Окурки осыпали стол, заваленный бумагой, книгами, тюбиками с краской, разноцветными грязными тряпками. На полу валялись обрывки той же бумаги и разорванного холста. На подоконнике - все те же кисти, тряпки, тюбики, палитры и просто доски в разноцветьи насохших красочных мазков... За мутным, давно не мытым, окном - даль в той таинственной дымке, что вилась на старинных полотнах и казалась недостижимой мечтой. И оттого тоска сжимала сердце все сильней:
"Господи! Я ничтожен и жалок, как цыпленок, пытающийся взлететь! Не смейся надо мной, Господи!.. Не заставляй меня снова и снова брести на этот уступ и, напрягая куцые отростки-крылья, пытаться хоть чуть-чуть оторвать от земли неуклюжее тело..."
"Опять все плоско! Господи! Где высь? Где даль?! Отсеки эту руку, Господи, за этот черный грех, которым она пачкает белоснежный холст! Заслони эти глаза навсегда невидимой другим ставней, чтобы не видели они этого позора!.."
Сигареты кончились, и пачка полетела в кучу разорванной и смятой бумаги на полу. Стены давили. Вдруг совсем исчез воздух и нечем стало дышать... Даль за окном... На ходу рассовывая в карманы куртки ключи, новую пачку сигарет, какие -то несущественные мелочи, он летел вниз по лестнице...
...Высокие, плотно стоящие сосны впустили легко, но тут же надвинулись сверху темно-зелеными сумрачными ликами: "Зачем пришел?"
...Воздух, настоянный на хвое и мхах, требовал труда и в груди проснулось забытое желание дышать сильно, много, страстно. Чуть останавливало опасение, что боль вернется, но с первым глубоким вдохом прошлое потерялось: и боль его, и желания. Лики сосен поплыли, повели колдовской хоровод, не выпуская из круга. Но мхи приняли привычно и ласково...
"Чего я хочу?.. Богатства? Какого? Созданного другими? Нет, я хочу создавать богатство. Славы? Какой славы? Принять на свою голову венок, в который тысячи рук вплетали свои цветы и сломать себе шею под тяжестью того венка? Или славу, когда Тот, кто меня создал, видит, что творю я? Чего я хочу?.."
...Сквозь плотную хвою сосен пробился луч и вонзился рядом в мягкий игольчатый мох. Он рассек густой воздух и тот закипел, заклубился и превратил луч в ажурную легкую ленту, точно у сосны расплелась коса.
Глаза медленно скользили по дымящейся световой струе. Какая жизнь бурлила в ней! Большие и маленькие, цветные и прозрачные крылья ныряли, резвились и плескались и словно слышались радостные нежные голоса!
...Струя света двигалась еле заметно и вдруг оказалась там, где под серой водонепроницаемой курткой билось сердце. Билось все еще неровно и болезненно. Ткань куртки не пропустила и свет. И луч, не впитываемый тканью, расплылся по поверхности. Свет будто натекал сверху. Все больше и больше. Художник распахнул куртку и рубашку на впалой незагорелой груди и подставил свое сердце солнечной струе. Свет тут же проник сквозь серую, с редкой порослью светлых волос кожу и она засветилась. Сердце замерло на секунду и тут же растворилось. Соединившись с животворящей струей, потеряло форму и место. Оно стало вездесущим. Оно -- теплая ветка сосны, пахучий ветерок, щекочущий теплую золотистую кору на ней. И наивная колкость узорчатого мха. И все цветы и травы, все ели и сосны. И вместе с цветами и травами, елями и соснами -- сердце устремилось в небо. И некуда стремиться отсюда, кроме неба.
...В тишине отчетливо ощущался ритм. Тишина -- звуки, что слились в один ненавязчивый звук... Но что-то не сравнялось, что-то все время выпадало, выплескивалось, выплывало, совсем ненадолго, между прочим. Но это что-то настораживало и окликало.
...Тропинка вилась меж сосен, выбирая места попросторней. Вилась причудливо, игриво, увлекая зигзагами и обходами, то спускаясь в заросшие колеи, то взбираясь на шишковатые пригорки. Она так занимала внимание, что не сразу бросилась в глаза насыщенная синева среди зелени и желтизны.
Речка!.. Совсем не широкая и не глубокая. Речная синева тонкими прозрачными пальчиками перещупывала каждый камешек на дне и что-то бормотала, точно пересчитывала их. А на том берегу сосны столпились у самой воды, прислушиваясь к речке. А за соснами -- небо: высокое-высокое, синее-синее и своей синевой - родное-родное этой маленькой чудной речке.
Он вышел на песчаный берег, который теплым, веселым половиком выстелился до самой воды и края замочил. Стоял, охватив взглядом всю эту благодать, дыша медленно и глубоко, всей грудью...всем сердцем.
"И ни-че-го не надо больше... Ни штриха, ни мазка, ни точечки".
Все это просто... Выйдешь к речке,
К ее покою припадешь --
И чище память, сердце легче,
И вся судьба -- везенье сплошь...
...Откуда-то из-за плеча вымахнул в небо белый крылатый конь и завис над серединой реки. И всадник сидел на коне. Белый-белый. В лице его, в белых, неподвижных чертах, угадывалось что-то знакомое... "А там мой мраморный двойник?.." Не мраморный. Движется. Он смотрит вниз. Глаза в глаза.
Как легки и нежны белоснежные крылья! Как легко и просто парить вот так в синеве! "Неси меня, крылатый конь в страну безудержных фантазий"...
Вдруг невидимый в вышине порыв ветра выхватил из крыльев несколько огромных белых перьев и уронил ему под ноги. Он видел, как всадник указал белой рукой на перья, лежащие у ног, и, не сводя глаз с парящего всадника, он присел, нащупал одно за другим перья и... оторопел: они были тяжелыми! Он удивленно уставился себе под ноги: "Как же так? Они жесткие, неподъемные и холодные, точно кусок свинца! Как же они летают? Ведь они несут и коня и всадника!.. Они прекрасны там, в небесной синеве, в солнечных лучах! А здесь?.. Что делать мне с ними?.." -- спросил он всадника и поднял голову... Небо, высокое и чистое, хранило молчание. И только вдалеке легкое белое облачко беспечно неслось к горизонту.
