|
|
||
ЕИН feat. Антон Павлович Чехов
Учитель словесности (remix)
В церкви было очень тесно и шумно, и раз даже кто-то вскрикнул, и протоиерей, ждавший жениха и невесту, взглянул через очки на толпу и сказал сурово:
- Не ходите по церкви и не шумите, а сидите тихо как мыши и молитесь. Надо страх божий иметь.
Протоиерей, терпеливо выжидая, снял очки и стал медленно протирать их носовым платком. Вдруг какой-то тип, беседовавший с несколькими дамами, закинул голову назад и громко заржал, тряся головой и задыхаясь.
Протоиерей торопливо надел очки и бросил уничтожающий взгляд на засмеявшегося. Затем он обернулся, что-то достал из-за пазухи своей рясы, зажал это за спиной и медленным уверенным шагом пошел к тому месту, где сидел засмеявшийся и его знакомые дамы. Засмеявшийся уже успел смутиться и со страхом взирал на приближающегося протоиерея. Протоиерей подошел вплотную к засмеявшемуся и, по-прежнему держа одну руку за спиной, громко сказал:
- Я, кажется, попросил сидеть тихо как мыши. Ты когда-нибудь видел смеющихся мышей?
- Н-нет, - произнес совсем уже смутившийся парень.
- Ты читаешь Библию, весельчак? - спросил протоиерей.
- Читаю, - кивнул парень, и по его лицу было видно, что он безбожно врет.
- В книге пророка Иезекиля есть один очень хороший момент, - продолжал протоирей. - Зацени... То есть это... воззри же!
С этими словами протоиерей выхватил из-за спины пистолет, нацелил его прямо в лоб парню, сделал страшные глаза и продекламировал:
- И совершу я великое мщение наказаниями яростными, и узнают они, что я господь!..
Парень зажмурил глаза, на его лбу выступили капли пота, и он был не в силах пошевелиться. Протоиерей нажал на курок, и из пистолета прямо в лицо парню брызнула вода.
- Святая водица! Гы-гы-гы... - засмеялся протоиерей. Но он тут же опомнился, развернулся и так же медленно и величаво, как раньше, пошел обратно...
Масяня Шелестова, вся такая в свадебном платье да и ваще, сидела как на иголках, то и дело оглядываясь.
(Примечание издателя. А вот здесь автор уже явно перестарался. На Чехова совсем не похоже и абсолютно не тянет на нашего великого Антона Павловича. Вы только прочитайте: "вся такая в свадебном платье да и ваще". Явная недоработка со стилем.)
- Пойдем, - сказал старик Шелестов. - Что за поебень! Скока можно!
Старик Шелестов. Отец Масяни и Вари. Характер скверный. Вдовец.
(Старик Шелестов, всегда всё критиковал.
- Это поебень! - говорил он. - Поебень и больше ничего. Да-с, поебень-с!)
- Мы не можем, - сказала Масяня.
Мария Шелестова. 18 лет. Характер мягкий. Покамест ишо не замужем, но, видимо, скоро, господа, весьма скоро...
(Маша Шелестова была самой младшей в семье; ее еще не отвыкли считать маленькой, и потому все звали ее Маней и Манюсей; а после того, как в Интернете появился мультипликационный герой по имени Масяня, ее все стали звать Масяней.)
- Почему это? - спросила Варя.
Варвара Шелестова. 23 года. Характер скверный (в папашку). Не замужем.
(Варя всякий раз за чаем и за обедом начинала споры. Она была хороша собой, красивее Масяни, и считалась самою умной и образованной в доме.
Всякий разговор, даже о сексе, она непременно сводила на спор. У нее была какая-то страсть - ловить всех на слове, уличать в противоречии, придираться к фразе. Вы начинаете говорить с ней о чем-нибудь, а она уже пристально смотрит вам в лицо и вдруг перебивает: "Позвольте, позвольте, Петров, третьего дня вы говорили совсем противоположное!"
Или же она насмешливо улыбается и говорит: "Однако, я замечаю, вы начинаете проповедовать принципы Путина и Администрации. Поздравляю вас".
Если вы сострили или сказали каламбур, тотчас же вы слышите ее голос: "Это хуйня!" или: "Это уже заебало!")
- Мы ждем учителя словесности, - сказал Ипполит Ипполитыч.
Ипполит Ипполитыч. Еще не старый человек. Характер отсутствует. Не женат.
(Учитель словесности жил в квартире, которую он нанимал вместе со своим товарищем, учителем географии и истории Ипполитом Ипполитычем. Этот Ипполит Ипполитыч был человек неразговорчивый; он или молчал, или же говорил только о том, что всем давно уже известно. Например, чтобы поддержать разговор, он говорил так:
- Да, погода заебатая. Теперь май, да и лето, наверно, будет вполне себе пиздатое. Лето - это ж вам, блядь, не то, что зима. Зимою нужно, сука, печи топить, а летом и без печей нехуёво - тепло, нах. Летом, на, откроешь ночью окна, и всё-таки, пиздец, тепло, а зимою - двойные, ёптить, рамы, и всё-таки, ебать, холодно...)
- Ах, да, - взмахнул головой старик Шелестов, но про себя всё равно упрямо добавил: "Поебень!"
- Так вот я и говорю твоему учителю словесности, - обратилась вдруг Варя к Масяне. - "Вы изволили, говорю, читать "Жюльетту" Маркиза де Сада?" А он мне: "Нет, говорит, каюсь, не читал"...
- Да-да-да, он мне рассказывал, - засмеялась Масяня. - Он еще сказал, что когда ты услышала, что нет, дескать, не читал, ты ужасно ужаснулась, замахала руками, как будто обожгла себе пяльцы...
- Пальцы, - поправил Ипполит Ипполитыч.
- Пальцы, - кивнула Масяня. - И потом ты, Варенька, эдак попятилась, эдак развернулась и убежала от Сережи, - Масяня стала изображать свой рассказ в лицах. - Право, Сережа, так забавно всё это показывал... Но он, конечно, очень расстроился, что попал в неловкую ситуацию, и долго сокрушался... "Неловко, мол. Я - учитель словесности, а до сих пор еще не читал де Сада. Надо будет прочесть, говорит"...
Варя выслушивала все это с презрительным лицом, а затем сказала:
- Экая хуйня! Говоришь, сокрушается, а сам изображает этакие несносные пародии... Очень, конечно, смешно!..
Масяня сделала расстроенное лицо и потянулась к Варе:
- Варенька, извини!.. Я так счастлива, так счастлива! - она внезапно снова просияла.
- Всё, заебала! - сказала Варя, картинно отворачиваясь от сестры и доставая книгу. - Иди на хуй!..
Масяня вновь приуныла, опустила голову и стала печально рассматривать пол.
- Твой учитель словесности - истый мудак! - вдруг сказал Варя, не оборачиваясь. - Мы тут еще с ним как-то пиздели о писателе Пелевине, и этот твой учитель обозвал его великолепным психологом. Я говорю ему: "Какой он к хуям психолог? Психологом называется тот, кто описывает изгибы человеческой души, а у Пелевина - прикольный стёб и больше ничего". А твой учитель мне как завопит вдруг что истерик: "Я знаю, кричит, какой вам нужно психологии! Вам нужно, чтобы кто-нибудь пилил мне тупой пилою хуй, и чтобы я орал во всё горло, - это, по-вашему, психология!" Как тебе такой ответ, сестренка? По-моему, просто шедевр скудоумия и аморальности... Вот такой ебанутой хуйнёй даже учителя, оказывается, могут страдать!.. Интеллигенция, твою мать! Аж смешно...
- Пойдем, - сказал Шелестов и сделал вид, что собирается вставать.
- Нет, папочка, нет, - схватила его за рукав Масяня. - Мы не можем...
- Почему это? - циничным голосом отозвалась Варя, не поднимая головы от книги.
- Мы ждем учителя словесности, - напомнил Ипполит Ипполитыч.
- Ах, да! - как будто только вспомнил Шелестов и откинулся на спинку. - Чё читаешь, дочка? - вдруг обратился он к Варе. - Де Сада всё своего?
- Да нет, - ответила Варя. - "Дядя Федор, пес и кот". Эдуард Успенский.
- Заебатая книга, - сказал Ипполит Ипполитыч.
- Да, недурная, - задумался Шелестов. - Чистый постмодернизм.
- Где же там постмодернизм, папочка? - заинтересовалась Масяня.
- Да он там на каждом углу, - сказал Шелестов. - Чего стоит эпизод, когда Шарик приходит в парикмахерскую, а сидящие там старые кошёлки улыбаются и говорят, дескать: "А-а, маза-фака, у такой собаки всё должно быть прекрасно: и душа, и прическа, и кисточка!.." Да и вообще все эти хохмы про всякие фамилии и имена - чисто постмодернистские феньки... Помните, там про дразнительные фамилии было: Иванов без трусов, Петров без дров...
- Зимою нужно, сука, печи топить, - вставил Ипполит Ипполитыч.
- А это, - продолжил Шелестов, - когда они имя теленку придумывали... В ту же лузу!..
- Кстати, о фамилиях, - сказала Варя. - Папа, мне Шебалдин... ну ты его знаешь, директор нашего кредитного общества... такие хохмы понарассказывал про всякие фамилии разные... У них в "Музыкально-драматическом кружке" каких только не встретишь! Есть Сквозник-Дмухановский, есть Растаковский, Пошлепкина...
- У меня в Москве забавный случай был, - вспомнил Шелестов. - Знакомлюсь я там как-то с одним экзекутором на светском вечере. "Шелестов, говорю, весьма рад!" А он мне: "Иван Павлович Яичница". Я чегой-то не расслышал, возьми да и ляпни: "Да я тоже, говорю, перекусил". А это фамилие такое оказалось - Яичница... Гы-гы-гы... Я-то, право, подумал, что сей господин изволил сказать, что покушал яичницу, а он... Ха-ха-ха!.. - совсем уже залился смехом Шелестов. - А потом еще... - отсмеявшись, сказал он. - Чё я хотел? Ах, да: на службе у меня, в третьей эскадре, все были с престранными фамилиями. Помойкин был. Потом мичман был по фамилии Дырка. И капитан, бывало: "Эй ты, Дырка, поди сюда!" И, бывало, над ним всегда пошутишь. "Эх ты, дырка эдакой!" - говоришь, бывало, ему... Хохма, бля, не так ли?!.. Хы-хы-хы-хы!.. - и Шелестов снова покатился со смеху.
- Мы всё-таки про Успенского говорили, - напомнила Масяня. - Мне вот Матроскин очень нравится...
- Да ну его, этого Матроскина! - сказала Варя. - Меркантильный он какой-то... На бабле помешан... Прям никакой в нем глубины и философии-то и нету... Игра Табакова - здесь не спорю: пять баллов!.. Но сам персонаж не особо охуительный...
- Да нет, Матроскин - это вообще какой-то невероятный приколист, - возразил Шелестов. - Помните? "- А обо мне кто подумает? Валентин Берестов? - Кто такой Валентин Берестов? - Не знаю. Тока так пароход назывался, на котором мой дедушка плавал..." Та еще кора!..
- В фильме было по-другому, - сказала Масяня. - Там Матроскин про адмирала Крузенштерна то же самое базарил...
- Да в экранизацию вообще мало что попало, - продолжил Шелестов. - Были, конечно, в фильме прикольные моменты, придуманные чисто для сценария... Например, вся новогодняя серия... Ну и все эти чисто киношные обыгрывания, самоповторы, которые в книге просто не смотрелись бы... Типа как Шарик стучится в дверь и по ихнему простоквашинскому штампу говорит: "Это я, почтальон Шарик!.." Весело, конечно... Но мне больше нравятся моменты из книги, которые в мульт не вошли. Например, когда Печкина посадили в изолятор, а там лежал бухгалтер, которого дети до больницы довели. И этот бухгалтер вечно кричал Печкину всякую хуйню: "Печкин, не высовывайся в окно! Печкин, не бросайся котлетами в товарищей! Печкин, перестань трахать табуретку!.." И автор еще с потрясающей наивностью пишет: "Хотя Печкин ниоткуда не высовывался, никакими котлетами в товарищей не бросался, и никакую табуретку не трахал"...
- Может, Табуретка - это тоже фамилия? - задумчиво сказала Варя.
- А помните, Печкин очень здраво сказал, - вставила Масяня. - "Я, говорит, почему редиской был, нехорошим человеком? Потому что у меня велосипеда не было. А теперь велосипед у меня появился, и я, вестимо, сразу добреть начну!.." Может быть, если бы, допустим, Ницше подарили велосипед, он бы и с ума не сошел!..
- При чем здесь Ницше? - поморщилась Варя. - Деточка, не лезь во взрослые дебри! У тебя в голове еще - детский сад, трусы на лямках, а ты всё туда же - Ницше, Ницше... Ты щас просто потрясающую хуйню сморозила!..
- Варя! - воскликнула Масяня. - Неужели ты не поняла? Понятие "велосипед" здесь стоит понимать исключительно в метафизическом смысле. Каждому нужен свой "велосипед".
- Блядь, какой же тебе "велосипед" подарить? - сказала Варя. - Чтоб ты не такой дурой была!..
- Да у меня "велосипед" уже появился, - радостно сказала Масяня. - Это Сережа мой, разумеется. Когда мне, скажем, плохо, я оседлываю этот свой "велосипед" и устремляюсь в поездку, доставляющую мне радость и любовь к жизни...
- Вот хуйня! - снова сморщилась Варя. - Заебала твоя пошлятина, однозначно! Завязывай!.. И потом - где этот твой учитель?..
- Да пойдем уже, - сказал Шелестов.
- Мы не можем, - взмолила Масяня.
- Почему это? - усмехнулась Варя.
- Мы ждем учителя словесности, - упрямо повторил Ипполит Ипполитыч.
- Ах, да, - сказал Шелестов. - Так о чем, бишь, мы базарили?
- "Дядя Федор, пес и кот", папа, - напомнила Масяня, стараясь занять нетерпеливого отца.
Это ей удалось. Шелестова снова понесло.
- Да-да-да, "Дядя Федор"! Культовая книга, однозначно! - распалялся он. - Успенский, допустим еще и старух ненавидит, в чем я его всячески поддерживаю. Прямо не меньше Даниила Хармса он их ненавидит, ей-Богу!.. Дескать, "на хуй лес рубить, Матроскин? Это только для старушек хорошо, когда в лесу одни пеньки. На них сидеть можно. А что будут птицы делать и зайцы? Пускай, мол, лучше старушки упадут в лесу замертво от усталости и того, что некуда сесть, а вот зайцы пущай живут..." Или совершенно стёбовый папа дяди Федора... Нарядил Шарика в тельняшку, посадил в трактор, отправил в Простоквашино и базарит: "Ништяк! Отставной адмирал на своем тракторе едет за город навестить родную бабушку!" Эта жена его, жучка, мама дяди Федора, говорит: "При чем здесь бабушка, осёл?" А папа ей эдак стёбово: "А при том. Грибов сейчас за городом нет. Ягод - тоже. Одни поганые бабушки и остались... На хуй они вообще нужны? Хорошо, что мы тещу похоронили! С двумя такими стервами, как ты, я бы долго не смог жить... Даже, блядь, кота сынульке не разрешаешь завести, пиздец, на хуй!.."
- Я всё-таки не поняла, папа, - прервала его Варя. - Где здесь к хуям постмодернизм?
- А вот мне тоже интересно, - удалось наконец вставить Масяне. - Если книга становится культовой и распадается на цитаты, то чё это такое из себя представляет - постмодернизм или почву для постмодернизма? Скажем, "Горе от ума" - классицизм чистой воды, совершенно классическая пьеса. Но фразочки из нее разошлись в народ, и многие даже не знают, что какая-нибудь известная фраза оттуда - грибоедовская, а не поговорка...
- Забавно, - сказала Варя. - Я помню как в гимназии, когда у меня спрашивали время, а я говорила, что у меня нет часов, мне говорили: "А-а, счастливые часов не наблюдают! Чё, ты типа счастливая, да?" И меня это завсегда жутко бесило! Это ж надо так исковеркать классику!..
- Да, я понимаю, - сказала Масяня. - Одно дело, когда здравые постмодернисты переосмысливают наследие прошлого в стёбовом ключе, и совсем другое - когда тупоголовое стадо начинает оперировать цитатами, о смысле которых не имеет ни малейшего представления...
- Успенский, без базара, много чего переосмыслил в своей нетленке! - сказал Шелестов. - Например, Зощенко! Каждая строчка Успенского буквально дышит зощенским духом... Некоторые реминисценции ну просто явно отсылают к конкретным зощенским шедеврам... Ну вот хотя бы когда Шарик моется и базарит: "Блядь, дескать, у меня мыло из зубов выскакивает! А без мыла-де что за мытье! Так, намокание, мол!.." Ну чисто ведь нетленная "Баня" Михаила нашего великого Зощенко... "Без шайки какое ж мытье? Грех один..." Помните, да? Ну просто один в один сходится!..
- К слову, о любимых моментах у Успенского, - заметила Варя. - Я вот щас читаю мой любимый момент, который, конечно, не вошел в экранизацию. По-моему, ничё смешнее нету в мире. Я про то, когда Печкин базарил всякий бред под воздействием искусственного солнца... Ну, это просто надо читать: "Звери на автоматах работают и пишут сказки про то, как надо лошадям почту разносить"... Чувствую, Успенский здорово пыхнул травы, сочиняя этот момент... Но это всё-таки не постмодернизм... Так, бред шизофреника наподобие того же Хармса...
- Так тебе всё-таки нравится или нет? - спросила Масяня.
- Ну, по ходу, всё же нравится, раз я десятый раз перечитываю, - ответила Варя. - Но многие моменты, конечно, раздражают. Вся эта детскость и всякие социальные экивоки из серии: "Мясо лучше в магазинах покупать, потому что там костей больше" или: "Я ничего не буду выписывать, потому что я экономить буду..." А чего стоит спор про то, государственный или не государственный теленок, рожденный государственной коровой!.. Какой-то совок галимый, ей-Богу!..
- Пойдем, - снова сказал Шелестов.
- Мы не можем! - настойчиво повторила Масяня.
- Почему? - зевая, проговорила Варя.
- Мы ждем учителя словесности, - сказал Ипполит Ипполитыч.
- Ах, да! - вздохнул Шелестов. - Рассказать вам, как вы умрете, Ипполит Ипполитыч? - вдруг воскликнул он.
- Зачем это? - побледнел Ипполит Ипполитыч.
- Вы умрете так, - не слушая его, стал описывать Шелестов. - Заболеете чем-нибудь совершенно идиотским, например, рожей головы, и скончаетесь. Последние дни перед смертью вы будете в бессознательном состоянии. Вы будете бредить. Но и в бреду вы будете говорить только то, что всем известно: "Волга впадает в Каспийское море... Лошади кушают овес и сено... Кролики трахаются очень быстро... Басков - отстойный певец..."
- Отчего же это? - еще больше побледнел Ипполит Ипполитыч.
- Ах, не говорите: "Отчего же"! - воскликнула Варя. - Меня это дико достаёт. У Шебалдина есть один придурошный приятель, он всё время говорит: "Отчего же?" Некто Белоярцев. Он до такой степени чувствует свое превосходство (кстати, Масяня, привет твоему Ницше!), что постоянно делает и самого себя и каждое свое действие образцовыми. Скажет ли кто-нибудь, что ему скучно, Белоярцев сейчас замечает: "Отчего же мне не скучно?" У кого-нибудь живот заболит, - Белоярцев сейчас поучает: "Да, да, болит! вот теперь и болит. Разумеется, что будет болеть, потому что едите без толку. Отчего ж у меня не болит?" Кто-нибудь приедет и расскажет, что нынче на Невском на торцах очень лошади падают; Белоярцев и тут остановит и скажет: "Падают! Нужно смотреть, чтоб у извозчика лошадь была на острых шипах, так и не упадет. Отчего же у моих извозчиков никогда лошади не падают?.."
- Неужели ему никто за такую хуйню ни разу коробку пиздюлей не распечатал? - спросил Шелестов.
- Было дело, - сказала Варя. - Есть у Шебалдина еще один приятель - граф Зуров, так у них с этим долбошлёпом Белоярцевым по жизни рамсы... Один раз Зуров рассказывал анекдотец - презабавный, надо сказать, анекдотец: двадцать человек слушали, и все просто уссались... Один этот дебил Белоярцев сидит и ни хуя не понимает. "Отчего же, говорит, я не смеюсь?" Граф Зуров на это встал из-за своего места, подошел к Белоярцеву и сказал: "Да оттого, что ты тупоголовый тормоз, чудо ты в перьях эдакое!". А потом еще постучал ему по лбу и заорал в ухо: "Алё, алё! Здравствуй, дерево!.."
- Ха-ха-ха! - залился смехом Шелестов. - Корочный мужик - этот твой Зуров!..
- В другой раз было еще смешнее, - продолжила Варя. - Сидим мы у Шебалдина в гостиной, и тут входит Зуров. Медленно, этак величаво вышагивает, да только вот беда - сапоги чересчур скрипят... Этот кретин Белоярцев скорчил отвратительную мину, как будто при нем ножом по тарелке скребут, и говорит в своей манере: "Отчего же это у меня никогда сапоги не скрипят?" Ну, Зуров тут уж не выдержал, подбежал к идиоту Белоярцеву, да как уебёт ему своим скрипучим сапогом по роже!.. Дескать, хоть и скрипит, а по морде хорошо бьет... После этого Белоярцев надолго заткнулся...
- А-ха-ха-ха-ха! - совсем уже стал задыхаться Шелестов. - Пиздец, есть же на свете приколисты!..
- Да и тормозов тоже на свете хватает, - угрюмо сказала Варя. - Жалко, Зуров щас уехал, и Белоярцев этот опять со своим "отчего же?" раздухаряется... Заябывает невероятно. Прямо как книги Чехова.
- Ты не любишь Чехова? - изумилась Масяня.
- А хули его любить? - удивленно проговорила Варя.
- Чехов писал хуйню, - сказал Ипполит Ипполитыч.
- Реально, реально, - подтвердил Шелестов. - Ну, типа написал он какие-то бессюжетные пьесы. Ах, он ушел на сто тысяч миллионов шагов вперед своих современников!.. А по мне, Ионеско и Беккет - вот кто однозначно совершил в драматургии революцию... Чехов безбожно скучен...
- Причем, и в пьесах, и в рассказах, - подхватила Варя. - Рассказики-то так себе. Ранние юмористические - не смешно, бля! Лучше Зощенко почитать. Поздние депрессивные - вообще тоска невероятная!..
- А если бы какой-нибудь современный постмодернист взялся перелопачивать Чехова на современный лад, - сказала Масяня, - тебе, вероятно, понравилось бы?
- Сомневаюсь, - сказала Варя. - Перелопачивать - удел дураков. Если кто-то считает себя таким же придурком, как Чехов, пусть переписывает его на здоровье. Но я такую хуйню читать не буду.
- Довлатов говорил, - сказал Шелестов, - что можно любить Пушкина, Гоголя, Достоевского и так далее, но писать хочется только как Чехов.
- Довлатов-то был охуенным писателем, - сказал Ипполит Ипполитыч.
- В отличие от Чехова, - кивнул Шелестов. - Как стилист Чехов неплох, но нереально уныл...
- Даже такие никудышные стилисты как Достоевский и Толстой, - сказала Варя, - умудрились написать несколько неплохих вещиц. Так что замыкаться во все эти понятия: "постмодернизм", "стилистика", "культовость" - глупо!.. Есть понятие "хуйня-книжка", а есть понятие "заебись! можно почитать"...
- Ну что, пойдем уже? - вдруг тихо шепнул Шелестов Ипполиту Ипполитычу.
- Мы ждем... - начал было Ипполит Ипполитыч, но махнул рукой и шепнул в ответ: - Пойдем! Заебало это...
- Подтяни брюки, - шепнул Шелестов.
- Что?
- Подтяни брюки.
- Спустить брюки?
- Подтяни брюки.
- Ах, да.
- Ну что, идем?
- Идем.
Они не трогаются с места.
Все четверо продолжают сидеть, развалившись на скамье в изможденных позах.
КОНЕЦ
љ АПЧ, 1889
љ ЕИН, 2005