Вера глубоко вздохнула и перевернулась на другой бок. Боль тут же пронзила виски. Девушка застонала.
У кровати засуетились, послышались причитания и шепотки.
Солнцева попыталась открыть глаза, однако ничего не вышло. Веки были настолько тяжелыми, что казалось, давили на глазные яблоки и грозились не открыться никогда.
Тот, кто только что шелестел накрахмаленными одеяниями, подвинул воздух, разгоняя больничные запахи химии. Решив, что раз глаза отказываются служить своей хозяйке, Вера будет изучать окружающую обстановку другими органами восприятия.
Итак, запахи. Характерные для аптек и лечебных заведений. Если вспомнить, чем закончился вечер, сам собой напрашивался единственный вывод - Солнцева попала в заботливые руки медработников. Однако то, что слышали уши, немного смущало. Больничная жизнь эхом отражалась от стен и потолка. И довольно высокого потолка. Палата явно не отдельная, а общая, потому что кроме мельтешения у собственной кровати, Вера выхватывала из общего фона голоса других людей, стук стальных предметов - так ножницы соприкасаются с железным лотком. Окна открыты. По палате гуляет ветер и слышен звонкий щебет, прилетающий с улицы.
И еще одна странность. Кровать. Она пружинила.
"Господи, в какую дыру ты меня определил?" - мысленно вопросила пациентка и все же разлепила веки.
Поначалу Вере показалось, что она ослепла. Белое сплошное полотно вместо разноцветного мира занавешивало обзор. Однако уже через несколько мгновений пришло осознание - белая тряпичная ширма. А за ней проглядывается силуэт сидящего в кровати больного.
Вера скосила глаза, на сколько смогла. Длинные доски пола, крашенного в темно-красный цвет, с проплешинами у кроватей и царапинами от регулярного ерзанья ширм. Все железные детали выкрашены в белый. Постельное белье, закрывающее прячущееся под лежанкой судно. Ни единой пластиковой вещи. Даже завялившегося в щель колпачка от шприца. Ни намека на бактерицидный лейкопластырь.
- Барышня, барышня? - кто-то тихо позвал из-за спины и тронул плечо. - Вы уже не спите?
Вере казалось, что спит. Бывает же такое - сон во сне?
Перевернувшись на спину, девушка спросила у странно одетой медсестры:
- Где я?
Скорбно возведенные бровки молодки прибавили жалости Веры к себе.
- Вы не помните ничего? - уточнила сестра милосердия.
Солнцева покачала головой.
- Как же вам повезло, барышня, что вы не помните ничего. Ужас-то какой был. Столько трупов... столько...
Медсестра продолжала что-то говорить, но Вера не слышала. Уши заложило ватой от поднявшегося откуда-то испуга, попытки сглотнуть ком в горле не увенчались успехом.
Тем временем не прекращающая болтать сестра, помогла пациентке приподняться, подправила подушку и усадила Солнцеву, оперев спиной о быльце кровати. Железной кровати.
- Пить, - очень тихо попросила Вера. Со вторым глотком меловой ком, перекрывающий дыхание, пропал.
Вместе со сменой положения тела, прояснилась и голова. Словоохотливая медработник, читая смятение в глазах жертвы кораблекрушения, спешила заполнить пробелы в памяти пациентки.
- Барышня, вам право не стоит волноваться. Доктор скоро придет и посмотрит на ваше состояние. Бледная вы совсем. Но это ничего. Организм поправится. И лицо снова станет прежним.
Руки Солнцевой сами взметнулись к глазам, принялись ощупывать кожу. Слишком сильно прижав пальцем скулу, Вера чуть не взвыла от боли. Резко вздохнула, но сдержать слез не смогла.
- Вера Николаевна, что ж вы? Так неаккуратно! - девушка в косынке бросилась подправлять стертую мазь. - Вы же пережили шок. У вас-то и координация, говорил доктор, должна быть нарушена. И потеря пространственных ориентиров.
Вспоминая чужие слова, медсестра закатила глаза, замерла на мгновенье, а затем снова принялась обхаживать больную. Вера продолжала сидеть с открытым ртом.
- Почему Николаевна?
- Что? - сестричка уставилась на Солнцеву, пару раз моргнула, соображая о чем-то. - Николаевна? Так ведь по батюшке, генералу Епанчиному, вас зовут. Вера Николаевна Епанчина.
- Почему? - Солнцева никак не могла сложить кусочки воедино.
- Почему Епанчина? Так ведь по батюшке, - нашла совершенно определенное объяснение медсестра, продолжая мельтешить перед глазами. - Как вытащили вас из воды, обнаженную почти, прости Господи, - девушка перекрестилась, вскинув взгляд к потолку, - так к нам и привезли. Без документов. Без ничего. Токмо кулончик на цепочке. А там имя. А уж потом, как нашлись некоторые вещи, так и выяснили, кто к нам пожаловал. Это ничего, что папенька выслал вас. Наша гимназия с пансионатом лучшие в губернии. Ну, и что, что провинция. Да мы тут такое умеем, что всех столичных за пояс заткнем! Ой, простите. Вы ж и есть из столицы. А род Епанчиных славный. Знаем. Слышали. Только вещей у вас теперь мало. Все вода проклятая унесла. Ну, да имя вам сохранила. Вера Николаевна, вы главное, не плачьте. И не расстраивайтесь. Вам понравится тут. Вам же понравится?
Сосланная генеральская дочь ничего не понимала. Пыталась было ухватить суть тарабарщины, но смысл ускользал, уплывал сквозь пальцы.
- Где я? - вновь попыталась выплыть из бурного потока Вера.
Медсестра, стоящая сейчас напротив и ждущая совсем другого ответа на поставленный вопрос, сглотнула, словно у нее пересохло в горле.
- Так ведь Херсонская губерния, барышня. Вы ж сюда путь держали?
Вера скорбно покачала головой, зажмуриваясь.
- И тут память отшибло? Ой, - сестричка захлопнула рот рукой, испугавшись такого простого обращения с генеральской дочкой, - простите. Не помните ничего?
И не дожидаясь ответа, уселась поудобнее на кровать, подправив простыню.
- Ежели вы и времени не знаете, так вот я вам расскажу. Сейчас лето тысяча девятьсот двенадцатого года. И прибыли вы к нам из Одессы, чтобы поступить на работу в Мариинско-Александровку... ой, в Первую Женскую Гимназию. Батюшку своего помните? - Вера машинально качнула головой. - Генерал Николай Алексеевич. С самим государем дружбу водит. Вы, верно, не раз видели его величество государя императора Николая Александровича? Нет, не помните. Ах, жаль, - девушка всплеснула руками, - это в совсем налегке прибыли. Видно наскоро собирались, а вещи теплые потом багажом новым дойдут. Или?..
Глаза медсестры округлились от догадки, а рот снова запечатался рукой. Вера не спешила с подсказками. Кто бы ей подсказал?
- Ваш багаж... он же того, наверное... потонул?
Положению опальной генеральской дочки было не позавидовать. Но Вера-то тут при чем? Никакая она не Николаевна. И тем более не Епанчина! И ни в какую Херсонскую губернию не ехала! И гимназия с пансионатами не нужны! Она диплом защитила уже! Она замуж собиралась...
Новый виток мыслей заставил затаить дыхание. Тысяча девятьсот двенадцатый... Впереди первая мировая и Октябрьская революция. И Аврора...
Почему вспомнился крейсер, Вера не поняла поначалу. А потом вспомнила про кораблекрушение, о котором упоминала сиделка. О воде и криках о помощи. О палубе и теплом ветре. О друзьях и о женихе, за которого Вера не желала выходить замуж, но боялась сказать вслух твердое "нет". И ей помогли сбежать.
А может, не Солнцевой помогли? Может, это Епанчиной нужна была помощь? Со знаниями из века двадцать первого Вера смогла бы наломать дров. Или изменить ход истории...
Кто такая Епанчина? Генерал Николай Алексеевич... знаком с государем. Близкая связь. Вера должна предотвратить войну? Надо вернуться к отцу? Он сослал? Почему?
Дипломированный историк, а информации про значимые фигуры в государстве - как кот наплакал.
Вера тяжело вздохнула. Слишком много вопросов.
- Вам следует отдохнуть, Вера Николаевна.
Обладатель глухого голоса, верно, прочитал ее мысли. Солнцева в девичестве, а теперь Епанчина открыла глаза. У кровати стоял мужчина в больничном халате. То, каким взглядом смотрела на подошедшего медсестра, подсказывало, что больную посетил доктор. Многоуважаемый и глубоко почитаемый лекарь.
Сорвавшись с места, словно гончая, сестра милосердия вновь уложила пациентку и заботливо расправила складки на простыне.
Вера решила набраться сил перед тем, как решать непосильные задачи. Утро вечера, как говорят...
Спустя пять дней Солнцеву выписали из больницы. К моменту выхода "в свет" Вера успела узнать о себе довольно много, однако пополнить знания воспоминаниями из будущего, не смогла. Епанчина была для нее не больше, чем упоминанием на полях.
Родилась в Петербурге в семье потомственного генерала в тысяча восемьсот восемьдесят шестом году. И сейчас в свои двадцать пять лет могла считаться старой девой. Видно, это и было одной из причин, по которым и отослали генеральскую дочь. На телеграммы орденоносный батюшка не отвечал, но был жив и здоров, как утверждали газеты. И даже награды получал. Значит, сердился за что-то на дочь. А может, там вообще какая-то история приключилась с любовником? Во времена дореволюционные с этим было еще строго.
Просить докторов проверить, на месте ли невинность, глупо. Если в девятьсот двенадцатый год отправилось тело Солнцевой, то все атрибуты должны были сохраниться. У кого бы узнать подробности изгнания?
Уцелевших документов оказалось не очень много: свидетельство о рождении, рекомендательное письмо к директрисе гимназии, банковский чек на имя Епанчиной. Свидетельства о браке не нашлось. Довольно большое количество писем было испорчено водой. Те бумаги, что сохранились, лежали со всеми, завернутые в кожаный конверт. И лишь благодаря защите из толстого слоя писем, более ценные ордера сохранили свое содержание.
Крайне странно было смотреть на цифры, обозначающие даты. К "тысяча девятьсот" сознание было приучено. А вот с девятнадцатым веком совсем было трудно смириться. Вера паниковала, впадала в ступор, смеялась невпопад. Оттого и задержали ее выписку. Думали, не совладает с собой девушка. Но, в конце концов, доктора уверились во вменяемости пациентки и дали добро.
Лето девятьсот двенадцатого года - это вам не жаровня-душегубка периода парникового эффекта.
Вера стояла на высоких ступенях приютившей ее на некоторое время больницы, крепко сжимая в руках деревянную ручку чемодана. Солнечный свет заставлял жмуриться, отчего кругляши бликов прыгали перед глазами. Свежесть июльского ветра удивляла, а перспектива не быть найденной замерзшей в подворотне радовала.
Новоприбывшая гостья не узнавала города. Дома в два-три этажа максимум, которые совсем не закрывали вид на реку, мощеные дороги, простые деревянные скамьи на бульваре, раскидистые тонкоствольные деревья, бут вместо тротуарных бордюров. Брусчатка. Вот откуда столько шума! Катившиеся мимо конные экипажи издавали резкие звуки. Это не монотонный гул автомобилей мегаполиса. Это совсем другой шум. Деревенский. Рыночный. Босоногая малышня. Место чистильщика обуви на углу дома. Театральные афиши на круглой тумбе. Вместо привычных фонарей - телевизионные антенные рогатки на столбах. Барельефы и лепнина на фасадах домов. Гудок автомобиля на перпендикулярной улице. Звон колокольчиков на открывающихся дверях.
Вера повела носом. Тонкой ленточкой в больничный фимиам вплелся аромат ванили. От прошедшей мимо дамы в пышной юбке потянуло сиренью.
По улице чинно вышагивали пары. Дамы, одетые в длинные, но довольно узкие платья прятались в тени широких полей шляпок либо обходились зонтиками. Поголовно усатые кавалеры с блестящими и зачесанными волосами держали под руку своих спутниц и выстукивали тростями мостовые. Дети в коротких платьях и шортах с полосатыми "моряцкими" воротниками.
Жизнь вокруг била ключом. Но это была свежая жизнь. Словно хлеб из печи. Никакого намека на искусственность. Никаких целлофановых упаковок. Вера никак не могла поверить, что теперь она - часть этого каравая.
Сестры милосердия уже давно попрощались со своей подопечной, отпуская генеральскую дочь в свободное плаванье. Серо-белое бытие госпиталя сменилось многообразием красок. Епанчиной Вере Николаевне следовало сделать первый самостоятельный шаг.
Узкий носок светлой туфли на невысоком каблуке выглянул из-под кружевного подола. Про костюм начала двадцатого века Вера много помнила из истории. Такими кружевами зарабатывали себе на жизнь деревенские мастерицы, продавая свои изделия модисткам, а те в свою очередь, шили модные наряды. Кстати, то небольшое богатство, которое сохранила дорожная сумка, было сплошь из натуральных материалов. Странная конструкция лифчика очень рассмешила Веру. Но когда пришлось натягивать этот образчик изысканности и вандализма, Епанчина сопротивлялась. Недолго, но все же. Чужой мир... чужой монастырь... А как известно, со своим уставом...
Пришлось подчиниться и надеть эту многослойную майку-доспех.
Первый самостоятельный шаг не принес облегчения, не внес драматизма в жизнь путешественницы.
Следовало делать следующий шаг. А затем еще. И еще.
Вера добралась до гимназии довольно быстро. Схема, которую нарисовали бывшей утопленнице сестры милосердия, помогла сориентироваться на улицах по-настоящему старого города.
Здание учебного заведения пафосно форсировало большой пустырь с редкой порослью деревьев. Вера вспомнила: перед гимназией был разбит сад, но его запустили, и кто-то крайне умный в городской управе решил, что проще будет вырубить старые деревья и засадить сад по новой. Но процесс затянулся. Фасад гимназии смотрел теперь на Александровскую пустошь.
Епанчина внимательно изучала строение. В двадцать первом веке двухэтажный приют институток затерялся в джунглях. Те деревья, которые едва достигали сейчас подоконников первого этажа, в Солнцевой современности затеняли фасад и не давали толком рассмотреть облупившуюся штукатурку. Но в девятьсот двенадцатом гимназия радовала глаз. А крыша! Такой короны был достоин и собор.
Мощеная улица закончилась еще на повороте, и Вера стояла сейчас на обычной пыльной грунтовке. Еще ступая по главной улице города имени Говарда, Епанчина обратила внимание на активную работу мастеров-каменщиков. Еще и подумала - совсем ничего не изменилось. Дороги как чинились, так и будут чиниться.
Летние каникулы. Благодатное время, когда тишину пустых коридоров нарушает размеренное тиканье напольных часов.
Вера, наконец, набралась смелости, и вошла в дверь. Огромное мутное зеркало во всю стену никуда не делось. Три колонны-исполина, подпирающие потолок, стояли на месте.
Внимание привлек звук приближающихся шагов. Вера повернула голову, чтобы встретиться с изучающим взглядом незнакомой женщины.
- Я могу вам чем-то помочь? - спросила незнакомка, приблизившись на достаточное для разговора расстояние.
Вместо ответа Епанчина протянула подготовленное заранее рекомендательное письмо. Еще в госпитале Вера решила избрать тактику серой мышки: меньше говоришь, больше слушаешь.
Мадам в сером - и юбка, и блуза - внимательно прочитала бумагу и, склонив голову на бок, еще раз изучающее окинула взглядом гостью. А затем, не говоря ни слова, развернулась в направлении от входа и пошла по длинному темному коридору. Вера решила, что пора следовать за дамой.
За высокой дверью, в которую собиралась постучать женщина-проводник, раздался телефонный звонок. Трель, которую ни с чем не спутаешь. Стук все же раздался, но скорее для проформы.
Первой в просторную светлую комнату вошла провожатая. И остановилась на пороге. Если бы Вера была не столь внимательной, наверняка врезалась бы в спину впередиидущей женщине.
Некто сидящий за столом и в данную минуту держащий телефонную трубку возле уха, зазывающе махнул рукой. Веру, наконец, пригласили войти и указали на стул перед огромным письменным столом.
Пока сидящая в кресле женщина внимательно слушала противный писк в трубке, Епанчина успела украдкой оглядеться. Беленые стены, деревянные уголки, трюмо темного дерева, стулья или кресла вряд и у всех непомерно высокие спинки. И бумаги, бумаги, бумаги.
- Дарья Тимофеевна, кого вы нам привели? - голос хозяйки кабинета скрипел не меньше, чем стул под Верой.
Дама в сером чинно прошествовала к начальнице и выложила на стол рекомендательное письмо.
- Епанчина Вера Николаевна, - прочитала единственное полное имя, указанное в бумаге, женщина-карга, - университет гуманитарных наук... Петербург...
Вера заметила вздернутую бровь собеседницы, в то время как провожатая оставалась невозмутимой.
- И что же привело в наши края дочь знаменитого генералиссимуса?
Вера опустила глаза, продолжая придерживаться выбранной и утвержденной линии поведения. Тактика сработала.
- Сбежала? Правильно! С таким отцом не сильно вольно-то и поживешь, - письмо легло поверх остальных документов на столе, а сама читательница поднялась из-за стола и подошла вплотную к гостье. Вера продолжала упорно молчать, лишь мельком глянула на собеседницу. И этого мгновенья хватило, чтобы увериться - девушку проверяют.
Не дождавшись ответа, старшая дама прошла к трюмо, зашелестела бумагами. Дама в сером сверлила глазами молодую особу.
- Смирение и терпение нужны как для мира, так и для войны, - заинтересованная визави вновь приблизилась к гостье и протянула письмо.
Епанчина еле разобрала размашистый почерк и давно вышедшие из письменного обихода "ери" - твердые знаки в конце слов. Но общий смысл был понятен. Некая Вера Карповна настоятельно просила принять дочь генерала в ряды преподавателей гимназии, обещала, что в лице Епанчиной-младшей, школа обретет толкового и высокообразованного преподавателя. А заодно, возможно, сыщется старой деве женишок.
- Бойся смирившегося врага, - процитировала мудрое изречение Вера и вернула послание. Глядеть на госпожу всея гимназия девушка не решалась и просто смотрела в окно. Пускай думает, что последнее изречение - просто первая пришедшая на ум мысль.
Взмахом руки даму в сером отослали вон.
- Я не знаю, барышня, чем вам не подошли столичные франты, но здесь, я надеюсь, вы в первую очередь будете думать не о себе, - бойкая мадам стояла, нависая над столом, изучала будущую преподавательницу. - Какое направление вам интересно?
- История, - не задумываясь, выпалила Вера, но тут же осеклась.
- История... - собеседница села, - Софья Игнатьевна была нашим светочем. Что ж, история, так история. Меня можете звать Елена Игнатьевна. Я теперь заведую гимназией. У нас много перемен и я желала бы, чтобы вы стали лучшей их частью. Вам есть, где жить?
Вера отрицательно покачала головой.
- Тогда будете жить в пансионате в крыле преподавателей.