Аннотация: Заметка в готическом духе о любви до гроба.
Ночь была слишком холодна для начала осени. Лил косой дождь, неприятно бил по лицу. Из-за верхушек деревьев иногда проглядывала луна - пряталась в самый неподходящий момент, будто хотела сбить с пути. Гринберг закутался плотнее в плащ. Оставалось совсем чуть-чуть, каких-то минут десять, и он будет на месте. Рукоять лопаты неприятно врезалась в плечо, но что значит боль, если впереди его ждет вечность с любимой! Никто и никогда больше не помешает им. Никто и никогда больше не сможет любить ее, кроме него.
Наконец показался шпиль готического собора - он резко вырисовывался на фоне лунного диска. Вдалеке прокаркал ворон. Еще пара шагов, обогнуть дерево, другое. Вот. Кладбище. Он был здесь только сегодняшним утром, смотрел, как гроб с ее телом засыпали землей. Тогда он еще не знал, что вернется сюда.
Гринберг подошел к ее могиле. Буквы надгробия еще не успело затянуть паутиной; он нежно провел по ним рукой: "Элизабет Отрэд, 1799-1817 гг.". О, Элизабет была еще так молода - и так прекрасна. Улыбка, смех, каждое движение - все в ней было совершенно. Как хорошо, что он запомнит ее такой. Старость никогда не поглотит ее красоту, пустые ссоры не нарушат покой их унылого семейного счастья. Он будет любить ее в вечности - а разве можно желать большего?
Земля была еще рыхлая. Что же, копать будет легче.
Гринберг принялся за дело.
***
Впервые он увидел Элизабет лет пять назад. Отец в тот день первый раз взял его с собой к Отрэдам - он был священником здешнего прихода, в обязанности которого входил еженедельный обход своей паствы. Тогда он решил, что пора и сына приобщать к своему делу, ведь еще пара лет, и мальчик уедет учиться, а там совсем немного - и он получит под свое руководство собственный приход.
С Отрэдами он был на короткой ноге, вхож в их дом, и взять маленького Адама с собой показалось ему вполне уместным. Мальчик мало говорил и много смотрел по сторонам, сейчас он припоминал даже, что помнил наряд миссис Отрэд - прекрасное утреннее платье из розового в полоску шелка, покрывающий голову чепец в тон; пила она кофе, только вошедший в моду, и с завидной настойчивостью просила отца Гринберга растолковать еще раз притчу о виноградарях - должно быть, ее любимую.
Мистер Отрэд сухо улыбался и кивал - ему подобные темы не доставляли особого удовольствия. И, когда отец Гринберг принялся читать внеочередную проповедь, тихонько обратился к мальчику. Адаму он показался очень приятным человеком - и потому, что говорил с ним, как со взрослым, и потому, что не поднимал на смех его наивные детские суждения. Адам помнил, что особенно мистера Отрэда заинтересовало его образование - он деликатно предложил свою помощь и поддержку в этом вопросе и сказал, что будет рад видеть мальчика по вторникам и четвергам - по этим дням к его дочери приходили учителя, и Гринберг мог бы присоединиться к урокам: хорошее домашнее образование - залог успешного будущего, что крайне важно для юноши.
На этих словах в комнату вошла Элизабет Отрэд. Мистер Отрэд едва не нарушил правила приличия, но вовремя опомнился и представил вошедшую Адаму, тотчас после этого продолжив разговор. Однако о чем был дальнейший разговор, мальчик помнил плохо: он не мог оторвать свой взгляд от девочки. Ей было около тринадцати - на год-два старше него. Войдя, она поклонилась и чинно уселась в угловое креслице, заняв руки вышиванием. Элизабет почти не участвовала в разговоре - если мистер Отрэд порой и соизволял к ней обратиться, то делал это максимально отстраненно и холодно; она отвечала живо.
В ту первую встречу Адам запомнил Элизабет всю в цветах: и платье на ней было из легкого розового ситца в цветочек, и в волосы - в уложенную на затылке золотистую косу - вплетена парочка ромашек, и в вышивке присутствовал цветочный мотив. Несмотря на очевидную холодность отца, она улыбалась каким-то своим мыслям и покачивала головой - видимо, в такт песенки, что текла у нее в крови. Она была прекрасной, неземной, как ангел или видение - лучшим, что доводилось видеть Адаму за всю его жизнь.
Он полюбил ее в тот же день. Она же так и не удостоила его и взгляда.
Когда Гринберги уходили, мистер Отрэд повторил свое приглашение Адаму. С этих пор ему приходилось бывать в их доме довольно часто.
Адам уже тогда был крайне нелюдим и мог часами сидеть почти неподвижно, рассматривая жука, ползущего по стене, или как капли дождя стекают по стеклу. Он плохо сходился с другими детьми и очень скупо разговаривал со взрослыми. Отцу он казался глуповатым, матери - слишком угрюмым, и лишь кухарка любила поболтать с ним - скорее потому, что искала кого-то, кто сможет ее выслушать.
С Элизабет тоже не задалось, как он ни старался. Поначалу она сухо ему отвечала, затем совсем перестала замечать, и в конце концов, видимо, поговорила с отцом, и они начали учиться раздельно. То ли мистер Отрэд хотел показать себя покровителем сына пастора, то ли Адам Гринберг так приглянулся ему - не понятно, за молчаливость ли или серьезность; быть может, здесь крылось что-то еще, - но мистер Отрэд продолжал оплачивать занятия юноши до самого его отъезда в семинарию, чем оказал большую услугу его отцу. Но то ли Адам оказался действительно совсем неспособным, то ли его скрытный характер так далеко прятал его достоинства, что казалось, будто учение совершенно не идет впрок - он все так же угрюмо молчал в обществе или же, наоборот, разливался соловьем, если разговор заходил на интересную для него тему - в любом случае, собеседником он был не из приятных. Впрочем, он и сам сторонился людей как мог.
Но пока он ходил в дом, он все еще видел Элизабет: урывками, из окна, бросающую мяч, пока он сидел за партой, снующую вверх-вниз по лестничному пролету, принимающую гостей в зале, мимо которой он проскальзывал на урок. Она, казалось, всегда была верна своим цветам: то платье украшал букетик у груди, то по подолу россыпью были вышиты анютины глазки. А когда она, в ожидании подруг, с задумчивым видом собирала букетики на стол, он, стыдясь и краснея, прятался за дверь и смотрел, не отрываясь.
Адам мог видеть ее хоть издали, и он был счастлив.
***
Перед самым отъездом Адам зашел поблагодарить мистера Отрэда за все те усилия и средства, что тот потратил на его образование. Но главы семейства не оказалось дома, и юношу провели в библиотеку, где он мог скрасить время ожидания книгой или, на худой конец, жидковатым чаем. Помещение было великолепным: кругом - стеллажи и полки с сотнями, нет, тысячами книг на разных языках, и к любой из них можно было прикоснуться, взять в руки, нежно перелистывать страницы и - погрузиться в чтение. Но только, увы, Адам не мог это оценить - чтение давалось ему с большим трудом; порой юноше казалось, что буквы смеются над ним - специально меняются местами, играют в чехарду или в прятки, так, что иными днями он не мог прочесть ни страницы. Если ему все же удавалось обуздать буквы, разглядеть за ними слова и даже целые предложения, то смысл прочитанного все равно ускользал от него - доходило до того, что он мог повторить страницу слово в слово, но был неспособен сказать, о чем же там говорилось. Учителя пытались развить его навык чтения розгами, но их прилежные уроки не имели должного эффекта.
И сейчас, ожидая мистера Отрэда, Адам Гринберг бесцельно бродил между стеллажами, погруженный в себя, как вдруг его внимание привлекли голоса из соседней комнаты. Это была Элизабет и... какой-то мужчина. И говорили они о любви. Адам прислушался. Слова различались с трудом, но по тому, что доносилось до юноши, он понял (или предположил?), что Элизабет признавалась в чувствах (до него доносилось повторяющееся, сквозь слезы, "всегда, всегда..."), а мужчина... Отказывал ли он ей? Или должен был уезжать - быть может, ему надлежало уплывать в Индии? Или же разница в положениях делала союз невозможным? То, что слышал Адам, походило на слова прощания. Было невыносимо. Он не мог больше терпеть. Адам Гринберг выбежал из поместья, так и не дождавшись мистера Отрэда, и бежал, пока не достиг родного дома. До часа своего отъезда он был еще молчаливей и мрачней, чем всегда.
Мистер Отрэд потом часто укорял его в невежливости и неблагодарности, когда Адам возвращался на каникулы домой. Тот молча соглашался с обвинениями. Он не мог объяснить, что же помешало ему совершить визит вежливости, не смел, зная, как мистер Отрэд строг к своей дочери - быть может, этого случая могло оказаться достаточно, чтобы он окончательно ополчился против нее.
Адам продолжал приезжать, посещал поместье, но Элизабет с тех пор не встречал. Слышал только, что после отъезда из города офицеров она страшно погрустнела и осунулась. И что мистер Отрэд принял решение отдать ее за графа, чье поместье было в двух днях пути, пока, как говорил он, "ее молодость и красота могут принести хоть какую-то пользу". Слышал от отца, что Элизабет молила не "продавать ее" - как выражалась она сама - графу, но мистер Отрэд был непреклонен.
Ревность Адама разгоралась с каждым днем сильней, любовь постепенно завладевала всем его существом, вытесняла саму его личность. Каждый день, нет, каждую минуту он думал только о ней - об Элизабет. Где бы он ни был - на занятиях, среди сверстников, дома - все вокруг заслонял лишь ее лик, ее изящная светлая головка, украшенная чайными розами.
Он мучительно мечтал о встрече с ней, но каждый его приезд она неуловимо ускользала, исчезала, оставалась вне его бытия.
Он так и не видел Элизабет - до самого дня ее свадьбы.
***
В тот день он был приглашен на праздничный бал. Жених сиял самодовольством, невеста - красотой. Белое кружево на шее и плечах ей удивительно шло, а с флердоранжем в волосах Элизабет казалась еще более юной - будто бы и не было тех пяти лет с момента их первой встречи. С того момента, как Адам ее полюбил.
Танцевали много и живо, музыканты не успевали отдышаться. Звучал даже новомодный вальс. Жених после первого танца уселся на стул, тяжело дыша. Элизабет порхала по залу, словно птичка, от одного кавалера к другому, не останавливаясь ни на минуту и разгорячено, даже как-то лихорадочно смеясь. Родные снисходительно улыбались: ведь это был счастливейший день ее жизни.
Адам сидел где-то в углу. Он бы тоже танцевал с Элизабет - но не умел. Даже если б его семья и могла позволить себе уроки танцев, ноги все равно не слушались его как надо, а в обществе он начинал так заикаться и краснеть, так робел перед каждой дамой, что и смысла в уроках не было совершенно никакого. Потому он сидел и смотрел на танцующих, и периодически мимо него, смеясь надрывно и отчаянно, проносилась в вальсе Элизабет.
В какой-то момент рядом с ним молодой офицер с тараканьими усами угощал пуншем даму в лиловом. Дама задорно хохотала и прикрывала пунцовые щечки веером, офицер же хватал ее за обтянутый атласной перчаткой локоток и шептал на ушко неделикатные комплименты. Адаму показалось, что он уже слышал где-то этот голос. Кажется, это было в день его первого отъезда. Книги, приглушенные признания и отчаянный побег. Точно.
Стало пусто внутри и будто нечем дышать. Адам вышел из залы. Он страшно хотел побыть один.
Вся прислуга была занята, поэтому он незаметно пробрался наверх, в ту самую библиотеку. Тут было хорошо: тихо и темно - и можно было переждать, пока не закончится весь этот шум внизу. Под отголоски доносившейся издали музыки Адам незаметно для себя заснул.
Когда он проснулся, уже стемнело. Музыка замолкла. Прислугу тоже не было слышно. Должно быть, все уже давно спали. Стараясь не скрипеть половицами, он стал красться к лестнице. У самых ступеней, рядом с бесформенной грудой белого кружева, горела свеча. Из-под ткани доносились приглушенные всхлипывания. Постояв немного в нерешительности, Адам подошел ближе.
Это была Элизабет. Она рыдала, сидя на полу. Она была так близко, что Адам чувствовал доносящийся от нее легкий аромат флердоранжа. Он видел, как мутные слезы падали со светлых ресниц. Он протянул руку и почувствовал тепло ее кожи. Этого мига он ждал всю жизнь. Она была так рядом, так близко! Она была с ним!
Он обнял девушку. Объятья были холодными, будто он обнимал куклу, труп. Она даже не сопротивлялась. Должно быть, она даже не видела, кто он, может быть, не чувствовала или не могла понять того, что делают с ней. Он целовал ее руки, ее шею, плечи, мокрое от слез лицо. Он обнимал ее все крепче, чувствовал свою свободу. Элизабет продолжала судорожно рыдать.
До слуха Адама донесся скрип половиц. Должно быть, кто-то ходил на этаже ниже. Вот, кажется, на лестничных ступенях показалось мерцание свечи. Адам испугался, сердце застучало сильней. Идут, найдут его! Он с силой толкнул Элизабет и, пока звук падающего тела заглушал его шаги, скрылся в библиотеке. Он долго сидел там, заткнув уши, закрыв глаза и тихо шепча строки из стихотворений, которые они с Элизабет учили когда-то вместе.
Ему удалось незаметно выбраться через окно, и в предрассветных сумерках он был уже дома.
***
Утром от отца он узнал, что невеста умерла. Спускалась ночью по лестнице, споткнулась и сломала шею. Для всей семьи Отрэдов, а также для графа, это была невосполнимая потеря. Отец Гринберг готовился к отпеванию с торжественной печалью. Адам скрывался эти дни в своей комнате и выходил только за едой. Он должен был уже ехать в город, но остался, сославшись на болезнь.
На похороны явились все те, кто еще недавно счастливо танцевал на балу в честь свадьбы. Невеста была так красива! Умершая была так молода! Лица гостей были печальны, дамы то и дело утирали слезы батистовыми платками. Мужчины держались с холодной мрачностью. Семейство Отрэдов и несчастный граф сторонились остальных - никто не винил их в этом, все сошлись на том, что горе родных было слишком велико.
Когда гроб был опущен в землю, Адам вернулся домой. Он сказал матери оставить его и весь день провел в комнате. Он лежал, должно быть, в бреду, так как сам не помнил, что делал или о чем думал в эти часы. Кажется, в комнаты пару раз заглядывала мать - на столе стояла так и не тронутая им еда. Стемнело. Шум в доме стих. Печаль этого дня утомила отца, и спать легли рано. И тогда Адам, сам еще не понимая, что делает, достал из сарая лопату...
***
Земля была мягкой и копалась легко. Вот с крышкой гроба пришлось повозиться подольше. Но, когда он снял ее, пред ним предстала Элизабет - такая же прекрасная, как при жизни, в том самом белом платье, в котором танцевала недавно, и даже в волосах оставались увядшие цветы флердоранжа.
Адам Гринберг лег рядом с телом, обняв ту, которую так жаждал. Дождь заливал его, хлестал по лицу. Адам дрожал от холода, но усилием воли заставлял себя лежать. К рассвету холод стал столь силен, что был совсем уже невыносим. И тогда Адам заснул.
Наконец они остались вдвоем. Только они. И никто больше не помешает их любви, не помешает ему любить ее, так сильно, как она того заслужила - своей красотой, своим легким нравом. Никто больше не посмеет любить ее, кроме него. Никто не заставит его разжать свои холодные объятья.