Егоров Александр : другие произведения.

Пентхаус. Боль как метод

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 3.77*4  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Пентхаус" стал третьим моим романом. Или, строго говоря, большой повестью. Вышел в ноябре 2009 в АСТ - Астрель СПб. Это довольно жесткий текст. Продается в АСТшной сети "Буква" и в других больших магазинах по России и рядом. И в инете, разумеется (см. ссылочки внизу).
от автора Жесть - это просто материал истории: пивная банка, хрустнувшая под ногой бомжа, возможно, когда-то была частью обшивки крыла сверхзвукового Ту-144, который взорвался в небе на глазах тысяч зрителей. Поэтому автор заранее отвергает все упреки в жесткости отдельных моментов. И эта книга - вовсе не о самолетах. А о чем? О любви, наверно. О чем же еще. Однажды в беседе с обозревателем 'Коммерсанта' сценарист Пол Браун вспомнил слова своего учителя, Роя Ландена. 'Любая история - о любви, о власти или о смерти', - говорил Рой Ланден. Но перед тем как умереть самому, он изменил свое мнение. 'Все истории - только о любви', - сказал он. Кажется, ему можно верить. Герой этой книги, подобно сценаристу Полу Брауну, проводил в Жуковке тренинги для богатых подростков. Все остальные совпадения в книге - случайны и оттого особенно удивительны. Упомянутые в тексте торговые марки, к сожалению, являются собственностью их владельцев. Квартира в пентхаусе (на последнем этаже высотки в Крылатском) после отъезда хозяина выставлена на продажу, но не продана до сих пор. До кризиса ее оценивали в 4,5 миллиона USD (вот это, на взгляд автора, настоящая жесть).
  
   001. На солнце набежала тень, и я кинул быстрый взгляд в окно; и тогда клиент тоже как-то рефлекторно отдернул руку и попробовал высвободить вторую. Я перехватил его кисть. Ласково, но непреклонно водворил руку обратно на подлокотник и защелкнул браслеты.
   Он не проронил ни слова.
   Как обычно, я застегнул ремешки не втугую, а в свободном, щадящем режиме. Ему не было больно. По крайней мере, сейчас.
   Я тронул пульт. В блестящих шарнирах кресла загудели электромоторчики, и клиент начал медленно перемещаться в пространстве. Теперь он сидел в целомудренной позе эмбриона, слегка согнувшись, со склоненной головой. Сидя так, он мог наблюдать свой немалый живот - в футболке с надписью:
  
   AMERICA
  
   Надпись повыше, пожалуй, он уже не мог бы прочитать - тем более, вверх ногами:
  
   thanks God we're not in
  
   Еще выше располагалась золотая цепь, всякий раз включавшая в моем сознании дубовые пушкинские шаблоны. Пора кончать с литературщиной, думал я. Никогда не катит, а сегодня особенно.
   Итак, цепочка белого золота, уверенно обтягивающая крепкую шею пациента, отличалась редкой красоты плетением. Цепочка эта говорила сразу о трех вещах:
   - чувак купил ее недавно, за немалые деньги, причем вероятнее всего - в той самой Америке, где-нибудь на углу 5 авеню и 52 улицы. Надпись на футболке как бы нейтрализовала этот порыв: насколько я успел узнать клиента, в его голове всегда варилась густая идеологическая каша;
   - в продолжение предыдущего: на прошлом сеансе крестик висел на цепочке, сегодня - нет;
   - в продолжение предыдущего: и цепочка, и крестик "с гимнастом" вернее всего выдавали и возраст, и жизненный опыт моего клиента. Совершенно понятно было, что в былые годы звали его Жориком, а может, Гошей (он и подстрижен-то был под Куценко). Теперь Жориками он звал других, а его самого величали Георгием Константиновичем. Как маршала Жукова.
   Его маршальский жезл не стоял уже давно, и с этой-то бедой он и пришел ко мне две недели назад. Правильнее сказать, дело было не в жезле и даже не в его ориентации. Просто (признавался Георгий Константинович) его все заебло. И это было уже серьезно.
   Теперь он сидел передо мной, зафиксированный и готовый к контакту.
   Я проверил подключение электродов. Тут придется отработать по максимуму. Да и цепочку снять, разумеется.
   - Скоро начнем, - пообещал я негромко.
   Он сглотнул слюну и кивнул. Никто не мешает ему говорить. Просто он захвачен важностью момента.
   "Захвачен - это правильное слово", - думал я, без тени волнения поворачиваясь к пациенту спиной. Да, прочные захваты на запястьях и на щиколотках - это, конечно, вынужденная мера. При всем при том - редкостный комфорт. В этом дорогущем японском кресле хоть обосрись, никто ничего не заметит. Просто потом уборщица сменит фильтрующий модуль, только и всего.
   Именно для этого, а может для чего другого, но клиента принято сажать в кресло без штанов.
   Так написано в наиболее продвинутых пособиях по боевому психоанализу, а непродвинутые я в расчет не беру.
   Я сижу за столом, а Георгий - в кресле, прикрытый простынкой. Это его второй сеанс. Он уже знает, что перед разговором с ним доктору нужно как следует сосредоточиться. Отчасти это так.
   Я гляжу на экран ноутбука (ему не видно, что там). Он слегка потеет. Прошлый катарсис еще жив в его памяти. Но он приехал снова, и он приедет еще столько раз, сколько я скажу.
   Мне - двадцать шесть. Ему - сорок. Охранники ждут его в "гелике" у подъезда. Сам он опять приехал на бентли. И все же расклад именно такой.
   Стиснув зубы, я делаю длинный выдох.
   И опускаю крышку ноутбука.
   - Ключ на старт, Жорик, - говорю я. - Что надо отвечать?
   - Поехали, - отзывается он послушно.
   Клянусь, сегодня мы заедем еще дальше.
  
   * * *
   В подсознании каждого моего пациента есть запертые наглухо двери, куда лучше не соваться. За этими дверьми - чаще всего просто пыльные кладовки, где с детства копится всякий trash: пропущенные удары, проглоченные обиды, неубитые медведи, неразорвавшиеся бомбы, да мало ли что еще! Но кое у кого там живут целые корпорации монстров, и это - мои любимые клиенты.
   Ну да, я - супермен. Супервзломщик. Я люблю взламывать двери подсознания. Выпускать на волю обитающих там уродцев, которых можно было бы посчитать за чудовищ, не будь они такими мерзкими и стыдными. Вернее называть их "у...бищами", из расчета полторы тысячи у. е. за штуку. Такой тариф, и даже не я его придумал, а этот у.е.бищный рынок. Слишком много денег уходит на непрофильный бизнес.
   - Бизнес, м-мать его, - стонет Жорик в кресле. - Ебал я этот бизнес... двадцать лет ни вздохнуть, ни пернуть...
   "Так, - думаю я. - Первый уровень. Но это мы уже слышали".
   Ему больно. Кресло, к которому он пристегнут, медленно выгибается, вздыбливается, и его суставы похрустывают. Он знает, что будет дальше, и он готов.
   - Забудь про бизнес, - приказываю я. - На сегодня забудь про бизнес. Вспомни то, о чем мы с тобой говорили. Про ту девочку. Ты не сказал мне всего. Вспомни еще раз.
   Он знает, чего я хочу. Он мотает головой и мычит. Вот так вот я и вожу по лабиринту этого гребаного Минотавра. Уже второй день тащу его за кольцо в носу, а он мычит.
   "Увеличить угол наклона?" - думаю я.
   Его глаза наливаются кровью.
   - М-м-мне было нужно, - выдавливает он из себя. - М-мне было пятнадцать. У меня стоял на все, что движется. Она жила рядом. Спуститься по лестнице. Я звонил, она открывала. Сама открывала.
   - Ты лжешь. Ты делал не так.
   - Она сама открывала... потом. Потом ей нравилось. Я помню.
   "Точнее. Точнее", - думаю я. Моя воля - как железный стержень. Раскаленный добела стержень. Сейчас я стану ввинчивать этот стержень ему в мозг.
   - Жорик, - медленно говорю я. - Вспомни все.
   - Да, - ведется Жорик. - Сейчас.
   Он начинает сбивчиво рассказывать, но я не вникаю. В моей голове уже включилась картинка.
   Это я стою в полутемном подъезде, где воняет мусоропроводом и жареной картошкой. Я читаю надписи на стенах. К потолку прилипли горелые спички: теперь так не хулиганят, теперь сжигают подъезды целиком. И граффити теперь совсем другие.
   Я одет в странную надувную куртку и кошмарные темно-синие брюки от "школьной формы". В кармане куртки - мятая пачка сигарет. Мне недавно исполнилось пятнадцать. Какая гадость это советское детство.
   За окном - пустынный двор. Редкие фонари и гордые лупоглазые "жигули" у подъезда. Подумать только, как мало машин, думаю я. А вслед за этим в мою голову вползают совсем другие мысли. Это мысли Жорика. Такие же, как он сам, липкие и прыщавые.
   Где-то надо денег взять, думает он. Нужно же возвращать до субботы. Растрясти козлов из седьмого? Откуда у них. Заехать к деду? Это только завтра.
   Хочется денег.
   И еще много чего хочется. Сразу всего хочется.
   Он засовывает руку глубоко в карман. Карман школьных штанов давно порвался. Очень удобно.
   Слышно, как внизу хлопает дверь. Лифт, завывая и дергаясь, ползет вверх. Нет, не зря он здесь стоит. Не зря.
   "Ой, - говорит она. - Жо-ора".
   На ее пухлых губах - дурацкая улыбка. Наверно, она вспоминает, как они с ним в школьном коридоре. Сегодня утром. Потом она понимает, что нужно бояться. Она все медленно понимает.
   "Ты помолчи, - шепчет он. - Все нормально. У тебя мать дома?"
   "Не зна-аю. Не-ет. Мать в ночную сме-ену".
   Ну и дура, - думает он. А вслух повторяет:
   "Все нормально... я тебя не буду бить, поняла?"
   И вот они идут к ее двери. Ее мамаша дежурит в метро или где-то. Отец у них был алкоголик, вот она такая и родилась. Дурища. С ней и разговаривать-то западло.
   Х...йня. Никто ничего не узнает.
   Щелкает замок, и дверь открывается.
   В прихожей темно и тепло. Она не понимает, что надо делать. Он тоже. Он просто прижимает ее к стенке. Бл...дь, это не стенка, а шкаф. Оттуда пахнет нафталином. Она хватает его за руки, а сама молчит. Только дышит громко и шмыгает носом. Хорошо, что темно. Она его не видит, а он ее.
   Вдруг она начинает молча царапаться. И получает по морде. Потом он хватает ее за волосы. Пусти-и, - ноет она. Ей больно. А х... ли там. Не орать, убью, - говорит он ей. Пальто снимай, говорит он. И все остальное.
   Он держит ее руки. Эта коза не кричит, а только хрипит. Вот она пробует освободиться: это она притворялась, ага. Он коротко бьет ее куда-то в мягкое. Под ними какие-то тряпки, и что-то мокрое там, под его руками.
   Ох...еть. Да тут же все мокро. И он это сделал.
   "Все нормально, - говорит он чуть позже. - Скажешь кому - убью. Дура".
   А потом свет включается, и тут ему становится противно. Она такая уродливая. У нее из носа течет кровь.
   Когда он бьет ее с ноги, девчонка сгибается и прикрывает голову руками. С-сволочь.
   Странно: когда она склоняется перед ним и хнычет от боли, у него встает опять. Хотя чего тут странного, - думаю я. Пятнадцатилетний зверь. Это нормально.
   Я открываю глаза. Жирный взрослый гнусный Жорик пристегнут к дыбе кверху брюхом. Под простынкой вздымается его маршальский жезл. Взлетает кверху над плоскогорьем Америки, как "челленджер" с космодрома на мысе Канаверал. Вот-вот взорвется. Но я знаю по опыту: пока руки астронавта пристегнуты, полет будет нормальным.
   Хорошо, что я привык к таким картинам, иначе бы меня точно замутило. Я дотрагиваюсь до пульта. Пациент мало-помалу принимает нормальное положение.
   - Ф-ф-у-ух, - шумно выдыхает Георгий Константинович. - Не, ну бывает же такое. Слушай, Артем... Как у тебя это все получается?
   - Для меня главное - чтобы у вас получалось, - говорю я ровным голосом.
   Артем - это мое имя. Артем Пандорин, психотерапевт-консультант. Полторы тысячи у. е. за серию сеансов борьбы с внутренними тараканами.
   Иногда я представляю себе этих тараканов. Как они ползают по внутренней стороне черепной коробки и ищут выхода. Бррр.
   Я не спеша высвобождаю запястья клиента. Снимаю электроды.
   - Сеа-анс, - оценивает Георгий Константинович. Его руки моментально под простынкой. Не стесняясь, он довершает начатое.
   Магию нельзя разрушать. Еще долго у него перед глазами будут стоять туманные фигуры из детства. Вечером он поедет к своей любовнице. Это юная идиотка с платного филфака. Она подбреет себе пилотку и надушится каким-нибудь вечерним Jean-Paul Gaultier, полагая, что это лучший парфюм для богатого старика. Дура. У него в памяти остался запах нафталина.
   Он ударит ее наотмашь, и она взвизгнет от неожиданности. Ей будет больно, а у него, наконец, встанет. И это я прочистил ему мозги - и член заодно. Я, Артем Пандорин. Санитар большого бизнеса.
   Георгий Константинович грузно соскакивает с пыточного кресла, завернувшись в простынку, как, бл...дь, патриций. Да что там - как сам Цезарь!
   На причинном месте - мокрое пятно.
   - Все нормально, - бормочет он, и я вздрагиваю. - Все нормально, доктор. Я не это... я не разочарован.
   Он достает трубку и невозмутимо делает пару звонков. Он уже в брюках. В белых, льняных. Охрана ждет его у подъезда.
   Прощаясь, он лучезарно улыбается, и некоторое время после я пытаюсь расшифровать эту улыбку. Потом мне надоедает это занятие.
   Тем временем Лида готовит мне капуччино. За дверью швейцарская кофе-машина шипит, и плещет, и наконец кончает. Я любуюсь Лидкой. Она грациозно склоняется, ставит кофе на низкий столик. Мне двадцать шесть, и я совершенно здоров. Я даже не устал. Я могу ее трахнуть. И она это знает.
   - Этот Георгий Константинович такой страшный, - говорит Лидка.
   - Почему же он страшный?
   - Не знаю. Меня трясет от него.
   Я пожимаю плечами. В сущности, мне все равно. Чтоб вы понимали: я не интересуюсь своими клиентами. Потоки их темного сознания обтекают меня, как легионы тараканов, льющиеся змеями сквозь пустые глазницы их черепов. Пушкин, опять Пушкин, будь он неладен.
   На Лиде отдыхает мой взор.
   - Присядешь? - спрашиваю я. И указываю глазами на кресло напротив. Кто-то из клиентов поумнее обозвал это кресло "гарротой". Я полез в яндекс и удивился.
   Лидка глядит на гарроту и морщится. Но глаза у нее веселые.
   - Это без меня, - говорит она. И уходит, посмеиваясь.
   Она такая классная.
  
   * * *
   Вечер. Я лечу по транспортному кольцу, изредка поглядывая в зеркала. Закат разлился на полнеба, и сиреневые облака как будто вышиты на алой подкладке. Здесь темнеет быстрее, чем там, где я родился, зато и закат вон какой красивый. День - это день, ночь - это ночь. Я люблю Москву.
   Москвичей я тоже люблю. За их тараканов, за их "бентли", за их тарифы. Моя "мазда" - это не "бентли", конечно. Она сама похожа на небольшого черного таракана. Она бесшумно скользит в потоке других таких же, ныряя в освещенные туннели и вырываясь на свет, - выпущенная где-то в Японии аэродинамичная глянцевая пуля. Гламурная сестренка "форда".
   Но вот дома вырастают по сторонам, и я сворачиваю направо, туда, где ремонт, мимо дорожных машин и мужиков в желтых жилетках. В глубине улиц становится темнее. Сегодня полнолуние, вспоминаю я. Спешить больше некуда.
   Тем более что Маринка стоит на автобусной остановке, с ней рядом - какой-то мудила лет тридцати, с банкой пива, в джинсовой куртке. Пролетарий на отдыхе. Вздохнув, я притормаживаю и опускаю стекло. Даже не оглянувшись на пролетария, Маринка идет к моей машине. Господи, какая она милая, думаю я в очередной раз. Если бы не эта крашеная челка и узкие брючки-стретч. А может, именно из-за них, не знаю.
   - Нихуя себе, - комментирует пролетарий. Мы обмениваемся взглядами, и он останавливается в полупозиции. А потом я уже смотрю на Маринку, и только на нее.
   - Привет, - говорит она мне. Садится и захлопывает дверцу.
   Она станет охренительно красивой, если успеет вырасти. Ей нет шестнадцати, хотя она всем говорит, что есть. Это ее вранье обычно для интернатских девчонок, которые врут папикам, что уже достигли возраста согласия (кроме тех, что врут, что не достигли). Хотя в остальном она редко врет мне - и это очень нетипично. Просто она любит меня, и хочет, чтобы я не боялся. Мне грустно, но она не может стать другой.
   - Как у тебя дела? - спрашивает она.
   Я гляжу вперед, на дорогу. Но чувствую, что она смотрит на меня, чуть заметно улыбаясь.
   - Как всегда, - отзываюсь я. - Вправлял мозги кое-кому.
   Она улыбается. Ее подруги вовсе не умеют улыбаться. Они либо ржут, как лошади, либо тупо молчат. У них мимика шимпанзе. Но Маринка - особенная.
   - А я вышла тебя встречать, - говорит она.
   Мне внезапно хочется остановиться и поцеловать ее. Я торможу - несколько более нервно, чем нужно, и сзади сигналит какая-то ржавая банка, объезжает нас и с натужной вонью удаляется.
   У Маринки холодные губы и холодный нос. Она жует мятный "стиморол". Она замирает, затаив дыхание, когда я прижимаю ее к себе.
   Если это не круто, тогда в моей жизни вообще не было ничего хорошего.
   Мы познакомились с нею при самых печальных, в высшей степени трагических обстоятельствах. Ее мать попала под грузовик, когда ей едва сравнялось тринадцать, и совет попечителей (пятеро климактерических мегер, одна из которых была директором ее школы) присудил отдать ее в интернат. Квартира в Кунцево подвисла, и можно было предполагать худшее: маринкина глухая тупая мухосранская бабка мало что понимала в гражданской обороне и вообще уже мало что понимала.
   Подруга, с которой я тогда встречался, служила в инспекции по делам несовершеннолетних. Однажды меня угораздило поехать с нею на выезд. Интернатское начальство заявило о побеге воспитанницы, и нужно было утомительно долго оформлять документы. Так я впервые услышал про Маринку Парфенову. Глянув краем глаза на фотографию, я только усмехнулся. Сопливая шлюшка-недокормыш, решил я. Ее участь казалась мне абсолютно ясной. Завтра ее подхватят где-нибудь на вокзале, вернут в интернат и посадят в карцер. Через три года подсадят уже на героин и трудоустроят на работу под железнодорожным мостом, в дружном коллективе таких же. Я еще раз взглянул на фотку: ничто не дрогнуло в моей душе, да и вообще нигде не дрогнуло.
   "Вколотили девчонку ниже плинтуса, - вполголоса сказала моя подруга. - На квартиру кинули. Зла не хватает. А ведь в музыкальной школе училась".
   Помню, тогда я пожал плечами.
   Моя жизнь тогда была совсем не та, что теперь. Я пару лет назад окончил универ, и мой работодатель доктор Литвак, психоаналитик, поручал мне несложных клиентов. Это был благообразный умный еврей со своими тараканами в голове. Так, он уверял: совершенно неважно, рассказывает ли пациент правду о себе или лжет. Более того, его правда существует лишь в его сознании, и эта правда - всего лишь анамнез болезни. "Откуда же я узнаю, в чем причина на самом деле?" - спрашивал я. Михаил Аркадьевич прикрывал глаза и устало улыбался. "Ты сам увидишь", - отвечал он потом.
   Теперь-то я понимаю, что он имел в виду.
   Итак, я работал на Литвака, ездил на "фиесте" и встречался с инспектором по делам несовершеннолетних. Когда моя подруга привела домой беглую Маринку, я изумился, но не слишком.
   "Это Артем. Мой друг, - так она меня представила. А потом обратилась уже ко мне: - Артем, пусть Маринка посидит у нас немного. Мы поговорим кое о чем".
   Моя подруга - добрая девушка. Жаль, что в те времена мы не думали о детях. Она стала бы хорошей матерью.
   "Ладно", - сказал я. Было лето, и я ходил по дому в трусах. Если вы полагаете, что вот тут-то все и произошло, вы серьезно ошибаетесь.
   Потом мы сидели на кухне. Собственно, Маринка на меня и не глядела. Она рассказывала, как ездила в Люберцы к своей полоумной бабке и как та ее не узнала; о том, как ей пришлось ночевать в подъезде и еще о чем-то грустном и недопустимом. У моей подруги блестели глаза.
   Кончилось тем, что они уединились в ванной. Оттуда доносился плеск воды и приглушенные голоса. Час спустя Маринка вышла оттуда в моем (я нехотя подчеркиваю это) халатике, совсем не по росту, и с мокрой челочкой, скрытой под махровым полотенцем. Моя подруга взъерошила мне волосы и кинула взгляд на мелкую; та улыбнулась, как ни в чем не бывало. Вечером я смотрел телевизор в одиночестве. Беглянку повезли обратно в интернат, в милицейской "пятерке", хотя и без мигалок.
   Я и не думал, что эта история продолжится. Просто однажды, год спустя, Маринка снова стояла на моем пороге. По удивительному совпадению, за неделю до этого мы разругались с моей девушкой-инспектором.
   "Можно, я побуду у вас немного?" - спросила она тихо.
   Впустил я ее или нет? Да, впустил.
   Не шейте мне вашего Набокова. От бедного Г. Г. меня отделяет целая вечность счастливой сексуальной жизни с ровесницами. И еще одно важное обстоятельство: до меня у Маринки не было никого. Что тоже очень нетипично.
   - Можно, я побуду у тебя немножко? - спрашивает она сейчас.
   - Можно, - отвечаю я как можно равнодушнее. - Побудь. Немножко.
   А сам зажимаю нос, чтобы не рассмеяться.
  
   * * *
   Клянусь, когда-нибудь я заработаю миллион долларов и куплю квартиру в пентхаусе, со стеклянными стенами, с видом на реку и на весь огромный город. Весь город будет у нас под ногами. Это будет круто.
   Утром я первым увижу, как восходит солнце. Я встану абсолютно голым у панорамного окна, и свет ночника будет отражаться в темном стекле. Стекло поползет в стороны, и я выйду на крышу, под небесный купол. Небо на востоке засветится розовым, а надо мной все еще будут гореть звезды; а потом ночь растворится, и река покажется, а по реке там, далеко, поплывет речной трамвайчик.
   Но сейчас Маринка спит, уткнувшись носом в подушку, и я боюсь ее разбудить. В моей комнате тихо, алкоголики выше этажом нажрались и уснули, за стеной соседская овчарка полаяла немного и уснула тоже.
   Я гляжу на Маринку. Утром мне нужно будет обязательно закинуть ее обратно в интернат, пока директор не вернулся.
  
   002. Пациентка ждала меня к одиннадцати, а я опоздал. Возможно, вид у меня был слишком загадочный, потому что она спросила сочувственно:
   - Пробки, доктор? Вся Москва стоит.
   - Сейчас уже рассосались, - промолвил я бархатным голосом.
   После чего вежливо пожал протянутую руку.
   Ей было чуть за тридцать. Многоцветный блеск "картье" на пухлых пальцах впечатлил меня. Диплом торгового лицея, - думалось мне, - плюс немного удачи чисто по жизни. Впрочем, все могло оказаться совсем не так.
   - Какой у вас цветочек, - она тронула бутоньерку с настоящей орхидеей. - И вообще мне у вас нравится. Вы такой милый.
   Мне оставалось только улыбнуться.
   Для начала я задал несколько вопросов. Анжелика (на пятой минуте она стала Анжелочкой) услышала обо мне от подруги. Я внутренне нахмурился, вспомнив эту подругу: по-честному, я так и не понял, зачем та ко мне приходила. Я не умею лечить офисные неврозы.
   А ей, оказывается, все понравилось.
   - Я почему-то верю в ваш метод, - Анжелочка старательно притворялась, что краснеет. - Тамара мне сказала, что это просто что-то фееричное. Она сказала, это полный релакс... да еще так электризует... поначалу, конечно, тяжело, - тут Анжелочкины глаза опасно заблестели, - но ведь этого-то нам всем и не хватает в жизни, правда?
   Я неопределенно кивнул. Моя теория была несколько другой. Но пусть себе думает как хочет, думал я. Здесь не нужно понимание, здесь нужна вовлеченность.
   - Ну и вот, - продолжала Анжелика. - Только вы же понимаете, Артем... деньги не проблема. Но мне нужен результат.
   Взяв ее за руку, я несколько минут делал вид, что выслушиваю пульс. Ее запястье было слегка влажным, капельки пота поблескивали на шее. Легкая дрожь пробежала по ее телу (на ее груди ожерелье тонкой работы замерцало тревожно). Это была тонкая настройка: спустя минуту я знал, чего она хочет, и она знала, что я это знаю.
   - Не бойтесь, - сказал я. - Все останется между нами.
   Она облизнула губы:
   - Я ненавижу его. Артем, сделайте что-нибудь. Иначе невозможно жить.
   Пару мгновений мы смотрели друг другу в глаза.
   - Будет очень больно, - проговорил я вслед за этим. - Не пытайтесь терпеть.
   Ее пальцы впиваются в подлокотники. Колечки пришлось снять. Теперь они сияют бриллиантиками на моем столе, рядом с мобильником в титановом корпусе. Я забыл сказать: Анжелика - деловая женщина. Она управляет каким-то обувным бизнесом, одним из многих, принадлежащих ее мужу. У нее сорок мужиков в подчинении, а сколько девчонок - даже и не пересчитать.
   Кресло медленно меняет форму. Пристегнутая девушка полулежит в пространстве, как космонавт Гагарин, и точно так же тонкая трубочка тянется к уголку ее рта: однажды одна из пациенток чуть не захлебнулась кровью; у Анжелики губы плотно сомкнуты, кончик носа побелел, ресницы дрожат.
   - Начинаем, - говорю я холодно. - Ты ведь знаешь, что сейчас будет?
   Ответ еле слышен. Я подключаю микрофон.
   - Не тяни, - просит она.
   Жалюзи задвинуты. Я закрываю крышку ноутбука и поднимаюсь из-за стола. Мои нервы напряжены. Я подключен к ее сознанию по еще не известному науке протоколу беспроводной связи. В самом деле, зачем же тянуть, думаю я. Вот прямо сейчас и вмажем.
   - Боль не пройдет, - напоминаю я. - И не надейся. Лучше вспомни, кого ты ненавидишь больше всех. Расскажи мне о нем.
   Удар. Еще удар. Ее тело сотрясает дрожь. Я дотрагиваюсь до сенсоров пульта: геометрия ее пространства искажается. Толчок - и она вскрикивает от неожиданности.
   - Вот так. Давай, говори.
   - Я ненавижу его. - Анжелика смотрит сквозь меня. - Я ненавижу его руки. Его лицо. Его голос. Это жирный ублюдок. Мне было двадцать, а он был богатый и с квартирой. Но я не любила его. Никогда не любила.
   Ее выпады несколько театральны. Ладно. И это нам знакомо.
   - Он приезжает и ложится. Ложится и засыпает.
   Анжелика еще что-то лепечет, сбивчиво и жалобно. Правду она говорит или лжет - это неважно. Я хочу слышать нерв. Нерв, по которому можно ударить побольнее.
   Что-то пока не нащупать.
   - Кто был твоим первым? - спрашиваю я.
   - М-м-м... друг из школы.
   Еще толчок. Она прикусывает губу. Как будто я не вижу, когда она врет.
   - Нет, - говорю я. - Мне мало. Говори всё.
   Она медлит. Мне приходит в голову новая мысль. Кресло гудит моторчиками, и наша неукротимая Анжелика принимает позу коленопреклоненной грешницы. Мокрые волосы падают на лоб. Она больше не может меня видеть.
   - Расскажи, как это было, - предлагаю я вкрадчиво. - Я пойму.
   - Он учился с нами в одной школе, да, - шепчет она. - Сережка. Только тогда он уже не учился... он...
   Мне больше не нужно понимать. Я слышу голос, и теперь в моем сознании живет совсем другой человек. Так иногда бывает во сне.
   Странно, ох, странно ощущать себя четырнадцатилетней озабоченной девчонкой. Пухлые пальчики с неумело накрашенными ногтями. Колечко и сережки.
   "Сережка", - шепчет она в постели, целуя свою руку, на сгибе, там, где помягче. Девочки - не мальчики, они любят заниматься этим лежа. Вот она и занимается этим. Придумать бы слово поприятней. Ведь ей сейчас очень приятно, просто волшебно. Волшебные у нее пальчики. А о волшебной палочке она только мечтает.
   В спальне тикают часы, отмеряя минуты, а сердце колотится в груди, обмирает и снова пускается вдогонку за ее фантазиями.
   Ветер качает деревья за окном. Никто не войдет в ее комнатку. Родители не вернутся до утра. Никто к ней не войдет. А его одного она бы впустила.
   Ей и страшно, и сладко. У Сережки светлые волосы и серые глаза, такие блестящие, когда он на нее смотрит. Ну и что, что его из школы выгнали. Его выгнали за драку. Он сильный, вот и дерется постоянно. Он уже бриться начал, и подбородок у него такой гладкий, и губы такие красивые. Почему же он ее не поцеловал ни разу? Она бы, наверно, сразу кончила.
   "Так, - вспоминаю я. - Знали в те времена девчонки слово "кончила"? Пожалуй, что знали".
   Был бы у него телефон, она бы позвонила ему сейчас. Сказала бы что-нибудь, а он ответил. Или просто подышала бы в трубку. Приложила бы ее... туда. И он как будто бы стал - там.
   Ой, что это? Анжелочка вздрагивает. Ветка стучит в окно: на улице ветер. Или... нет?
   Камушек снова ударяет в стекло. Она отбрасывает одеяльце. Вскакивает с постели. Кидает взор на отражение в зеркале. А потом осторожно сдвигает занавеску. Она знает, что с улицы ничего не видно: ее комната на втором этаже.
   За окном белая ночь, оловянная. У куста малины стоит Сережка. Взлохмаченный, будто опять дрался. Ее сердце падает куда-то, падает и не возвращается.
   Он видит, как колышется занавеска. Он ждет.
   Анжелка поскорее натягивает брючки и футболку: спереди написано "YES", а сзади - "NO". Она опускает глаза. Грудь у нее уже красивая. Немножко одернуть футболку, чтоб было видно.
   "Куииип", - скрипит оконная рама. Ночной ветерок такой свежий, волнующий, и из сада пахнет флоксами. Анжелочка выглядывает, прикладывает пальчик ко рту: тихо, не шуми, вдруг соседи проснутся!
   "Анжелка, - зовет он шепотом. - Гулять пойдешь?"
   Она мотает головой.
   "Спускайся, а?"
   Она хлопает ресницами. Через забор перелез, - думает она. Ради нее. И не побоялся. А чего бояться, видит же, что машины нет, значит, родители в городе.
   "Ладно, сейчас", - отвечает Анжелочка.
   Спускается по скрипучей лестнице.
   И вот он рядом. Рассматривает ее с ног до головы. У него глаза холодные, ледяные. Просто сердце замирает, какие холодные. Даже когда он смеется.
   "Йес, ага, - смеется он. - Спереди можно. А сзади нельзя".
   Он довольно бесцеремонно поворачивает ее к себе спинкой. Она вырывается, но как тут вырвешься, остается только самой не засмеяться. Он прижимает ее к себе, и она вдруг чувствует.
   "И сзади тоже можно", - констатирует он.
   "Ты чего пришел? - негодует она. - Иди гуляй".
   "Анжелка... у тебя денег нет? До завтра".
   Она бьет его по руке:
   "Так ты только за этим?"
   Вот она и выдала себя, дура. А он понятливый. Может, ему эта малолетка особо и не нравится, но как тут откажешь, когда все настолько очевидно.
   "Да я шучу, - говорит он. - Я к тебе пришел".
   "Зачем?" - спрашивает она строго.
   "Ну, чтоб тебе скучно не было".
   "А мне не скучно", - говорит она очень независимым тоном.
   И так далее, в таком духе. Ритуалы подобного рода обычно меня не занимают. С этими чудо-подростками все было, в общем-то, ясно, кроме одного: где-то рядом была зарыта достаточно злая собака, о которой наша взрослая Анжелочка, похоже, скучает до сих пор. Этот-то скелет мне и хочется отыскать. Нужно просто копнуть глубже.
   - Он держал меня за руки, сзади, а у него стоял, - шепчет она сейчас (я слышу ее слова в наушнике). - Я боялась. Я думала, все бывает не совсем так.
   Я продолжаю врубаться в ее картинку. Вот-вот наша юная сучка преодолеет членобоязнь и отдастся основному инстинкту - не пропали же впустую полтора года мануальных тренировок? А что, кстати, она там лепечет, пока ее ведут вверх по скрипучим ступенькам?
   "Ты дурак, - говорит она. - Ты вообще меня не знаешь. И ты с Ленкой спал".
   Он что-то отвечает своим хрипловатым ломающимся голосом, мне лень слушать. Не знаю, хочется ли мне смотреть дальше, на разрушение Анжелкиных иллюзий (о невинности, если по-честному, говорить даже смешно). Все у них происходит как-то поспешно, грубовато и болезненно, в окружении скомканных простынь.
   "Ай, больно", - вскрикивает она. Я-то, правда, знаю: нихрена ей не больно, а точнее - больно, но не везде. А там, в только что заполненной глубине, и вовсе очень даже приятно. В порыве благодарности она крепко-крепко обнимает своего любовничка. Тот удивлен. Но он все равно не остановится, пока не кончит.
   "А ты классно еб...шься", - оценивает он чуть позже. Похоже, в те времена дети еще не знали слова "трахаться". Так стали говорить потом, когда насмотрелись фильмов с гнусавыми переводами. А пока что эти детишки гнусят без всякого перевода: грубое позднесовковое реалити. Перестройка и классность.
   "Ты говоришь, классно? И это всё?" - спрашивает Анжелочка счастливым голоском.
   "Не-а, не всё", - блеет козлик.
   И вот тут-то начинается самое интересное.
   Этот чувачок поднимается с постели и идет к окну ("хррясь", - отворяется рама). Он свистит. Ответный свист раздается тотчас же. Серая северная ночь только кажется пустой: кто-то маячит там, внизу. А замок на входной двери, прошу заметить, не заперт.
   Кто-то взбегает по лестнице. Вот бы споткнулся да полетел вниз, думаю я. Сбил бы всю настройку. Анжелочка пока ничего не понимает. А что тут понимать: еще один жеребец застоялся внизу.
   "Смотри, Колян, - говорит этот Серега. - Я же говорил, она даст".
   "Ты говорил, она денег даст", - ржет второй.
   Они обо всем договорились заранее, эти малолетние у...бки. Может, даже поспорили на щелбан, или как у них это называлось.
   Друзья пыхтят. Они мешают друг другу, пока не разбирают роли: один держит девчонку за руки, другой наваливается сверху. Вот и вся любовь, думаю я. Я чувствую ее страх, и боль, и стыд, какого еще не было, но чувствую и кое-что еще. Ей уже нужно, чтобы ее трахали, не отрываясь, без остановки и без отдыха. Теперь она знает свое предназначение. Она никогда не насытится.
   "Хуясе, - злится Колян. - Серега, ты видел? Она меня щас порвет".
   "Довольная, бл...дь. Так, все, теперь ты держи".
   Но Анжелику уже никто не удержит. Она поскуливает от боли и сжимает кулачки. Смятые простынки придется застирывать. Но она и не думает кричать. Она кусает губы.
   А Сережка так и не поцеловал ее ни разу.
   - Артёмчик, - слышу я вдруг.
   Я трогаю пульт управления. Спинка кресла ползет вниз. Я вижу ее лицо: глаза полуприкрыты, на губах блуждает улыбка. Все лицо пошло пятнами, будто ей надавали пощечин. Пристегнутые запястья побелели. Кулачки сжимаются и разжимаются.
   Закрыв глаза ладонью, я делаю долгий выдох. Открываю глаза и вижу ее ноги под простынкой. Анжелочка просто идеальная шлюха. Сказать, что она меня возбуждает, будет недостаточно.
   Да еще после того, что я видел.
   - Тёмчик. Ну что же ты.
   Отстегнуть ремни с ее щиколоток - дело одной минуты. Всю эту минуту я чувствую ее запах, неощутимо легкий и острый, и у меня стоит, как у дикого мустанга, завидевшего кобылу. Никогда я не мог с этим бороться. Да никогда и не хотел.
   Сиденье кресла незаметно складывается. Теперь пациентка полулежит на спине, закинув голову. Ее руки по-прежнему пристегнуты: это ее молчаливое требование. И мне не нужно объяснять, почему это так.
   Простынку долой. Анжелочка слегка сгибает ноги в коленях, и вот я уже в ней. Там жарко и мокро. Небольшой шрамик у нее на животе уже совсем незаметен: давняя история, понимаю я.
   Электроды на теле почти не мешают.
   - Сильнее, сильнее, - слышу я шепот. - А он пусть держит... скажи ему, чтоб держал...
   Ах ты, господи, думаю я.
   Картинки чужого прошлого плывут у меня перед глазами. И она сама словно бы плывет передо мной в пространстве, раскачиваясь в такт моим движениям. Упругим, глубоким и мощным. Это похоже на то, как если бы я трахал космонавта Гагарина прямо в его космическом кресле. Такая кощунственная мысль заставляет меня усмехнуться. А что, у кого-то есть и такой невроз, успеваю подумать я, - как вдруг Анжелика выгибается всем телом, и ее сотрясает приступ самого информативного оргазма, который мне когда-либо приходилось видеть.
   В три удара я догнал ее. И вколотил в следующую серию судорог.
   "Все же я - суперский доктор", - подумал я сразу вслед за этим.
  
   * * *
   Она ушла. "Это было феерично", - сказала она на прощанье. Фееричной была и сумма в долларах.
   Пересчитав деньги, я захлопываю крышку ноутбука. В таком виде он похож на черный ящик. "Ящик Пандорина", - называет его Лидка.
   Работа была кончена. Но осталась какая-то недосказанность.
   И потом, за то, что я сделал, не платят столько денег. Рынок есть рынок, и прайс на такие услуги должен существовать: любая замужняя дама внутренне согласится с этим.
   Словом, Анжелочка могла бы поискать приключений и попроще. Нашла бы себе негра из ночного клуба, с черным членом, как оглобля. И второго, чтобы держал первого.
   Пара гнедых, блин.
   - Артем, вам как обычно - капуччино? - спрашивает Лидка.
   - Сделай просто черный, - говорю я. - Покрепче.
   Мы сидим с ней в приемной. Следующий гость записан на три часа, еще можно успеть пожрать. А то что-то я подустал. Не так часто приходится делиться энергией с пациентками.
   - Артем, - говорит Лида вдруг.
   - Что случилось?
   - А вы правда ничего не боитесь?
   Вопрос слишком прост, чтобы я мог ответить. Я пожимаю плечами. Чашка кофе дрожит в моей руке.
   - Боюсь, конечно. Кто же не боится. Деньги принимаем мимо кассы? Принимаем. Один хороший слив, и приехали. Да только в налоговой тоже люди работают. Ты же знаешь.
   - Я не о том, - прерывает Лида. - Это я все знаю. Я не о том.
   Она вздыхает и умолкает. Я брал ее на работу именно для того, чтобы она вовремя останавливалась. Мне не нужны собеседники. Мне нужно, чтобы вовремя готовили кофе.
   - А если не о том - ничего я не боюсь, - устало говорю я. - Некогда мне бояться. Мне бабло надо зарабатывать.
   Бедняжка молчит. Она особенно красивая, когда ей грустно. Когда ей хочется сказать мне что-нибудь доброе, а она знает, что я этого не люблю.
   - Может, вы лучше книгу напишете? - спрашивает она. - Знаете, есть такая серия, про психоанализ. Черненькие такие обложки. У одной мне название понравилось: "Боль как метод".
   Я глотаю кофе и улыбаюсь.
   - Точно, это про нас, - говорю я. - Видишь, ничего нельзя придумать. Уже кто-то про все написал.
   Лидка поднимает на меня глаза. "Да, это про нас", - как будто хочет сказать она. Только молчит.
   - Лид, а кто у нас там на три записан? - спрашиваю я. - Новенький?
   Она сверяется с органайзером:
   - На первую консультацию. Михайлов Василий. Он уже звонил. У него такой низкий голос.
   - Низкое мы любим, - откликаюсь я. - Нас хлебом не корми... да. Короче, так. Давай-ка ненадолго прикроемся. Сходим вместе пообедаем.
   Лида кивает радостно. Переключает входящие на переадресацию, и мы отправляемся. В итальянском кафе за углом готовят превосходную лазанью. Михайлов Василий может пока заняться борщом.
  
   * * *
   - Очень приятно, - говорит Василий Михайлов, пожимая мне руку. Голос у него и вправду низкий, густой и уверенный. Сам же он высок и широк в плечах. И он - поп. То есть самый настоящий священник. В темной элегантной рясе, которую я ошибочно считаю сутаной. В темных же усах, с небольшой бородкой.
   Оказывается, и меня еще можно удивить.
   - Чем могу служить? - интересуюсь я.
   Отец Василий не торопится с ответом. Он усаживается в кресло и с любопытством осматривается - и все это как-то вежливо, не напряжно. Не суетно.
   - Скажу вам откровенно, не знаю, - наконец признается он.
   Его ответ не так уж глуп. Те из клиентов, кто почестнее, именно с этого и начинают.
   Но он же не клиент? Как это: клиент - и поп?
   - Хм, - говорю я. - Мне бы не хотелось брать деньги зря. Тем более с вас.
   Это - просто акт дружелюбия. Ему лет тридцать, так что, с учетом многотрудной семинарской практики, мы ровесники.
   - Полагаю, мне лично ваши услуги не понадобятся, - отвечает он.
   "Еще бы", - думаю я.
   А сам рассматриваю красивое распятие у него на шее. У священников (я где-то читал) есть свои модные гаджеты, одежда, даже свои кутюрье.
   - Я наслышан о вашем методе, - начинает он. - Видите ли, я давно интересуюсь подобными вещами. Со времен Академии. Тому, кто верует, нет нужды изучать психоанализ, и все же мы его изучаем. По нынешним временам это просто необходимо.
   - Не то слово. Вы слышали? Экзорцизм уже официально лицензируется, как подвид народного целительства.
   - Слышал, - кивает он. - Что поделать. Любая власть не от Бога. Слепые ведут слепых. Итог пути, в общем, понятен, но зачем же забегать вперед?
   "А он не из догматиков, - думаю я. - Это радует".
   - Но я хотел поговорить с вами о другом, - он опускает веки, словно ищет слова внутри. - Оставим экзорцизм и отчитку. Все это темная практика, на грани ереси. С некоторых пор мне кажется: бесы вселяются в одержимых непосредственно перед процедурой...
   - А вы видели одержимых?
   - Видел. И даже сам отчитывал. В своем приходе, в Петрозаводске.
   Помимо воли, мое уважение к нему крепнет. Мы с ним коллеги. Кроме того... он служил в тех краях, где я родился.
   Отец же Василий по-прежнему не поднимает глаз. Ему не нужно мое участие.
   - Итак, я хотел вас спросить: веруете ли вы в Бога?
   - Я... сочувствующий, - говорю я.
   - Это серьезнее, чем вы думаете. Господь не нуждается в сочувствии. Вера не принадлежит чувственным категориям. Вера - это вера. Вы не верите?
   - Нет, - отвечаю я сухо. Отчего-то мне становится неуютно.
   - Вы говорите правду. Это хорошо. - Отец Василий внезапно поднимает взгляд: теперь это можно, когда он знает, что я не лгу. - Откройте свое сердце вере. Откройте, Артем. Пока не поздно.
   На солнце набегает тень - или мне только кажется?
   - Да что же такое происходит? - изумляюсь я. - Неужели вы за этим и пришли, В... отец Василий? Я уважаю религию, но я не планирую отдаваться этому всерьез. С моим мироощущением все в порядке. Я не нуждаюсь в руководстве.
   - Откройте глаза, Артем, - просит Василий, будто сам не отводил взор только что. - Прозрейте и оглянитесь. Боль, которую вы возвращаете людям... она слишком сильна. Она опасна.
   - Они сами ждут ее, - возражаю я. - Ждут и жаждут.
   - Люди слабы. Они принимают боль как должное. Но это темная боль.
   - Мои клиенты выходят отсюда обновленными. Они верят в меня и в мой метод. Это физиотерапия, больше ничего.
   - Это не терапия, это мучение. Но вы не просто мучите их. Вы открываете ход дьяволу. Вера в боль - это вера в дьявола. Я знаю, я видел! - Василий блестит глазами и приподнимается в своем кресле. - Это дьявол входит в них, и смеется над ними, и искушает, и овладевает! Вы играете на стороне дьявола!
   - О, господи, - шепчу я. - Ну зачем же так.
   Следующие несколько минут мы сидим молча. Его лицо (я удивлен) пошло красными пятнами. Он тяжело дышит. "Такой вот катарсис", - думаю я.
   Вероятно, я тоже выгляжу обескураженным. Я несколько раз открываю рот, желая что-то сказать, и все же не решаюсь.
   - Господь услышит вас. Обратитесь к нему.
   Это он хочет мне помочь. Но я качаю головой:
   - Я бы непременно обратился. Если бы знал, о чем у него спросить. А так...
   - Что - так?
   - А так все, что вы говорите, похоже на баптистские проповеди по телевизору: "играете на стороне дьявола...". Какие-то американизмы.
   Он вздыхает.
   - И еще, - продолжаю я. - У меня есть стойкое ощущение, что лично самому Господу нет до меня ровно никакого дела. Как и до всех нас, впрочем. Тогда зачем же вы пришли, спрашиваю я? Я и так плачу десятину ребятам из Минздрава. Вы хотите, чтоб я еще и на храм отстегивал?
   - А вот это уже обидно, Артем, - говорит он вдруг. - Тут вы совсем не правы. Просто... когда вы вспомните о нашем разговоре, не было бы поздно.
   Поднимаясь во весь немалый рост, он глядит мне в глаза:
   - Я думал, вы умеете слушать. А вы слышите только себя.
   Эти слова мне уже говорили раньше. Только доктор Литвак совсем не был похож на отца Василия. Радикально, по всем пунктам не похож.
   И тогда, и теперь я считал этот упрек несправедливым.
   - Если надумаете о чем-либо спросить, обращайтесь, - говорит Василий. - Мой приход на Остоженке.
   Я протягиваю ему руку, он - пожимает. И, отступив на шаг, обмахивает перстью - это благословение, понимаю я.
   Дверь за отцом Василием захлопывается. В окно я вижу, как он усаживается в темный "опель" и уезжает.
   Он даже не оглянулся ни разу.
  
   * * *
   Этот день все никак не мог кончиться, или просто я боялся ночи?
   Сперва я подвез Лидку до дому (отчего-то мне захотелось это сделать). Затем, подумав, заехал в джазовый кабак на Таганке. Я не был тамошним постоянным клиентом, и я не люблю поп-музыку. Просто оказалось по пути.
   Сразу двое охранников поискали у меня оружие. Равнодушно разведя руки, я думал: а что, если однажды найдут. Потом я почему-то размышлял о стволовых клетках. Тюремно-медицинские мотивы сменились сексуально-политическими: на сцене пританцовывала смугленькая лысенькая певица, похожая на Барака Обаму. Она мастурбировала под музыку, полуприкрыв глаза. Тихо, под сурдинку, дудел саксофон. Клавишник на "курцвейле" рисовал подкладку. Вероятно, это был эйсид-джаз.
   Я поднялся по скрипучей лестнице. Занял место за столиком. Все и вправду было как-то кисло, да еще из головы не выходил этот поп. Я взял себе выпить и что-то из еды.
   Становилось лучше. То место, где я сидел, нависало над сценой (когда певица заходила слишком далеко, я мог видеть ее стриженую макушку). Сбоку, у стены, в пространстве парило чучело Армстронга.
   Кто-то тронул меня за плечо. Помедлив, я обернулся. Стройная тень в антрацитовом платье изгибалась и мерцала блестками. У меня в кресле она изгибалась иначе. Недели две назад.
   - О, здравствуйте, Тамара, - произнес я.
   - Как приятно слышать это от доктора, - улыбнулась тень. - Да еще от такого классного.
   Почему во всей Москве не нашлось другого места для Анжелкиной подруги? Какой волной занесло сюда меня? Я не знал.
   - Вы сегодня в трауре? - пошутил я в такт своим мыслям.
   - Ну... его легко снять. Вы же помните. И разве мы не на "ты"?
   Потом мы танцевали. Потом о чем-то переговаривались, слушая лысую певицу, и потихоньку проникались ощущением друг друга - известно, как быстро это происходит, если всем все понятно и под рукой неплохой вискарь. Я глядел, как чучело космонавта с медной трубой перемещается по воздуху перед моими глазами, и улыбался. Тамара охотно принимала это на свой счет.
   - Смотри, как у нее получается, - засмотрелась она на певицу. - Иногда так и хочется стать лесбиянкой. Maybe next time... да, Артем?
   Я вышел отлить. По дороге обратно внимательнее, чем следовало, взглянул на администратора.
   - Есть private room, - сообщил он.
   Заметно пошатываясь, я вернулся за столик. Тамара облизнула губы.
   - Хочешь, я полечу... тебя? - спросила она. - Теперь моя очередь.
   - Полечи. Полети. Я не хочу больше быть доктором. Хочу быть космонавтом. Полетели вместе.
   Или я не произносил последних слов? Не помню. Затем была темная комната и темный, душный секс прямо на ковре. Надолго меня не хватило. А потом я ее потерял. Меня стошнило, и после этого я был почти здоров.
   Охранники на выходе проводили меня насмешливыми взглядами, хотя я оставил в этом гребаном кабаке половину их месячной зарплаты. За это я и не люблю шоу-бизнес. Или просто никогда не могу остановиться?
   Ночная прохлада освежила меня. Но не настолько, чтобы я не мог почуять мусорный ветерок из ближайшего переулка. Вглядевшись в мигающую синими огнями темноту, я оставил "мазду" на стоянке.
   Пожилой горец вез меня по транспортному кольцу. Свернув, мы углубились в темные переулки, и тут я решился.
   - Проедем вон туда, - велел я шоферу. - Где дом двухэтажный.
   Я вышел.
   Откуда-то издалека воняло помойкой. В кустах шебуршали то ли птицы, то ли крысы.
   В интернате свет горел только на первом этаже и еще в одной комнате на втором, где, как я знал, помещался директор; решетки на окнах напоминали растопыренные пальцы.
   Я скрипнул зубами.
   Достал мобильник. Вместо гудков заиграла музычка - веселая музычка, записанная специально для меня:
  
   Ах, как летит паровоз, когда сорван стоп-кран,
   по незнакомым местам, по лесам и мостам.
   Меня никто не догонит и никто не достанет,
   и никто не остановит, разве только я сам.
  
   С полминуты я слушал. Потом что-то щелкнуло, и раздался ее голос.
   - Привет, - говорит Маринка.
   При них она стесняется называть меня по имени. Я полагаю, это разновидность суеверия.
   - У меня телефон под подушкой, - говорит она тихонько. - Я думала, вдруг ты позвонишь.
   - Я и позвонил. Выгляни в окно... можешь?
   Когда-то мы молчаливо договорились обходиться без нежностей, если мы не вдвоем. Тоже из суеверия. И потом, мы всё прекрасно понимаем. По всем нашим законам у нее не может быть прав, у меня - обязанностей. Только любовь. Не так уж и мало.
   Там, высоко, в зарешеченном окне спальни шевелятся шторы. Я вижу ее. Полураздетую, с телефоном в руке.
   Желтый фонарь висит в пространстве над моей головой. Или это не фонарь? Луна светит в небе, полная, жирная, как российский сыр.
   - Я вытащу тебя отсюда, - говорю я вдруг. - Поедем гулять на выходных?
   Она молчит. А после исчезает, как призрак.
   Я тупо гляжу на дисплей. Вызов не завершен.
   - Я тебя люблю, - повторяю я, глядя на светящийся пустой экран. - Пусть я конченая сволочь. Но я тебя люблю. Тебе ясно?
   Наверно, она не слышит. Мы не стали покупать ей наушник bluetooth, все равно украдут.
   Отворяется дверь, и на крыльцо выходит охранник - старый седой евнух в камуфляже. Директор набирает себе только таких. Евнух озирается, видит меня, глухо кашляет. И отступает в сторону. Сто рублей за минуту, не меньше, - говорит его взгляд.
   Маринка сбегает вниз по ступенькам и оказывается у меня в руках. Ей немножко больно, но она улыбается. Я обожаю ее за это.
   - Я тебя тоже, - шепчет она. - Только я больше.
  
  
Оценка: 3.77*4  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"