: "Римским плебеям каждому по триста сестерциев я отсчитал <...> мои раздачи достались не менее чем двумстам пятидесяти тысячам человек. Обладая трибунской властью <...> тремстам двадцати тысячам городских плебеев по шестидесяти денариев каждому я дал. И в колониях моих воинов <...> получили этот триумфальный подарок <...> около ста двадцати тысяч человек. Будучи консулом в тринадцатый раз, по шестидесяти денариев плебеям <...> я дал; это было немногим больше двухсот тысяч человек".
Заметим, что эта статистика обнимает только глав семейств, поэтому вместе с домочадцами на содержании государства в одном только Риме оказываются около миллиона человек. Сколько их во всем государстве, не знает никто, ведь в результате Союзнической войны 91--88 гг. до н.э. все мужское население Италии получает статус римских граждан (а значит, и право на иждивение). И перед всей этой массой оказываются вынужденными заигрывать даже великие консулы и императоры, а вслед за ними (иногда пресмыкаться) -- и нобили, и просто состоятельные люди, обязываемые не одними настроениями толпы, но и давлением государства.
Поэтому не надо удивляться тому, что еще Демосфен, первый из десяти "канонических" ораторов Древней Греции, когда его обвинили в том, что он выступает против государственных раздач, вынужден оправдываться: "Нет, клянусь Зевсом, отнюдь нет". Правда, при этом он не удерживается и от язвительного пояснения: "Я только думаю, что надо снарядить воинов, что на это нужны деньги -- воинские -- и что должно быть строгое соответствие между получением денег и исполнением обязанностей; вы же думаете, что надо как-то так, ничего не делая, получать деньги на празднества". Но и в этой язвительности он не рискует говорить о необходимости производительного труда, весь пафос оратора сводится только к обеспечению новых военных походов.
Демосфену было чего опасаться, ибо даже могущественные римские императоры боялись взбунтовавшейся толпы, которая вдруг лишалась государственного пенсиона: "А когда со снабжением начались трудности из-за непрерывных неурожаев, и однажды его самого [Клавдия.--Е.Е.] среди форума толпа осыпала бранью и объедками хлеба, так что ему едва удалось черным ходом спастись во дворец,-- с тех пор он ни перед чем не останавливался, чтобы наладить подвоз продовольствия даже в зимнюю пору". Твердость в отстаивании интересов государственной казны перед лицом бунтующего плебса проявлялась лишь в исключительных случаях, например, когда толпа начинала требовать дармовой выпивки.
Уточним одно важное обстоятельство. Речь идет не о "добропорядочных" гражданах, гордости любого государства, но о той категории населения, которой во все времена давались презрительные определения "сброда", "черни", "сволочи". Словом, о городской нищете, о плебеях. Добавим, что подобные определения они заслуживали в полной мере, ибо давно уже превратились в профессиональных тунеядцев, не обременяемых никакими обязанностями. Не будем лицемерить во имя так называемой политкорректности: безделье, вызываемое отсутствием всяких средств производства, как и любое безделье вообще, быстро отучает от привычки трудиться и со временем порождает не излечимую ничем острую аллергию к любой работе.
Если гражданин греческих городов еще сохраняет какие-то навыки самостоятельного труда, то в роду многих римских плебеев ко времени Августа насчитывается уже несколько поколений пожизненных государственных нахлебников. Впрочем, еще задолго до того, как Греция и Рим выйдут на мировую арену, физический труд становится почти исключительным уделом рабов, в лучшем случае иностранцев, свободнорожденному же человеку он становится противопоказанным. Иногда вообще запрещается, причем не только древними законами, но и моралью, поскольку позорит гражданина, а значит,-- и сам город, обязанный обеспечить ему счастливую и прекрасную жизнь. Ведь "...целью государства является благая жизнь, и все упомянутое создается ради этой цели; само же государство представляет собой общение <...> ради достижения <...> счастливой и прекрасной жизни".
Кстати, и сегодня под подобным определением охотно подписываются все соискатели депутатских мандатов на всех континентах земного шара, куда проникает демократическая идея. Но уже на самой заре европейской цивилизации "счастливая и прекрасная жизнь" предназначалась не всем. И уж во всяком случае не предназначенным для подчинения "унтерменшам", спасением которых является только одно -- соединение с теми, кому надлежит властвовать. Предоставленные сами себе они обречены на полное вырождение, но именно государство служит их соединению с господами; именно в этом счастливом симбиозе каждый выполняет свое назначение: один -- служа свободе, другой -- услужая первому. "Счастливая и прекрасная жизнь" -- это награда лишь тому, кто в своем развитии превосходит другого; труд же подвластного -- это простое средство обеспечения блаженной жизни в идеально устроенном государстве.
Ксенофонт пишет, что в Спарте "Ликург запретил свободным заниматься чем бы то ни было, связанным с наживой, но установил признавать подходящими для них такие лишь занятия, которые обеспечивают государству свободу". Через несколько столетий об этом же, как о чем-то естественном и закономерном, будет писать Цицерон: "Ремесленники все занимаются грязным делом: в мастерской не может быть ничего от свободнорожденного". Правда тут же (как и задолго до него греки) он напишет, что "...из всех способов добывания благ нет ничего лучшего, прибыльнее, достойнее свободного человека, чем земледелие". Но, во-первых, для земледелия (не только в Риме) нужно было иметь собственную землю, а во-вторых, у владельца надела (не только в Риме) было кого заставить пахать ее. Еще Аристотель, цитируя Гесиода
...Подумай-ка лучше,
Как расплатиться с долгами и с голодом больше не знаться.
В первую очередь -- дом и вол работящий для пашни,
Женщина, чтобы волов подгонять: не жена -- покупная!
дает к его стихам свое примечание: "у бедняков бык служит вместо раба". Да и у бедняка быка погоняет "не жена -- покупная", т.е. рабыня. В сущности, о том же плачется в царстве Аида и тень Ахилла:
Я б на земле предпочел батраком за ничтожную плату
У бедняка, мужика безнадельного, вечно работать.
Словом, физический труд, если, конечно, это не род хобби, разновидность "толстовства" (с ним мы сталкиваемся еще и в те времена, например, в легенде о Цинциннате), неприемлем даже для тех, кто занимает нижние ступени социальной пирамиды. Если, конечно, они относятся к числу полноправных.
Дело доходит до того, что гражданин греческого полиса готов восхищаться (и восхищается) творениями Фидия и Поликлета, но если бы ему самому предложили стать Фидием или Поликлетом, он с отвращением отказался бы,-- и все только потому что, подобно рабу, скульптор работает руками. Вспомним Плутарха: "...часто, наслаждаясь произведением,-- пишет он,-- мы презираем исполнителя его...". "Ни один юноша, благородный и одаренный, посмотрев на Зевса в Писе, не пожелает сделаться Фидием, или, посмотрев на Геру в Аргосе -- Поликлетом, а равно Анакреонтом, или Филемоном, или Архилохом, прельстившись их сочинениями: если произведение доставляет удовольствие, из этого еще не следует, чтобы автор его заслуживал подражания".
Полноправие гражданина -- это, прежде всего, право на государственный пенсион. Так что государство вынуждено кормить своих граждан. Там же, где не хватает казенных средств, центральная власть (под давлением городских низов) не стесняется обременить своего состоятельного гражданина целым рядом литургий, общественных обязанностей, куда входило снаряжение военных судов, содержание их команд, устройство больших празднеств, представлений и др. Не являлись редкостью и принудительные займы.
Впрочем, "не хлебом единым" был жив человек, даже если он сдабривался пышными зрелищами... Ювенал, конечно же, был неправ, когда в одной из своих сатир написал, что
Этот народ уж давно <...>
<...> все заботы забыл, и Рим, что когда-то
Все раздавал: легионы, и власть, и ликторов связки,
Сдержан теперь и о двух лишь вещах беспокойно мечтает:
"Хлеба и зрелищ!"
Нет, он нуждался и во многом другом. Обратим внимание на особенности городского строительства Рима, среди которого выделяются грандиозные цирки, роскошные термы, пышные храмы, пережившие тысячелетия акведуки (к слову, дававшие городу в день полтора миллиона кубометров воды, что в перерасчете на душу населения составляет вполне комфортную и для современности норму от 600 до 900 литров в день)... Все это требует совершенно непредставимых, если не видеть здесь масштабную социальную политику, затрат. Да и размеры сооружений свидетельствуют о том, что все эти достижения цивилизации возводятся отнюдь не для привилегированных классов. Можно утверждать: главным объектом государственной заботы оказываются социальные низы, все те же городские парии, плебеи. Так что фактический уровень их социальной защиты в действительности намного выше, чем официальная статистика централизованной благотворительности. Словом, хлебные раздачи и пышные зрелища -- это далеко не все, что вынужден давать своей черни Рим.
И все потому, что само государство стоит на ее плечах: ведь только ее легко возбудимая и всегда готовая к погромам инородцев масса может удержать в повиновении и неполноправных жителей, и рабов. Поэтому фонтаны и термы, акведуки и цирки -- это тоже род платы за повседневный труд поддержания политической стабильности в пространстве, переполненном этнически и культурно чуждым Риму элементом. Пусть этот труд не осознан в явной форме ни власть имущими, ни даже деклассированными массами самих плебеев, но государственный инстинкт обязывает к обеспечению предельной функциональности прежде всего этого контингента, ибо его протест способен обрушить все.
Ясно, что и хлебные раздачи, и социальное строительство требуют огромных средств, и государство оказывается вынужденным осуществлять военную экспансию, чтобы обеспечить определенный стандарт жизни своим гражданам. Словом, не надо думать, что только правящие классы заинтересованы в военных захватах: сплоченная единым инстинктом "чернь" источает куда более высокое напряжение агрессии, чем тронутый образованностью и культурой, к тому же не испытывающий нужды в насущном, нобилитет. К слову, "чернью" -- и именно по этой причине -- называет социальные низы все тот же Аристотель.
III. Природа демократии
Несправедливо думать, что первые концентрационные лагеря возникли лишь на переломе XIX--XX вв. в ходе англо-бурской войны: все новое -- это часто очень хорошо забытое старое. Высокие стандарты жизни там, где гражданин-патриот не смеет отвлекаться от забот о своем отечестве на физический труд, могут быть обеспечены только эксплуатацией подневольных. А значит, они должны были появиться еще за два с половиной тысячелетия до вхождения в лексический оборот самого термина. Уже на заре европейской цивилизации сотни тысяч военнопленных в качестве рабов выводятся в концлагеря, создаваемые на землях Греции и Рима. Тем же, кому посчастливилось остаться формально свободными, работают на своей, обращаемой в такой же, правда, с более льготным режимом, расконвоированный концлагерь-колонию. Никакого иного источника процветания, кроме отъятия части живого труда всякого рода варваров, в природе вещей не существует.
Между тем обеспечить полное, как, впрочем, и частичное, отчуждение труда покоренных папуасов можно только осуществив глубокие политические преобразования в своем собственном доме. Власть, опирающаяся исключительно на армейские контингенты, не в силах обеспечить должное повиновение этнически чуждых масс -- слишком несопоставим масштаб величин. К тому же большая часть войсковых соединений постоянно занята добычей военных трофеев где-то за рубежами. Поэтому социальная база, с помощью которой можно подавлять чужие народы, требует существенного, если не сказать радикального расширения. Именно это и происходит в греческих городах. Да и Рим, начав превращаться в мировую империю, вынужден уравнять в правах не только своих пасынков-плебеев но все мужское население Италии по той же самой причине.
Для того чтобы прояснить существо вопроса, приведем цифры. Минимальная численность невольников на территории рабовладельческих государств, по оценкам современных историков, составляет 25% от общей численности населения: "В общем, все историки, исследовавшие этот вопрос, считают, что в указанное время рабы составляли от 25 до 43% жителей Аттики...". Между тем рабы -- это, как правило, мужчины трудоспособного возраста (дети, старики, инвалиды не нужны никому). Численность же способных носить оружие собственных мужчин метрополии -- менее 20% (необходимо вычесть женщин и тех же детей, стариков, инвалидов). Из них треть -- это весьма ненадежные иностранцы-метеки, которые при сохранении личной свободы пользуются лишь ограниченными гражданскими правами.
Повторим, 25% -- это минимум, но уже численность минимума оказывается больше численности свободных, которые могут взять в руки оружие. При 40 же процентах соотношение сил оказывается подавляющим в пользу рабов: против них остаются всего лишь 15%, а за вычетом не готовых умирать ради интересов рабовладельческого города иностранцев и того меньше -- около 10%. То есть 4 к одному. Но если вспомнить о том, что значительная масса мужчин воюет на чужбине, то преобладание численности становится десятикратным.
Иногда говорят и о большей численности рабов, доводя ее долю до 75% от всего населения. Но при существовавших в те времена средствах подавления обеспечить покорность таких количеств не представляется возможным, поэтому всё выходящее за пределы 40% является плодом исторической фантастики.
Ясно, что даже при самых скромных оценках историков обеспечение простого выживания в условиях переполнения города этнически чуждым элементом, не питающим к нему ничего, кроме вражды, требует привлечь к управлению основным ресурсом государства всех свободных мужчин, а не только тех, кто служит в армии. И мы знаем, что в античных республиках практически всё (не только взрослое) мужское население занимается исключительно одним -- военной службой. Одни из них, как уже сказано, сражаются где-то на стороне, за периметром государственных границ, оттуда поставляя новых рабов и другие трофеи. О не рассуждающем захватническом рефлексе можно прочесть уже у Гомера:
... мы достигли прекрасных течений Египта.
Там, на Египте-реке, с кораблями двухвостыми стал я.
Прочим спутникам верным моим приказал я на берег
Вытащить все корабли и самим возле них оставаться,
А соглядатаев выслал вперед, на дозорные вышки.
Те же в надменности духа, отваге своей отдаваясь.
Ринулись с вышек вперед, прекрасные нивы египтян
Опустошили, с собой увели их супруг и младенцев,
Их же самих перебили.
Другие выполняют функции охранного контингента концентрационного лагеря, в который превращается древний город-государство. Все виды производительного труда, которым, собственно, и живет город, выполняются почти исключительно рабами и иностранцами (ремесленничество).
Здесь самое время задуматься. Безопасность таким образом устроенного государства может быть обеспечена только силами всего населения. Однако все население принудить к постоянному надзору и принуждению к труду подневольных невозможно. По существу такое принуждение означало бы обращение в рабов и собственных граждан, а значит, только увеличивало бы угрозу для полиса. Поэтому возложить на себя неусыпный (24 часа в сутки) труд надсмотрщика и концлагерной охраны свободные граждане могут только добровольно.
Словом, древнее общество самоорганизуется, прежде всего, таким образом, чтобы пресечь любой протест закабаленных. Только там, где все свободные составляют единый охранный контингент, оказывается возможным обеспечение покорности масс, численность которых подавляет численность собственных граждан. Как бы иллюстрируя эту истину, Фукидид пишет: "Ведь большинство лакедемонских мероприятий искони было <...> рассчитано на то, чтобы держать илотов в узде". Платон, рассуждая о государстве, замечает, что если бы кто-нибудь из богов вдруг перенес человека, владеющего пятьюдесятью или больше рабами, вместе с женой, детьми, челядью туда, где не было бы свободнорожденных, он жил в постоянном страхе. В своем же городе, он не боится ничего, ибо в нужный момент ему приходит на помощь все государство.
Между тем непосредственное участие в управлении ключевым ресурсом города, его рабами,-- это уже участие в политической власти. Именно этот факт прямого и непосредственного исполнения властных функций государства приводит к радикальному переустройству его ключевых институтов, другими словами, порождает так называемое народоправие, демократию. Есть формальное право и есть правоприменительная практика, при этом не первое порождает вторую (хотя случается и такое). В Англии и сегодня не существует документа под названием "Конституция", однако правовая практика такова, как если бы он существовал не одно столетие. Вот так и в старое время собственно законы в виде принятых с соблюдением должных процедур документов лишь закрепляли то, что уже было неотменимо самой жизнью.
Есть и другое измерение того же рожденного на заре европейской цивилизации феномена. Всякий труд должен быть оплачен, и так как главным занятием полноправного гражданина становится труд надсмотрщика и конвоира, основным (часто единственным) источником средств к его существованию оказывается отчисление от прибыли, которую обеспечивают государственные рабы. Поэтому широко практиковавшиеся в древнем мире раздачи, включая такие экзотические формы, как выплата "зрелищных денег" беднейшим слоям населения, не имеют никакого отношения к благотворительности. Все это было ничем иным, как специфической формой обязательных к выплате дивидендов. Именно так, ибо рабовладельческое государство функционирует как единая сплоченная корпорация, занятая выбиванием прибыли из всего захваченного, и в этой корпорации находится свое дело для каждого.
Право же на участие в прибылях, как в любом цивилизованном акционерном обществе, должно быть гарантировано. А это во все времена достигалось только участием в управлении. Словом, и регулярность выплаты дивидендов, в свою очередь, диктует необходимость изменения форм государственного правления, коренного перераспределения политических прав.
Таким образом, образцы государственного строительства, которые показывают нам античные республики, формируются не абстрактными представлениями о социальной справедливости, а вполне конкретной потребностью в предельной оптимизации управления беспощадной машиной принуждения, какой становится рабовладельческий полис.
IV. Две "расы"
Многое в древних учениях представляет собой социальную утопию, род голубой мечты, но было бы ошибкой не увидеть ничего общего между идеологией демократического полиса и одним из самых зловещих воплощений вечного сна человечества о наиболее справедливом устройстве мира.
В результате де факто складывающейся самоорганизации античного социума уже на заре европейской цивилизации весь мир начинает делиться на две расы.
Одна в наряде рабьем гордо шествует,
Покорно рот поводьям повинуется.
Зато другая вздыбилась. Руками в щепь
Сломала колесницу, сорвала ярмо
И без узды умчалась неподвластная.
Первая -- это раса "мятущихся дикарей, наполовину бесов, наполовину людей" (Киплинг), варваров, которые "повсюду рабы", вторая -- "раса свободных", которые "нигде такими не бывают".
Чувство собственного превосходства входит в самую кровь представителя новой самопровозглашенной расы.
Армия Александра отказывается завоевывать мир не столько от усталости, сколько от другого -- македонское воинство просто не желает завоевывать всю вселенную, в которой победителям не достается никаких привилегий. В самом деле: в свиту их вождя на равных принимаются знатные персы, им доверяются важные государственные должности; устраиваются массовые свадьбы, роднящие македонцев с персидскими фамилиями. В ряду других установлений царя стоит решение обучить тридцать тысяч персидских юношей из хороших семей греческому языку и македонскому военному искусству. Есть сведения о существовании у Александра плана масштабного взаимного переселения греков и персов. Словом, все ведет к уравнению... Отсутствие главного -- приза исключительных прав по отношению к покоренным народам делает дальнейший поход абсолютно бессмысленным; именно это становится действительной причиной протеста.
Мы помним, какой переполох вызвало заявление приговоренного к бичеванию апостола Павла, когда он вдруг заявил о своем римском гражданстве: "...но когда растянули его ремнями, Павел сказал стоявшему сотнику: разве вам позволено бичевать Римского гражданина, да и без суда?". "Тогда тотчас отступили от него хотевшие пытать его; а тысяченачальник, узнав, что он Римский гражданин, испугался, что связал его". Правда, сам тысяченачальник, гласит библейская легенда, тоже обладал правами римского гражданина. Но им эти права были куплены "за большие деньги", меж тем купленное далеко не равно тому, что дается с рождением. Что, собственно, и бросает ему в лицо святой апостол: "Павел же сказал: а я и родился в нем".
Почти через два тысячелетия вопрос отличения "расы свободных" от тех "наполовину бесов", которым по самой природе вещей начертано быть рабами, снова встанет в практическую плоскость. Испанскими властями будет направлен в Рим специальный запрос о том, можно ли считать людьми американских индейцев. Решение этого совсем не простого по тем временам вопроса потребует времени, и только 2 июля 1537 году Ватиканом будет дан окончательный ответ: индейцы такие же люди, как и все, и у них есть душа. Но даже, совесть Конкисты, Лас Касас напишет, что было бы лучше использовать для обработки плантаций Нового Света африканских негров.
Насчет души у чернокожих заговорят лишь много позднее...
Само возрождение Европы связывается с возрождением старого самосознания господина, наднациональной идеи нового Рима, "Священной Римской империи", которой предстояло объединить все народы своим законом, идеалом своего миропорядка. Возрождение XI века начинается с крестовых походов (и первый из них предпринимается отнюдь не мирскими владыками, не князьями церкви, но толпищами, от 100 до 300 тысяч человек, пасынков социума, неграмотной бедноты, с обильным вкраплением откровенных отбросов общества и преступников). При этом было бы ошибкой локализовать цель и этого, и всех последующих походов (вооруженных уже не только слепой верой в свое право вершить суд, "народами править державно") одним Иерусалимом, защитой поруганных там святынь. Смириться под властью креста предстояло и "неверным", и тем, кто, веруя в того же Христа, предпочитает мир с "турками" подчинению вновь обретающему имперские амбиции Риму. Штурм Константинополя, Альбигойские войны, в ходе которых разрешалось убивать всякого (Господь сам отличит своих "агнцев") -- подтверждение этому. В конечном счете -- многим, и перечислять тех, кому долженствовало стать жертвой, не имеет смысла -- имя им легион, ибо слишком велик перечень. Но можно обратиться к документу, рожденному средневековым сознанием, "Песне о Роланде", где отражено мироощущение не столько эпохи Карла, сколько именно этой поры (XI--XII веков), когда "раса свободных" начинает осознавать, что именно ее идеалы (и именно ее интересы) должны господствовать во вселенной. Противостояние двух миров -- добра и света, варварства и зла составляет подлинную суть поэмы; в ней явственно различается предощущение Армагеддона, последнего и решительного боя со зловещим исчадием мировой тьмы. Вот здесь и указаны все, над кем должны восторжествовать ценности "цивилизованного" мира. Есть, кстати, там и мы, русские.
Наконец, собственно Ренессанс знаменуется не одним расцветом культуры, но и началом формирования мировых колониальных империй, "над которыми не заходит солнце"...
Нет, наверное, ни одной из великих утопий, когда-либо возмущавших разум европейца, которые бы не были выношены в лоне демократической идеи. Вот так и корни шовинизма, расизма, фашизма уходят в самую глубь истории европейской мысли. Все то, что озарится инфернальным пламенем лагерных крематориев, вырастает из прекраснодушных мечтаний о "свободе", о "счастливой и блаженной" жизни.
Для себя.
V. Идеал свободы
Давно уже нет ни "той" Греции, ни "того" Рима, ни "той", средневековой и даже ренессансной Европы. Однако остался дух, осталась неколебимая вера всех пораженных метастазами раковой опухоли этой истории и порождаемой ею колониальной культуры в собственную исключительность, в принадлежность к избранной "расе свободных".
Одурманенный галлюцинаторным видением своей "свободы", Запад с самого начала отгораживается от всего остального, "нецивилизованного", мира и ставит себя над ним. Его неколебимой уверенности в превосходстве собственных достижений над достижениями "варварских" народов, разделяемых им ценностей над идеалами, которым поклоняются другие, предстоит сыграть ключевую роль в мировой истории, больше того, определить весь ее ход. Во все времена такое превосходство будет служить моральным оправданием любой экспансии европейских цивилизаторов и культуртрегеров.
Сравним тексты, вошедшие в самую аксиоматику западного мышления:
-- IV в. до н. э.:
С самого часа своего рождения одни предназначаются для подчинения, другие -- для господства. Для назначенных властвовать законодатель обязан обеспечить "досуг и мир". При этом "для хорошего политического устройства граждане должны быть свободны от забот о делах первой необходимости". Назначение же прочих состоит в том, чтобы освободить первых от всех забот о насущном.
-- I в. до н. э.:
Римлянин! Ты научись народами править державно --
В этом искусство твое! -- налагать условия мира,
Милость покорным являть и смирять войною надменных!
1740 г.:
Rule, Britannia! rule the waves:
Britons never will be slaves.
(Правь Британия, морями:
Британцы никогда не будут рабами.)
1945 г.: "Нравится ли это нам или нет, мы все должны признать, что победа, которую мы одержали, возложила на американский народ постоянное бремя ответственности за руководство миром".
Не об одном ли и том же говорится во всех этих текстах?
Свобода -- это всегда только для себя, но таким образом понятая, она решительно неотделима от подавления всех, кто может посягнуть на нее. Отсюда и молитва тех, кто видит в ней высшую ценность мира:
O Lord, our God, arise,
Scatter her enemies,
And make them fall.
(Господи Боже наш, восстань,
Рассей наших врагов
И приведи их к погибели)...
По существу, вся истекшая история прошла под знаком завоевания и защиты этой избранной "расой" своей "свободы". Однако обиходное понятие этого слова практически никогда не имело самостоятельного положительного смысла и раскрывалось только в противопоставлении кабале, рабству, как прямое отрицание этих материй. Быть свободным во все времена означало только одно -- не быть рабом, и если каким-то чудом из жизни тех, кто унаследовал дух первых республик средиземноморья, можно было бы убрать институт неволи, из миросозерцания европейца тотчас же исчезло бы и всякое представление о гражданской свободе. Во всяком случае, в той пафосной его форме, которая требует непрерывной экспансии во имя ее защиты. Подмечено, что еще в выступлениях Цицерона наиболее часто встречающейся лексической оппозицией свободе оказывается ничто иное, как понятие рабства. Словом, свобода -- это такое положение вещей, когда за периметром государственных границ не остается никого, способного бросить (или принять) вызов гегемона; она расцветает только там, где лишь один начинает диктовать всем остальным правила межгосударственного общежития.
Да ведь и сегодня обиходные представления о собственной свободе остаются теми же. А значит, по-прежнему, "приходится согласиться, что одни люди повсюду рабы, другие нигде такими не бывают", одни "предназначены к подчинению, другие -- к властвованию".
VI. Власть и "Общее дело"
Легко понять, что завоевание таким образом понятой "свободы" требует мобилизации всех ресурсов государства, включая не самые лучшие инстинкты не самых лучших слоев населения. А это значит, что и отстояние ее плодов не может быть обеспечено там, где ответственность не примет на себя -- или хотя бы не разделит со своим правительством -- сам народ. Иначе говоря, где сам народ не осознает суверенное право принять чужую покорность себе.
Правда, в западноевропейской культурной традиции не принято педалировать назначенность "инородцев" к подчинению, да и власть над ними, как правило, облекается в мифологему высокого служения им же. "Если бы крестовые походы подчинили Восток христианству, то можно допустить, что это великое зрелище единения и мира возобновилось бы с большим блеском и на более прочных основаниях в новейшие времена; в таком случае все сошлись бы в своих мнениях и не могло бы возникнуть никакого сомнения относительно пользы и выгод священных войн",-- пишет французский историк. "Но чем станет эта прекрасная страна после 50 лет процветания и хорошего управления? Воображению предстает волшебная картина! <...> После 50 лет владения Египтом цивилизация распространилась бы во внутренней части Африки <...>; несколько больших наций были бы призваны насладиться благами искусств, наук, религии истинного бога, ибо именно через Египет к народам Центральной Африки должны придти свет и счастье", -- вторит ему французский император. Словом, если это и налагание бремени, то только такого, которое добровольно возлагается "белым человеком" на самого же себя:
Неси это гордое Бремя -
Родных сыновей пошли
На службу тебе подвластным
Народам на край земли -
На каторгу ради угрюмых
Мятущихся дикарей,
Наполовину бесов,
Наполовину людей.
Неудивительно, что и сегодня осознание врожденного права диктовать свою волю всем, кому чужды идеалы "добра и света", неотделимо от ответственности за обеспечение устанавливаемого повсюду миропорядка. Не случайно о бремени ответственности говорил и уверовавший в монополию на атомное оружие Президент США. Возложение же подобной ответственности на себя самой нацией немыслимо без разделения власти, без демократии... И это вновь убеждает нас в том, что институты последней рождаются исключительно там, где возникает стихийное стремление масс к восторжествованию над всем инородным (и столь же стихийная нерассуждающая готовность разделить трофеи общего для всех торжества).
Нет ничего более ошибочного, чем отождествлять начала демократии с признанием права народа участвовать в решении государственных дел, в разработке, принятии и осуществлении стратегических государственных решений. В действительности сущность демократии принципиально непостижима вне геополитических устремлений, а значит, ее скрытое от поверхностного взгляда содержание имеет совсем иную природу. Великой "расе свободных" надлежит нести в "египетскую тьму" варварства свет цивилизации; эта миссия в полной мере будет исполнена только тогда, когда единая семья народов обнимет собой всех живущих на нашей планете. Однако и после восторжествования над ними ее закона ей останется роль мудрого и заботливого родителя, до конца времен сохраняющего за собой все права, включая право вершить суд над своими домочадцами.
Вообще говоря, идея мирового господства не чужда никому:
Я -- вождь земных царей и царь, Ассаргадон.
Владыки и вожди, вам говорю я: горе!
Но только в западной культуре, только в пропитанном духом демократизма социуме идея мирового господства становится достоянием не "царя царей", не властвующей элиты, но без исключения всего демоса. В сущности именно она и становится самой сердцевиной того, что будет означено и осознано "общим делом", республикой, именно она объединит и сцементирует общество вопреки всему, что разделяет его слои и классы. Никакому иному народу не было дано узнать ту -- сохранявшуюся на протяжении не кратковременных периодов пассионарных возмущений, но целой череды столетий -- степень сплочения, какая присуща ему.
"Общее дело" провозглашает принципиально новый, совершенно немыслимый ранее, взгляд на вещи: владычествовать над миром назначено именно демосу, но отнюдь не его -- пусть даже миропомазанным -- вождям. Отсюда и властные прерогативы должны в конечном счете распределиться между всеми. При этом, как ни парадоксально, для самих себя гордое своей избранностью племя "свободных" может принять любую, даже откровенно тираническую форму личного правления. Правда, только в том случае, если подвластность тирану уравновешивается их суверенным правом вершить свой суд над всеми остальными, кто населяет землю. Особый дух европейца, который издревле отличил его от подданных всех деспотий, существовавших на других континентах, состоит вовсе не в отрицании "беспредела" центральной власти, не в органическом неприятии режима диктатуры. Врожденное ли, воспитанное ли культурной традицией неприятие тиранических форм правления -- это не более чем историософский миф. Истина же состоит в приверженности компромиссу с верховной властью. Последняя может граничить даже с абсолютной, но при этом обязана (всей силой своих институтов!) обеспечить последнему бродяге право бросить вызов чужим тысяченачальникам.
Слава восточных монархов, может быть, за исключением узкого круга приближенных, никогда не осияла его подданных. Тем более невозможно вообразить, чтобы там, за пределами подвластного европейцу, не отмеченный явным юродством человек иного племени дерзнул возвыситься над сильными мира, которые, оставаясь рабами своих господ, являются державными владыками вверенных им территорий. А Павел -- был. В этнографическом отношении Библия -- это практически безупречный документ. Были и администраторы, которые запрещали народам самый символ завета с их Господом, обрезание. Были и простые римские легионеры, которые, выходя в отставку, селились в колониях и там помыкали всей местной элитой. Были и колониальные чиновники, не считавшие нужным испрашивать разрешения местных властей (и уж тем более оглядываться на верования народов), чтобы тысячами тонн вывозить культурные ценности, которыми сегодня переполнены европейские музеи. Был и Киплинг, кроме прочего, еще и за "зрелость идей" получивший Нобелевскую премию по литературе. Словом, было многое, от чего не раз вскипал возмущенный разум на всех континентах. Поэтому тысячекратно прав Тойнби, который признавался: "...мы не осознаем присутствия в мире других равноценных нам обществ и рассматриваем свое общество тождественным "цивилизованному" человечеству. Народы, живущие вне нашего общества, для нас просто "туземцы". Мы относимся к ним терпимо, самонадеянно присваивая себе монопольное право представлять цивилизованный мир, где бы мы ни оказались". "Жители Запада воспринимают туземцев как часть местной флоры и фауны, а не как подобных себе людей, наделенных страстями и имеющих равные с ними права. Им отказывают даже в праве на суверенность земли, которую они занимают".
VII. "Общее дело" и законопослушность
Через две тысячи лет после расцвета первых республик политологи, правоведы, философы заведут нескончаемый спор о причинах, порождающих и отчуждение человека от центральной власти, и "правовой нигилизм" ее подданных. Однако мало кому придет в голову, что одной из главных станет отсутствие великого исторического компромисса, в результате которого безвластные низы безропотно примут закон, устанавливаемый их господином, только в обмен на высшую привилегию этого мира -- чувствовать себя полноправным властителем всего, что может быть (и будет!) порабощено им. Врожденная законопослушность никогда не возникает там, где в самую кровь гражданина не входит призыв, обращенный либо прямо к нему: "Ты научись народами править державно...", либо к его отечеству: "Rule, Britannia! rule the waves", что, собственно, одно и то же. Тяжелый труд правления чужими народами решительно немыслим без сплочения своей нации, без воспитываемой в поколениях и поколениях (надзирателей ли и конвоиров, культуртрегеров?..) самодисциплины, сознательного подчинения единому закону своего отечества.
Не существует врожденной склонности человека к законопослушанию и единению с центральной властью. Все это может только воспитываться в нем. А значит, не существует и народов, генетика которых (более других) предрасположена к дисциплине и правопорядку; это такой же продукт адаптации к своему иноплеменному окружению, как и формирование отдельно взятой личности -- к людскому. Однако "воспитание" социума отличается от социализации индивидов: агентами последней выступают равные ему люди, субъектами первого -- равные ему общности. Между тем веками прививаемая одним -- миссия миродержавства, другим -- готовность к смирению перед сильным это одни из контрфорсов формирующейся вместе с первыми и вторыми культуры межплеменного и межгосударственного общежития. Поэтому существование таких народов, которые отличаются от других, уважением к власти и особой приверженностью к праву, может быть результатом такого же непрерывного взаимодействия -- вот только развертывающегося в ином масштабе времени и на более высоком уровне социальной организации.
Приятие своего закона как некой высшей ценности мира и единение с властью -- это, прежде всего, форма внутренней самомобилизации социума. Ни то, ни другое не может возникнуть и не может быть объяснено вне контекста тотальной войны всех против всех. Это выражение ("Bellum omnium contra omnes") ввел в политический оборот английский философ Гоббс, (1588-1679). Но еще задолго до него о том же, правда, на межгосударственном уровне, говорил Платон: "Бог или кто из людей, чужеземцы, был виновником вашего законодательства? <...> Бог, чужеземец, бог, <...> все это у нас приспособлено к войне, и законодатель, по-моему, установил все, принимая в соображение именно войну. <...> Ибо то, что большинство людей называет миром, есть только имя, на деле же от природы существует вечная непримиримая война между всеми государствами". Провозглашенный Контом основной закон социологии: "Любовь как принцип, порядок как основание и прогресс как цель - таков основной характер окончательного строя, который позитивизм начинает устанавливать, приводя в систему все наше личное и социальное существование..." станет охотно разделяться и современным сознанием. Однако, снимая излишнюю одиозность государственно-политической мысли и Гоббса, и Платона, он ни на йоту не изменит существа самоорганизации стремящегося к гегемонии социума. Камуфлированный цветами высших ценностей мира вектор общественного развития остается прежним: "прогресс", "свобода", "демократия",-- и все это продолжает нуждаться как в солидарности классов (любви), так и в порядке (законопослушании).
VIII. Vae victis! (Горе побежденным!)
Итак, ключевой ресурс демократического государства -- это в первую очередь живой труд чуждого его демосу этнического контингента (и только во вторую -- свой собственный). Ни один из "цивилизованных" народов никогда не сумел бы встать над своим "варварским" окружением, опираясь исключительно на собственные силы.
Народ как источник государственной власти институционализируется исключительно там, где имеет место (полное или частичное) отчуждение труда от действительного субъекта и присвоение себе его результатов. "Власть народа" -- это прежде всего участие в практическом управлении подобным отъятием; только превращаясь в широкую социальную базу этого хищнического процесса он получает возможность разделить с господствующими слоями и его облагороженное "культуртрегерством" бремя и его нередко изобильные плоды. Уровень демократизации общества производен от степени такого участия; ничто иное не дает оснований его "низам" заявлять о своих притязаниях на известный уровень социального обеспечения и на власть.
При этом важно понять, что действительное участие демоса в разработке и принятии стратегических государственных решений осуществляется отнюдь не экспликацией его воли в различного рода плебисцитах. На практике оно реализуется в виде скрытого давления на центральную власть. Именно и только непрерывным воздействием, в том числе -- если не в первую очередь -- и иждивенческих интенций демоса формируются все постепенно нарастающие виды государственно-политической модальности. Другими словами, от простой желательности развития тех или иных геополитических тенденций к возможности, необходимости, наконец к прямому принуждению государства к реализации становящихся стратегическими целей.
Такое давление не всегда осознается; часто оно остается неявным и для его субъекта (социальных низов), и для его объекта (центральной власти), и вследствие своей скрытости результат предстает даже не родом сублимации народной воли, т.е. разновидности перехода в какое-то состояние, минующего промежуточные стадии, но, нередко, прямым произволом правящих кругов. Однако действительный вектор государственной политики практически во всех случаях является непосредственным результатом именно этого потока возрастания степени понуждения, который, начинаясь чаще всего на самом "дне" социума, в конечном счете выливается в жесткие формы идеологического, правового, экономического, наконец, военного наступления государства на свое внешнее окружение. Видимое же участие народа в разработке и принятии некоторых стратегических властных решений представляет собой не более чем парадную лепнину, скрывающую не во всем приглядный остов архитектурного сооружения.
Прямой формы количественной оценки масштабов отъятия живого труда этнически чуждых "цивилизованному сообществу" контингентов не существует, но косвенным образом они могут быть определены через величину и динамику государственного долга стран Запада.
По данным Википедии госдолг США в 1950 г. составлял 256 млрд. долларов, далее: 1960 -- 290; 1970 -- 380; 1980 -- 909; 1990 -- 3206; 2000 -- 5628; 2005 -- 7905; 2010 -- 14131; 2011 -- 15033. Сопоставимую величину составляет и суммарный долг Евросоюза: в 2007 г. он достигал 7,3 триллиона евро, или 59% от общеевропейского ВВП, в 2010 -- 9,8 триллиона евро, или 80%.
Кому должны Соединенные Штаты и страны Западной Европы, если взять в долг у самих себя невозможно? Ответ очевиден: всему остальному миру и в первую очередь тем, на кого простирается их "бремя ответственности".
Впрочем, необходимо оговориться: так называемый внутренний государственный долг -- это тоже вполне осязаемая реальность современного экономического развития. При этом он играет не менее (на определенных этапах государственной жизни даже более) важную роль, чем внешний. Из истории России известно, что именно эта форма госдолга служила одним из основных источников инвестиций в развитие промышленности, в технологическое перевооружение отечественной индустрии. И все же рассматривать его как заимствование у самого себя невозможно. Дело в том, что здесь мы имеем дело вовсе не с перекладыванием денег из одного кармана в другой,-- в конечном счете заимствованные средства направляются на закупку отсутствующих ресурсов, технологий, оборудования за рубежом. Вот только важно помнить, что закупка всегда происходит по сложившимся в мировой экономике расценкам на "свой" и "чужой" труд.
Последнее обстоятельство не играло бы решительно никакой роли в случае сохранения справедливых пропорций, но, в действительности оно обретает судьбоносное для многих национальных экономик значение. По понятным причинам, продукт более квалифицированного труда стоит значительно дороже; отчасти так и должно быть, ведь в этот продукт вкладывается не только энергия биологической ткани, но и знания, опыт, наконец, талант человека и его социума. Однако вопрос о том, сколько именно "стоит" все перечисленное, доказательного ответа не имеет; не существует объективных, т.е. не зависящих от сознания и воли аналитика, методов, позволяющих ранжировать различные виды труда и устанавливать точные количественные пропорции между ними. Там же, где разумного ответа не существует, решение находится с позиции силы: "При столкновении двух равных прав решает сила". С позиции (экономической) силы решается и этот. Поэтому там, где существует разность "весовых категорий", эквивалентный обмен практически невозможен.
Наглядным примером может служить сопоставление единицы тиража интеллектуальной продукции. Невозможно сказать, сколько труда, таланта, знаний вложено в создание "Илиады", "Гамлета", "Братьев Карамазовых"... и какого-нибудь "бульварного" романа. Меж тем единица массовых тиражей, как правило, уравнивает между собой и бессмертный памятник мировой культуры и намертво забывающееся тотчас же по прочтении. Но стоит сопоставить стоимость книжной продукции со стоимостью популярных программных пакетов, как тут же обнаружится диспропорция, -- и это притом, что тиражирование очередного варианта компьютерных программ обходится ничуть не дороже тиражирования произведений гуманитарной культуры. Особенно заметной ценовая разница становится там, где фиксация осуществляется на одном и том же носителе: на рынке стоимость аудиокниги и точно такой же дискеты с очередным Виндоусом отличается на порядок.
Мы помним слова Платона о том, что Гомер "воспитал всю Грецию", что-то подобное с полным на то основанием можно сказать и о Шекспире, Достоевском... о многих. Так неужели выбрасываемая за ненадобностью уже через 3--5 лет продукция действительно вмещает в себя на несколько порядков больше интеллекта, культуры, опыта, нежели памятник, оставляющий неизгладимый след в духовной истории человечества? Мы говорим о нескольких порядках, потому что полная величина не может быть определена сопоставлением стоимости отдельно взятых экземпляров, о ней можно судить лишь по разности, помноженной на весь тираж. Словом, волей-неволей напрашивается аналогия с "товарообменом" копеечных стеклянных бус на драгоценности.
Бонусы, которые выплачиваются разработчикам подобных программ, не могут служить показателем сложности продукции, чаще всего они ее искажают до неузнаваемости, поскольку при отсутствии конкуренции производитель прямо заинтересован в их максимальном увеличении. Такую заинтересованность легко понять: ни одна антимонопольная служба не способна остаться безучастной к прибыли, размер которой превышает любой разумный процент,-- "заоблачные" же гонорары позволяют понизить до вполне приемлемого уровня ее относительный размер, сохранив абсолютный и одновременно обеспечив нейтралитет надзирающих органов.
Точно так же труд простого исполнителя, занятого на современном оборудовании, не может стоить много дороже труда рабочего, использующего менее совершенный инструментарий. Часто он оказывается менее квалифицированным. Так, из истории промышленности мы помним, что труд средневекового мастера, создававшего вещи, которые сегодня хранятся лучшими музеями мира, по своей квалификации был несопоставим с трудом работника мануфактур и фабрик, вводивших у себя развитые формы разделения сложных технологических процессов на элементарные операции, доступные даже инвалиду. Последнее обстоятельство может быть иллюстрировано статистикой Форда: "Во время последнего статистического подсчета у нас работало 9563 человека, стоящих в физическом отношении ниже среднего уровня. Из них 123 были с изувеченной или ампутированной кистью или рукою. Один потерял обе руки, 4 были совершенно слепых, 207 почти слепых на один глаз, 37 глухонемых, 60 эпилептиков, 4 лишенных ступни или ноги. Остальные имели менее значительные повреждения".
Не будем впадать в крайности обличения: то, что делал Форд, вполне достойно нашего уважения, но не будем впадать и в противоположную крайность, поскольку участие в производстве людей с ограниченными возможностями свидетельствует и о квалификационном уровне самих работ. Его снижение говорит о том, что человек из суверенного мастера превращается в простой придаток машины и используемой технологии.
Разумеется, отрицать значение более квалифицированного труда в формировании стоимости продукции нельзя: Он, по словам Маркса, представляет "возведенный в степень или, скорее, помноженный простой труд, так что меньшее количество сложного труда равняется большему количеству простого". Но все же главное определяется не его сложностью и не квалификацией работника. Ведь знания, опыт цивилизации накапливаются в результатах труда -- в самом же человеке не меняется ничего, кроме их состава. Античный и средневековый мыслитель квалифицированны не менее современного; плавильщик, управляющий работой дорогостоящей печи, по уровню аккумулированных знаний немногим отличается от древнего горшечника; капитаны напичканных электроникой лайнеров и те, кто не располагал даже простым компасом, способны поспорить друг другом в знании моря и основ судовождения. А следовательно, их собственный труд вполне сопоставим. И все же заметим: часто приходится проявлять настоящие чудеса изобретательности и творчества, чтобы решать такие же задачи, которые стоят перед теми, кому доступен более совершенный инструментарий.
Однако в мировой экономике действуют те же законы, что и на войне, и основной принцип последней: "Горе побежденным!" охотно разделяется любым победителем в экономическом противостоянии. Мы помним, что эти слова прозвучали после страшного разгрома, который учинило Риму галльское нашествие. Наложив огромную контрибуцию, вражеский военачальник, Бренн, к тому же использовал фальшивые весы. Когда же римляне заметили неправду и пожаловались ему, он бросил на них еще и свой меч. Вот тогда-то и раздалось на все последующие тысячелетия: "Vae victis"! Поэтому, суммируя, можно заключить: разница в стоимости "своего" и "чужого" труда, кроме прочего, всегда, включает в себя и показания фальшивых весов, и брошенный на них меч.
А значит, и внутренний государственный долг за поставки новых товарных групп и технологий неизбежно выливается в перекачивание известной доли живого труда в чужую экономику.
Но и внешние заимствования (там, где сохраняется разница "весовых категорий" национальных экономик) ничуть не лучше, ибо и они конвертируются в товарные ценности, стоимость которых рассчитывают такие же завоеватели. Словом, дело не в деньгах: любые деньги, даже если они, подобно доллару, не имеют под собой решительно никакого обеспечения, -- это форма конвертации живого труда. А значит, и здесь в чужую экономику перекачивается в конечном счете именно он. Поэтому тот факт, что государственный долг США и стран Западной Европы "работает" на передовые экономики Запада, свидетельствует о том, что именно в них, а не у себя дома, реализуется живой труд всех иммунных к ценностям "свободы и демократии" варваров, "мятущихся дикарей, наполовину бесов, наполовину людей".
IX. Права человека на фоне "свободы"
Неудивительно, что именно благодаря подобному "заимствованию" численность голодающих в мире в 2007 году составляла 923 миллиона человек, увеличившись более чем на 80 миллионов человек по сравнению с базисным периодом 1990-1992 годов. По данным Всемирного банка за чертой бедности, которая определяется как 1,25 доллара США в день, живут 1,4 миллиарда человек. Число же людей, живущих менее чем на 2 доллара, в период 1981--2005 годов составляло примерно 2,5 млрд. человек. Надо думать, что рост дохода всего на 1 доллар в день мог бы существенно изменить к лучшему их жизнь, многим -- сохранить ее. Между тем, для того чтобы избавить людей от голодной смерти требуется всего 5,2 миллиарда долларов в год -- немногим больше стоимости 1 месяца американской оккупации Ирака. Наиболее распространенные болезни в странах "Третьего мира" могут быть ликвидированы за сумму в 35 миллиардов долларов -- столько, сколько потратили США на войну в Ираке за март и апрель 2003 года. Один же доллар в день для 2,5 млрд. обездоленных -- это меньше 2 трлн. долларов в год. Другими словами, значительно меньше "заимствованной" (не в последнюю очередь у них же самих) суммы.
Подсчитано, что в 2001 году человечество в целом произвело продукции на 45 трлн. долларов. Если бы все это богатство было разделено справедливо, то каждая семья с 3 детьми, будь то в Америке, Африке, Индокитае, имела бы ежемесячный доход по меньшeй мере в 2260 евро. На такую сумму каждая семья может жить, имея всe необходимое: телефон, телевизор, стиральную машину, холодильник. С таким бюджeтом каждый гражданин Земли мог бы обеспечить себя едой, лекарствами и одеждой. Каждый прием у врача или у дантиста не становился бы для него проблемой. Словом, в мире производится более чем достаточно, для того чтобы обеспечить нужды всего человечества. Однако мировая экономика функционирует как единый механизм, и ключевым элементом его конструкции является своеобразный "насос", который, не зная реверса, в одну и ту же сторону, скрыто от внешнего взгляда, через пространства, разделяющие государственные границы, перекачивает живой труд миллионов и миллионов людей.
Можно ли рассчитывать, что там, где он конвертируется в социальное обеспечение чужого демоса, последний откажется от давления на центральную власть? Другими словами, от участия в управлении своим государством, от своей "свободы" и великих завоеваний "демократии". И здесь самое время вернуться к началу и спросить самих себя: способны ли вообще греки (итальянцы, испанцы и т.д. по списку...) согласиться на изменение социальной политики своего государства?
Демос, привыкший к дивидендам от эксплуатации чужих народов, обладает совершенно особым мироощущением, которое основано на сознании собственной исключительности, избранности. Принадлежность к более высокой культуре и дар свободы ставят его над всеми народами, и это проявляется в самоослепляющей иллюзии более высокой эффективности любого начинания, субъектом которого предстает он сам. Его гений затмевает всё в окружающем море варварских племен. Это он более организован и рационален, это он более трудолюбив и трудоспособен, это он более рачителен и разумен, а значит, и его собственный труд куда более производителен, нежели бестолковые усилия всех неспособных к свободе и прогрессу. Тот факт, что в достигаемых им результатах на самом деле содержится значительная доля отчужденного от других труда, вообще не осознается им. Все созидаемое им -- это результат его и только его стараний, и никто не вправе посягать на приносимые ими плоды.
В порядке отступления скажем, что это мироощущение легко проверяется на нас самих. Способны ли мы, граждане России, мириться с притязаниями на равную оплату труда "каких-то" узбеков, таджиков и прочих гастарбайтеров, заполоняющих наши города? Кто из нас готов работать в тех же условиях жизни за то же вознаграждение, которое получает приезжий? Меж тем по своей фактической отдаче, творческой содержательности, да и квалификации труд многих наших обладателей дипломов высшей школы, на деле работающих простыми техническими исполнителями, не требует ничего выходящего за пределы программы 6-8 классов средней школы. Стоит ли удивляться тому, что "раса свободных" ничем не выделяет и нас самих из среды тех, на кого простирается наше высокомерие? Нужно ли удивляться тому, что даже ощутившие свою принадлежность к этой "расе" прибалты (еще недавно получавшие местечковое по советским реалиям образование и производственную квалификацию) вдруг начали смотреть на наших соотечественников как на носителей куда более низкой культуры, а следовательно, достойных лишь ограниченного объема гражданских прав, свобод, плодов цивилизации...
X. Инструментарий "свободы"
Именно преданное идеалам свободы "демократическое" государство впервые осознает себя не только в качестве организующего центра мира, но и как итог исторического процесса. Между тем оборотной стороной возложения на себя высокой миссии миродержавства, является тот факт, что все территории, окружающие прикосновенного к иной культуре носителя мирового разума и порядка, осознаются им как земли, лишенные мира, законности и верности заключенным договорам. А значит, все они -- объект цивилизаторских усилий.
Нет ни одной из великих утопий, которая была бы только враждебна человеческому роду или, напротив, только спасительна и благодетельна для него. Явственные следы величайшего зла этого мира можно найти и в коммунистической идее, достойное подражания -- и в идее фашизма. Не исключение в этом ряду и трогательная повесть о демократии и свободе: многое в ней заслуживает самого глубокого и искреннего уважения, ибо в конечном счете и она восходит к вечному сну человека о "золотом веке", о "царствии небесном" на земле. Но никакая абсолютизация этих материй не способна заслонить и те преступления, которые порождались и продолжают порождаться ими.
Неколебимая уверенность "расы свободных" в превосходстве своих собственных достижений над достижениями всех варварских народов, собственных ценностей над идеалами, которым поклоняются другие, собственной культуры над чужой определяет весь ход мировой истории. Во все времена такое превосходство будет служить моральным оправданием любой военной экспансии Запада. Ведь ясно, что при таком соотношении высших ценностей, которым обязаны поклоняться все, покорение чужих земель уже не может, не вправе рассматриваться как простое хищничество, как обычный грабительский захват, ибо здесь насилие компенсируется тем перевешивающим все негативы обстоятельством, что завоеватель цивилизует и облагораживает населяющие их племена. А значит, все они в конечном счете должны быть преисполнены благодарностью к хирургу, пусть и причинившему сильную боль, но зато избавившему их от неизбежного вырождения.
Впрочем, будет не одно только моральное оправдание. При нехватке ресурсов, обеспечивающих дальнейшее развитие "культурных" народов (в античное время это в первую очередь земля, позднее ими становятся и ее недра и сами обитатели -- красно-, черно-, зеленокожие... любые), неизбежно встает вопрос о том, насколько оправдано то парадоксальное обстоятельство, что варварские племена обладают их явным переизбытком. Ведь это обстоятельство становится даже не тормозом исторического развития Запада, но чем-то вроде прямой удавки на шее высокоразвитой цивилизации, родом смертельной угрозы, а значит, виртуальной агрессией против нее. Поэтому любое движение более развитого народа в сторону ее источника -- это вовсе не хищнический акт, но превентивный шаг, способный на корню пресечь все возможные следствия изначальной несправедливости плохо устроенного мира.
Таким образом, "раса свободных" осознает "общее дело" как задачу превращения всех территорий, населенных "неспособными к властвованию", "с самого часа своего рождения предназначенными для подчинения", в гетто для тех, обязанности которых состоят в обеспечении победителям "счастливой и прекрасной жизни".
В ряде случаев подобное видение ситуации становится концептуальной основой стратегического международного курса. Так, американские исследователи Х.Фарбер и Дж.Гоуа отмечали: нынешняя администрация США исходит из того, что "...внешняя политика демократий фоpмулиpуется иначе, чем другими государствами. Наиболее впечатляющий среди ее базовых пpинципов -- осознание, что демократические государства крайне редко, если вообще, ведут войны против других демократических стран." Б.Клинтон, уже будучи президентом, не pаз заявлял, что согласен с утверждением, что "...демократии редко, если вообще, воюют друг с другом". Но все они объединяются против тех, кто не желает принять их диктат, и как тут не вспомнить рассуждения Платона, о том, что в своем городе человек не боится ничего, ибо в нужный момент ему приходит на помощь все государство. Отличие лишь в том, что сегодня этим городом становится все содружество "демократий".
Впрочем, было бы ошибкой ограничивать инструментарий подавления лишь технологическими и военными арсеналами.
Не стесняя себя ограничениями в стремлении регулировать финансовую деятельность других государств, Соединённые Штаты препятствуют иностранным компаниям участвовать в финансовой деятельности на своей территории.
В 1997 г. российский "Газпром" под давлением американских властей был вынужден отказаться от размещения своих акций в США. Группа влиятельных сенаторов на заседании Комитета Сената по делам банков, жилищному строительству и городским проблемам обвинила "Газпром" в инвестициях в Ливию и Иран, находившихся в "чёрном списке" Госдепартамента, и призвала отозвать гарантии Экспортно-импортного банка американским акционерам "Газпрома", а также запретить ему привлекать частный капитал в США. Чуть позже российская "Татнефть" была вынуждена отказаться от размещения своих Американских депозитарных расписок (ADR) в США по тем же причинам. В 1999 г. китайская государственная нефтяная компания "China National Petroleum Company", активно работающая в Судане, создала дочернюю фирму "PetroChina" для проведения первичного размещения акций на 10 млрд. долл. на Нью-Йоркской фондовой бирже. В результате политического давления со стороны американских законодателей и профсоюзов китайцам пришлось снизить объём IPO почти в 4 раза. В 2002 г. канадская нефтяная компания "Talisman Energy", оперирующая в Судане, была вынуждена перенести размещение своих облигаций из Нью-Йорка в Европу.
Американские экономисты и политики всё громче выступают за расширение использования доллара во внутренних расчётах зарубежных стран на том основании, что "валютный суверенитет в международных транзакциях принадлежит не государствам, а участникам рынка, которые сами решают, какая валюта лучше сберегает стоимость". Тот факт, что подобная "долларизация" национальных экономик чревата потерей возможности проводить собственную монетарную политику, равно как и возможности использовать свой центральный банк для эмиссии дополнительных денег, которые будут использоваться для срочных мер по спасению прогорающих банков и фирм, отнюдь не игнорируется, напротив, выступает структурным элементом стратегии.
Оружием агрессии становятся и навязываемые миру представления об основах права.
"Раса свободных" формирует особое отношение к закону своего государства. Ею на самой заре "демократии" рождается представление о нем как о высшей истине мира. Еще Цицерон, утверждал, что закон "не был придуман человеком, и не представляет собой какого-то постановления народов, но он -- нечто извечное, правящее всем миром благодаря мудрости своих повелений и запретов". "Истинный закон -- это разумное положение, соответствующее природе, распространяющееся на всех людей, постоянное, вечное...". Но и сегодня право "цивилизованных наций" прокламируется как нечто эталонное; его велениям (и только его) обязаны следовать все остальные.
Меж тем никакое, даже самое "продвинутое", право не может быть оторвано от национальных корней, от истории, быта, религиозных верований, культуры, наконец, от предрассудков и заблуждений породившего его народа; никакой закон не может противоречить его чаяниям о правде и справедливости. Другими словами, нет и не может быть никаких эталонных представлений о формах устроения общества. Возведение же собственного закона в ранг абсолютной истины лишает его всякой связи с историей и культурой. Абсолютизация частного права -- это навязывание миру своих представлений о некой надмирной справедливости. Но ведь народы, составляющие этот мир, прошли совсем другой исторический путь, и это находит отражение в его собственных канонах правды, в присущих ему идеалах справедливости. А значит, провозглашение своего собственного закона как единственно правильного -- это скрытая форма разложения чужой государственности, отрицание его суверенитета.
Разумеется, перечисленное далеко не исчерпывает перечень: уже только составление полного реестра способно составить предмет фундаментального исследования. Но об одном, рожденным совсем недавним прошлым, следует сказать особо.
Борцы за "свободу и демократию" провозглашают крестовый поход против коррупции. Но только там, где речь идет о собственном истеблишменте. Западноевропейские и американские власти бдительно следят за тем, чтобы не покупались их предприниматели, их политики, их должностные лица. Вместе с тем не видится ничего плохого в том, чтобы в других странах процветало воровство и казнокрадство -- если, разумеется, наворованное перетекает в их банки. Строго говоря, никогда не возбранялось даже африканским людоедам, воссевшим на президентские кресла, грабить свои народы, если награбленное вывозилось из их стран. Между тем, повторим, любые деньги имеют свойство конвертироваться в чужой труд, поэтому такие авуары становились эквивалентом отнюдь не виртуальных трудовых армий, работающих на процветание Запада.
Сегодня же они становятся еще и средством контроля формальных владельцев -- предпринимателей, политиков. Любая нелояльность в отношении властей тех стран, в банках которых они открывают свои счета, грозит обернуться их арестом и конфискацией. Поэтому любой, кто прячет свои деньги за границей, помимо своей воли становится агентом чужого влияния. Не являются исключением даже деятели культуры и простые, не замешанные ни в чем предосудительном граждане. Пример с кипрскими оффшорами -- наглядное свидетельство. Дело доходит до того, что "на крючке" оказываются президенты крупных суверенных держав. Так, прямая угроза конфискации личных вкладов встала на пути использования конституционного права на защиту государства и позволила свершиться государственному перевороту на Украине.
Ксенофонт. О доходах. IV
Афинские колонии на территории подчиненных государств
Плутарх. Перикл. IX
Аристотель. Афинская полития. XXIV, 3
См. Деяния божественного Августа. XV, 1--4
Демосфен. Первая олинфская речь. 19--20. Пер. Радцига С.И.
Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. Божественный Клавдий. 18, 2
Светоний Транквилл. Божественный Август. 42, 1.
Аристотель. Политика. III, 5, 14.
Ксенофонт Афинский. Лакедемонская полития. VII
Цицерон. Об обязанностях. I, 42
Цицерон. Об обязанностях. I, 42
Гесиод. Труды и дни. Пер. В.В.Вересаева
Аристотель. Политика. I, 1, 6
Гомер. Одиссея. XI, 489--490
См. Ливий. История Рима от основания Города. III, 26, 7--10
Плутарх. Перикл, I
Плутарх. Перикл, II
Ювенал. Сатиры. X. Пер. Ф.А.Петровского
Сергеенко М.Е. Жизнь Древнего Рима
Аристотель. Политика. V, 3, 5
История Европы с древнейших времен до наших дней. В 8 тт. Т 1., с. 275
Гомер. Одиссея. XIV, 257--265
Фукидид. История. IV, 80, 2.
Платон. Государство. 578, d--e.
Эсхил. Персы. Ст. 192--196 (пер. А. Пиотровского)
Ариан. Поход Александра
Деяния. 22, 25
Деяния. 22, 29
Деяния. 22, 28--29
Песнь о Роланде, CCXXXI--CCXXXIII
Аристотель. Политика I, 2, 8
Аристотель. Политика. VII, 13, 15
Аристотель. Политика. II, 6, 2
Вергилий. Энеида. VI, ст. 847--853
Английская национальная песня, написанная по поэме Джеймса Томсона на музыку Томаса Арна в 1740 к маскараду в доме принца Уэльского
Трумэн Г. Послание Конгрессу США. 19.12.1945
Из второй -- по соображениям "политкорректности" никогда не поющейся -- строфы английского национального гимна. Примечательно, что он никогда не подтверждался официальной королевской прокламацией или актом британского Парламента,-- и тем не менее гимн существует, т.е. исполняется во всех официальных церемониях.
Павлов А.А. К вопросу о libertas у Цицерона. Жебелевские чтения-4. Тезисы докладов научной конференции 30 октября -- 1 ноября 2002 года. СПб., 2001. http://centant.pu.ru/centrum/publik/confcent/2002-10/pavlov.htm
Мишо Жозеф-Франсуа. История крестовых походов. М.: Алетейа. 2001
Наполеон I Бонапарт. Кампании в Египте и Сирии (1798--1799 гг.) II, 5--6. В кн. Наполеон I Бонапарт Избранные произведения. СПб.: 1994
Киплинг Редьярд. Бремя белого человека. 1899. Пер. А. Сергеева
Брюсов В. Ассирийская надпись. 1897
Тойнби А. Постижение истории. М., Айрис-Пресс, 2002. С. 31
Тойнби А. Постижение истории. М., Айрис-Пресс, 2002. С. 81
Гоббс. Левиафан. Сочинения в 2 тт. Т. 2. М.: Мысль, 1991. С. 95
Платон. Законы. I, 1--7.
Конт О. Курс позитивной философии. Антология мировой философии. Т.3. М., 1971, с. 584
Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23. с. 246
Платон. Государство. X, 606
Форд Генри. Моя жизнь, мои достижения. М.: Наука и техника, 1998, с. 53
Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 53
Состояние продовольственной необеспеченности в мире: Пятый доклад ФАО о результатах борьбы с голодом во всем мире. М., 2008, с. 4.
Материалы сайта: http://web.worldbank.org. (Время обращения 20.01.2012)
Берт Де Белдер. ООН публикует обвинительный документ.
Берт Де Белдер. ООН публикует обвинительный документ. Интернет-ресурс: http://left.ru/2005/1/belder118.phtml
Streit C. Union Now. Proposal for an Atlantic Federal Union of the Free. 2nd ed., N.Y., 1976, p. 10
Clinton W. Confronting the Challenge of Broader World. - Dispatch, 1993, N 39, p. 2
Братерский М.В. Финансовые инструменты внешней политики США. США-Канада