Аннотация: Глава производственная. Излечение Парафены, варка зелья, отказ от предложения... и наконец-то путь в Чистоград!
Глава седьмая. "И вот оно, признание..."
Баба Котря уже стояла за дверью поварни, когда я подошла к ней, неся в руках корзину с травами.
- Я на мыльне посижу. - С явным удовольствием сообщила повариха. И стрельнула любопытным взглядом в сторону трав. - Там и девки наши будут, побалакаем, языки почешем. А ты, как закончишь, меня извести. Девкам ещё вечерять, а мне хлеба месить.
Надо думать, что Рогор, который неотступно маячил у меня за плечом, знал, где мыльня, так что разыскать повариху будет легко. Я кивнула.
В пустой кухне все было готово к моему приходу. Огонь в подтопке пылал, на печном приступке стоял небольшой котел с черным от копоти днищем. Изнутри его вычистили так, что стенки влажно поблескивали серым чугуном. Горшок с тряпицей красовался у окна. Рогор тоже зашел следом, но поймал мой взгляд и поспешно отступил за дверь.
Доска для резки нашлась на узком столике у дальнего окна. Ножи висели на стенке. Я порубила собранные травы, побросала их в котел, добавила воды и поставила на огонь. Корень отложила в сторону - его очередь придет потом, в самом конце.
Вода закипела в считанные мгновенья. Настала пора мешать - обязательное дело при варке зелий.
Известно, что всякая травница приворотное и отворотное варит со своими ухватками. Кто-то, как рассказывала мне бабка Мирона, мешает варево посолонь, кто-то противосолонь. Сама бабка помешивала зелье быстрыми движениями поперек, ныряя ложкой вглубь, словно ловила упавшее туда яйцо.
А я мешала варево больной левой, чтобы нагрузить её работой. И вела ложку то посолонь, то противосолонь. Да ещё и дула в котелок - пар отогнать и глянуть на варево.
Сок травы всегда поначалу красит воду в темно-коричневое, потом зелье становится прозрачным - вроде смотришь в осеннюю лужу, где все на просвет, но дно черное, выстеленное опавшими листьями. Затем прозрачность уходит и варево заплывает краснотой. Которая мутнеет и выцветает...
Готовое приворотное зелье выходит цвета глины, рыжее с отливом и густое. За один раз травница вываривает самую малость, едва хватит дно миски прикрыть. Иначе нельзя. Если попытаешься наварить больше или несколько раз в день варку затеешь, приворотное не сработает. И пойдет о тебе слава, что не травница ты, а так, пустодельша и пустомельша.
Думаю, дело тут не только в травах, но и в самой травнице. Каждое зелье от души что-то забирает. Иначе не объяснить. Вот поэтому и можно новое зелье варить только на следующий день, чтобы утерянное душой вновь вернулось.
Полный горшок приворотного средства, что отдала когда-то бабка Мирона за меня - целое богачество, если вдуматься. Мы с бабкой каждую осень сбываем по неполному горшку торговцу Гусиму. Бельчей за него хватает на десять мешков муки и шесть мешков пшена. Но варить его приходиться все лето. Нет, конечно, не будь больных и рожениц, к которым надо ходить, дело у нас пошло бы быстрей. Однако травницы, как известно, под особым присмотром Киримети-кормилицы. И разменивать людские жизни на корысть от зелий им нельзя - не простит им великая богиня, руки сведет или неизлечимой порчей одарит.
Так мне бабка Мирона всегда говорила.
Под конец я бросила корень и ещё раз подула, чтобы полюбоваться, как по рыжей гуще стрельнут вдруг серые жилки, а потом смешаются в один цвет, который уже не назовешь чисто рыжим.
Закончив с варкой, правой рукой я утянула котелок на свободный край подтопки, под которым не было огня. Ложкой выбрала куски стеблей и брошенный последним корень, бросила на прогорающие поленья. Листву выбирать не пришлось, она истаяла при варке. Готовое приворотное было слито в горшок, прикрыто тряпицей и водворено в корзину. Вот и все.
На двор уже опустились сумерки, чуть прохладные от близости леса. Лиловые тени накрыли и коровник, и конюшню, и высокий каменный дом, в окнах которого играли отблески первых свечей. От поперечного сруба в конце двора доносились взрывы хохота. Я глянула туда, спросила у Рогора:
- Мыльня?
Он кивнул.
Длинная мыльня делилась на две части. Одна была господская - вход в неё был заперт замком. Во второй половине, в просторном предбаннике с корытами на стенах, сидели баба Котря, Саньша, ещё какие-то девки, и два мужика. Узнав, что кухня свободна, все гурьбой отправились вечерять. Я отнесла горшок к себе, запихала его под кровать и тоже вернулась на поварню.
На этот раз Рогор сел со мной за стол.
Парнишка с болезным животом был первым, кого я навестила поутру. У него и впрямь оказалась грыжа. Большая, на пупке. Навряд ли она осталась у него с младенчества, иначе воспалилась бы раньше. Я строго свела брови - мать парнишки тут же отшатнулась в сторону. Надо думать, с моим крючковатым носом и выпирающими зубами сведенные брови смотрелись убийственно. Зато когда я спросила:
- Поднимал ли он что-то непосильное на днях?
Мне ответили тут же:
- Да вот... мы к Олюшу-кузнецу его пристроили, он походил дня два, а потом приболел. Но кузнец клянется, что ничего такого...
Я ещё и зловеще прищурила глаза, поворачиваясь к мальчишке. Тот вздрогнул, зачастил даже раньше, чем его спросили:
- Он сказал, как только смогу наковальню поднять, так сразу мужиком и стану. Я и попробовал...
Рогор, скромненько стоявший в углу у входа, осуждающе покачал головой. Норвин утром подстерег меня у выхода из комнаты и притащился в деревню вместе со мной - охранял.
- Видел ли это кузнец? - Строгий голос мне удавался не в пример хуже, чем моей наставнице, бабке Мироне. Но недостатки голоса восполняло лицо.
- Нет...
- Ладно, раз так.
Я милостиво кивнула, разгладила лоб и принялась вправлять грыжу, бормоча наговор на зарост раны. А закончив, велела мальчишке, чтобы он пролежал в постели самое малое месяц, вставая только ради отхожего места. И год не поднимал ничего тяжелее кружки, а уж к наковальне и вовсе не совался лет этак семь. Мальчишка кивал огорченно, его мать подобострастно. Потом она робко сказала:
- Благодарствую за труды, госпожа травница. Уж не сердись, да только нету у нас денег, чтобы тебе заплатить. Сделай милость, возьми штукой полотна...
Изба была небогатая - даже второй горницы, как у Парафены, у этих хозяев не имелось. Я стрельнула глазом на горшки с отбитыми краями, стоявшие в кухонном закутке у печки. Порядочная хозяйка такие горшки выкинет на помойку... если есть на что купить новые.
Поскольку мне и без того должны были заплатить за эти дни, да не полотном, а полновесными бельчами, я решила быть милостивицей до конца и мотнула головой.
- Ничего не надо. Приглядывай за своим сыном, хозяйка, и подобру тебе.
Баба била поклоны до самой улицы, призывая милость Киримети не только на мою голову, но и на головы всей моей родни. Рогор, до этого державшийся точнехонько у меня за спиной, отступил в сторону, чтобы его не задела кланяющаяся баба. Надеюсь, госпоже Морислане пожелания этой женщины и впрямь помогут. И она выдаст дочку, а мне отсыплет бельчей, на которые я оплачу помощь ведьм из чистоградского ведьмастерия...
На лице у Крольчи, когда я вошла в его избу, горела надежда. Парафена, по его словам, всю ночь ворочалась и пыталась сорвать повязку. Но двигалась она резвей и уверенней, чем прежде. И руку подносила к самой голове, чего раньше не делала. Круги под глазами у мужика говорили, что ночка далась ему нелегко. Но по тем же глазам было видно, что он готов и дальше не спать, лишь бы вернуть женку в разум.
Я сняла засохшую скорлупу повязки, омыла голову, растирая её грубым полотном и сдирая при этом напрочь подсохшие корочки на вчерашних царапинах. Парафена мычала и сопротивлялась. Мужу пришлось прижать её руки к кровати, чтобы она не отталкивала меня.
Ей явно было лучше, хотя мне от этого стало лишь трудней.
Наложив бабе на голову повязку из свежего кустика нижинки, я глянула на её руки. Тонкая красноватая линия на ногтях чуть поблекла.
- Что скажете, госпожа травница? - Спросил Крольча, глядя на меня с выражением измученным и радостным одновременно.
- Посмотрим на пятый день. - Строго возвестила я. И напомнила: - чудову травку давай по-прежнему все время, не забывай.
- Да разве ж можно! - Вскрикнул Крольча. - Знамо дело, не забуду!
И с размаху отбил поклон, причем так истово, что Рогор даже дернулся в его сторону.
Остаток дня я провела почти так же, как и вчера - набрала трав, развесила кое-что сушиться на сеннике и сварила вторую порцию зелья. На третий день Парафена села, на четвертый сделала первый шаг по избе, опираясь на своего Крольчу.
Память её восстанавливалась хуже, чем способность ходить. Госпожа Морислана посылала за мной каждый день и расспрашивала о своей бывшей служанке. Но сказать было нечего, Парафена не помнила ничего. Единственное, что меня радовало - с третьего дня она начала говорить и перестала сопротивляться при смене повязки. Но все слова её были разговорами ребенка - дует, холодно, больно, дай, уходи, пряник, вода. На четвертый день она начала выдавать небольшие речи, складывая три-четыре слова:
- Тетя делает больно! Дядя, дай пряник!
Тетей Парафена называла меня, дядей - Крольчу. На пятый день, однако, её разум повзрослел. Она за ночь выучила имя своего мужа, и когда я зашла в их избу, сопровождаемая молчаливым Рогором, выпалила:
- Крольча, страшила-то какая! Гляди, вон! Ужас!
Она ткнула в мою сторону пальцем. Крольча, стоявший тут же, побледнел и с размаху отвесил поклон в мою сторону.
- Прости нас, милостивица! Не в разуме она! - И тут же повернулся к жене: - Ты так не говори, Парафенушка! Это же госпожа Триша, травница, что тебя врачует.
- Травница? - Парафена глянула с кровати ясным взором, помолчала какое-то время.
И я поняла, что она роется в памяти. Потом бывшая служанка моей матушки сказала нечто, от чего у меня забилось сердце:
- Травница. Да, знаю. Это с травками ходить и лечить, да? Ещё наговоры и зелья...
- Точно. - Громко согласилась я, подходя поближе и уже привычно окидывая взглядом её ногти. Красноватая полоса была едва заметна. - А ещё раны шить и зубы дергать. Подобру тебе, Парафена!
Баба глядела на меня, и на лице у неё была тень узнаванья. Она подвигала бровями, сказала неуверенно:
- Я тебя вроде как знаю...
У меня оборвалось дыханье. Служанка моей матушки вполне могла видеть меня в детстве. Значит, она начала вспоминать?
- А вроде как и нет. - Задумчиво сказала Парафена. - Триша-травница, да? Нет, не помню.
Я присела на край кровати и начала выспрашивать. Увы, к бабе вернулись только обрывки из прежней жизни. Ни меня, ни того, кто окормил её саможорихой, Парафена не помнила. Впрочем, она и детей-то своих вспомнила едва-едва. Да и то с подсказки рядом стоявшего мужа.
Крольча, тем не менее, сиял. Баба его ходила без посторонней помощи, и даже сварила один раз горшок каши под мужниным присмотром. Через седьмицу, к Свадьбосеву, он собирался забрать детей у сестры.
Пять дней прошло, и продолжать лечить нижинкой было уже опасно. Я велела поить её чудовой травкой ещё с месяц, а потом непременно показать местной врачевательнице. И наказала той передать, что господская травница накладывала Парафене на голову повязки с травой нижинкой. Пять дней.
После этого я отказалась от трех бельчей, которые Крольча упорно совал мне в руку и ушла, сопровождаемая его поклонами.
Раньша, услышав про нижинку и повязки, должна сообразить, от чего лечили Парафену. Это нарушало приказ госпожи матушки о сохранении тайны, но зато не нарушало устоев и правил, положенных всякой травнице от Киримети-кормилицы - не вредить и умалчивать, а хранить и оберегать. В меру сил, конечно. Понятно, что Раньша не сможет помочь, если не будет знать, что случилось с Парафеной.
Я ожидала, что Рогор, в тот день неотступно маячивший у меня за плечом, доложит обо всем хозяйке. Но Морислана так ничего и не сказала, ни в этот день, ни потом. Выходит, норвин промолчал.
Госпоже я доложила, что Парафена ничего не помнит, однако говорит, а её лечение окончено. Услышав это, она тут же приказала запрячь лошадей в карету и умчалась в Неверовку.
Вернулась Морислана довольно быстро. Потом личная прислужница госпожи, та самая девица, что причесывала ей волосы в первый день, перехватила меня по пути на кухню. И сказала, радостно хихикнув, что назавтра нам предстоит отъезд в Чистоград. Я пожала плечами и продолжила свой путь - зелье надо доваривать, раз уж травы собраны.
Когда с приворотным было покончено, я вышла. В усадьбе, несмотря на вечернее время, стояла суматоха. Девки, в числе которых была и Саньша, укладывали сундуки, спешно проветривая господские одежды. Госпожа Морислана мылась перед дорогой в бане. С третьего этажа доносились вскрики Арании, моей сестрицы - она уже попарилась и теперь ей в два гребня чесали волосы.
Идя в дом, на входной лестнице я столкнулась с незнакомым мужиком в богатой безрукавой душегрее, накинутой поверх белой рубахи. Ему было за пятьдесят, короткие темные волосы густо поперчила седина. Лицо широкоскулое, с надломленным носом... и чем-то напоминало Гусима. На поясе висел недлинный кривой тесак, серебро на ножнах ловило блики света из ближайших окон.
Сзади шел молодой парень, с такими же темными волосами, только без седины, одетый в безрукавую душегрею попроще. Тесак, подвешенный к поясу, у молодого был не в пример длиннее. Хоть и без серебра. Парню приходилось придерживать оружие за рукоять, чтобы оно не брякало по ступенькам.
Мужчина в годах мог быть только господином Эрешем, супругом моей матушки. А парень с длинным тесаком - его слугой. При виде меня оба встали. Рогор, тенью шедший за мной, выдвинулся вперед.
- Это...
- Я знаю. - Оборвал норвина господин Эреш. И глянул мягко, но изучающе. На нашем тутешском он говорил как прирожденный тутеш. - Ты травница, Триша. Знаешь, кто я?
- Подобру вам, господин Эреш. - Я поднатужилась и изобразила поклон. Не слишком глубокий - на лестнице кланяться неудобно, того и гляди пойдешь лбом считать ступеньки. Да и за корзиной приходилось приглядывать, чтобы горшок внутри не опрокинулся.
- Вот и познакомились. - Ещё мягче сказал Эреш. - Худенькая ты, однако, Триша. Кушай побольше.
Я кивнула. А парень за спиной у господина вдруг разразился бурной речью. Но не на нашем языке. Надо думать, на олгарском. Эреш выслушал, глянул на меня по-другому, остро и изучающе. Я враз припомнила слова Саньши - "а глазом как зыркнет, так в грудях аж холодает". Точно, холодает. И не только в грудях, но и в животе.
- Мой булушче, то есть помощник, говорит, что ты хорошая травница. - На лице у господина появилась мягкая улыбочка. Глаза оставались спокойными. - Он слышал разговоры местных крестьян о тебе.
Я опустила глаза, следя за горшком в корзине и гадая, что надо от меня помощнику господина. Выглядел он здоровым. Может, у парня разболелся зуб? Или мозоль появилась на той руке, которой он придерживал тесак?
Но следующие слова меня удивили.
- Он говорит, в его селе никогда не было травницы. Но люди слышали о таких у тутешей. Поэтому он хотел бы женится на тебе, как только ты закончишь служить своей госпоже. Он увезет тебя в свой аил, где все будут относиться к тебе с почтением. - Господин Эреш остановился, и снова зыркнул на меня острым взглядом. - Со своей стороны я подтверждаю, что Барыс хороший парень. Он добр с лошадьми, следовательно, будет добр и с женщинами. Его уважаемый род, Кар-Барус, лишь на самую малость ниже моего рода, рода Серебряного Волка, Кэмеш-Бури.
Это было первое сватовство в моей жизни. А если чистоградские ведьмы не помогут снять проклятие, оно станет и последним. В груди у меня захолонуло. Было радостно и вместе с тем горько, потому что парню нужна была травница для его села, а не я.
А мне хотелось другого. И уж точно не такого сватовства - в потемках и на ступеньках. В нашем селе хорошую девку просят со сватами, а отдают со смотринами. И сговаривают прилюдно, вытаскивая столы во двор, зовя соседей на гулянье...
- Подобру тебе, Барыс. - В глазах отчего-то защипало. Первое сватовство, надо же! Кому в Шатроке рассказать, так не поверят. Разве что бабка Мирона. - За честь спасибо, однако замуж мне рано. Дел у меня много, понимаешь?
Я сделала передышку, но господин Эреш не стал переводить мои слова. Похоже, Барыс тутешский понимал. Хоть и не говорил ни слова, неподвижно застыв на ступеньках и слушая мою сбивчивую речь.
- В общем, спасибо тебе, но не могу. - Быстренько добавила я. - Доброй ночи, Барыс, доброй ночи, господин Эреш.
Я ступила на следующую ступеньку, торопясь удрать с лестницы, но Рогор схватил меня за рукав сорочицы и не пустил. Господин Эреш развернулся, неспешно двинулся к входным дверям, больше не обращая на меня никакого внимания. Барыс из рода Кар-Барус пошел за ним следом, даже не одарив меня взглядом.
- Триша-травница, ты сумасшедшая. - Почти с восхищением сказал Рогор, когда дверь за олгарами захлопнулась. - Разве можно идти вперед господина к двери? Да ещё и бабе... девке то есть. Да любой из господ в Чистограде тебя бы за это плетьми отходил! Радуйся, что господин Эреш по мелочам не сечет, только по крупному.
Мне стало страшновато. Правильно говорила бабка Мирона про меня - укладу их я не знаю, сопли рукавом утираю...
В носу засвербило. Я перетерпела порыв попользоваться рукавом, шмыгнула носом и вошла в дом.
В комнате кое-что обнаружилось. На моей кровати, пока меня не было, кто-то разложил платья. Голубое, темно-красное и глубокого зеленого цвета. У всех трех имелись боковые разрезы, знак господской одежды. По горловине вилась серебряная вышивка, шнуровка на разрезах выполнена из черно-серебряной тесьмы. Платья были не новые, однако ни потертостей, ни пятен я не увидела.
Впрочем, солнце уже зашло, а при свете единственной свечи, которую кто-то предусмотрительно запалил в моей комнате, многого не разглядишь.
Значит, вот они, те три платья, что выторговала для меня бабка Мирона. Ношенные, но из прекрасных тканей, мягких и дорогих. Яркие оттенки напоминали цветы и первую подросшую траву. Я с трепетом перебирала складки, пока Рогор за дверью не прокашлялся и не сказал вполголоса:
- Ночь на дворе... вечерять бы да спать.
Мне стало стыдно. Аккуратно свернув подаренные платья и уложив их на сундук, я побежала на кухню.