Звонок затрещал как сумасшедший. Моя рука инстинктивно дернулась от кнопки и сама залезла поглубже в карман джинсов, как бы прячась и стыдясь за невольно устроенный трам-тарарам. От неожиданности мне показалось, что звенит в подъезде, так, будто сработала сигнализация в овощном магазине. Не знаю почему, но вспомнился именно овощной на первом этаже нашего дома, где мы жили с родителями, пока я не пошел в первый класс. В этом классическом советском магазине кроме гнилой картошки, бочки квашеной капусты и трехлитровых банок с томатным соком, да зеленых помидоров в июле и зеленых же бананов под Новый год никогда ничего не было. Вот именно так - громко, верещливо звенела сигнализация, когда утром, без десяти девять, толстая задумчивая заведующая снимала его с охраны.
Я стоял на темной площадке перед дверью профессорской квартиры и с опаской смотрел на кнопку сумасшедшего звонка. Здесь я был впервые. Когда Профессор по телефону сказал, что они поменяли старую квартиру на побольше, мне непременно захотелось заехать к нему.
За дверью, в которой на уровне глаз темной полоской чернела небольшая прорезь, послышались шаги, затем шорох и скрежет металла. Голос Профессора сначала уговаривал замок открыться, но тот не поддавался. Затем он перешел к угрозам, и это, похоже, подействовало, что-то звякнуло-щелкнуло, и дверь наконец распахнулась. Из сумрака коридора на меня настороженно смотрел Профессор. Он сделал приглашающий жест рукой, и я вошел, закрывая за собой старую, выкрашенную суриком, немного перекошенную дверь с прилепившимся к ней изнутри, тоже крашеным-перекрашенным, почтовым ящиком. В луче света, пробивающегося из окна, видимо спальни, весело плясала пыль, а воздух тут же принялся рассказывать мне с помощью запаха сыроватых стен, впитавших в себя за многие десятилетия дым дешевого курева и вчерашних щей, нелегкую историю коммунальной квартиры в старом рабочем районе Ленинграда. Профессор зажег свет в прихожей, и я увидел его, немного пополневшего, чуть поседевшего, с желтыми от дыма сигарет усами.
- Здорово, Профессор. Ты, как я посмотрю, поправился, подобрел, а то таким дрыщём всегда был...
- А ты, Тёма, все такой же прямой и непосредственный, - он пожал мою протянутую руку, которая мгновенно вынырнула из кармана ему навстречу. Сложив руки на груди, он, в свою очередь, внимательно разглядывал меня. - Заходи. Вот тебе тапочки, разувайся. - Профессор подтолкнул мне ногой когда-то замшевые стоптанные тапки.
- Благодарю. Где у тебя ванная?
Профессор кивнул головой, показывая направление куда-то в дебри изломанного коридора, который грязно-красным аппендиксом расплывшихся обоев отходил от просторной, но давно не ремонтированной прямоугольной прихожей. Еще у нее по всем четырем сторонам имелись двустворчатые двери: одна входная, на лестничную клетку, с которой я только что вошел и три - в комнаты. Надев тапки, которые почему-то прилипали к полу, я пошел искать ванную, которая оказалась в плачевном состоянии, как и все, что пока я здесь видел. Сердито погудев для приличия, облезлый, весь в подтеках смеситель выдал струйку чистой теплой воды, скатившейся по ладоням в ванну, в которой я бы даже не отважился оставить охлаждаться бутылки с пивом, не говоря уже о том, чтобы наступить туда голой ногой. На бортике ванны, прислоненная к стене, стояла почти новая деревянная решетка, на которую, видимо, как на помост, вставали, когда принимали душ. Полотенце, сиротливо-серо висевшее на крючке, который, в свою очередь, болтался на единственном гвозде, криво вбитом в дверной косяк, не вызывало желания воспользоваться. Руки сами собой брезгливо стряхнулись, и я пошел на кухню.
- А чего так холодно у тебя? - меня невольно передернуло, когда я сел на стул, показавшийся ледяным.
- Мы подключены к заводской котельной, а ей за долги отключили газ, но говорят, что город сегодня-завтра заплатит, и тогда отопление включат. Вроде бы так, хотя я не уверен.
- Хорошо, а чай-то у тебя почему холодный, Профессор? - вопрос получился практически риторический.
Меня удивляла эта дурацкая интеллигентская беспомощность. Вот сидит он у себя на кухне, в которой старые рамы рассохлись и не закрываются до конца. В щели кое-как натолкана почерневшая от сажи и времени вата, пыльные дорожки на растрескавшейся и облупившейся краске подоконника указывают на маршруты сквозняков, дующих из высокого окна с давно немытыми стеклами. Никем не ремонтируемый, будто кочующий вместе с Профессором из квартиры в квартиру, вечно протекающий кран упорно создает причудливый желто-оранжевый рисунок в старой раковине, а кухонные навесные шкафчики от гарнитура уже два года с момента переезда Профессора из старой двушки в эту просторную сталинскую трешку, невостребованно стоят вторым этажом на напольных шкафах, создавая вид мебельного склада. 'И при всем при этом он сейчас начнет рассуждать о судьбах мира, философ, блин', - с легкой неприязнью, направленной не в целом на Профессора, а вот на эту его привычку говорить и ничего не делать, подумал я. 'К чему эти все разговоры, если он не может справиться с квартирой, которая, похоже, скоро их всех переварит и выплюнет из себя. Он даже чай нормальный налить не может. Хотя Лариса не такая, она просто так не сдастся. Наверное 'пашет' все время напролет, может она и вытянет их из этого болота. Вообще-то эта квартира ее мечта, Профессору-то она нахрен не сдалась, он и в 'двушке' хорошо себя чувствовал. Только хватит ли сил? Поживем, увидим', - решил я.
- Заварка старая жидкая, вот и пришлось много налить.
- Что же ты мне старый чай наливаешь? Завари свежий, - я отодвинул от себя чашку с обиженно звякнувшей в ней ложечкой.
Профессор послушно поднялся, поджег под чайником газ и пошел выливать заварник в туалет. Послышался звук смываемого унитаза. Судя по звуку, и с ним тоже что-то было не так. Моя левая рука лежала на колене, в то время как правая суетливо елозила по поверхности стола, нащупывая пальцами крошки, шкурки от колбасы, обходя лужицы холодного липкого чая, скользкие жирные пятна.
- Слушай, Профессор, а чего Лариса нормально относится вот к такой обстановке?
- Какой? - не понял вернувшийся Профессор.
- Ну, что ты сидишь дома, а у тебя тут срач такой, даже шкафчики не можешь повесить, элементарную мужскую работу по дому не делаешь?
- Тема, ты просто не представляешь какой объем работы мы проделали, а сколько денег угрохали на размен.., - Профессор красноречиво махнул рукой, - теперь вот без денег второй год сидим, все долги раздаем. Лариса день и ночь работает. Мы же все-таки большое дело сделали - переехали в большую квартиру. После нашей смерти все сыну и внукам достанется.
- А сын где, внуки? - совершенно искренне поинтересовался я. 'Может я чего-то не знаю по поводу внуков?' - засомневался я на секунду.
- На работе, - он вздохнул.
- И внуки тоже на работе?
- Да нет, - протянул Профессор, - про внуков я так, на будущее сказал.
- Что так вздыхаешь тяжело? Он институт бросил что ли?
- Нет, закончил. Просто работа дерьмовая, по ночам в игровом клубе администратором работает, - Профессор помолчал немного, разминая сигарету в пальцах, и продолжил, печально глядя в окно, - ужас, исхудал весь, осунулся. Жалко парня.
Это его бабское 'ужас, исхудал весь', резануло ухо. Что-то с ним происходило не то, такое впечатление, что он морально надорвался с этими переездами, хотя его доля участия во всем этом процессе, я думаю, была небольшой. Конечно, сидеть без денег почти два года, занятие не самое приятное, но не смертельное. В конце концов, они приобрели хорошую квартиру, пусть пока в плачевном состоянии, но они же не просто знали, на что идут, они очень хотели этого.
- Ну, по молодости все мы занимались вредными для здоровья вещами, и ничего, живы. Это понятно.
'Такой же ботан, как и его отец. Почему не в мать пошел?' - подумал я, а вслух спросил: 'Я спрашиваю, почему ты нихрена не делаешь в доме?'
- Сколько сил у Ларисы ушло на подбор вариантов, чтобы расселить эту коммуналку, - не слушая меня, продолжил Профессор, - а я паковал все, распаковывал, - он засунул под усы сигарету и прикурил от сломанной спички. Да, вот еще не до всего руки дошли. Главное, я книги все расставил по шкафам. Я же сам здесь все шкафы смонтировал. Пойдем, покажу, - Профессор встал и приглашающе, вполоборота ко мне пошел в коридор, из которого большие двойные двери вели в зал. Я с неохотой встал.
- Сейчас чайник закипит, - проговорил я немного недовольно.
- У него свисток, я услышу. Кроме того, надо минут десять подождать пока чай заварится.
'Зануда. Каким был, таким и остался'. Мне совершенно не хотелось смотреть на его книги, которые я видел уже двести раз. 'Политолог - это призвание', - всегда любил повторять он. Профессор не являлся настоящим профессором, я даже не знаю, есть ли у него какое-нибудь научное звание. Мы его еще в школе так прозвали за хорошую учебу и за то, что он всегда давал списывать. Он сейчас, да и вообще всю свою трудовую жизнь, работал на кафедре философии в одном техническом ВУЗе. По нескольку часов в неделю преподает первокурсникам политологию, параллельно занимаясь написанием книги по каким-то философско-политическим вопросам. Эта книга должна стать основой для его докторской диссертации. Студенты, далекие от гуманитарных проблем и мыслей, совершенно с оловянными глазами сидят на его лекциях, и то только те, которые не спят в этот момент. Профессор с пониманием относится к слабостям молодых людей и обычно ставит всем зачеты только за то, что они присутствовали на более чем половине его лекций. Изучая физику, математику, химию, а затем механику, сопромат и технологические процессы чего-то там, сложно проникнуться важностью вопросов устройства государства и его политической системы и уж совсем невозможно разобраться в философских категориях какого-нибудь Канта или, прости господи, Фейербаха. Вот чего Профессор не выносит, так это когда на зачет вчерашние школьники приходят нетрезвые. Случалось это, правда, всего несколько раз, по его словам. Последствия для таких студентов оказывались самые печальные. Профессор тут же выгонял их, и они потом долго, уже много раз пожалевшие о содеянном и раскаявшиеся, ходили и клянчили у него зачет. Кстати, именно эти студенты в итоге лучше всего знали его предмет.
Зал оказался светлой, в три высоких окна, комнатой площадью метров двадцать пять. Его две стены поблескивали идеально чистыми стеклами книжных полок высотой по три метра.
- Высота полок три метра? - уточнил я свои прикидки.
- Ага. Видишь, сколько книг вошло? - с восхищением спросил Профессор. - Помнишь, как на старой квартире они у меня в стопках по углам стояли?
- Помню, помню. Теперь у тебя настоящий праздник души, вот даже еще место осталось, - и я показал на пару еще пустых полок.
Засвистел чайник, и Профессор, дымя сигаретой, побежал на кухню заваривать чай. Я прошелся по залу, выглядывая в окна, затем осмотрел оставшиеся две комнаты. Вообще квартира мне понравилась. Она была не такой большой, как показалась вначале, но все равно достаточно просторной и светлой. Квартира располагалась в торце дома, поэтому окна ее выходили на три стороны. Мебели, перевезённой из старой двушки, катастрофически не хватало на такое пространство. Создавалось впечатление разряженности. В спальне посередине одиноко стояла двуспальная кровать, которая явно гордилась своим центральным положением, загнав платяной шкаф за дверь в угол, из-за которого его сейчас почти не было видно, а огромный фикус, гордость Ларисы, сиротливо зеленел у окна. В спальне сына кровать тоже занимала доминирующее положение, а прочие немногочисленные предметы мебели испуганно жались к стенкам. 'Кровать посередине, это что-то из Ларискиного подсознания', - отметил я для себя. Впечатление обжитого и насиженного места в комнате сына Профессора производил только угол со столом, на котором стоял огромный монитор с беспроводными клавиатурой и мышкой. Здесь не было книг. Небольшой по нынешним временам телевизор, единственный на всю квартиру, стоял в зале на столике, в простенке между двумя окнами. Напротив, как бы внимательно всматриваясь в его черный мертвый экран, стояло два округлых зеленых кресла. Эта троица составляла неразрывную компанию как на старой квартире, так теперь и здесь. 'Похоже, только им здесь и комфортно. Наверное, потому что они банда', - подумалось мне. Даже книги, любимицы Профессора, недовольно смотрели из-за стекол своих шкафов. Влажность квартиры, забираясь под корки и между страниц, впитываясь в бумагу, поселяла плесень, которая медленно съедала их.
Вернулся Профессор, докуривая сигарету, присел на подлокотник кресла, взглянул на меня. В левой руке он держал тяжелую хрустальную пепельницу.
- Все посмотрел? - прокручивая сигарету и снимая пепел с кончика о бортик пепельницы, спросил он.
- Посмотрел. Дел еще у вас много с этой квартирой. Начать, да кончить. Денег уйму нужно. Ты на кафедре своей сколько получаешь?
- Копейки.
- Тяжело вам придется.
- Ничего, прорвемся. Я сейчас начну ремонтом заниматься, долги отдадим и все деньги пустим на ремонт. Теперь только бы здоровья хватило на все: на книгу, на квартиру. Мне тут 'зарубили' ее, - голос его дрогнул. В нем слышалась плохо скрываемая обида и растерянность. - Представил на рецензию, а ее 'зарубили'.
- Ну, ничего, спать не будешь, вот тебе еще восемь часов к суткам, - в шутку предложил я.
- Мы не можем долго не спать, потому что нам постоянно надо приникать к своей первооснове. Помнишь легенду об Антее? - совершенно серьезно ответил Профессор.
- Не, что-то смутное крутится в голове, но вспомнить не могу. Это из Библии что ли?
Серьезность Профессора меня озадачила. Видно, проблема эта его сильно беспокоила, и я своим вопросом попал в болевую точку.
- Эту легенду придумали древние греки, которые заметили странность происходящего с нами во сне. Есть некая на первый взгляд не очевидная связь нашего сознания с основой, из которой мы вышли. Греки эту основу изобразили в виде Земли - матери Антея, которая каждый раз при соприкосновении с ней давала ему силу. Платон сначала развил, углубил и, наконец, перевернул эту мысль, сделав совершенно революционное предположение, что та часть мира, в которой пребываем мы - есть проекция, отсвет настоящей действительности, которая существует вне нашего сознания. Мы лишь наблюдаем тени на стене, как говорил он, а настоящий мир, мир идей существует где-то в другом месте. Сейчас мы не знаем, где именно, но когда-нибудь, возможно после смерти, мы окончательно переберемся туда, вернее сказать, вернемся обратно. Появляясь на свет, мы как дельфины, заныриваем во враждебную, по сути, среду, задержав дыхание, смотрим по сторонам, ловим рыбу. Это для нас и есть сознательная Жизнь, а идеи находятся вне воды. Все смыслы существуют за чертой сознания, мы приносим их в Жизнь, как воздух в легких. Засыпая, мы выныриваем и глотаем живительный воздух идей, который нам позволяет, проснувшись, нырнуть, чтобы добыть пищу. Удивительный дуализм дельфиньей жизни, на самом деле, поражает: они не могут жить в какой-нибудь одной среде. Как жизнь дельфина проходит в двух средах, так и человек попеременно живет во сне и наяву, подчиняясь ритму своего 'дыхания', не в силах существовать лишь в одной из них. То, что это совершенно разные среды, понятно хотя бы уже из того, что человек не может находиться в сознании и состоянии сна одновременно, как не может и обходиться без них вовсе. Наше сознание отвечает за физическое существование тела, тело за существование сознания. Дышать, чтобы питаться, питаться, чтобы дышать. Жить, чтобы набираться смыслами, обладать смыслами, чтобы долго жить.
- Вот и мы пойдем, попьем чаю, чтобы жить и дышать. Ладно? - я похлопал Профессора по плечу. - Пойдем. А чего ты так разгорячился?
- Ты знаешь, иногда я боюсь один оставаться в этой квартире. Мне кажется, она убьет меня. Ерунда конечно, но временами становится страшно. Я стал плохо спать, - он неуверенно, как-то виновато улыбнулся.
- Вообще я заметил, что твои отношения с этой квартирой до некоторой степени натянуты, - мы прошли на кухню. - Наливай чай, - приказал я, садясь на уже остывший стул.
Я не хотел разбираться во взаимоотношениях Профессора с его новой квартирой. Мне в последнее время стало как-то тоскливо, хотелось поговорить с кем-нибудь, излить душу, а Профессор всегда был хорошим слушателем. Но сегодня, судя по всему, он плохо подходил для этого. Мы совсем недолго сидели еще, поговорили, пообсуждали политику, поругали правительство. Профессор рассказал последние новости про двух наших лучших школьных друзей. У одного родился второй ребенок, другой, казалось счастливый в семейной жизни, развелся. Теперь мы нечасто не то что встречались, по телефону общались редко. Их жены терпеть меня не могли за то, что я вел вольный образ жизни до и после развода со своей мегерой, с которой у них как раз сложились хорошие дружеские отношения. Так случилось, что моя жена влюбилась в работягу из Ставрополья, делавшего нам ремонт в квартире. Наплевав на дочку, меня, она закрутила с ним в открытую роман, а виноватым оказался почему-то я. Тогда все три жены моих школьных друзей заявили, что моя мегера сделала это от несчастной жизни со мной, хотя она первой подала на развод и пыталась отсудить мою квартиру.
Я уходил, когда уже с улицы наползали сумерки. Лариса еще не вернулась с работы, и сын их тоже. Мы стояли в прихожей: я на выходе, а Профессор посередине. Все три двери в комнаты были широко открыты. Невысоко над его головой ярко светила голая лампочка. Она свисала на длинном, змеевидно изогнутом проводе, обильно засиженном мухами. Ее резкий, ничем не прикрытый свет, избелял стены, пол, голову, плечи и нос Профессора. Свет лампы через проемы дверей белыми прямоугольниками ложился на пол всех трех комнат, почти не рассеивая сумерки внутри. Нечеткие очертания предметов, находящихся в глубине, создавали ощущение опасности. Рассеянные отсветы проезжающих где-то внизу по улице машин оживляли их, казалось будто они, затаившись, как кошки переминаются с лапы на лапу, готовясь к прыжку, и ждут, чтобы броситься на Профессора, как только свет лампы, сдерживающий их, погаснет. Все это, вместе с электрическим проводом над головой Профессора, его как бы внезапно поседевшая голова и усы, и в тоже время длинные тени, спускающиеся по его лицу, скрывающие глаза и нижнюю часть лица, произвели на меня самое тягостное впечатление. Он стоял как приговоренный к смерти на эшафоте. Я был почти уверен, что как только я закрою дверь, квартира поглотит его навсегда. Мне показалось, это ему нужна была сегодня помощь, моя помощь, но я, как всегда заполненный до отказа собственными проблемами, этого просто не заметил.
- Так ты чего приходил? - Профессор смотрел на меня своими темными пятнами вместо глаз.
- Так, просто. Зашел поговорить, мудрости набраться. Как ты там сказал: - Набраться смысла, чтобы жить?
- Типа того.
- Ты давай, не унывай, все будет хорошо, - бодро произнес я, а моя рука потянулась к нему, но, как будто потеряв веру в себя, робко остановилась на полпути. Он сделал шаг вперед, освещение поменялось, и я увидел его испуганные глаза. На мое невнятное рукопожатие рука Профессора ответила безвольно, в ней чувствовалась влажность страха.
Я вышел на площадку и закрыл за собой дверь, которая захлопнулась с каким-то злорадным треском. Через несколько секунд неожиданно легко щелкнул входной замок, запиравший дверь, отделяющую квартиру от остального мира.
Встреча вторая
- Ты дома? - машинально спросил я, когда Профессор ответил, подняв трубку своего домашнего телефона.
- Сам-то как думаешь?
- Ладно, не умничай. Через час к тебе заеду.
Я нажал на кнопку с красной телефонной трубкой, бросил мобилу на сиденье рядом и крутанул руль влево, чтобы развернуться. Я даже не ждал, что он скажет в ответ. Если Профессор дома, значит он уже вернулся из своего института и никуда не уйдет, не дождавшись меня.
В последние девять месяцев моя жизнь превратилась в ад. Вернее в ад ее превратила Маринка, моя бывшая жена, сука. Она сначала изменила мне со строителем, который делал нам ремонт в квартире, а потом через суд потребовала раздела имущества. Прошедшее время не притупило боли от нанесенного унижения, и мне было просто необходимо с кем-нибудь поговорить, чтобы просмотрев еще раз, скомкать и затолкать в дальний угол памяти период моей семейной жизни. Профессор со своей философской манерой все препарировать, причем в заданном ключе, как нельзя лучше подходил для этого.
- Здорово! - обняв Профессора, я зашел в квартиру.
- Привет, привет, - Профессор похлопал меня по спине.
Я достал из кармана бутылку хорошего французского коньяка и протянул ему. Он одобрительно посмотрел на нее и, пододвинув ногой мне старые, когда-то замшевые тапочки, пошел на кухню.
- Ты не за рулем, ведь?
- На колесах, но это не важно, - отмахнулся я.
- Смотри, как говорится, тебе жить... - Профессор хмыкнул. - Что же такого произошло, что ты вспомнил старого друга? - крикнул он из кухни, звякая рюмками и тарелками.
- Да... захотелось вот, посидеть, поговорить.
- Не верю! Все рассказывай, а то пока неубедительно получается. У тебя годами не возникает желания поговорить, а тут приехал, да еще и с коньяком.
Профессор был прав, я не часто вспоминал о старых школьных друзьях. Все некогда, какие-то дела, заботы. Помолчав немного, я все-таки сказал: 'Уже три месяца как мы разбежались с Маринкой'. Это не означало для меня какую-то абсолютно непоправимую трагедию или ужасную потерю, известием о которой тяжело делиться, но произносить вслух оказалось неприятно. Маринка, Профессор, еще двое наших лучших друзей, все мы учились в одной школе, в параллельных классах. Наша школа считалась как бы базовой для одного Ленинградского технического ВУЗа, в который многие из нас после окончания поступали. Хотя в школе я с Маринкой не дружил, она ходила с мальчиками покруче, но так получилось, что через три года после окончания института мы поженились. Вернее сказать, через три года после того как она окончила институт, поскольку я бросил его еще на первом курсе. Маринка и в институте не обращала на меня внимания, постоянно тусуясь с богатенькими однокурсниками, которые чаще сидели в кафешках и ресторанах, чем на лекциях. За приятными развлечениями шли месяцы и годы, а постоянного парня, несмотря на красоту, у нее так и не случилось. Хотя, скорее, случилось, и не раз, но не осталось, поэтому со временем она, в общем-то заслуженно, заработала в институте репутацию 'переходящего красного знамени', как потом мне рассказывали информированные доброхоты. Нет, не шалавы какой-то, а просто падкой до молодых богатеньких буратин.
И вот, спустя два года по окончании института, мы классом, точнее с теми, у кого нашлось на это время и желание, собрались в кафе недалеко от нашей школы. Тогда мы еще часто собирались. Ненадолго к нам заскочил Профессор, который пошел по научной линии и теперь протирал штаны в аспирантуре.
С юношеским нетерпением и тщеславием нам непременно хотелось померяться успехами. Волшебство того вечера заключалось в том, что напротив меня сидела когда-то неприступная для меня красавица Маринка и разговаривала именно со мной. Имея великолепные карие глаза, отличную фигуру, и, так скажем, некоторое количество поклонников в прошлом, она до сих пор не вышла замуж. Тогда я был уверен, что мне сказочно повезло. Наивность молодости. Не задаваясь вопросом, почему она одна, я заказал нам хорошую выпивку. Маринка охотно пила мартини и неохотно поначалу, со скучающим видом, отвечала на мои вопросы. По мере того, как пустели бокалы с вермутом, она оттаивала. Через некоторое время Маринка уже охотно пустилась в наши общие школьные, воспоминания. После этого вечера мне пришлось еще довольно долго за ней ухаживать, прежде чем мы оказались в одной постели. Через месяц после первого секса мы подали заявление. Еще через год Маринка родила девочку.
Мои заработки позволяли Маринке не горбатиться на чужого дядю. Все шло хорошо: она сидела дома, занималась собой и дочкой, я - бизнесом. Через три года, продав бабушкину однушку, в которой мы жили, я купил двухкомнатную в том же районе. Дочка пошла в садик, потом в школу. Маринка постоянно встречалась с подругами, да и я стал мало бывать дома, почти все время занимаясь делами и своими периодически меняющимися увлечениями.
Через девять лет после переезда Маринка затеяла евроремонт квартиры. Она объездила все строительные гипермаркеты города и наняла строителей. Бригада из Краснодарского края состояла из трех человек: пожилого бригадира и двух молодых парней. Через неделю после начала ремонта один из парней ушел на другой объект. У нас работы не хватило на троих, поэтому остался бригадир и Женя, веселый, невысокого роста парень с южным говорком. Вот с ним Маринка и закрутила роман. То, что это для нее серьезно я понял довольно быстро, когда через два месяца после начала ремонта моя жена в категорической форме потребовала развода и квартиру. Женька в наши, еще семейные разборки не лез, во всяком случае напрямую. Дочка приняла сторону матери. Отказавшись от варианта, предложенного Маринкой, я свернул ремонт, сменил замки на дверях и выбросил все их вещи. Она подала в суд на раздел имущества. Я нанял юриста и выиграл. По решению суда мне надлежало выплатить половину стоимости имущества, нажитого в браке. Маринка подала на апелляцию.
Квартиру я отстоял, но чувствовал себя не победителем, а обманутым и преданным. На душе скреблись черные, ободранные кошки, которые периодически заползали в голову и там срали в мозг, отчего становилось тоскливо и как-то отчаянно одиноко, а мысли, заваленные говном, воняли и отказывались возвращаться из мира мрака и печали. Короче, меня уже месяц одолевала депрессия, которую не брали ни сауны с девками, ни водка с пивом.
Просыпаясь утром с бодуна, я смотрел в потолок или на новую, рядом лежащую шмару, и мне становилось нестерпимо жалко себя. Я пытался бороться с потерей, которая ошеломила меня своей неожиданностью и бесповоротностью. Ощущать себя брошенным - это, знаете ли, испытание, которое выдержит не каждый. Если у вас заниженная самооценка, то она с грохотом падает ниже плинтуса, и вы уже, не имея возможности выбраться из трясины ничтожества, осуждены остаток дней влачить жалкое растительное существование. У меня есть пара таких знакомых. Они совершенно ни о чем не могут говорить, кроме как о своих космических достижениях и планах, даже когда выпито по литру водки, на которую у них никогда нет денег. Мне же пришлось пару месяцев буквально с пола отскребать свое растоптанное эго, хотя моя самооценка последние десять лет не давала поводов к бесплодному самокопанию. В мою психологическую реабилитацию входила терапия следующего содержания: я заставлял себя представлять Маринку в возрасте ста лет. Неимоверным усилием воли она рисовалась маленькой сгорбленной старухой с одним единственным нижним зубом, торчащим из сморщенного рта, с грязным платком на редких седых волосах и белесыми выпученными глазами. 'Где-то рядом должна стоять ступа', - думал я и тут же видел в неверном свете ветхой русской печи посреди темной избы треснувшую ступу с торчащей из нее метлой. Маринка стояла возле печки и бросала в котелок с кипящей водой живых жаб и мухоморы. На почерневшей от времени стене висела старая фотография в облезлой рамке. За стеклом, на котором отражались всполохи огня, беззвучно смеялась молодая Маринка. Через немытое низкое окно виднелся покосившийся, давно некрашеный, местами проржавевший, железный памятник с фотографией Женьки-строителя на эмалированном овале, приклеенном посередине этой железяки. С печки выглядывали ноги в дырявых валенках. Вместе с потрескиванием дров слышался знакомый, что-то негромко бормочущий, голос. В его мелодике и звуках угадывался голос нашей дочери. Вдруг валенки исчезали, и вместо них появлялось молодое, совершенно не изменившееся лицо Женьки-строителя. 'Черт', - с досадой каждый раз произносил я, дойдя до этого места, и еще больше расстраивался.
Придумав в пьяном бреду этот нелепый аутотренинг, я практиковал его ежевечерне, пока не засыпал, сломленный водкой. Такая психотерапия абсолютно не помогала, а только слегка снимала напряжение. Именно что слегка, лишь кратковременно сжимая в сознании объем проблемы. Моя отверженность давила, плющила, не давая поднять головы. В последние годы, из-за потери интереса к Маринке, меня совершенно перестали беспокоить ее проблемы и отношение ко мне. Но я даже не предполагал, насколько сильно меня заденет ее уход. Теперь я корчился на кресте ненужности, на котором, уходя, распяла меня Маринка.
Через два месяца, за которые мне пришлось не только испытать страшные муки уязвленного самолюбия, но и увидеть бездны алчности своей бывшей жены, я немного отошел от шока и смог трезвее взглянуть на ситуацию. Найти силы и бороться помогла Светка, моя помощница и любовница по совместительству. Работа и секс связывали нас последние пять лет. Светка помогала мне с бизнесом, ходила на встречи с клиентами, заполняла красивым почерком бланки поддельных дипломов о высшем, среднем и вообще любом образовании, санкнижки и бланки многих других удостоверяющих бумажек, в принципе ненужных, но необходимых для существования в нашей стране. Этот гуманный бизнес заключался в честном обмене корочек на денежные знаки граждан. Получение диплома отнимает несколько лет драгоценной жизни. Учась в каком-нибудь говновузе, люди впустую растрачивают свою жизнь, а я экономлю их драгоценное время.
Бизнес я основал практически сразу по выходу из Крестов, куда меня закрыли по обвинению в бандитизме.
Поступив в институт, я не утруждал себя учебой, поэтому после первой зимней сессии меня без лишних разговоров отчислили. 'Вдохнув свободный воздух улиц', я с головой ушел в зарабатывание денег, не ограничивая себя рамками закона и морали. Короче, я стал рядовым 'быком' в небольшой бригаде, которой поставили задачу взять под контроль стройки на Ваське. Моя прошлая спортивная жизнь крайне способствовала этому. Рекомендовал меня в бригаду мой старый товарищ по хоккейной команде, который за два года сделал блестящую карьеру в высококонкурентном, но быстро меняющемся криминальном мире Питера, взлетев из быков до бригадира. Все шло хорошо, пока один борзой прораб не сдал нас ментам. Нас взяли прямо на объекте. Мне тогда пришлось башкой вперед прыгать из окна строительного вагончика. Разбив стекло табуретом, я сиганул ласточкой вниз, пытаясь убежать от оперов, которые с криками и пистолетами ворвались посреди деловой беседы. Но мне не повезло, единственный выход со стройки оказался заблокирован работягами, настроенными по-боевому, один из которых ударом совковой лопаты профессионально отсушил мне правую руку, а затем, сбив с ног той же лопатой, еще немного попинал. Возможно из-за этой моей невезучести, которая сильно насмешила ментов, сумасшедшей переполненности изолятора и отсутствия задатков душегуба, опера решили отпустить меня после двух месяцев содержания под стражей, предварительно взяв слово не попадаться им впредь. Пришлось, правда, немного полечиться в больничке, но все обошлось.
Светка боготворила меня. В десятом классе бросив школу, она ушла на улицу, а в двадцать два года, благодаря мне, соскочила с иглы. Сначала я использовал ее только в качестве курьера, которым всегда можно пожертвовать, но со временем привык, как привыкают к удобной уже разношенной, но еще почти новой обуви. Вскоре привязанность и опостылевший до крайней степени секс с презервативами заставили меня отправить ее на лечение. Разница в возрасте давала хорошую возможность поддерживать отношения отец-дочь, что вполне устраивало и меня и Светку.
Профессор сидел напротив и улыбался. Разлив коньяк по рюмкам и нарезав лимон, он ждал дальнейших моих разъяснений.
- Че ты лыбишься, а, Профессор? - меня смутила его как бы всепонимающая улыбка.
Я вдруг отчетливо понял, что меня пугает перспектива вдруг оказаться слабым перед ним, и все мое первоначальное намерение излить душу вмиг улетучилось. Опять напиваться не хотелось, а захотелось поговорить о чем-нибудь отвлеченном, например о душе или о вечно неоконченной философской книге, которую Профессор пишет уже лет десять, разрабатывая какую-то концепцию о воле, взятую, по его словам, у Шопенгауэра и Ницше. Он всерьез решил осчастливить человечество своими изысканиями в области человеческой природы.
- Как поживает твоя книга?
- Пишется. С трудом, но пишется.
- Не лениво тебе сидеть в четырех стенах и корябать всякую ерунду, которая никому не интересна?
- Это не ерунда. Мои мысли также интересны, как, например, и твои, только аудитория у нас разная. Вообще творить - это классно, - Профессор достал сигарету, размял ее и закурил. Потом продолжил: - Преимущество творческого человека в том, что он оставляет вехи, ну, или скорее такие вешки во времени. Большие или маленькие, значительные или нет, но он оставляет их. Помнишь песню Аквариума 'Небо становится ближе'? - без перехода спросил он и тут же довольно сносно напел:
'Все пути начинались от наших дверей,
но мы вышли, чтобы стрельнуть сигарет,
И эта долгая ночь была впереди,
и я был уверен, что мы никогда не уснем?'
- Ты помнишь любовь к своей первой женщине? - спросил Профессор, задумчиво смотря куда-то за окно.
- Уже нет, это было в третьем классе, - я помолчал, вспоминая. - Нет, точнее не вспомню. Но ведь с тобой-то все проще? Вы с Лариской до сих пор вместе. Как это все время с одной, а, Профессор?
Меня, правда, всегда интересовало, как всю жизнь спать с одной бабой. Профессор точно ей не изменял и не изменяет до сих пор, мне бы он сказал, но он не из таких. Он ее любит ведь. Вроде умный мужик, а привязался, как телок, к одной бабе и все. Загадка, одним словом.
- Мне нравится, но иногда становится тяжело. Ты же знаешь, что Лара нелегкий человек. У нее сложный характер. Просто, когда любишь, то многое прощаешь, - Профессор пожал плечами.
- Нет, Профессор, прощать, любить, я не про это. Я про секс. Как можно всю жизнь спать с одной и той же женщиной? Надоедает ведь быстро. Через год-два, иногда и быстрее, фактор новизны исчезает, и тогда уже тупо не встает. Я вот про это тебя спрашиваю.
- Ну, у меня таких проблем нет, поэтому ничего тебе сказать по этому поводу не могу. Все работает, все шевелится.
- Странно, - я инстинктивно пошевелил пальцами правой руки.
Мне стало неприятно оттого, что у Профессора все хорошо с Лариской, и все работает. 'Может он врет?' - спрашивал я себя, и совершенно убеждался, что нет, не врет. Вот ведь сейчас сидим, разговариваем, а он нет-нет, а посмотрит на часы. И взгляд его не с опаской и неприятием, а с тревогой и некоторым волнением. Ждет он ее. Поджидает. На минуту мне даже стало завидно от такой его зависимости. Есть у него на свете женщина, которую он ждет и хочет видеть, хотя нет уже в ней никаких секретов, а поди ж ты, не надоедает, и не тянет узнать новое. Нет, мне этого не понять. Маринка меня интересовала года три, и то только потому, что долго была для меня недоступна. Наверное, у Профессора это любовь, по-другому объяснить его затянувшийся роман я не могу.
- Неужели никогда не хочется попробовать что-то новенькое? Ты же книги любишь новые читать, вон их сколько у тебя. И с бабами также: прочитал и поставил на полочку. Если сильно зацепила, то можно еще пару раз прочитать, но и все. А ты все одну, да одну. Извращение какое-то.
- Никакого извращения, - Профессор усмехнулся и закурил. - Просто тебе не повезло найти интересную женщину, которая заставит дочитывать ее до конца. Открывая прочитанную книгу, ты видишь знакомых героев и откладываешь ее. В этот момент тобой, ну или кем-то совершается ошибка, поскольку в книге, на самом деле, уже все, кроме героев перемешалось и изменилось, как в калейдоскопе. Тебе не интересно читать, хотя там уже совсем другой сюжет, другая история. Человек - это книга с постоянно меняющимся сюжетом.
- Как в сериалах с одними героями, а в каждой серии отдельные истории?
- Да, типа того. Просто тебе не повезло встретить м..., - он на секунду задумался, потом усмехнулся и закончил мысль, - интересную книгу.
- Может ты прав, - ответил я, разлил по рюмкам коньяк и, чокнувшись своей рюмкой со стоящей на столе профессорской, произнес: - вздрогнули.
- Давай, - охотно отозвался Профессор, опрокинув коньяк себе под моржовые усы.
Закурили.
- Знаешь, может мне попадаются не книги, а брошюры какие-то? Как ты думаешь?
- Обычно я не говорю в уничижительном смысле о людях, но по поводу Марины я бы сказал, что она не самая интересная книга, - он помолчал немного и продолжил: - Возможно даже она, правда, такой... женский журнал, - Профессор неопределенно пошевелил пальцами в воздухе. - Хотя..., - он немного подумал, а затем покачал головой, как бы опровергая свои слова. - Нет, все-таки каждый человек - это книга, просто надо уметь ее прочесть. Понимаешь, кому-то нравятся детективы, кому-то любовные романы, кому-то исторические книги, а кто-то не читает даже беллетристику.
- Я долго ее добивался, помнишь? Хотя нет, откуда тебе помнить, мы тогда с тобой почти не общались, да я вообще с кем бы то ни было тогда мало общался, все время убивал на Маринку. Все добивался ее, - саркастически сказал я и тоже помахал рукой в пространстве, разгоняя уже начавший слоиться табачный дым. - Все забросил, бегал за ней, как бобик на веревочке.
- Это с каждым бывает, - философски заметил Профессор. - В этом нет ничего позорного или необыкновенного. Обычный вынос мозга гормонами, дружище. - Он похлопал меня по руке. - Давай лучше накатим еще по одной.
- Категорически поддерживаю, - согласился я.
Помолчали. Опять закурили. Сумерки за окном сгущались, отчего уютная лампа под розовым абажуром разгоралась все ярче.
- Я все больше уверяюсь в том, что человек лишь орудие Господне, - вдруг произнес Профессор.
В наступивших сумерках это прозвучало загадочно. Повеяло мистицизмом.
- Посмотри, какие провидческие, потусторонние тексты выдавал все тот же БГ в восьмидесятые, и какие у него сейчас не вдохновленные тексты. Через нас идет поток информации, который мы не можем контролировать, мы лишь удобные ретрансляторы. Даже не удобные, не правильно сказал, а достоверные. Когда мы говорим про те чувства, которые переживаем, то наши слова приобретают достоверность, настоящесть. Чем дольше мы страдаем, тем дольше мы являемся открытым каналом для ретрансляции.
- Ты последнего БГ вообще слушал? Терпеть не могу, когда по части, делают вывод об общем и обставляют это умными словами, - я раздраженно хлопнул ладонью по столу. - Сплошные шерлокохолмсы вокруг какие-то. С какого ты решил, что у него ничего хорошего сейчас нет?
Профессор обожал ранний 'Аквариум', это у него связано с первой и единственной любовью, с его Ларисой, или как он ее тепло называет 'Ларой'. Я руку могу дать на отсечение, что он ни фига из современного БГ не слушал, а теперь втирает мне с умным видом о его сегодняшнем никчемном творчестве.
- Если бы у него было что-то стоящее, то я бы обязательно это услышал, - Профессор упрямо смотрел на меня. - Но сейчас не об этом.
Безнадежно махнув рукой, я понял, что Профессор начал пренебрегать логикой, а это верный знак - спорить с ним в таком состоянии бесполезно. Разлив остатки коньяка по рюмкам, я поставил бутылку на пол и приготовился слушать закусившего удила Профессора.
- Эманация воли от единого потустороннего источника - Бога через ретрансляторы для его осуществления здесь - вот, собственно, механика и цель нашего мироздания. Каждый человек, являясь уникальным, реагирует и фокусирует только определенные волевые посылы, близкие ему. Таким образом, все человечество является детерминированным набором волевых ретрансляторов, которые здесь создают полифонию Божественной воли. Схожие, скажем так, по восприятию трансляции определенной частоты воли люди, вступая в резонанс, усиливают определенный волевой посыл и реализуют некие процессы, которые, в конечном итоге, каждый по-своему двигает прогресс в сторону главной цели.
- Короче, это люди, что ли должны стать Богом?
- Да. В конечном итоге должна сложиться Божественная мелодия, и человечество станет не ретранслятором эманации потусторонней воли, а самой Волей. Созидающей и бесконечной.
Мы снова немного помолчали. Кран, не обращая внимания на нас, усердно капал. Я направил к нему волевой посыл, но вода по-прежнему равномерно и равнодушно крупными каплями срывалась вниз и с веселым звуком 'кап' разбивалась о тонкое железо мойки, разлеталась в стороны, чтобы потом опять собраться вместе и тонкой струйкой стечь в желто-черное жерло слива. Я встал, прикрутил кран, затем достал сигареты и закурил. Пустая бутылка коньяка, нерешительно выглядывающая из-за ножки стола, прозрачно намекала на добавку. Но пить мне больше не хотелось. На какое-то мгновение мне даже показалось, что измена жены, развод, угроза лишения квартиры - вопросы настолько мелкие, совсем глупые и ничтожные по сравнению с проблемой эманации Божественной воли. Именно за этим эффектом я и приезжал. На дне души в лужице удовлетворения копошилась простая мысль: 'Все правильно сделал: пусть теперь Маринка кувыркается с голой жопой со своим отделочником, и дочку неблагодарную поднимает'. Мне полегчало, и захотелось чаю, но надо было уже ехать.
- Поеду, поиграю с мужиками в хоккей.
От удовольствия, что сейчас вот заеду на каток и погоняю шайбу с приятелями, на душе стало еще теплее.
- Мы тут скооперировались впятером и теперь играем через день. Недешево, конечно, это все, но удовольствия масса. Ты помнишь Леху из 'Д' класса?
Профессор, с минуту прилежно порывшись в памяти, отрицательно покачал головой.
- Блин, ну такой маленький, крепенький паренёк. В футбол еще хорошо играл. Он теперь хозяин большой фирмы по производству пластиковых окон. Очень богатый человек. А Олежика помнишь?
- Этого помню. - Профессор кивнул головой. - Здоровый такой амбал. Все за Маринкой, которая теперь твоя бывшая, ухлестывал, но она его отшила, - он улыбнулся, видимо вспомнив что-то забавное про Олежика.
- Ну, вот, он тоже с нами играет. Тоже богатик. На крузаке ездит. У него торговля сантехникой. Большими деньгами ворочает. Он себе дома все унитазы настоящим золотом в несколько микрон покрыл, прикинь? Я сам не видел, но ребята, которые у него были, говорят круто...
В это время из коридора послышался звук открываемого замка. Профессор встал и пошел к входной двери, я поднялся вслед за ним. Пришла Лариска. Оставаться больше не было смысла, поэтому, поздоровавшись с ней, я простился с Профессором и вышел в темноту парадной. Уходя, я успел услышать Ларискино недовольное шипение и какие-то оправдательные нечленораздельные звуки Профессора. Я с удовлетворением утвердился в своем решении, и мне вместо хоккея захотелось немедленно завалиться в постель со Светкой.
Встреча третья
- 'Это угодно народу' - обожествление, наделение народа единой волей, интеллектом, могуществом, вот следующий этап развития человеческого общества на пути к собственному совершенству. Понимаешь, когда ты являешься частью, пусть маленькой, но все-таки частью Бога, то нравственная ответственность перед другими людьми, составляющими Его, настолько высока, что каждый человек будет вести себя таким образом, чтобы не навредить никакой отдельной составной частичке.
- Богообщество такое, что ли?
- Да, Богообщество, это ты хорошо сказал. Раньше ведь как было?
Профессор вопросительно-азартно смотрел на меня, разминая в пальцах сигарету. Табак сыпался мимо пепельницы на стол, распространяя в воздухе терпкий пряный аромат. Хорошо зная Профессора, я понял, что сейчас он начнёт излагать свою концепцию, и его уже ничего не остановит, а я надеялся поговорить с ним о своих проблемах. 'В конце концов, все что не делается, все к лучшему. Хотел я поплакаться, а не получается, значит так надо, неча теребить рану, лучше отвлечься. Пусть говорит', - подумалось мне. А поговорить мне было о чем.
Бизнес мой уже лет пять чах, но окончательно загнуться ему мешала все возрастающая дороговизна нашего высшего образования. В общем, на жизнь хватало, и еще оставалось. Да, моими самыми сильными конкурентами были ВУЗы, отбивающие у меня кусок хлеба с маслом. Но с недавнего времени их издержки увеличились, что незамедлительно отразилось на стоимости образовательных услуг. Повышение явилось следствием скорее не увеличения заработных плат профессорско-преподавательского состава, а увлечением ректоров разного рода ремонтами, научившихся их делать по поводу и без у своих более продвинутых коллег из сферы ЖКХ и дорожного строительства. Как раз Профессор мне недавно рассказывал историю об их удивительном ректоре и проректоре по АХЧ, которые одновременно с ремонтом фасадов корпусов университета, длящегося больше года, пересели на дорогие иномарки и, как утверждают злые языки, построили себе по даче. Мне эти коррупционные издержки высшего образования помогали оставаться на плаву, хотя прежнего изобилия, как пять-шесть лет тому назад уже не было. Кроме того, моим направлением в бизнесе стала активно заниматься милиция после того, как по телевизору рассказали о врачах с поддельными дипломами, которые работали в поликлиниках где-то в Сибири. Хотя подделка документов об образовании и разных других удостоверений любой направленности и специфики не подпадает под жесткое уголовное наказание, я никогда не занимался паспортами и водительскими удостоверениями. У меня тоже есть принципы.
- У тебя от сигареты уже ничего не осталось, Профессор, - кивнул я, указывая на его руки.
- Да хрен с ней, - он бросил выпотрошенную бумажку с почти оторванным фильтром в пепельницу и стал собирать со стола руками просыпавшийся табак. Стряхнув с ладони остатки, он вытащил из пачки другую сигарету. Закурив, он с прищуром через дым снова вопросительно посмотрел на меня.
- Взгляд у тебя какой-то хитрый, ленинский, - попытался я в последний раз переменить тему, но Профессор как паровоз пер по рельсам своей концепции, и его уже было ни столкнуть с нее, ни остановить. Пропустив мою реплику мимо ушей, он ждал ответа на поставленный вопрос. Неумолимый препод смотрел сейчас на меня.
- Ладно, - сдался я, - излагай дальше. Как раньше было?
- Раньше, - Профессор зачем-то поерзал задом на стуле, удобнее устраиваясь, - Бог жил на Небе и в каждом из нас, помогая готовиться к вечной потусторонней жизни, ну, или для дальнейших перерождений, пока мы не станем достойными этой самой вечной жизни. С некоторыми вариациями так примерно в каждой религии постулируется смысл нашего существования. Представления о потусторонней жизни строятся на опыте посюсторонней...
- Какой? - я в первый раз услышал это слово. Так и хотелось выдать фразу прикольного Мкртчяна: 'В моем доме попрошу не выражаться', но дом был не мой, да и выказывать свое легкое отношение к концепции Профессора не хотелось. - Имеется в виду наша сегодняшняя жизнь, на этом свете? Типа противопоставление потустороннему?
- Да, - кратко подтвердил мою догадку Профессор и продолжил, - поэтому о загробной жизни всегда говорится как о состоянии покоя и гармонии, кроме Ада конечно, который в авраамических религиях и зороастризме является местом вечных страданий грешников. Таким образом, все находились как бы с Богом, но вне его, соотнося свои поступки и мысли с заповедями, божественной моралью, постепенно строя 'Царствие небесное' на земле. Я же считаю, что человечество на самом деле должно сложиться в Бога здесь, на земле...
- Как пазлы?
- Примерно, - Профессор, недовольный тем, что я его перебил, шумно отхлебнул чаю. - Бог должен самовоспроизвестись в людях, такова Его задумка, так сказать. Во всяком случае, для нашего мира. Мы, кажется, в прошлый раз об этом говорили.
- Говорили, точно. Ты ещё сказал, что мы ретрансляторы. Это мне понравилось.
Профессор покивал в знак согласия. Странно задумавшись, он замолчал снова. Взгляд его остановился, глаза выкатились, и улыбка застыла на лице. В такие моменты я каждый раз поражался, как это он так быстро отключается. Можно было подумать, что рядом со мной сидит олигофрен. Только руки его, машинально разминали сигарету, которая опять высыпалась на стол небольшой жёлто-коричневой пушистой горкой. Посидев так минуту, Профессор, наконец, очнулся: взгляд сфокусировался, улыбка слиняла, и лицо приобрело осмысленное выражение. Он посмотрел на меня, затем бросил очередную выпотрошенную сигарету в пепельницу, достал из пачки последнюю. Закурил.
- На чём мы остановились? - спросил он, отпив из огромной почти пустой фаянсовой кружки, внутренность которой коричневела от многолетнего чайного налёта.
Профессор очень любил, неспешно встав часов в 11 утра, пить крепкий чай с сахаром и лимоном. Чертыхаясь и пыхтя, как паровоз, у которого только начинает подниматься давление в котле, Профессор входил в жизнь после сна. Налив в свою огромную любимую кружку почти до краёв горячего чая и намешав четыре полные ложки сахара, бросив туда толстый ломоть лимона, он садился за стол и закуривал первую свою сигарету 'Союз-Аполлон'. По его утверждениям в день у него уходило две пачки. Покуривая и прихлёбывая, он разбирал свои записи, которые сделал накануне ночью. Он никогда не выпивал весь чай сразу. Недопитый чай мог простоять в кружке еще час-два, пока Профессор вычитывал и правил свои ночные мысли, дымя очередной сигаретой. От этого нижняя половина кружки была гораздо темнее верхней. Опустевшую кружку он, слегка ополоснув, ставил на старую ржавую сушилку, висевшую над раковиной. Я пару раз заставал его в это время, когда по неосторожности с утра заезжал в гости, но быстро ретировался, не в силах наблюдать этот мучительный процесс воскрешения.
Лекции, случавшиеся у него далеко не каждый день, позволяли Профессору с удовольствием, с таким даже растягиваемым удовольствием, неспешно заниматься написанием книги, получая символическую ставку на кафедре за несколько часов в неделю, которой как раз хватало на сигареты, чай и лимоны. Лариска, обделенная как и всякая женщина философским складом ума, с пиететом и уважением относилась к таинству извлечения ее мужем из окружающей трехмерной реальности многомерных законов бытия. Прощая ему нищенскую зарплату, Лариска с утра до вечера впахивала главным бухгалтером районной стоматологической поликлиники и содержала семью. Все что касалось быта, жизни она решала сама, не спрашивая Профессора, только то, что относилось к сыну, Лариска считала нужным обсуждать с мужем. Я никогда не понимал, как отец семейства мог уступить женщине право решения всех вопросов. Эта его профессорская погруженность в эфемерные проблемы вселенной и человечества всегда безмерно удивляла меня и ввергала в недоумение. Для меня оставалось загадкой как вместо того, чтобы починить кран, повесить полки и найти хорошо оплачиваемую работу, он каждую ночь корпел над своими рукописями, а жена при этом его не только не выгоняла из дома, но еще и кормила. Результатом его ночных бдений, постепенно материализовываясь все новыми страницами, исчёрканными по нескольку раз, становилась эта дурацкая идея про людей-ретрансляторов и богообщество.
- Совсем забыл, я же машину себе новую купил! - хлопнув себя по лбу, радостно сообщил я. - Из Штатов привезли трехлетнего форда.
Если бы я не прервал этот философский поток, Профессор как всегда меня бы укатал. Сегодня я и не собирался вести длинные пространные разговоры. Честно говоря, я специально приехал к Профессору, чтобы похвастаться новой машиной. Мне повезло, один знакомый привез под заказ Ford Explorer 2006 года с табуном в триста кобыл под капотом, но человек отказался, не хватило денег, после того, как рубль постиг сильный падеж, поэтому все кобылы с небольшой скидкой достались мне. Я тогда располагал кое-какими деньжатами, да и свою предыдущую машину удалось быстро и выгодно сбыть. Как пастору из фильма 'Приключения принца Флоризеля' хотелось показать бриллиант 'Око света', так и мне хотелось показать свою машину. Испытывая жгучее желание поделиться своей радостью, я колесил по городу в поисках друзей и знакомых.
- Пойдем на улицу, посмотришь.
Конец июля выдался жаркий. Тополиный пух летел хлопьями, как снег в фильмах про Новый год. Весь старый район, где жил Профессор, белел газонами, невысохшими лужами, глухими углами дворов. Выйдя из прохлады парадной в послеполуденное пекло расплавленного асфальта и перегретых моторов коптящих машин, оглушенные, мы остановились в дверях. Чтобы прийти в себя и привыкнуть к жаре, нам пришлось немного постоять и покурить в тени козырька парадной. Кроме проносящихся по улице машин, никакой другой жизни на улице не наблюдалось. Только рыжая ободранная кошка, лежа на боку в слуховом окне подвала, зажмурившись, лениво вылизывала свою лапу. Сейчас город действительно опустел, многие уехали в отпуска, на дачи, моря и океаны. Возле дома было много свободного места, стояло всего несколько машин. И моя среди них. Профессор, еще от парадной увидев машину, стал цокать языком, как это делают торговцы-азербайджанцы, расхваливая свой товар на Сытном рынке.
- Слушай, хорошая машина! Рад за тебя, - Профессор, подойдя к машине, бросил окурок в недалекую урну и, открыв водительскую дверь, сел за руль. Он тут же начал проверять всевозможные кнопочки и рычажки, крутя и переключая их. - Нет, правда отличная машина.
Его реакция меня несколько разочаровала. Сначала Профессор немного напрягся, но вида не подал. А потом, как мальчишка, увлекшись осмотром, совсем забыл обо всем. В его искренности у меня не возникло и тени сомнения. Он никогда не умел лицемерить и притворяться. У большинства моих знакомых, которым я хвастался, зависть корежила лицо. Они пытались прикрывать ее то критикой машины, то напускным равнодушием, и это меня сильно забавляло, но у Профессора, как мне показалось, зависть если и была, то чуть-чуть, которую он тут же затолкал куда-то.
- Да, мне такую не купить, а может и за всю жизнь не получится накопить столько денег. - Профессор озадаченно почесал в затылке. - Мы пока вообще никакой себе не можем позволить, а уж такую.., - он смотрел на нее с восхищением. - Поздравляю, хорошее приобретение. Не гоняй только сильно, а то с такой мощью можно так разбиться, что потом костей не соберешь.
- Не разобьюсь. А вот ты, если будешь свои дурацкие книжки писать, то точно не купишь такую никогда. 'Делом надо заниматься, дорогой мой, делом', - процитировал я одного героя из моего любимого фильма.
- Не то это дело, Тема, не то. Никогда в жизни такими 'делами' заниматься не буду и тебе не надо.
- Ты что, хочешь сказать, что я бандит какой-то? Я ничего, подпадающего по УК не делаю. Вот вы все, нихрена не понимаете, а лезете обвинять, блин, - я смачно плюнул чуть в сторону от Профессора.
- Да, нет, я же правда не знаю, но как-то мне это кажется не совсем законным, подделка документов..., - Профессор виновато развел руками.
- А что лучше на шее у жены сидеть, да какие-то истории выдумывать?
Я смотрел на него презрительно. Поняв, что переборщил, я примирительно протянул ему пачку сигарет. Мы опять закурили. Кошка, вылизалась и теперь лежала на спине, широко раскинув лапы. Прищурившись, она внимательно наблюдала за нами. Профессор начал неумело оправдываться. Он смотрел на машину, потом на меня, на кошку, как бы призывая ее по-соседски в свидетели.
- Я работаю, много работаю, просто пока все что я делаю сырое, а значит никому не нужное. Никто не ест тесто вместо хлеба. Но я иду по пути совершенствования.
- И когда ты придешь?
- По этой дороге невозможно куда-то прийти насовсем, весь смысл в процессе.
- Ну, хорошо, а деньги-то ты скоро будешь за это получать, или в этом процессе они тоже не предусмотрены?
- Не знаю, - просто пожал он плечами, - надеюсь что скоро. Нам тоже деньги нужны. Скоро сыночку с квартирой надо будет помогать. Да мало ли...
Мы еще немного постояли, выкурили еще по одной. Кошка, устав валяться, скрылась в подвале. Я сел в машину, завел мотор и в предчувствии удовольствия от драйва нажал на 'газ'. Двигатель бесподобно взревел, и машина рванула с места в карьер. Я высунул руку в окошко и помахал на прощание. В зеркале заднего вида еще несколько секунд маячил смотрящий мне в след, немного сгорбленный Профессор.
Встреча последняя
- Ты где?
- На даче сижу, дописываю книгу.
- Отлично! Я сейчас в районе Сосново, скажи адрес, заеду.
- Это далеко, на полпути в Выборг.
- Ничего, меня это не пугает, - немного помолчав, я добавил: - Так и знал, что ты где-нибудь в этом районе окопаешься.
Профессор назвал адрес.
- Нормально, у меня родительская дача недалеко. Через час заеду.
Неделю до того шли сильные дожди. Во вторник, как только перестал капать с неба противный мелкий дождик, я поехал за грибами. В районе Сосново, где уже в течение почти сорока лет на шести сотках суровой карельской земли боролась за жизнь разнообразная садовая растительность, любовно посаженная моими родителями, мне были знакомы все грибные места. Походив по лесу, где прошло всё моё детство, я погрузился в воспоминания и мне захотелось поговорить с каким-нибудь давним знакомым, с тем, кто жил в моём прошлом, и встретившись с которым сейчас, я бы мог подтвердить реальность вороха воспоминаний. Положив полную корзинку ярко-оранжевых лисичек в багажник своего старенького 'рено', я набрал номер Профессора, с которым не виделся уже года четыре. Вообще инициатором наших встреч всегда выступал я, так как Профессор, по-моему, не нуждался в общении вовсе. Хотя иногда я слышал от него вольный пересказ то об одних посиделках с нашими одноклассниками, то о других, но проходили они не по его инициативе.
Очередная пауза во встречах затянулась оттого, что со мной три года назад случилась неприятная вещь.
Бизнес у меня шёл совсем плохо, доходы сокращались. Я начал сильно бухать. Мы жили со Светкой в моей квартире, отсуженной у бывшей жены. Светка тоже бухала вместе со мной. Вся наша жизнь крутилась между Московским вокзалом, где я забирал у курьера готовые дипломы, Светкиных встреч с клиентами и нашими вечерними попойками. В середине 2000-х спрос упал, а люди стали более требовательными. С некоторых пор многие кадровики заимели привычку проверять подлинность дипломов, звоня в ВУЗы или делая официальный запрос. Люди теперь хотели иметь дипломы не просто на настоящих гознаковских бланках, они хотели, чтобы запись об их окончании имелась в архиве того ВУЗа, диплом которого они покупали. Правда, число таких университетов насчитывало не более десятка. Цена этих дипломов, конечно, была выше, но и мороки с ними было гораздо больше. Прибыль уменьшалась, обороты падали. Мрачная безысходность овладела мной. Быстро спивающаяся Светка раздражала своим гарантированным наличием и быстро приближающимся предсказуемым концом, но других помощниц я так и не заимел. Дно жизни летело мне навстречу, и увернуться уже не было никакой возможности. Не знаю, в какой момент я поскользнулся и начал своё падение. Сейчас, спустя четыре года, я пытаюсь всмотреться в уходящее всё дальше темнеющее прошлое и найти тот момент, когда, уверовав в свою неуязвимость, вечное везение, я поскользнулся и полетел вниз. Но после долгих хождений по закоулкам памяти я так и не вспомнил, как и когда это произошло.
Глубокой осенью 2011 года поздно вечером, я как всегда пошёл за добавкой в круглосуточный магазин на первом этаже нашего дома. Я часто туда ходил в таком состоянии, что потом плохо об этом помнил. В этот раз я вообще ничего не запомнил. Только через двадцать дней, когда меня перевели из реанимации в общую палату, отец рассказал о том, что продавщица магазина мне, валяющемуся на грязном цементном полу в луже собственной крови, мочи и блевотины, вызвала скорую помощь. Трое неизвестных ей мужиков, лиц, которых она не запомнила, зашли в магазин, когда я уже купил бутылку водки. По словам продавщицы, она не поняла, как началась драка, всё произошло очень быстро. Это скорее была даже не драка, а жестокое избиение. Увидев, что я не двигаюсь, эти трое выскочили из магазина и растворились в сырой ноябрьской темени. Скорая приехала только через сорок минут. В приёмном покое 'второй истребительной' больницы, как её называют в народе, я провалялся два часа, пока 'в дугу нагнутый' врач с бейджиком 'Рыжиков О.В.', каким-то чудом осмотревший меня расфокусированным взглядом, не отправил меня в реанимацию со словами, почему-то запомнившимися мне, несмотря на практически коматозное состояние: 'Ничего, больной, и не таких ставили на ноги'. Странное ощущение знакомости его лица промелькнуло в голове. Промелькнуло и исчезло в закоулках мутного разума.
Из-за не вовремя оказанной помощи, у меня отказали обе почки. Теперь я инвалид, и каждые два дня прохожу гемодиализ. В течение трёх месяцев, пока я лежал в больнице, Светка пришла ко мне ровно один раз, и то бухая. Сразу после выписки я выгнал её и теперь даже знать не хочу, где она и что с ней. Наверное, живет у родителей, если еще вообще жива и не сдохла от наркоты и водки. Спустя год я познакомился с моей 'теперешней'. Она хорошо готовит, работает инженером-конструктором, что теперь редкость, и зарабатывает относительно неплохо. У нее нет детей, и это счастье. Мой бизнес, сильно уменьшившийся и не требующий больше помощников, приносит символический доход, который позволяет нам раз в неделю ходить в 'Ашан' и ни в чём себе не отказывать.
Нельзя сказать, что во мне что-то изменилось, пока я лежал в больнице. Мысли всё время крутились разные, времени для этого было предостаточно. Очередной раз, соскальзывая в медикаментозный сон, я видел лица людей, встреченных мной в разное время и при разных обстоятельствах. Как ни странно, ни одно из них не вызывало у меня чувства глубокой приязни, не говоря уже любви. Бывшую жену я ненавидел. К дочери не чувствовал ровным счётом ничего отцовского. Родителей презирал за бедность, Светку за её слабость, из-за которой она рано или поздно сгинет без следа в море порока, Профессора за отсутствие силы духа, за постыдную подчинённость жене. Память пыталась цепляться за лица, чтобы во сне оживить их для меня. Но сны приходили черно-белые, с плоским, как в кино изображением, на котором все эти люди, могущие предать хоть какой-нибудь смысл моему существованию, безвольными тенями колыхались в потоке неструктурированных воспоминаний. Старания памяти были напрасными, внутренний взгляд, пробегая по знакомым лицам, угодливо вынутыми ею, коверкал и корежил их, как пламя плавит целлулоид. Так я понял, что испытываю к ним лишь презрение. Я не чувствовал по этому поводу никаких угрызений совести. Мне не за что было раскаиваться, все эти люди не обладали силой сопротивляться обстоятельствам. Они были мне неинтересны. Я в одиночестве боролся со свалившейся на меня бедой. Нет, немного денег дали родители, хотя я их об этом не просил, но выкарабкивание на одной воле из пропасти отчаяния мне пришлось совершать самому, без посторонней помощи. Сейчас я даже рад, что все произошло именно так, как произошло. Ведь меня ожидал незаслуженно скорый конец, и только случайность помогла мне избежать пьяной смерти или в автокатастрофе, или при каких-нибудь других нелепых обстоятельствах. Да, цена оказалась высокой, но я ее заплатил. Я смог.
Время тянулось медленно, растягиваясь из-за застывшей картинки перед глазами. Белая стена, поднимающаяся из линолеумного пола, переломленная на девяносто градусов и ползущая поверху, да растущая из нее волчьей ягодой белая лампа, вот вся картинка, которая висела у меня перед глазами на протяжении двух недель, после того как я очнулся. Да, еще непроходящее постоянное гудение и попискивание каких-то приборов в палате, где я лежал, служило звуковым сопровождением моего заключения. Желание вскочить и убежать периодически приходило ко мне, но крепко спеленанное бинтами и разными трубками тело мое даже не шевелилось. Только пальцы рук, подчинявшиеся мне, указывали на то, что я контролирую хотя бы какую-то часть своего тела. Когда я понимал, что не могу пошевелиться, меня охватывала паника. Я начинал задыхаться, а комната, как будто сужаясь, сдавливала все сильнее и сильнее. Мне безумно, отчаянно хотелось вырваться на улицу, на открытое пространство. Приступы клаустрофобии, появившиеся на третий день после того, как я пришел в сознание, стали повторяться все чаще и чаще. Только после курса каких-то успокаивающих лекарств меня отпустило. Я прошел через ад и теперь хотел просто тихо жить. Выйдя из больницы, я тяжело возвращался к нормальной жизни. Никто из друзей, с которыми мы пили, играли в хоккей, гоняли по ночному городу, не позвонил мне и не помог. Я стал неинтересен им.
Встретив свою нынешнюю, мне полегчало. Стало с кем поговорить и съездить в магазин или пиццерию.
Пока я бродил по лесу, выискивая грибы среди желтеющей травы, в памяти почему-то всплыла последняя встреча с Профессором. Вспомнилась его потерянность, слабость, и мне захотелось вдруг увидеться с ним. В последнее время я полюбил наблюдать, как люди барахтаются в своих сложных проблемах, пытаясь выбраться из них.
Дача оказалась на удивление симпатичной. Увиденное меня неприятно царапнуло. Я никак не думал, что у Профессора может появиться такая дачка. Не загородный дом, конечно, во много квадратных метров с бассейном, но вполне себе уютная ухоженная дача. Вернее качественно отремонтированный деревенский дом на двадцати сотках в бывшей финской деревне, где до сих пор не у всех имеются заборы, а в местном магазинчике встречаются типичные финно-угорские лица. По сторонам вдоль дорожки, ведущей к дому, росли четыре огромные ели, и так близко они смыкались своими густыми ветвями, что создавалось впечатление, что ты должен, как в автоматической мойке для машин, пройти между этими четырьмя мохнатыми елями, которые вот сейчас закрутятся и обдадут тебя теплой водой с ног до головы. За елями прятался домик, обшитый доской вертикально, в противоположность русской традиции обшивать горизонтально. Эта особенность выдавала его финское происхождение, а отсутствие забора только подчеркивало нерусскость. Несколько молодых яблонь и теплица в углу участка инородным пятном смотрелись в лаконичном северном пейзаже. Профессор встретил меня в своем, видимо дачном, костюме: рваных джинсах, полинявшей зеленой непременной футболке и новых шлепках. Мы обнялись. От него сильно разило табаком. После больницы я не закурил снова, поэтому теперь мое обоняние обострилось настолько, что я слышал даже едва уловимые запахи, но, к сожалению, особенно остро слышал сильно меня раздражающие. Запах курева относился к таким. Сев за грубо сколоченный стол, накрытый полинявшей цветастой клеенкой, я огляделся.
- Неплохо тут у тебя.
- Да, весьма. Люблю нашу дачу. Здесь очень хорошо пишется.
- А ты че, все пишешь?
- Пишу, Тема, пишу. У меня это лучше всего получается. Видишь, - он обвел рукой, указывая на дом и новую баню, - Это все не я построил, - почти с гордостью ответил Профессор.
- Да я понял, что ты к этому отношение не имеешь. На Ларискины деньги купили?
- Нет. Мне тут гонорар заплатили за небольшую книжку, - Профессор, явно довольный собой, предложил: - Хочешь, я тебе подарю один экземпляр с автографом?
- Валяй, - устало согласился я. - Про что там хотя бы?! - прокричал я вопрос в спину убегающему Профессору.
Вернувшись из дома с книжкой и ручкой, Профессор сел за стол и надписал мне ее.
- Вот, - пододвинув мне книгу, довольно произнес он.
- Дак о чем книжка твоя? - повторил я свой вопрос.
- Понимаешь, она о развитии человечества, - увлеченно стал объяснять Профессор. - В ней проведен краткий анализ и сделаны наметки на перспективы развития человечества.
- Ладно, кратко перескажи, - предложил я.
Времени до вечера было еще навалом. Погода стояла отменная, а чай у Профессора, как ни странно оказался хороший. Воодушевившись моим интересом, он, предчувствуя удовольствие от лекции, стал разминать сигарету 'Парламента'. 'И сигареты стал курить нормальные', - машинально отметил я. Профессор закурил и начал объяснять.
- На каждом витке развития цивилизации человек приобретает все новые степени свободы. Как физической, так и интеллектуальной. Все время возрастает физическая автономность человека, которая обеспечивает ему увеличение расстояния и скорости перемещения в пространстве. Также возрастает скорость и ареал распространения его мыслей, идей. Если в древности идеи распространялись долго и с искажениями, что было продиктовано сложностью изготовления рукописных книг, этих бездушных носителей человеческих мыслей, то в средние века, с изобретением книгопечатания, мысли и идеи стали распространяться быстрее и в более широких массах, что привело к исчезновению класса сакральных мудрецов, избранных носителей знаний, что, в свою очередь, привело к появлению значительного разнообразия в идеях и знаниях. В эпоху Интернета распространение идей стало еще более динамичным, а разнообразие еще более впечатляющим. Экстраполируя тенденцию в будущее, можно предположить, что в связи с интеграцией сознания людей в единую сеть человеческого сознания нас ждет полное исчезновение физических носителей идей и мыслей. Появится возможность делиться своей новой мыслью мгновенно и со всеми. Продолжительность физической жизни человека значительно увеличится, потребность во внешней материальной составляющей его существования исчезнет. - Профессор сделал многозначительную паузу, а затем продолжил: - Вот тогда люди поймут, что такое счастье. Хотя..., - Профессор почесал небритый подбородок, - тогда уже вопроса такого не будет существовать.
- По-твоему получается, что и я, потеряв все, включая свои почки, стал бы счастливым? - спросил я и покрутил ложечкой в чашке.
- Думаю, да. Почки тебе уже точно не понадобились бы. - Профессор пожал плечами. - Ты когда-нибудь чувствуешь себя счастливым? - в свою очередь спросил он.
- Ты дурак что ли? - вскинулся я. - Думаешь все понял в жизни? Машину купил, дачу построил и теперь других учить вздумал? Нет, не чувствую. Я потерял все. Я не могу быть счастливым, потерпев жизненную неудачу. Неужели не понятно?
- Поставлю вопрос по-другому: ты когда-нибудь был счастлив? - спокойно продолжил он.
- Раньше да, но недолго, - немного остывая, ответил я.
- У тебя все было: семья, здоровье, деньги, но тебе все время чего-то не хватало и хотелось большего. Так?
- Да, это личностный рост, как сейчас говорят. Вечная неудовлетворенность своим положением, стремление к большему - это двигатель прогресса.
- Так развивается капитализм, а не человек. У человека двигатель прогресса - неудовлетворенность своим несовершенством и стремление это несовершенство преодолеть.
- У тебя так? - я с иронией посмотрел на него.
Профессор не обратил внимания на мой вопрос, а, посмотрев внимательно в свою любимую кружку, произнес:
- Кем-то очень хорошо сказано: 'Оглядываясь вокруг себя, мы видим, что люди стараются по-своему устроить свое счастье, обуславливая его известными благами: богатством, почестями, властью над ближними, разного рода чувственными наслаждениями и прочее; и каких только усилий не употребляют они в погоне за достижением этих благ! Но, достигая их, тотчас же разочаровываются и с грустью сознают, что счастье не в них. Так в чем же счастье, блаженство? Где оно? Кто же из людей счастлив?'
- И кто счастлив?
- Тот, кто идет по пути самосовершенствования.
Мы помолчали. Вечерело. Ветерок шелестел листьями сирени. Возле веранды, где мы сидели, цвел большой куст жасмина. Его запах заполнял все вокруг. Потихоньку, как бы настраиваясь, в траве начал пробовать играть на своем инструменте сверчок.
- Но ты не только потерял. Ты кое-что и приобрел, - глаза Профессора, как говорили раньше в дешевых романах, лучились мудростью.
'Блин', - подумал я, - 'Какой же пафосный стал наш Профессор. Раньше я не замечал за ним такой беды'.
- И что же я приобрел?
- Ты обрел знание, что когда все теряешь, жизнь на этом не заканчивается.
- Это точно, мучения и боль остаются. И нахрена такая жизнь?
- Это твой путь к совершенству.
- Ты давно стал верить в бога, а не разглагольствовать по этому поводу?
- С тех самых пор, как Он помог победить страх, который сковывал мою волю к жизни. Помнишь, ты заезжал в гости, когда мы только переехали?
Я утвердительно кивнул, допил чай и отодвинул подальше пепельницу.
- Тогда я был буквально раздавлен переездом, отсутствием денег и разгромной рецензией на свою книгу. Собственная бесполезность и никчемность била меня по башке. Только благодаря Ему, который послал мне Лару, я собрался и за год переписал почти полностью книгу. Я круглыми сутками работал над ней. Периодически отчаяние волной накрывало меня. Ощущение бессмысленности всего происходящего не отпускало ни на секунду. Тогда в чужих еще, даже враждебных мне стенах новой квартиры, я физически ощущал как она меня переваривает: тяжело, но верно...
- Тебя послушать, так ты прям такой побитый жизнью..., - вставая из-за стола, сказал я. - Ладно, поехал. Давай, жене привет. Пока.
Не оглядываясь, я пошел к машине. Мне вдруг захотелось напиться. Стало тошно от профессорского лицемерного морализаторства.
Встреча первая
Уходящий март, зацепившись низкими тучами за ангела Петропавловского собора, поливал нудным дождем промокший уже насквозь серый город. На Московском вокзале как всегда стоял непрерывный шум от приходящих-уходящих поездов, объявлений об их отбытии и прибытии, галдящих и снующих туда-сюда пассажиров, от бесконечной сутолоки встреч и провожаний. Я тоже ждал встречи. Утренним поездом из Москвы приезжал курьер. Он должен был передать бланки дипломов и прочей ерунды, а я ему деньги. Светка, не успевшая встретиться накануне с клиентом, упросила передать диплом вместо нее. Встречу парню я назначил там же на вокзале, но на сорок минут позже прибытия курьера.
Чуть было притихший на время холодный дождик опять припустил. Еще не сошедший полностью снег грязными полосками лежал по краям тротуаров и возле стен домов. Скопившиеся за зиму окурки и другой мелкий мусор, торчал из обледеневших куч, создавая причудливую инсталляцию, достойную руки талантливого абстракциониста. Поезд, скрипя и громыхая, вкатился в тесное пространство между перронами. Как только проводницы, распахнув двери и протерев поручни белыми тряпками, сошли на перрон, из вагонов посыпались нетерпеливые пассажиры.
Я стоял на выходе с платформ, выглядывая курьера, своего московского приятеля. Он показался среди толпы. Заметив меня, он быстрым шагом направился ко мне. Вообще я давно заметил, что москвичи все делают быстро: быстро ходят, говорят, ездят. Не скажу, что меня это раздражает, но такая суетность для нас, питерских, непонятна и чужда. Чтобы скрыться от ветра и дождя, мы решили зайти в шавермочную, выпить чая. Вцепившаяся в новую, недавно уложенную тротуарную плитку между двумя зданиями вокзала, стеклянная, с нелепым фанерным квадратом сбоку, в котором крутился вентилятор, она расточала вокруг резкий запах специй, пережаренной курицы и чесночного соуса. Внутри два посетителя, видимо в ожидании посадки на пригородную электричку, пили растворимый кофе из прозрачных пластиковых стаканчиков. Мы взяли чай. Помешивая длинной пластиковой палочкой в кипятке сахар и чайный пакетик, мы встали подальше от входа и обменялись пакетами. Курьер, обжигаясь, горячим чаем, быстро рассказал последние московские новости. Ему надо было сесть на обратный поезд, который уходил через пятнадцать минут, поэтому он торопился. Ничего нового я от него не услышал. Пять минут спустя курьер, открыв тугую дверь и зябко втянув голову в плечи, шагнул в мартовскую круговерть. До встречи с покупателем оставалось полчаса.
Медленно потянулось ожидание. Захотелось курить. Я засунул руку в карман своего кожаного плаща и нащупал пачку сигарет. В это время, бросив взгляд через мокрое стекло на улицу, я совершенно неожиданно увидел пробегающего мимо Профессора. Весь сжавшийся, не смотря по сторонам, он быстро семенил по направлению выхода в город. Схватив пакет со стола, я рванулся за ним. Выскочив на улицу, я увидел только быстро удаляющуюся спину. Фигура Профессора уже таяла в плотной белой взвеси мокрого снега, который сменил безвольно сеющийся дождик. В три огромных прыжка я догнал Профессора и хлопнул его правой рукой по белому погону, налипшего снега. От неожиданности он немного присел и резко развернулся всем телом ко мне. Гримаса испуганного, но готового к слабому сопротивлению интеллигента, сменялась улыбкой, по мере того как он, узнав меня, приходил в себя.
- Ты зачем усы отрастил, дурик? - перефразируя известную киноцитату, рассмеялся я.
Действительно, Профессор отпустил небольшие рыжеватые усы, придававшие ему вид грустного моржа. Вообще его вид производил впечатление жалкое, почти убогое. Джинсы из секонд-хэнда, черное полупальто, такие же полуботинки, натянутый на глаза красно-зеленый 'петушок' и светлые, теряющиеся на бледном лице, усы выдавали в нем молодого институтского преподавателя, который хотел выглядеть старше и солиднее, но ничего кроме усов у него для этого не было.
- Здорово, Профессор! - похлопывая по плечу, приветствовал его я.
- Привет, Тема! - радостно произнес окончательно пришедший в себя Профессор.
- Сколько лет, сколько зим... Пошли, вон..., - я кивнул в сторону шавермочной, - поговорим в тепле.