На Черкизовском рынке можно потерять даже черта лысого. Однако многие почему-то удивляются, найдя его там.
Рынок утомлял художника. Вонь туземной пищи, окрики местных безлошадных биндюжников, густо заправленные кавказским акцентом; толпы целеустремленных покупателей; полуобнаженные женщины, примеряющие за хлипкими занавесками новинки от китайских "гуччи", "ричи" и "армани", - все это обостряло чувства, натягивая нервы до предела.
Касьян Забрежьев скользнул взглядом по рядам разнокалиберных чемоданов, поднял голову и увидел надпись на соседнем контейнере: "Ясновидящая Гефьён. Предсказание судьбы. Освобождение подсознания". Нашел-таки. Художник подозревал, что газетное объявление - шутка ушлого торговца, но к счастью, ошибся. Касьян замялся у входа. Нашарил в кармане влажные купюры: деньги на месте. "Сколько они возьмут за освобождение? Ну, пятьсот рублей. Ну, шестьсот, все равно останется на еду и коммуналку", - успокаивал себя художник. Он вышел на солнечное место. Жара изнуряла. Касьян вернулся обратно в тень и еще раз проверил наличность, оттягивая визит к ясновидящей.
Забрежьев, которому недавно исполнилось двадцать шесть лет, не сразу понял, что восклицание небритого биндюжника относится к нему. Верхняя коробка задела плечо, художник отшатнулся, споткнулся о расставленные чемоданы и, перебирая руками по грязному полу, ввалился в помещение под вывеской.
Невысокий носатый мужчина помог Касьяну подняться и взглядом оценил его хлипкую фигуру в светлых брюках и пропотевшей рубашке с короткими рукавами. Разочарованный "недорогим" визитером, "нос" негромко сказал:
Художник брезгливо отряхнул руки и огляделся. Серая потертая занавеска отделяла "предбанник" контейнера от внутренней части. На карнизе висели деревянные ящерообразные фигурки, морды которых застыли в непостижимых гримасах. У рифленой стены стоял стол. Новенький плеер муэдзином завывал песню из двух гласных звуков.
- Почему нельзя? - наивно возмутился Касьян. - Я специально приехал. Я вообще из Мытищ добирался. И вот ваше объявление, - художник достал газетную вырезку, - тут написано, что Гефьён помогает всем!
- Памагает, памагает. Панимаеш, э, дастойный малчик, зидес денги надо пилатит, - сочувственно сказал кавказец. - Билагодэтэлная ахчи памагает, но денги пилатит надо. Да?
- А у меня, по-вашему, денег нет? - повысил голос Касьян.
- Ай, какой дастойный малчик! Шьто, денги ест? Нэээт. У тибе ни хватит, - продолжал свою игру кавказец.
- Кто там, Аствацатур? - донесся из-за занавески чистый, хорошо поставленный голос.
Кавказец состроил страдальческую мину и ответил:
- Малчик пришоль, двер ашыбся, да?
Касьяну вдруг стало нестерпимо обидно, что его принимают за бедного безвольного мальчика, у которого нет собственных проблем и стремлений. А ведь именно они привели художника к ясновидящей. В порыве возмущения Забрежьев выхватил из кармана мятые купюры и потряс ими перед длинным носом обидчика:
- А это ты не нюхал?! - с детским вызовом вскричал Касьян.
- Аствацатур, пропусти посетителя, - приказала Гефьён. Застегнутое до шеи черное платье ахчи и полуулыбка, с которой ясновидящая наблюдала за импровизированной словесной дуэлью, создавали образ таинственный и привлекательный одновременно.
Довольный победой кавказец криво ухмылялся. Касьян же, уверенный в своем превосходстве, сунул руку с деньгами в карман и, словно в прорубь, "нырнул" вглубь контейнера.
"Комнату" ясновидящей украшали ковры мягких кофейных расцветок: на полу - с длинным ворсом, на стенах - с коротким. Гефьён села за изящный полированный столик с шелкографией на столешнице и львиными головами у основания резных ножек. Благодетельная ахчи взяла в руки призму с побитыми краями, которая заиграла на стенах бледной радугой.
- Что привело тебя? - на широком лице Гефьён отразилось участие. Кончик крупного с горбинкой носа двигался в такт движению полных губ, подкрашенных фиолетовой помадой.
Художник нервно оглянулся: не подслушивает ли кто. Убедившись, что они одни, приготовился объяснять, но Гефьён опередила:
- Молчи. Ты дома. Здесь не обманут! Вижу печаль твою.
Ясновидящая вгляделась в призму. Касьян отчетливо увидел на одной из ее граней увеличенный карий глаз с длинными ресницами. Гефьён вдруг отдернула увесистую стекляшку от лица и прикрылась рукой, будто заслоняясь от чего-то.
- Призраки овладели твоей фантазией! Она внутри тебя, но я не вижу тех, кто сетью темного тумана опутал ее и держит под гнетом, - продолжала благодетельная ахчи. Художник почувствовал, как плечи покрылись мурашками, - Гефьён уловила то, о чем сам Касьян лишь смутно догадывался. - Но мне нужно больше подробностей. И помни, здесь не обманут.
- Не обманут, - будто пробуя акустику в контейнере, повторил Касьян.
Слабенькая лампочка освещала лишь половину его узкого лица, отчего голова напоминала распухший банан. Сжатые в полоску губы художника с трудом выпускали слова. Он рассказал о заказе.
Посетитель пришел месяц назад, и Касьян сразу же понял, что жизнь изменится. Он думал, что к лучшему.
Художник как раз закончил плакат для презентации, попытавшись вдохнуть в него физически ощутимую форму. С помощью клея придал янтарным каплям объем. Развернул мольберт под углом к окну. Картина заиграла. Казалось, прохладные брызги застыли на стекле, готовые в следующее мгновение соскользнуть вниз, охлаждая сплющенными брюшками округлую поверхность. Касьян полюбовался изображением, которое словно просилось в руки. В дверь постучали.
Гость был одет в черную потертую кожанку с бобровым воротником, которую тут же снял. Достал из кармана горсть семечек и пересыпал их в подогнанную по крепкой фигуре джинсовую куртку, одетую поверх черной рубашки. Демократичные джинсы "сидели" на незнакомце непривычно строго.
- У вас звонок, похоже, не работает, - заметил гость вместо приветствия.
Он поискал глазами вешалку и, не найдя ее, повесил кожанку на спинку стула.
- Дверь обычно открыта. Закрываю только на ночь, - ответил художник.
- Не боитесь? - посетитель бегло оценил кухню и единственную комнату и заключил. - Хотя, у вас и брать-то нечего.
Касьян вымученно улыбнулся, будто стыдясь своей бедности.
- А я к вам по делу, - заявил незнакомец. - Хочу сделать заказ.
Посетитель достал семечку и разгрыз ее. Художник живо представил, как гость срывает шершавую "голову" растущего в поле подсолнуха, полного крупных серых семян, как с него осыпаются желтые лепестки. У Касьяна заслезились глаза. Он потер их и предложил посетителю пройти в комнату.
Гость подошел к мольберту. При дневном свете художник разглядел, что у незнакомца было широкое обветренное лицо. "Похоже, он откуда-то из провинции", - подумал Забрежьев, часто моргая. Посетитель тем временем с удовольствием рассматривал огромную бутыль пива на плакате и неожиданно громко сглотнул.
- Спасибо, - с чувством произнес художник.
Гость удивленно взглянул на него.
- Это уже шестой вариант, - продолжил после паузы Касьян, кивнув на исписанные листы ватмана в углу, - или седьмой? Неважно. Реакция вашего организма на плакат - наилучшая похвала для меня.
Посетитель улыбнулся и представился Александром. Он продолжал грызть семечки, складывая кожуру в карман.
- Вы не могли бы... - начал Касьян, посмотрел на горсть семечек в руке Александра и поднес к носу платок.
- Мне нужна картина, - перебил посетитель.
Художник тут же забыл про подсолнухи. Картины ему никогда не заказывали. Зарабатывал он рекламными плакатами, листовками, логотипами и прочей коммерческой "живописью".
Александр рассказал о том, что уже три года ухаживает за симпатичной женщиной. Зовут ее Варя, и у нее старомодное воспитание. Она хочет, чтоб он произвел на нее впечатление, которое решило бы дальнейшую судьбу их отношений. Деньгами Варю не удивить, поскольку она знает им "красную" цену. Обычный подарок, вроде бытовой техники или автомобиля тоже не годится. По словам Вари, за материальные блага чувства купить можно, но и стоить они будут не дороже этих благ. Александр долго раздумывал и случайно заглянул в городскую галерею искусств. Там он и увидел картину Забрежьева.
- Ах, вот вы о чем! - возбужденно воскликнул Касьян. - Так вы из Кирова?
- Да.
- Мой родной город. А та картина, "Зарождение новой жизни", - единственная, написанная мной по велению сердца. Критики разнесли ее в дым. Да, взять у меня нечего, но в нее я вложил свое рождение и жизнь. А эти "ценители искусства", - горько вскрикнул художник, - заявили, что, де, нельзя на одном холсте изображать зачатие, рождение и юность сразу. Получается свалка, мешанина не связанных друг с другом образов. Глазу, якобы, не за что зацепиться. Вереница событий вносит хаос в мысли. Тупицы! За внешней мишурой они не заметили внутреннюю гармонию развития жизни.
Касьян, возбужденный собственным пафосом, перевел дух, вытер покрасневшие глаза и высморкался.
- Я хотел сжечь ее, но мама сказала, пусть зарисовка будет памятником бесшабашной юности, понадеявшись, что я выкину из головы художественную блажь, а картина только поможет этому. "Зарождение" попало в галерею благодаря одной знакомой, которая работает там администратором и ценит меня.
Александр подумал, что знакомая, скорее всего, просто жалеет художника.
- И все-таки я считаю, что подобная картина может повлиять на Варю, - с нажимом сказал посетитель. - Я хочу, чтоб вы написали новую и изобразили на ней нашу свадьбу, старость и двоих детей, - он сделал паузу и многозначительно добавил. - И над всем этим незримо должна витать смерть.
Посетитель замолчал и бросил в рот семечку.
- Смерть? - переспросил Касьян, отследив движение гостя.
Крупная слеза скатилась по щеке Забрежьева, но он не обратил внимания, увлеченный задачей Александра.
- Именно, - сказал тот. - Потому что ценной делает нашу жизнь только смерть. Но она не должна выпирать явно, это угнетало бы.
Он уже обдумывал наметки нового полотна и даже "видел" отдельные сцены.
- Сколько вы хотите? - посерьезнел посетитель.
- Месяца три, возможно, четыре с учетом других заказов, - ответил Забрежьев.
- Я имел в виду, какую оплату вы хотите? - уточнил Александр. - Пятьдесят тысяч рублей вас устроят? Мне нужна действительно хорошая картина. Эмоциональная.
Касьян зарылся носом в платок, боясь неосторожным словом спугнуть покупателя. Гость принял молчание за согласие, удовлетворенно кивнул и разгрыз очередную семечку, заставив Касьяна оглушительно чихнуть.
- Вот аванс - десять тысяч, остальные - после завершения картины, - Александр положил деньги на мольберт, оставил фотографию Вари, а также свою, и ушел.
Варю Касьян полюбил сразу. Она очаровала его зелеными глазами и открытой улыбкой, словно призывавшей прильнуть к тонким, чувственным губам. Даже крупная коричневая родинка на правой щеке не портила красоту аристократичного лица, а подчеркивала ее. Варино изображение располагало к себе, и лишь стильная прическа, по мнению художника, возносила избранницу Александра над простыми людьми.
Касьян замолчал. Благодетельная Гефьён выдержала паузу и попросила продолжать.
После ухода посетителя художник несколько дней обдумывал композицию и делал наброски. Работа продвигалась быстро. Он загрунтовал холст и перенес на него рисунки. Но чем больше образов появлялось на полотне, тем сильнее нарастала внутренняя тревога. Написанные сцены жизни будущей семьи сливались в мешанину. В них было что-то отталкивающее, не соответствующее эстетическим потребностям Касьяна. Однако что именно вызывало такие ощущения, он не видел и не понимал. Даже маниакальное желание писать Варю не спасало от чувства омерзения, которое испытывал художник, глядя на свое детище. Разрешилось все как-то вечером. Темно-оранжевый закатный луч по-новому осветил полотно, сгустив тени, и Забрежьев с разочарованием и ненавистью уставился на истинного персонажа своих трудов - головорога, контурами которого послужили Александр, Варя и их детишки. Потрясенный художник попытался успокоиться: можно попробовать выдать головорога за смерть, хотя было очевидно, что портрет вышел далеко не семейный.
Ночью Касьяну приснилась женщина с зелеными глазами, зеленым лицом и с родинкой на щеке. Гостья вышла из черного тумана, раздвинув его словно рваные занавески, и ножом для бумаг по диагонали раскроила холст. Потом из тумана выскочил разъяренный головорог и, опустив рог, принялся гонять незнакомку, пока она не сгинула в темноту.
Касьян проснулся с окоченевшими от холода руками. Художник стоял перед мольбертом. Включив свет, нашел на полу два куска бумаги, которые еще недавно были полотном, а также нож. Варя на фотографии как будто загрустила.
- А вчера позвонил Александр и сказал, что у него - проблема. Его возлюбленная нашла работу в другом городе и собирается переезжать, но пока улаживает дела в Кирове. Картину заказчик хочет получить в течение месяца, - в отчаянии закончил Забрежьев.
- Ты должен верить, - методично повторила Гефьён и спросила. - Головорог, кто это?
- Не знаю. Я сам придумал такое название. У него мускулистое волосатое тело, оно гораздо мощнее человеческого, ноги как у Сатира, а вместо головы - длинный сабельно изогнутый рог, по сторонам которого располагаются безжалостные глаза. Рогом он может распотрошить даже кита.
- Призрак, - утвердительно сказала Гефьён. - Здесь не обманут. Я помогу тебе.
Она встала из-за стола и принялась рыться в ящиках комода, стоявшего у задней стенки контейнера.
- Вот, - торжественно сказала ахчи и поставила перед Касьяном квадратную коробочку, в каких обычно продают ювелирные украшения. - Возьми.
Касьян открыл ее, глаза наполнились слезами, а нос - слизью. На зеленой бархатной подушечке лежало вытянутое коричневое семечко с крылышками. Они трепетали от малейшего дуновения, едва слышно шелестя.
- Гиппеаструм жертвоцветный, - сказала благодетельная ахчи. - Посади семечко в горшочек с землей. Сперва появится росток и даст два листка. Потом выйдет стрелка. Накрой растение другим горшком. Не открывай до тех пор, пока плод не созреет. Не ставь на солнце. Ни за что не поливай кровью.
Глаза Касьяна округлились, он хотел что-то возразить, но Гефьён опять опередила его:
- Молчи. Здесь не обманут, - ее непререкаемый тон легко пробил бы танковую броню. - Созревший плод съешь целиком. Светлая фантазия пробьется сквозь темную.
- А как узнать, что плод созрел? - вклинился Касьян, едва различая обстановку сквозь слезы.
- Как шум стихнет, на следующий день открывай, - ответила ахчи.
- А если открыть раньше? - Касьян говорил с трудом, казалось, перед его носом режут лук.
- Остерегись! Незрелый плод вреден для здоровья.
Касьян уже не мог смотреть на семечко. Он захлопнул коробку и сунул ее в задний карман брюк. Скомканный платок насквозь промок от слез. "Вон отсюда. Бежать на свежий воздух, прочистить нос, отдышаться!" - нервно думал Касьян.
- Вы в порядке? - озабоченно спросила Гефьён, вглядываясь в лицо посетителя.
- Что? А, да-да. Порядок. Сколько я вам должен? - прохлюпал он.
- Э! Ара, чем больше дашь, тем сильнее пробьется фантазия, - ответила ясновидящая.
Касьян почти не контролировал себя. Он достал из кармана скомканные бумажки, не считая, кинул на стол, выбежал из контейнера и стал пробираться по торговым рядам к выходу. Вечерняя прохлада освежила ненадолго. Забрежьев вспомнил про семечко, и слезы потекли с новой силой. Он достал коробочку и бросил ее в урну. Какой-то бред: вырастить неизвестно что для усиления фантазии. Правильно говорят, что все ясновидящие, колдуньи и прочие целители - шарлатаны. Касьян шел, засунув руки в карманы, и вдруг понял, что денег в них больше нет. Все пять тысяч остались у благодетельной Гефьён. Он остановился, раздумывая. Потом решительнее, чем нужно, заторопился обратно.
Только через два часа у копавшегося в урне бомжа Касьян увидел коробочку. Он со злостью вырвал "сокровище" из рук бездомного и убежал, не обращая внимания на матюги. Темнело. Контейнер Гефьён был закрыт. А на следующее утро Касьян не смог отыскать его. Чемоданы стояли на прежнем месте. Контейнер походил на вчерашний, но следы Аствацатура и благодетельной ахчи исчезли вместе с надеждой вернуть деньги. Выкинуть покупку стоимостью пять тысяч рублей художник не смог. Даже предубеждение перед шарлатанами не помогло. Но и хранить семечко измученный насморком Касьян не собирался. Напрашивалось единственное логичное решение. На балконе он нашел горшочек с землей и сухим торчащим огрызком какого-то растения. Огрызок Касьян вырвал с корнем, землю раскопал, плюнул от досады в ямку и туда же кинул семечко гиппеаструма. Закопал, полил водой из-под крана и поставил горшок на подоконник. Завершив посадку, художник облегченно вздохнул и почувствовал, что насморк отступает, а с глаз спадает припухлость. Той ночью Касьян опять видел во сне головорога. Монстр силился поддеть рогом зеленую женщину.
Художник изменил композицию, решив, что картина будет двойной или даже тройной. Он прописал контуры и посмотрел с разных сторон, то приближаясь к мольберту, то отходя от него. В зависимости от точки зрения проявлялись разные образы, хотя сторонний наблюдатель вряд ли уловил бы их. Лишь смерть вызывала затруднения. Как изобразить ее, Касьян не знал. В задуманный эскиз она не вписывалась. В крайнем случае, художник предполагал окантовать полотно черной рамкой - грубо, но такой прием сразу вызвал бы ассоциации с портретом для похорон, символизируя жизнь в обрамлении небытия - как раз то, что и просил заказчик. Касьян подумал, что не обязательно даже прорисовывать рамку, достаточно прикрепить траурную ленту. Или же вовсе попытаться убедить Александра взять картину, как есть, без смерти.
Вечером Касьян бросил случайный взгляд на горшок и пораженно застыл. Не веря своим глазам, художник подошел к подоконнику и убедился, что пробившийся из земли зеленый росток - не галлюцинация, а живое растение, взошедшее за два дня. Касьян вспомнил наказ Гефьён, и у него мелькнула безумная мысль, что и всё остальное из сказанного ясновидящей - правда. До конца проникнуться этой идеей ему помешал телефон. Звонил Александр:
- Послушайте, времени почти не остается, если через две недели я не получу картину, потом она мне уже не понадобится!
- Хорошо, я постараюсь, - согласился Забрежьев, - но обещать не могу.
- Вы должны успеть! У вас в руках мое счастье, - напирал заказчик.
- Да-да, я понимаю, - с некоторым раздражением ответил художник и положил трубку.
Зеленая женщина с родинкой теперь явилась в ошейнике на поводке. Она яростно тащила за собой упиравшегося головорога.
Аванс Касьян давно истратил. Ему удалось получить немного денег за плакат с пивом, и он надеялся кое-как перебиться до расчета с Александром. Питался художник картошкой, макаронами, хлебом, молоком, дешевыми сосисками и чаем без сахара. Иногда позволял себе лапшу быстрого приготовления и печенье.
Гиппеаструм дал стрелку. Касьян, снедаемый противоречивыми чувствами, выполнил вторую часть наказа Гефьён и накрыл растение бидоном - другого горшка не было. Художнику уже и самому стало интересно, чем закончится ботаническая эпопея, так бойко стартовавшая. Благо никто не наблюдал за его чудачествами, Забрежьев хотел вырастить цветок именно так, как и советовала благодетельная ахчи.
Картина подсыхала. Оставалось доработать детали и недостижимый образ смерти, который все еще оставался не ясен. Технически художник мог бы заниматься прочими заказами, но вместо этого бесцельно бродил по квартире или парку, испытывая лихорадочное возбуждение, которое мешало сосредоточиться на работе.
В ночь на двадцать первое июня зеленая женщина стала раздеваться. Она сняла плащ и, пританцовывая салатовыми ногами, расстегнула пуговицы на зеленой блузке. Касьян представил, какова гостья его снов без одежды, и задрожал от омерзения и любопытства.
- Нееет! - закричал он.
- Ты должен увидеть меня такой, какая я есть, - виляя бедрами, томно протянула незнакомка. Едва удерживаемые зеленым лифчиком изумрудные груди нависли над Касьяном. - Раскрой меня. Посмотри на меня. Полюбуйся мной.
Он подхватил плащ, обернул его вокруг гостьи и отстранился. В этот момент появился головорог. Он уменьшился в росте и выглядел уже не так устрашающе. Зеленая гостья Касьяновых снов похотливо схватила монстра за самую выдающуюся часть тела, впилась в рот и высосала словно паук муху. Оставшийся в руке рог она приставила к своему лбу и, улыбаясь, сказала Касьяну:
- Ты должен увидеть меня и напоить.
Потом ногтем мизинца зеленая женщина мягко провела по низу Касьянова живота. У художника на мгновение захватило дух. Кровь прилила к щекам. Он почувствовал, как горячая волна накатывает на лицо и уши.
- Какой ты аппетитно-красный, - сказала болотная женщина и облизнула Касьяну шею.
Он резко оттолкнул незнакомку.
- Я пришла! - безапелляционно заявила гостья и исчезла.
Касьян проснулся от приглушенного шума. Часы показывали шесть. Кто-то мерно выстукивал резиновым молоточком по металлу. Звук был близким, но негромким. Утреннее солнце сквозь тюль рисовало на полу яркие квадраты окна. На одном из них четко обозначилась тень от горшка с бидоном. Бидон слегка раскачивался. Стук шел изнутри этой ботанической пирамиды и как будто сопровождался легкими вздохами. Художник позавтракал, потом нашел вату, заткнул уши и вернулся к полотну. К полудню картина была готова. Без смерти. А резиновый дятел всё долбил и долбил отверстие в железном черепе. Голова наливалась тяжестью, уши болели. Хотелось спать. Хотелось вырвать из груди застрявшее напряжение и придавить им бидон, Александра и тех, кто затолкал Касьяна в такую прелую жизнь, в которой даже солнце услужливо выделяет то, что разъедает мозги.
- Хватит! - заорал Касьян. - Прекрати!
Раздался удар, бидон не устоял и с железным грохотом упал на пол. В тот же миг растение выпрямилось, упруго раскачиваясь. На толстой ярко-зеленой стрелке рупорами торчали в разные стороны три огромных фиолетово-белых соцветия. Но внимание Касьяна приковали не они. Сразу под ними располагалось шарообразное утолщение, на котором (Забрежьев даже в испуге отшатнулся) проступали черты или, точнее, черточки лица. У Касьяна перехватило дыхание: цветок смотрел на него двумя немного раскосыми глазами, под одним из которых набухла маленькая бородавка. Художник загипнотизировано уставился в них, одновременно пытаясь нашарить что-нибудь для защиты. Он измазался в красках и в панике разбросал кисти. Наконец, рука наткнулась на нож для бумаг. Художник зажал его в правом кулаке и, намереваясь снести цветку "голову", наотмашь рубанул от левого плеча. Стрелка отклонилась назад и вниз. Лезвие срезало лепестки, спланировавшие на пол, но серьезного ущерба не нанесло. Силу удара Касьян не рассчитал, и ребром ладони попал в мольберт. Тот свалился на полки, с которых посыпались рамы для картин и безделушки для прорисовки рекламок. В руку впилась длинная заноза. Художник застонал, выронил нож и принялся вытаскивать ее, прикрикивая:
- Святой Касьян взглянет - цветок завянет, Касьян взглянет - цветок завянет, - крик перешел в шепот, шепот - в бормотание. Художник впал в оцепенение, продолжая твердить нехитрое заклинание. Остановившийся взгляд был устремлен сквозь цветок в пространство.
- Папичка, - высоким голосочком сказал цветок.
Касьян моргнул и осмысленно посмотрел на растение.
- Папичка, помоги, - чуть слышно повторил гиппеаструм. Пониже глаз у него проступила выпуклость, похожая на миниатюрный львиный зев, желто-зеленые лепестки которого слабо шевелились, издавая подобие человеческой речи.
- Ты кто? - вырвалось у художника.
Он вновь поднял нож для бумаг и выставил его вперед. Цветок на стрелке подался назад и бессильно прикрылся тонкими длинными листьями, проделав это настолько трогательно, что Касьян опустил импровизированное оружие.
- Папичка, не бей, - умоляюще попросил цветок.
- Кто? Ты? - повторил Касьян.
- Я Фанти, твоя доча, - доверчиво сообщило растение.
- У меня в квартире завелась Дюймовочка, - отстраненно сказал художник, подхватил с пола бидон и с размаху нахлобучил его на цветок. Вот так. Говорящих гиппеаструмов с глазами и родинкой не бывает. Постоит в бидоне, созреет - тогда Касьян и откроет. Похоже, он просто устал, переработал, не выспался. Ну, и мерещится всякая бредятина. Да и какой он папа? У него и жены-то нет. Его самого мама опекает не хуже ребенка. Нет. Выращивать дочку-цветок он не намерен. Тем временем удары из бидона или из Касьянова черепа возобновились. Теперь к ним добавился размеренный речитатив:
- Па-па, па-па, па-па, - на каждый удар приходилось по одному "па".
- Зачем головка болит? - словно из трубы донесся голос Фанти. - Мне страшно, папичка.
Художник собирал разбросанные по полу фигурки, рамы, кисти и невольно представлял, как о стенки бидона тщетно бьется зеленая детская головка, из ссадин на которой сочатся капли цвета морской волны. Касьян сглотнул слюну, чтоб избавиться от подкатившего к горлу кома.
- Ты знаешь, - продолжала Фанти, и в ее голосе зазвучали истерические нотки, - по мне лазила здоровая гусеница. Она хотела меня съесть. Я же вкусная. Вот она и хотела. Даже спинку укусила. Папичка, я ведь не умру? Тут так темно! Вдруг гусеница опять приползет? Что мы тогда будем делать? Ей же здесь больше есть нечего - только меня. Спаси, папичка!
Фанти заскулила. Касьяну стало стыдно за малодушный страх. Чего он испугался? Цветка с глазами? Да он и ходить-то не умеет, а уж рук у него и подавно нет. Торчит из горшка и бормочет что-то невнятное - вот и вся опасность. Забрежьев невесело посмеялся своей глупости, но бидон не тронул.
- Меня нужно опылять, - вдруг заявила Фанти, - и я созрею. Папичка, мне же надо созреть?
Слово "созреть" прозвучало так значительно, что художник занервничал. А ведь она права, думал он. Плоды просто так не появляются. Надо что-то делать с пыльцой и тычинками. Иначе наказ ясновидящей пойдет прахом. Но и открывать цветок ахчи запретила. Касьян сжал кулаки и скрипнул зубами. Он уже ненавидел советы Гефьён, скулящую Фанти и посредственного себя. Художник выбежал в коридор и принялся натягивать ботинки.
- Мне темно, папичка! - как будто почувствовав его намерения, дрожащим голоском прокричала Фанти.
- Как ты меня достала! - сквозь зубы прошипел Касьян.
Он раздраженно снял бидон, поставил его на стол среди разбросанных тюбиков и выбежал из квартиры.
Касьян сидел на лавочке перед подъездом и с удовольствием вдыхал аромат свежескошенной травы, приправленный запахом сизого выхлопа газонокосилки.
"Надо позвонить маме и спросить у нее, что делать с живым цветком", - подумал Касьян. Сначала мысль казалась удачной, но потом Забрежьев вспомнил первую студенческую любовь. Как его угораздило влюбиться в секс-символ факультета, он не понимал. Они говорили один раз. В начале первого курса. Она рассказывала, а Забрежьев вместе с десятком одногруппников слушал. Это была игра. По фигуре, выражению лица, рукам ребята угадывали психологические портреты новых знакомых. Девушка веселилась от души:
- Ты, - сказала она Забрежьеву, - маменькин сынуля. Ты не можешь сам принимать решения. Ты скован. Тебе почти невозможно выбраться из болота серой жизни. Ты сгниешь в нем, пописывая натюрморты для олигархов мелкого пошиба. Ты...
Она, фантазируя на ходу, говорила что-то еще, но Касьян не слышал. Только он один знал, насколько близка девушка к тому, чтоб обидеть его. Острыми, как зубки молодого котенка, словами она кромсала и Забрежьева, и собственный хрупкий образ, который создал у себя в душе Касьян. Тогда он еще не задумывался о том, что и у ангелов бывают осиные жала.
Психологическая импровизация так подействовала на Забрежьева, что, закончив через четыре года училище, он сбежал в столицу - становиться художником, самостоятельным человеком и мужиком. Но запала хватило лишь на то, чтобы брать коммерческие заказы. Писать собственные картины он боялся. Отца Касьян не знал, а мать воспитала его в кандальном подчинении. Любое проявление фантазии она подавляла. "Кася переболеет рисованием, - думала мать, - и получит настоящую профессию. Он вполне может стать юристом или бухгалтером".
Когда Забрежьев подходил к холсту с желанием творить, на бумаге появлялись безобразные персонажи, затмевавшие Босха. Головорог был одним из многих. Подспудно Касьян чувствовал, что при должном исполнении жуткие твари могли бы занять достойное место в шеренге великих мистических образов. Но иногда, к счастью, художнику снилось, как творения оживают и идут за ним. Тогда он, врасплох застигнутый страхом, пускал в ход нож для бумаг. Касьян представлял, что отрезает монстров, как куски собственной души, и безжалостно крошил незаконченные полотна.
Александр своим заказом выхватил ниточку светлого начала в душе художника и потянул за нее, вытягивая на поверхность целый эстетический пласт, который Касьян давно похоронил.
"Надо написать портрет гиппеаструма, - решил, наконец, Забрежьев, - и показать его Варе". Идея показалась ему даже не здравой, а спасительной. "Непременно показать Варе!" - думал художник. От возбуждения он вскочил со скамейки, повисел на детском турнике и покачался на качелях. Чем дольше Касьян рассматривал эту мысль, тем привлекательнее она ему казалась. Как именно он покажет портрет Варе, было не важно. Способы найдутся. Потом. Сейчас главное - работа.
На подоконнике валялся выжатый тюбик из-под красной краски, а листья гиппеаструма покачивались, покрытые тяжелыми густыми каплями. Кровавыми потеками залило стол, пол и подоконник.
- Папичка, я хотела попить, - сказала Фанти, - и не получилось. Ну, давай попьем вместе?
Касьяну показалось, что в раскосых наигранно наивных глазках мелькнуло что-то хищное, но художник даже не задержался на этом впечатлении. Ему предстояло оттирать следы жажды Фанти. Он недовольно поджал губы. Дети доставляют столько неудобств! Чистить сам цветок художник не собирался. Пока он смывал растворителем пятна, Фанти, наклонившись, с интересом следила за уборкой. Убедившись, что к ней Касьян не подойдет, она сказала:
- Папичка, посмотри на спинке. Видишь, как меня гусеница укусила?
Касьян выпрямился. Подоконник. Горшок. Гиппеаструм. Ну, говорящий, и что? Стоит же, не рыпается. Да и жалко ее: беспомощная совсем. Он с опаской просунул руку между листьев и чуть пригнул стрелку вперед, чтоб разглядеть заднюю сторону, на которой и вправду оказался срез. Внезапно кто-то укусил Касьяна за тыльную сторону ладони. Он отдернул руку и облизал больное место. В земле что-то шевельнулось и тут же замерло. Хорошее воображение - благословение любого художника, но сейчас оно измывалось над хозяином. Боковым зрением Касьян заметил, что веки цветка прикрылись, будто от наслаждения. Фанти, поймав реакцию художника, потупила глаза и спросила:
- На тебя тоже напала гусеница?
- Сомневаюсь, - ответил Забрежьев. - Скорее комар тяпнул.
Объяснение звучало не хуже других, и художник тут же забыл о боли. За всеми этими событиями он совсем упустил из виду одну деталь: как тюбик из-под краски со стола перекочевал на подоконник, и как гиппеаструм его выдавил? Сосредоточиться Касьян не смог: цветок болтал без остановки.
- Папичка, а кто живет вон в той коробочке? - Фанти направила стрелку в сторону стоявшего на столе телефона.
- Почему ты решила, что там кто-то живет? - спросил Касьян.
- Там кто-то головкой звонко-звонко стучался, - ответила Фанти.
- Какая ты глупая, - добродушно заметил художник и улыбнулся наивности цветка.
Предубеждения Касьяна, а с ними и страх, незаметно таяли перед детской непосредственностью Фанти. Художник намочил тряпку и принялся оттирать красные потеки на листьях. Уже закончив, он опять почувствовал укус и машинально, не задумываясь, отдернул руку. Забрежьев вдруг сообразил, что звонить мог Александр, но Фанти повернула мысли в другое русло:
- Папичка, а когда я созрею, что мы будем делать?
Касьян потрясенно замер. А действительно, что? Он избегал смотреть на Фанти. Ему никогда не хватит духу признаться, зачем он ее вырастил. Да и найдет ли он силы выполнить наказ Гефьён после созревания? "Нет, брат ты мой, не лги себе, - куражился внутри Касьяна чужеродный голос, - не после созревания - после смерти! Кушать ты будешь трупик своей зелененькой дочурки". Непрошеные чудовищные мысли лезли в голову. А если бы все фрукты и овощи умели говорить? Что бы он ел тогда?
- Ты станешь взрослой и красивой, - с надеждой на правду соврал Забрежьев.
- И смогу любить?
- Конечно, - осипшим голосом ответил художник. Глаза увлажнились. В порыве он погладил головку цветка пальцем. - Обязательно сможешь. Да ты и сейчас уже любишь.
- А, по-моему, я долго не проживу. Мне что-то мешает, - обреченно сказала Фанти и покачалась. - Ну, давай, наверное, опылим меня?
Художник прерывисто вздохнул и взял кисть. В тот момент он чувствовал себя преступником и людоедом. Под руководством цветка, подавляя протест слизистой оболочки носа, Забрежьев принялся стряхивать пыльцу с тычинок на пестик. Золотой дождик нехотя струился на пол. Покончив с ботаникой, Касьян приготовился спать.
- Папичка, ты же больше не забидонишь меня? - с надеждой спросила Фанти.
- Нет, конечно, - ответил новоявленный отец.
- Защищай меня, - попросила Фанти, - тут столько комаров! Я их тоже боюсь. Мне хочется на тумбочку - поближе к тебе. Рядом с тобой спокойно. Пожалуйста, папичка.
- Глупышка, - устало улыбаясь, сказал художник.
Переставив горшок на тумбочку рядом с кроватью, Касьян заснул под непрерывное щебетание гиппеаструма. Луна была единственным свидетелем того, как земля в горшке вздулась, глухо просыпавшись комьями на тумбочку. Из почвы выгнулась дуга. Она аркой росла ввысь, пока не высвободился весь корень, похожий на тонкое щупальце спрута, которое туго обмоталось вокруг правого запястья художника. Тишина неохотно отступила перед слабым сосущим звуком.
Во сне Касьян безумствовал. На зеленой женщине почти ничего не осталось из одежды. Тонкими жилистыми руками, похожими на лианы, гостья прижимала художника к своим бедрам и втягивала его язык глубоко в рот. Она целовала даже не в засос. Казалось, что укушенная гремучей змеей бабища через толстый шланг пытается всосать со дна пустой двухсотлитровой бочки глоток противоядия. Бочкой был Касьян. Женщина сосала до тех пор, пока художнику не приснилось, что он потерял сознание. Ничего блаженнее этого звериного экстаза Забрежьев не испытывал.
Касьян проснулся разбитым. Саднило запястье, вокруг которого образовался фиолетовый "браслет" с красными крапинами. Щека намокла от слюней. К губе прилипли белая нитка и перо от подушки. Художник брезгливо отплевал постельный "мусор", сел на кровать и посмотрел в окно. Рама завертелась. К горлу подкатила тошнота. Он снова лег. Кручение прекратилось. Посмотрел на тумбочку и только сейчас заметил, что гиппеаструм изменился.
На первый взгляд Касьяну померещилось, что цветок превратился в распятие. Появились два новых утолщения: одно в том месте, где у нормальных женщин бывает грудь, другое - там, где бедра. Между грудью и головой обозначились плечи. Ниже бюста проявился животик. От бедер стебель раздваивался, образуя подобие ног. Несколько удлиненных листьев, словно полы халата, прикрывали растительные женские прелести. Позвоночником же зеленому ботанико-анатомическому подобию человека служила потолстевшая за ночь стрелка. Именно это обстоятельство придавало гиппеаструму невероятное сходство с голгофой. Однако в отличие от Иисуса личико цветка лоснилось довольством. Вообще вся Фанти, если это еще была она, источала слабый, но отчетливый, запах плоти.
- Фанти, ты уже созрела? - по-идиотски спросил Касьян, продрав глаза.
Девица на стрелке качнула утолщением бедер и сказала:
- А у тебя сальные шуточки, Кэсси. Нормальная баба влепила бы тебе за них мокрым полотенцем. Пользуешься моей беспомощностью?! И учти, я больше не Фанти.
- А кто же ты теперь? - спросил Касьян.
- Фэнта Зина, - ответила девица.
- Приятно познакомиться, - промямлил художник, не догадываясь, как бредово это прозвучало.
Касьян потер зудящее запястье, на котором отчетливо проступили синяки с подсыхающими круглыми ранками.
- Кто это меня так покусал? - раздраженно спросил художник.
Фэнта Зина отвела глаза и сказала:
- Я видела, они по тебе ползали. Здоровые! Как твои тюбики.
Художник уже очнулся от сна и присмотрелся к цветку. Минуты две Забрежьев соображал, кого же напоминают ему фигура и лицо Фэнты. Он даже забыл про мистических тараканов размером с тюбик. Потом Касьяна осенило. Она же вылитая зеленая гостья из его снов! Ошеломленный открытием он растерялся, пытаясь понять, как произошло это таинственное превращение. Потом поднялся на ноги. Коленки задрожали, напоминая то ли о сне, то ли о его метаморфозе. И тут Касьян напрягся. Он хотел написать портрет вчерашнего гиппеаструма. Но тот, бывший, цветок мало походил на сегодняшний. А что будет завтра? "Плооооод!" - заорал внутри надменный голос. Именно. Завтра Фэнта Зина созреет окончательно, и останется плод. Как же так? Мысль металась в голове, как стрелка в бидоне. Они ведь только познакомились, немного притерлись, и надо расставаться? "Не расставаться - хоронить", - отрешенно подсказал чужеродный внутренний голос. Художник бессильно сжал кулаки. Он всегда подсознательно верил, что творчество может победить смерть. Творчество компенсирует (ну, хоть как-то!) потери дорогих... хм... существ запечатленной светлой памятью. Но вот так отчетливо представлять, что завтра ты потеряешь того, кого сам вырастил, ему не приходилось. Понимание дикости и парадоксальности грядущей утраты заставило художника начать действовать.
- Я должен написать тебя, - сказал Касьян.
- Это больно, Кэсси? - опасливо спросила Фэнта.
- Нет, ты ничего не почувствуешь.
- Жалко. Мне нравится чувствовать, - разочарованно ответила Зина. - А на что это похоже?
Забрежьев кивнул на законченный семейный портрет Александра, Вари и их детишек:
- Я изображу тебя на листе бумаге, как эту картину.
- О, Кэсси, какой ты заботливый мужчина! - воскликнула Фэнта.
Художник покраснел довольный комплиментом.
- А потом мы отпразднуем мой двойной день рожденья! - продолжала восторгаться Зина.
У Касьяна словно холодная сталь разливалась в груди. Их восторг и чувства были такими скорыми, лихорадочными, какими они бывают только накануне трагических событий. Забрежьев догадывался о них, но делал вид, что наслаждается оставшимся временем.
- А почему двойной? - озадаченно спросил Касьян.
- Вчера был мой настоящий день рождения, а сегодня я родюсь, то есть рожусь, на твоей картине, - объявила Зина.
- За это стоит выпить! - провозгласил Забрежьев.
- О! - при слове выпить у Фэнты перехватило дыхание. - Да, обязательно.
- Мы выпьем вина, - заявил Касьян.
- Конечно, - подтвердила Зина, - сначала мы выпьем вина...
Она не закончила фразу и задумалась, словно всматриваясь во что-то незримое, глаза ее наполнились ожиданием наслаждения.
Правая, пишущая, рука устала быстрее, чем обычно, неприятно удивив художника. Но портрет Фэнта Зины выписывался со сверхъестественной быстротой. Касьян работал акварелью. Потом, когда у него будет больше времени, он создаст другую, более долговечную, композицию. Во время работы Касьян не переставал поражаться совершенству и гармоничности форм ботанической подруги. Она была канонически прекрасна. Эх, не существовало на свете вещи, которую он не отдал бы за то, чтоб Фэнта сошла со своего "креста".
Художник снял лист с небольшого этюдника и показал готовый портрет Зине. Она восторженно закачалась на стрелке, шелестя листьями.
- Какая миленькая. Неужели это я? Кэсси, ты волшебник. Но ты должен пообещать мне кое-что.
- Что же? - спросил Касьян. Он чувствовал, что портрет удался и наслаждался этим ощущением.
- Сначала пообещай! - не унималась Фэнта.
- Ну, хорошо, давай говори, обещаю, - покровительственно сказал художник.
- В следующий раз, - заговорщически зашептала Зина, - ты нарисуешь меня обнаженной.
Забрежьев ошеломленно замолчал. Жаркая волна прокатилась по бедрам и низу живота. Святой Касьян! Неужели эта растительная дама успела настолько заинтересовать его, что одно представление о ней обнаженной волнует его плоть? Или неуемное воображение тестостероном впрыскивает в мозг эротические фантазии? Да, скорее всего, так. Воображение иногда возбуждает сильнее натуры. Но уже через мгновенье плотские мысли сменились ожиданием катастрофы. Завтра Фэнта станет какой-нибудь грушей или орехом. Что ж, значит, Касьян выполнит обещание и напишет портрет обнаженной груши. Касьян мрачно усмехнулся. Вероятно, вся радуга переживаний отразилась на лице художника. Увидев его печаль, Зина истолковала ее по-своему и спросила:
- Ты думаешь, я уродлива?
- Ты прекрасна, и мы должны отпраздновать это.
Касьян быстро собрался и ушел в магазин.
А потом они пили чилийское розовое вино "Карта Вьеха", пели старые песни и наслаждались пьяными разговорами. Зине Касьян наливал под корень, а себе - в пузатый бокал. Алкоголь почему-то действовал на Фэнту не хуже, чем на Забрежьева. В конце вечера она даже попыталась исполнить танец живота под горячие хлопки Касьяна, но чуть не сломала стрелку и успокоилась. Кульминацией праздника стал звонок Александра.
- Завтра я приеду за картиной, - твердо заявил он.
- Валяйте, - пьяно засмеялся Касьян. - Но смерти нет.
- Смерть должна быть, - начал горячиться Александр.
- Дружище, - развязно обратился художник, - в картине смерти нет. Мое творение бессмертно.
Забрежьев захихикал над каламбуром.
- Но мы же договорились, что смерть обязательно будет!
- Будет, - философски согласился Касьян, - но потом. Попозже. Сейчас еще рано. Я слишком молод для смерти.
- Да причем здесь ты, тупица! - не выдержал Александр. - Смерть должна жить в картине!
- Вы противоречите себе же, - заявил Касьян. - Разве смерть может жить, а? Короче, так. Если до завтра смерть не наступит, значит, получишь бессмертную картину. О!
- Если до завтра смерть не наступит в картине, она наступит для тебя! - сорвался Александр. - Ты в своей конуре не представляешь, сколько времени, сил и денег у меня ушло, чтоб добиться Вариного расположения! Я продал одну из двух своих лесопилок, чтоб построить для нее дом. Она не стала жить в нем. Мои отец и мать чуть не располосовали мне мозги, когда узнали об этом, и обозвали меня великовозрастным ребенком. Я так нахамил в ответ, что уже два года мы не разговариваем. Я живу лишь надеждой на то, что, получив согласие Вари, смогу помириться с ними.
- То есть, - пьяно резюмировал Касьян, - вы там че-то нагородили, а я расхлебывай?! Вот так гротеск!
Касьян положил трубку. Телефон вновь зазвонил.
- Кэсси, а твой дружок совсем голову не бережет, вон как стучится ей в звонок, - пьяно сказала Зина, и они вместе развязно заржали.
Телефон, наконец, умолк. Отсмеявшись, Фэнта спросила:
- А что он хотел?
- Чудак он, - ответил Забрежьев, - смерти хотел и угрожал.
Когда Касьян укладывался, его осенило: а ведь у плода должны быть семена. Как же ему раньше не пришло это в голову? Фэнта созреет, но из плода он вырастит ее снова! Засыпая, Касьян почувствовал тихую радость и умиление. Они снова встретятся. Обязательно и скоро.
Фэнта Зину мучили кошмары. Ей грезилось, что приходит заказчик. Он в широкополой шляпе и длинном пальто с поднятым воротником. Неторопливо раздевается, и под верхней одеждой оказываются салатовые бублики гусеницы. Они переминаются. Заказчик снимает шляпу, из-под которой выползает голова с рожками. Щекастая ряха улыбается. Зеленое, переламывающееся тело наползает на спящего папу. Фэнта в ужасе проснулась. Нет, подумала она, папа не должен стать жертвой этого чудовища. Папа вскормил Зину, благодаря ему она познала комнату мира. Увидела солнце. Стала почти человеком. Папа Кэсси нарисовал чудесный портрет. Если Фэнта спасет папу, то станет частью его. Благородно. От холода занемели ноги. Или папа справится сам? Наверное, справится. Он вон какой большой. Точно справится. Лучше выпить еще крови. И вина. И порасти еще один день-денечек. Только один. А потом Зина вступится за папу. Хотя как она может помочь? Чем? В любом случае, думать об этом она будет завтра.
Фэнта вздохнула с облегчением. Хорошо. Решение принято. Немного успокоившись, она обнаружила, что все еще не чувствует ног ниже "колен". Холод был не причем. Они стали подсыхать. А травянистые волосы как будто покрылись коростой. Что происходит? Бока задеревенели и срослись со стрелкой. Я же еще жива. Да. Я думаю, качаюсь. Она покачалась в разные стороны. Склонилась к тумбочке. Все в порядке. Или нет? В висках стучала папина кровь. Зина услышала слова: "Ты должна помочь. Ты должна. Должна". Они пульсировали в зеленой головке с каждым толчком крови, сливаясь в хоровод звуков. Должна. Должна. Должна. Руки-листья, словно лапки мухи, скребли головку, пытаясь выскоблить из нее зациклившуюся мысль. Из-под век выступила роса. Неужели так быстро заканчивается жизнь? Не может быть. Неправда. Просто Фэнта подсыхает без крови. Надо попить еще папиной юшечки! Да, конечно, попить, и все наладится.
Корень-щупальце нервно выпростался из почвы и, подрагивая, обвился вокруг запястья Касьяна. Блаженные горячие волны наполнили стрелку, прожилки на листьях, ставшие багровыми соцветия и тело Зины. Она почувствовала умиротворение, которое резко сменилось паническим страхом. Сокращения внутренней мышцы участились. Мощный поршень теперь гонял выпитую жидкость по стрелке. Должнадолжнадолжнадолжна. Отдельные слова слились в одно. Бесцветная роса приобрела розоватый оттенок. Прожилки в голове начали лопаться, и папина кровь брызнула в глаза. Предчувствуя неизбежный финал, Фэнта Зина инстинктивно сделала то единственное, чем еще могла помочь отцу, - наклонилась в сторону картины. Послышался хлопок, будто наполненный водой шарик с высоты упал на асфальт.
Александр пришел утром. Стук в дверь разбудил Касьяна, и он с трудом поднялся с постели. Зацепившись за ножку кровати, художник упал, но потом все же добрался до коридора и уперся рукой в косяк. Открыв незапертую дверь, Александр вошел в квартиру и столкнулся со взлохмаченным Касьяном, стоящим на пороге комнаты в позе стартующего быка. Взгляд гостя устремился на исколотое запястье.
- Леший меня забери, да ты же нарик! Да еще и глупый. Вместо того чтоб колоться в локтевой сгиб, а лучше в бедро, ты колешься в самое видное место. И зачем?
Александр оглядел комнату и увидел портрет Фэнты на столе.
- Так вот зачем ты колешься! Чтоб потом рисовать такое?
Касьян перекатывал язык, словно сухарь, и, запинаясь, ответил:
- Я, знаете ли, хотел бы подарить этот портрет Варе. Это личный подарок.
Из желудка к горлу подкатила теплая волна, но Забрежьев сглотнул ее обратно. Александр поморщился.
- Только пусть Варя позвонит потом и скажет, что она думает об этом рисунке, - Касьян не знал, куда деться от стыда.
- Думаете, вы нарисовали распятую женщину, и это кого-то заинтересует? - съязвил Александр.
- Это не распятая женщина, а мечта.
- Э, брат, жениться тебе надо. Когда здоровый мужик мечтает о распятой бабе - это не искусство, а патология.
Александр помолчал. Потом, глядя художнику в глаза, спросил: