Солнце уже высунуло свой край и осветило мир, так что можно было разглядеть все. Меня охватило разочарование, потому что это был не Чистоград, а дом посреди леса. Прямо перед ступенями лежала дорога, за ней тянулся выпас, обнесенный высоким забором. Паслись кони, один белый, парочка каурых и пара вороных. По ту сторону над травой возвышались закрытые ворота и темнел лес.
Дом моей матушки был трехэтажный. Плотно уложенные камни стен оглаживало первыми лучами встающее солнце. На первом этаже окна поблескивали кусочками, вставленными в тяжелые решетчатые рамы - здесь дорогого цельного стекла, как на втором этаже, не оказалось. То ли хозяева решили поберечь деньги, то ли подумали о защите от зверей, лес-то был рядом.
За домом простирался двор, слева конюшня, справа коровник с птичником на задах. Лес подступал к постройкам близко, кроны нависали над самыми крышами. Тес на них порос по краю седыми мхами, что выступают на досках от большой влаги.
Отхожее место было устроено в самом конце двора, за бревенчатым строением, стоявшим перекладиной между птичником и конюшней. Уже идя обратно, я рассмотрела эту домину получше. Две трубы и две входных двери. Если подумать, на задах у двора положено быть бане - но они такими длинными не бывают. Хотя... может, у господ все не по-нашему?
Из ворот конюшни, глядевших на дом, вышел мужик, ведя в поводу кобылу. Та шла тяжело, тяжело поводя раздутыми боками на каждом шагу. Беременная.
Мой взгляд скрестился со взглядом конюха, ведшего кобылу, и я узнала нарвина, что сидел вчера на козлах. Сегодня рукавов, широких, что твои занавески, на нем уже не было. Напротив, на плечах нарвина лежала рубаха без рукавов, с глубоким запахом, наполовину открывавшим грудь, прямо как ночная душегрея бабки Мироны.
На его лице мелькнуло странное выражение, не узнавания, но размышления. За три шага он почти небрежно бросил:
- День добрый. - Слово "добрый" у него вышло почти как "да-абрый", подтверждая его не тутешное происхождение.
- Добрый. - Я сбилась с шага.
Нарвин на меня уже не глядел, неспешно шагая вперед. Похоже, он выгуливал кобылу, которой подходил срок ожеребиться. Я спросила вдогонку:
- А где кухня?
Он на ходу махнул рукой в ту сторону, где коровник подходил к дому.
Вход обнаружился за углом. Три приступки вели к окованной железом двери, за которой открылись сенцы, темные, соединенные с лестницей. Несколько ступеней, отделенные от входной двери тремя рядами широких каменных плит, уходили вверх, ко второй дверце. Та была уже из простых досок.
Перед ступенями, по левую руку, стоял рукомой - широкая деревянная бадья, поставленная на высокую лавку, а рядом ведро с ковшиком. Я ополоснула все ещё сонные глаза, утерла лицо подолом и пошла вверх.
Кухня тянулась вдоль внешней стены дома, словно узкая, проходом рубленная, изба. Окна выходили во двор - и как раз сейчас к одному из них прильнули две женщины. Я повернулась, бросила взгляд в ближайшую решетчатую створку.
Ничего особенного. Только давешний нарвин чинно идет по двору, выгуливая кобылу.
- Подобру ль вам, тётеньки? - Бросила я.
И подбоченилась больной левой. Мирона как-то раз сказала, что сухота на ней не так заметна, когда стою с норовом да этак с выходом, словно большая госпожа...
Женщины повернулись. В одной я узнала Саньшу, вторая, судя по длинному белому переднику, низко надвинутому на лоб повойнику и пухлому немолодому лицу, была баба Котря.
- Да поутру-то всегда подобру. - Приветливо отозвалась баба в повойнике. И улыбнулась, отчего пухлые щеки стали похожи на два сморщенных яблока. - Ты, что ль, Триша-травница будешь? А я баба Котря, повариха здешняя. Проходи, поутренничаем, чем кормилица Кириметьюшка послала.
Она сдвинулась, взгляду открылся придвинутый к стене стол, заставленный снедью. Я села на лавку с дальней стороны, помянула с сожалением шанежки, оставшиеся в комнате - и зачерпнула ложкой кашу из горшка в середине столешницы.
Пшенное варево было щедро забеленно молоком, да и маслом приправлено от души.
- Худая какая. - Заботливо сказала баба Котря, придвигая большое блюдо с ломтями хлеба, где с одного боку лежали полуоплывшие маленькие куски старого, засохшего меда. - И это, тово...
Она наградила меня жалостливым взглядом, на мгновенье задержав его на скошенном подбородке с выпирающим носом. Добавила рассудительно:
- Заморенная больно. Вон и шея как у цыпленка.
- А травницы все такие. - Встряла Саньша, разворачиваясь от окна и с удобством расставляя локти на своей стороне стола. - Вон и Ранеша из Балыкова, которую к Парафене на днях выкликали, тоже худющая. Только наша-то Триша подобрее взглядом будет. У той, слышь-ка, не глаз - а чисто игла!
- Остынь. - Сказала Котря. - Все-то у тебя глазастые, все-то у тебя зыркают. Одна ты взглядом не тычешь, а мажешь, ровно лебедь-сохрана, Кириметева птица.
- Дык я ж добрая! - Изумилась Саньша. - Потому и глаз у меня добрый, как на кого гляну, так ровно медом угощу... Слышь, Триша, а что тебе Сокуг-то сказал? Вы ж во дворе переведались.
- Сокуг? - Я застыла с недонесенной до рта ложкой.
- Тот нарвин. - Бойко сказала Саньша. Белое лицо её пошло подозрительными красными пятнами. - Так-то имя его только он сам да мужики норвинские высказать могут. Сначала зашипят змеями - "ск"! А потом выплевывают: "йог"! Так что мы Сокугом его кличем, все легче выговаривать. И что вы...
- Поздоровкалась да спросила, где тут кухня. А он ответил. - Я отправила в рот ложку.
Теперь ясно стало, зачем бабоньки сидели у окна. Глазели на мужика. Норвин и впрямь собой недурен - осанистый, спина прямая, подбородок упрямо торчит вперед, глаза молодые, синие. И борода русая, недлинная, видно, часто скоблит лицо ножом.
В общем, чем не жених. Я отковыряла от меда крошку, положила в рот. Саньша между тем раскраснелась ещё больше.
- У ней глаз на него положен. - Доверительно сказала Котря. - А он, слышно, обещанную где-то имеет. На наших и не глядит, вот Саньша у нас и извелась. Может, ты ей пособишь? Приворотное какое...
- Это можно. - Я размышляла, посасывая мед.
Если у нарвина есть обещанная, то есть сговоренная невеста, и он ей верен, значит, дело будет нелегким. Не то что бы невозможным, но...
- Только вот что. - Прямо сказала я, глянув на полыхавшую, как закат в месяце яблоне, Саньшу. - Если обещанная любит нарвина, и горевать потом будет, Кириметь-кормилица за тот приворот твое счастье-удачу отберет. И девке отдаст на замену. А ты болеть будешь, или и вовсе недолго проживешь.
Саньша уложила на скрещенные руки пышную грудь и громко шмыгнула носом.
- А Ранеша этого не говорила. Она только двенадцать бельчей потребовала в уплату. А где их взять? Мамка вдовая, у ней ещё двое, вот все мои бельчи туда и идут, в хозяйство.
- Можно сказать не сразу, а потом. - Это я знала от Мироны. - Но говорят о том обязательно, иначе Кириметь-богиня на саму травницу рассердится. Коли от чужой доли отщипываешь, то и от твоей убыть должно. Иначе никак.
Я снова принялась за кашу. Мы с Мироной никогда так щедро не сдабривали еду маслом, и от непривычки уваренная пшенка казалась мне медовой.
- Вот оно как. - Со вздохом сказала Котря, подвигая поближе ко мне блюдечко со сморщенными кусками вываренных сушенных яблок. - Воду-то с яблок будешь? Она сладкая, я ей туес из-под меда полоскала.
- Буду. Спасибо тебе, баба Котря, за хлеб, за угощенье...
- Да на здоровье. - Повариха уже направилась к печи, стоявшей в середине кухни, с распластавшимися направо и налево подтопками, на которые можно ставить кастрюли и сковороды. - Дурищу вон нашу уму-разуму поучи. Она ж и бельчи уже копить собралась...
- Ну... - Я глянула на примолкшую Саньшу.
Та сидела, пригорюнившись. В широком вырезе сорочицы мерно поднималась и опадала полная белая грудь. Горевала девка, сразу видно.
- Глянь. - Сказала я, откурочивая ещё одну крошку меда с куска. - Можно ведь, если что, не медведем ломится, а ужом ползти. Это я к тому, что надо узнать. Может, обещанная этому Сокугу и не мила вовсе? Или он ей не мил, а отец с матерью сговорили. Коли так, то урона никому нет, и Кириметь не в обиде...
- Да не говорит он со мной! - Горестно сказала Саньша. Упояска передника под её грудью протестующее треснула. - Вот с тобой заговорил почему-то. А на меня так, глянет с небрежением, рукой этак махнет, мол, ступай, откуда пришла. Ровно муху отгоняет. А я уж ему... и так и сяк. То квасок поднесу, то пирогу с рыбой - норвины, слышно, рыбу любят...
- Может, ты с ним поговоришь, а, Триша? - Спросила баба Котря возвращаясь от печи с глиняной кружкой, над которой поднимался пар, пахнущий медом и яблоками. - С тобой-то он заговорил. И дружка его, Рогора, поспрошай. Двое у нас норвинов-то. Глядишь, и сладится дело. А то Саньша у нас по Сокугу с прошлого лета сохнет. Исхудала вся.
Я с сомнением глянула на пышную девку. Саньша надрывно вздохнула, соглашаясь со словами поварихи. На этот раз треск издала сорочица. Похоже, не выдержал шов.
- Попробую узнать. - Согласилась я. И спросила о том, что засело в памяти - и почему-то все никак не уходило: - А что случилось с Парафеной, к которой звали эту Ранешу-травницу? Из этого, как его...
- Из Балыкова. - Подсказала повариха, ставя кружку на стол возле моей здоровой руки. - Там тоже беда, да побольше Саньшиной. Парафена-то прежде работала у нас, в поместье. Я даже слыхала, что она госпоже Морислане служила с самого Чистограда. Госпожа-то оттуда родом.
- Она была служанкой у... у госпожи? - На мгновенье я запнулась. Не знаю, почему. Может, с непривычки - в Шатроке госпожой не величали никого. На такое имела право разве что жена земельного Оняты, но она в село не приезжала, жила в поместье.
Котря кивнула, садясь рядом с Саньшей, на лавку по ту сторону стола.
- Её личной прислужницей, да не один годок. А пять зим назад госпожа сказала, что она уж старая, чтобы служить в покоях как следует, денно и нощно. И выдала Парафену замуж в Неверовку, ближнее село. За Крольчу. Хороший мужик, даром что зубами щербный. Госпожа и надел в приданное выпросила у господина Эреша, детки пошли... жить бы да жить! А вот стукнул бабу удар. На днях, как черемшань-месяц кончался, пошла Парафенушка в лес зырю-траву собирать - к столу да на щи. А дорога по полю вьется, видать, голову ей и напекло. Вечером мужики побежали искать вместе с Крольчей пропажу - а она на опушке лежит, сорочица обмочена, сама недвижна и говорить не может, только слюни пускает. Жалко Крольчу, а пуще того деток, младшенький-то в колыбели ещё...
- И что сказала Ранеша? - Отвар от яблок был сладкий, пахучий и горячий. В голове как-то разом все прояснилось.
И я поняла, что обязательно пойду навестить болезную. Потому как - раз деток Котре жалко, значит, Ранеша так и не помогла. Не сумела. Не то что бы я знатная травница, но взгляд второй врачевательницы помехой не станет.
На мгновенье меня одолело сомнение - а можно ли так величаться, целой врачевательницей-то? Не рано ли? Правда, бабка Мирона научила всему, что знала. А в прошлый Свадьбосев даже заявила шатрокским бабам, что замену себе сготовила. Если что, мол, так её Триша сдюжит и даже передюжит...
- Что Кириметь им в помощь, намучаются они с Парафеной. - Рассудительно продолжила Котря. - Велела говорить с ней всегда ласково, руки да ноги тереть. Травки оставила, поить. Но предупредила, что на ноги не встанет и говорить не будет. А у Крольчи-то только-только хлеба засеяны, а скоро, после Свадьбосева, ждет косьба, потом в огороде полотьба. В избе дети да баба камнем валяется, в хлеву корова мычит, поди не подои. Ох, горе! Пока соседки помогают, да ведь как настанет косьба да жнивье, так и побежит каждый на своё...
- Схожу, проведаю. - Я забросила в рот кусок сморщенного уваренного яблока, раскусила мякоть. - Если госпожа спросит, скажите, что за травками пошла.
Хорошо быть травницей - всегда можно уйти погулять, а при случае отбояриться, дескать, за травками хожу, без дела не сижу...
- Ступай, Триша. - Тепло сказала баба Котря. Умильно подперла натруженной рукой подбородок, увешанный складками. - Может, пособишь чем бабе-то. А госпожи не бойся, она теперь только к обеду встанет. И госпожа Арания, дочка её, тоже. Иначе разве б мы сидели тут вольготно? Заботы после обеда начнутся, мне подносы тащить, Саньше с ведром бежать, покои убирать. А так - коровы доены, куры кормлены, господин Эреш в дальнем угодье, где из его охотничьих ям кто-то дичину покрал...
- Корзину бы. - Попросила я, чувствуя себя удивительно легко. Почти как дома. Почти как с бабкой Мироной. - И нож, траву резать, если что.
Саньша уставилась на меня заворожено, а баба Котря, резво подхватившись, махнула юбками по полу, кинувшись к небольшой клетушке у входной дверцы. Вышла оттуда с большой корзиной из тальника. По дороге стянула с полки нож длиной в мою ладонь.
- Вот тебе. Острый, вчера Теляша точить заставила.
Темное лезвие лишь у самой рукояти поела ржа. Да и то чуток. Нож был ещё не старый, с деревянным упором, чтобы палец не соскользнул на лезвие.
- В Неверовку иди тропой, что от ворот влево сворачивает. - Добавила повариха. - Волков в нашем лесу уж три года не видали, но, может, попросить кого проводить тебя?
- Проводить травницу в лес? - Изумилась я.
Баба Котря успокоено кивнула, а Саньша вновь со стонущим вздохом прилипла к окну, за которым нарвин оглаживал по боку и холке забеспокоившуюся кобылу.