Аннотация: Все ещё без происшествий. Ехали они, значит, ехали... ПРОДОЛЖЕНИЕ ОТ 22.02.14
Глава третья.
Вещей у меня было немного, а узел все равно вышел большой. Для сборов Мирона выдала мне новую льняную скатерть, которую приготовила под вышиванье. Я постелила скатерть на бабкину кровать и подступилась к сундуку.
- Платье на пуговицах, что справили на прошлый Свадьбосев, отложи! - Распорядилась Мирона, стоя у печи и с надрывом сморкаясь в фартук. - В дорогу оденешь, чтобы не хуже людёв быть. Новые поршни достань, обуешь сейчас. А мою неношеную пару про запас возьмешь. Да зимнее не забудь!
Я послушно кивнула и начала метать в середину скатерти вещи. Три нательных сорочицы, три летних сарафана, два зимних. И платье на холодную пору, из тонкой весенней шерсти - второе мое нарядное одеванье, которое носилось только на Зимнепраздник. Гребень, ленты для волос, два полотенчика. Бабка просунулась сбоку, бережно положила на кучу вещей собственные поршни, обернутые в чистую тряпицу. Я на неё глянула, но протестовать не решилась. Ещё обидится.
Поверх всего легла зимняя телогрея из стеганного льна, подбитого шерстяной волосиной, две зимние юбки и чулки. Мой шерстяной плат Мирона дополнила вытащенным со дна сундука голубым полушалком. Которого я никогда не видала - по излому и на отсвет шел тканый узор, цветы и бутоны с широкими лепестками. Не удержавшись, я погладила дивный плат. Шелковая бахрома скользнула меж пальцев, словно струя воды.
- Припасла тут на всякий случай... - потерянно сказала бабка.
В общем, все это да ещё зимние полусапожки обернулись большим узлом. Я скинула старый сарафан, натянула платье с пуговицами, которое сама сшила год назад из тонко выделанного льна и изукрасила прошвами. Отрез подарила тетка Лариха из соседних Неглинок за то, что мы с бабкой помогли разродится её младшенькой.
Застегнув последнюю деревянную пуговицу, я ощутила приступ странного волнения. Ведь говорят же, что по одежке встречают, так? Конечно, мое платье, крашенное травой жучихой в коричнево-красный цвет, и рядом не лежало с той красотой цвета вишень, что носила родительница. Однако оно было чистое, справное и с новья, всякому видно. Глядишь, люди и не будут так косится в мою сторону, как это случилось во время поездки с бабкой Мироной в Соболеково два года назад. Глядишь...
Да и прекрасная госпожа моя матушка будет поблизости. Рядом с такой лебедушкой меня и вовсе не углядят - раз уж заплатами в глаза не бросаюсь...
Матушка. Я покатала это слово в уме и решилась на другое. Мама. Однако красавице в вишневом оно удивительно не шло. Госпожа, королевишна - что угодно, только не мама.
И сердце на него никак не отзывалось. Когда-то, лет в двенадцать, я верила, что когда-нибудь всенепременно найду свою родимую, что она, небось, за это время раскаялась и льет слезы горючие, просто ко мне явится не решается, со стыда. Но с тех пор прошло шесть лет, и образ горюющей матери поблек. Последние два года я её искала из чистого интереса.
Бабка Мирона, шмыгнувшая ненадолго за печь, опять появилась. Развернула меня к себе и протянула маленький кожаный кошель. Поскольку я не двинулась, она пихнула мне его в руку, и я ощутила кругляши бельчей.
- А ты как же, бабка Мирона? - Мне это все не нравилось. После того, как мы справили обновки в эту весну, бельчи в кошельке были последними остатками нашего богатства. - Скоро Свадьбосев, торговцы в село заглянут, и не только Гусим. Да и запас, ты всегда говорила, в доме быть должен.
- Мне Арфен-мельник ещё должен. - Отмахнулась от моего возражения бабка. - А тебе в городе монета пригодится. Бери да помни про Ведьмастерий...
Вот так я и ушла из дома, оставив за собой пустой сундук, пустую затаенку за печью, где хранились бельчи, и опечаленную бабку. Желтяй весело помахал мне хвостом от будки - собаки предчувствуют многое, но только не разлуку. Я вышла за вратную калитку, забросив узел за спину и повесив на сгиб короткой левой корзинку со снедью, спешно собранной Мироной.
Передо мной лежала дорога на Соболеково. Бабка застыла у столба врат, сложив руки на фартуке, вскинув подбородок и скорбно поджав морщинистые губы.
Расписная карета ожидала вовсе не у поворота. Я наткнулась на неё, пройдя всего полверсты по дороге. Мужики с пышными рукавами посиживали на козлах и не соизволили слезть, чтобы помочь. Пришлось пропихнуть в карету сначала узел с одеждой и корзинку, а уж потом карабкаться по высокой лесенке самой.
Кучер щелкнул кнутом, едва дверца захлопнулась. Меня бросило на колени, укрытые вишневой тканью. Когда я примостилась наконец на скамейке, запихав в угол мою поклажу, лицо родительницы было перекошено от отвращения.
Я чуток вздохнула. Что бы ни было причиной - я сама или моя неуклюжесть - удовольствия её гримаса мне не доставила.
Но поскольку бабка учила не дожидаться, пока люди подобреют, а самой идти к ним с добрым словом, я улыбнулась во весь рот и спросила:
- Долго ждать-то пришлось? И как же мне вас звать?
Красавица в вишневом слегка расправила губы.
- Госпожой, естественно. То, что ты будешь моей травницей, не значит, что я тебя признаю.
- Да и не думала... - брякнула я.
- Не перебивай! - Жестко сказала женщина, которая когда-то носила меня в своей утробе. - Меня зовут госпожа Морислана. И даже не думай обмолвится кому-нибудь, что ты моя дочь. Запомни, мое дите от первого мужа, маленькая госпожа Триферья, умерла ещё в младенчестве.
Триферья? Мое настоящее имя мне не понравилось. Триша звучало гораздо лучше. Теплее, что ли.
- Мой первый супруг тоже мертв. - Продолжала госпожа Морислана. - Так что эта история никого не заинтересует. Не надейся, что моя дочь, госпожа Арания, захочет общаться с тобой. Деревенская уродливая дикарка интересует нас только потому, что она нам полезна. Уяснила?
- А как же ваши слуги?
Тогда во дворе Морислана говорила откровенно. Даже если кучера не знали точно, кто я, догадки у них должны были появиться.
- Я их кормлю, одеваю и даю кров. - Надменно сказала госпожа моя мать. - Поэтому они забывают все, что слышат. А если я прикажу, и то, что видят.
Карета влетела в Соболеково, распугав кур, кормившихся у въездной дороги. Я прилипла к оконцу двери. Дивные двухэтажные дома, которые поразили меня ещё два года назад, проносились мимо.
Проехав город, карета свернула на незнакомую мне дорогу и помчалась вперед.
К вечеру мы добрались до громадной реки, лениво текущей в зеленых берегах, поросших лесом. Здесь была наплавная переправа, уложенная поверх крупных лодок. У въезда один из кучеров заплатил пошлину - целых две бельчи! - и карета застучала колесами по дощатому настилу.
Несмотря на то, что прошло немало времени, Морислана так и не поела. Она лишь отпивала время от времени из серебристой фляжки. Я тоже не решилась достать из корзины вчерашние шанежки, уложенные туда бабкой Мироной. По пути карета сделала две остановки в лесу. Каждый раз госпожа моя матушка капризным тоном приказывала сопровождать её в лес. Одна из остановок была возле родника, и я смогла вволю напиться.
Мягкая дрожь, сотрясавшая карету, убаюкивала. Как ни велико было мое любопытство к чужим деревушкам, лесам и полям, проплывавшим за окном, перед самым закатом дрема навалилась так, что я начала клевать носом.
Разбудил меня удар затылком об стену за моей спиной. Сначала я осознала, что мы остановились - а потом услышала голос Морисланы:
- Приехали. Помни мои слова, как тебя там... Триша, да?
Лицо её прятала полутьма внутри возка. Но я и без того знала, что госпожа родительница отлично помнила моё имя, потому как произнесла его легко и быстро. Мне просто хотели показать мое место.
В оконце плеснул свет факелов, Морислана полезла наружу, а я последовала за ней, предварительно пододвинув узел и корзину поближе к двери.
Госпожу Морислану встречали двое мужиков с факелами и две женщины в белых передниках - прислужницы, сразу видно. Желтые отблески лизали ступени за спинами встречающих. В сгущающейся тьме над лестницей из восьми ступеней угадывались очертания громадного дома. Я с замиранием сердца поняла, что он двухэтажный. И восхищенно выдохнула, закинув оттягивающий руку узел за спину.
Госпожа Морислана, уже направившаяся к ступеням, на звук моего выдоха повернулась, сказала утомленным голосом:
- Это Триша, травница. В последнее время я чувствую себя усталой... даже нездоровой. Она будет присматривать за мной, так что подберите травнице комнату рядом с моими покоями. Чтобы была поблизости, если вдруг понадобится.
От того, что собственная родительница прилюдно признала меня чужачкой, травницей в услужении, я не ощутила ровным счетом ничего. Только желание спать навалилось ещё сильнее. Мы с бабкой Мироной обычно ложились рано и в эту пору уже видели первые сны...
Заскрипели колеса - оставшаяся сзади карета уезжала. Морислана развернулась, неспешно заскользила вверх по лестнице. Мужчина с факелом вышагивал перед ней. Вишневый подол, во тьме казавшийся почти черным, потек по ступеням длинным языком. Одна из женщин тут же засеменила следом.
Другая, повернувшись в мою сторону, сделала знак рукой и зашагала по ступенькам вместе со вторым мужиком, державшим факел. Я двинулась за ними. Никто не предложил помочь с узлом или корзиной. Хотя оно и понятно - после того, как мать назвала меня умершей и вычеркнула из своей жизни, я была из простонародья, а не из господ.
Но горевать об этом почему-то не хотелось.
Ступая по высоким ступеням, я не сразу сообразила, что под ногой не дерево, а камень. Гладкий, словно хорошо отструганная липовая доска. С лестницы мы вошли в широкую полутемную комнату, где по стенам трепыхались язычки свечей. Прислужница отстала на мгновенье, чтобы притворить двустворчатые двери.
Внутри дома пол опять был каменным, из желтых и черных плит, сплетавшихся между собой, как полоски крашеной бересты в девичьем туеске. По стенам из теней проступали узоры, непонятные из-за скудности света. Потом я увидела в дальнем конце комнаты начало ещё одной лестницы. Несший факел направился к ней.
Я обрадовалась. Раз лестница, значит, дом двухэтажный. В кои-то веки не просто погляжу на такую домину, но и поживу на втором поверхе. Лишь одно меня смущало - каменный пол. Нет, каменные приступки я уже видела, но чтобы внутри дома полы мостить из камня? Такого не водилось ни в Шатроке, ни в самом Соболекове. А уж там-то роскошество на каждом углу!
Памятуя, что бабка Мирона говорила о Чистограде, я тогда была уверена, что дом находится именно в нем, в столичном граде. То, что видели мои глаза, напоминало сказочный дворец из бабкиных сказок. Где же стоять таким хоромам, как не в столицах?
Если бы узел не давил на спину, а корзина не оттягивала больную руку, я непременно заговорила бы с теми, кто шел рядом. Но взбираться по лестнице с ношей было непросто, и я отчаянно щурилась в царившей полутьме, боясь промахнуться ногой мимо ступеньки. Так, в полном молчании, мы поднялись на второй этаж и меня повели через громадную комнату, заполненную тьмой. В конце её оказалась дверь, потом ещё одна комната. Мужик все так же молча затеплил свечки от факела, что был у него в руке, степенно сказал:
- Доброй ночи.
И ушел. Задержавшаяся прислужница кивнула мне.
- Меня зовут Саньша. А ты, значит, Триша-травница будешь?
- Буду. - Я свалила и узел, и корзину на пол, согнула и разогнула левую. Чувство онемения в локте постепенно проходило. - Подобру тебе, Саньша.
- И тебе. - Она с любопытством глянула на кисть моей левой, потом на мое лицо. Горевшие в напольном поставце свечи освещали её неровным светом с одной стороны, и видно было, что она моих лет. Может, чуть старше. И уж точно пышнее телом.
Я молча стояла, позволяя себя рассматривать. Даже вскинула нос, чтобы не прятать в тени скошенный подбородок. Наперекор всем моим ожиданиям, Саньша не сморщилась и не скривилась. Вместо этого она зевнула и почти равнодушно спросила:
- А ты, по говору слышно, тоже из тутешей?
- Из них.
Мы, тутеши, жили здесь испокон веков. Так мне бабка Мирона говорила. И если мужики с пышными рукавами, что сопровождали госпожу Мирослану в наш Шатрок, к тутешам не относились - по крайней мере, так я поняла по их говору - то Саньша точно была из нашенских. Из тутешей. А с родительницей моей непонятно было. Говорила она не по-нашему, но господа по-нашему и не говорят. Даже если родом из тутешей. Видела я один раз нашего земельного Оняту, которому Шатрок дань платит, и королевскую, и поземельную. Так вот он по морде - родной брат нашему мельнику Арфену, а по говору не пойми кто.
- Это хорошо. - Сказала Саньша. - Значит, наших прибыло. А то госпожа у нас из норвинов, и прислуга напополам из них.
У меня вдруг мелькнуло сразу две мысли. Первая - раз родительница моя из норвинов, то кто я? А вторая была про сестру. Раз она есть, стало быть, у неё и отец должен иметься.
- А господин ваш из каковских? - Наугад стрельнула я вопросом.
Саньша сделала страшное лицо.
- А он, слышь-ка... он вообще не из нашенских, ни из тутешей, ни из норвинов. Олгар он. Вот, завтра сама увидишь. Лицом смугл, а глазами востер. Так тихий-тихий, а глазом как зыркнет, так в грудях аж холодает...
- Ишь ты. - Без выражения сказала я.
Уж не был ли и мой отец олгаром? Я напряглась. Из олгаров был Гусим, что приезжал в село на каждый Зимнепраздник и Свадьбосев. Смуглый, пропеченный солнцем, с волосами цвета дубовой коры и с такими же глазами. Правда, говор у него был такой же, как у нас, у тутешей. Походила ли я на него?
Глаз у меня зеленый. Но я могла удастся в родню со стороны родительницы. У норвинов завсегда глаза голубые или зеленые. У тутешей бывают всякие, но таких темных, как у Гусима, нет. Волосы и кожа у меня светлей гусимовских, но тут опять же могла взять вверх материнская кровь...
- Вот и погляди. - Сонно сказала Саньша. - Комнаты госпожи по левую руку от твоей. Так что спи вполуха да прислушивайся. Если вдруг крикнет, беги бегом, она у нас во какая!
Саньша показала мне крепко сжатый кулак. Я кивнула и спросила:
- А на двор куда ходить?
Потому что негоже в чужом дворе метить углы, ровно собака.
- Деревня, сразу видно. - Снисходительно сказала Саньша. - Вон у тебя койка, мы перины на ней третьего дня только на солнце жарили. Под ней ночной горшок, выплескивать сама будешь. Как проснешься, приходи на кухню, поутряничаем. У нас поварихой баба Котря, тоже из тутешей, добрая.
Мирона мне сказал, что кормится я буду с господского стола. Однако навряд ли госпожа Мирослана посадит меня утреничать и вечерять за одним столом со своей семьей. Так что предложение Саньши было очень даже завлекательным.
- Приду. А рукомой, чтобы умыться...
- В сенках у кухни. - Она снова зевнула. - Охо-хонюшки, спать пора. Доброго тебе ночеванья, Триша.
- И тебе. - Пожелала я.
И едва Саньша ушла, заглянула под койку и вытащила горшок. После чего обомлела.
Дочка Арфена-мельника, Малка, в детстве раза два приглашала меня в гости, пока её младшая сестренка только ползала по полу. Потом она подросла, играть она стала с ней, во мне нужда отпала... но по кухне её дома я успела пройтись. Причем Малка с гордостью показывала все лучшее из утвари, что имелась у мельничихи. В лучшее, помимо громадной сковороды из темного металла с крышкой и оловянных ложек, входил и такой же горшок. В точности такой. Покрытый белой глазурью, расписанный по переду алыми цветочками - и с крышкой.
Я засмеялась, потом задвинула горшок на место, взяла корзинку и съела шанежку, сидя на кровати. Сон навалился с новой силой, так что я отчаянно зевала, вяло пережевывая донце из кисловатого теста и пшенную кашу с узваром, пошедшую на начинку. Потом кое-как содрала с постели покрывало, а с себя платье, упала на перину и уснула.
Проснулась я, как и положено, засветло. Сев на кровати, пальцами кое-как расчесала растрепавшуюся за ночь косу. Заплела её. Узел, в глубине которого был уложен гребень, по-прежнему валялся посреди комнаты, где его сбросили прошлой ночью. Я кинулась искать платье.
Свет разгорающегося рассвета лился через окно, высокое и громадное, ничем не похожее на те окошки, что были в избе у бабки Мироны. Спешно застегнув пуговицы и завязав поршни, я пулей выскочила за дверь.
Просторная проходная комната, где я очутилась, и которую так и не рассмотрела вчера, была из камня. Вся. В дальней стороне виднелись перила лестницы и новые ступеньки, уходящие вверх - стало быть, здесь имелся третий поверх! Каменные стены прикрывали расшитые покрывала, с королевичами на белых конях и королевишнами в чудных уборах, в углах стояли поставцы на двадцать, а может, и поболее, свечей, похожие на небольшие деревца. Потолок над головой полого уходил вверх, закругляясь в середине. Все было странно... и богато так, что у меня дух перехватило.
А потом я ощутила зависть. И злость. Повернулась к стене и коснулась здоровой правой цветного покрывала по соседству с дверью. С полотна глядел чудный вьюнош - увлекшись, я не сразу подметила, что глаза у него были разных размеров и вышиты на разных высотах, так что лицо по сути перекосилось. Нитки, пошедшие на вышиванье, цвета имели более яркие, чем ленты в моем узле. Что-то случилось. Не вокруг, но во мне. Ощущая смущение, я тем ни менее глянула на мою левую руку с ненавистью. Если бы не она, моя мать оставила бы меня при себе. Этот дом мог быть моим домом. Я умела сморкалась бы так, как сморкаются госпожи... а как, кстати, они это делают? Для меня не был бы дивом белый расписной горшок под кроватью. И много чего ещё я бы знала и умела.
Но тут же я вспомнила все, что знала и умела как раз потому, что не жила в этом доме. Об ощущении, которое оставляет в руке бьющаяся перерезанная жила, которую следует держать крепко-крепко, пока бабка Мирона прошивает её конским волосом и затягивает узел. О том, как вялой тряпкой лежит в руке младенец после несчастных родов, и том, как нужно макать его в ледяную воду из подпола и в горячий отвар поберики, пока не оживет. И при этом задохшемуся младенцу все равно, здоровая рука его оживляет или увечная. О том, как складываются обломки в раздробленной кости - осторожно-осторожно, чтобы не поранить о них собственные пальцы, запущенные в кровоточащую плоть. О том, что и как нужно делать, чтобы кость срослась. О тридцати травах лечащих и тридцати калечащих. О зелье приворотном, отворотном, о наговоре от сглаза и от порчи. О том, какая трава зверя приручает, а какая от дома отгоняет. О... о многом, в общем.
Я отдернула руку от расшитой холстины, заметила мимоходом, что и сидит-то вышитый красавец верхом на своем коне странно - то ли седло раскроило его до пояса, то ли тело было ненамного длиннее головы, при длинючих-то ногах. И помчалась к лестнице, искать отхожее место.
Не были господами, ну и нечего начинать. Кто ж в доме нужду-то справляет? Да разве в такой дом Кириметь-кормилица благим оком заглянет? Да ни в жисть!