После поступления во МГРИ в 1952 году я постоянно прожил в Трубниковском переулке 10 лет у тети Маши (Марии Алексеевны Бобринской (Челищевой), сестры отца) и дяди Коли (Николая Алексеевича Бобринского, двоюродного брата отца). Но и до этого я провел много времени у Бобринских, начиная 1939 года, когда мы, из села Норское на Волге под Ярославлем, приехали в Москву на отпуск моих родителей.
Бобринские жили тогда в четырехэтажном флигеле внутри двора (дом 26, квартира 19), который в 90-е годы был снесен. Проснувшись рано утором я вдруг услышал бой часов Спасской башни. Потом я увидел Кремль из чердачного окна основного, семиэтажного дома, куда меня привел двоюродный брат Коля. День начинался под шум примусов на общей кухне в бывшей квартире Бобринских, превращенной в коммуналку. Потом мы с Колей ходили за керосином на Малую Молчановку, и он показал мне дом А. С. Хомякова на Собачей Площадке, который позже был снесен при прокладке Нового Арбата.
Я никогда раньше не жил с электричеством, и в 6 лет меня очень заинтересовали штепсельные розетки в квартире. На дворе я нашел кусок изолированного провода и вставил его в виде вилки в штепсельную розетку. Потом тете Маше пришлось вызывать электрика, но она меня не ругала, а брат Коля стал объяснять мне, что такое - электричество.
Через год мы переехали в Мытищи под Москвой, сняли комнату и мать стала работать медсестрой в медпункте детского дома, а отец получил должность младшего научного сотрудника в ИФЛИ и ездил на работу на электричке. Меня устроили в детский сад. Мы часто бывали у Бобринских. Тетя Маша подарила мне лыжи и коньки, оставшиеся от сына Алешу, погибшего под трамваем на Арбате.
Новый, 1941 год мы встречали в холодной мытищинской комнате чаем со слипшимися кофейными леденцами. В начале войны мы с отцом вырыли "щель"в огороде, и мать ставила туда молоко. В первый же большой немецкий налет я полез в укрытие и разбил банку с молоком. Потом все привыкли к налетам, прожекторам и стрельбе зениток.
Перед отъездом во Владимир в эвакуацию мы жили у Бобринских в Трубниковском переулке. В небе висели заградительные аэростаты. По вечерам звучали сигналы воздушной тревоги, бухали зенитки. Мальчишки собирали осколки от зенитных снарядов. Первое время при налетах мы прятались в метро на Смоленской площади, но вскоре стали оставаться дома. Я помню ночной взрыв поблизости. Говорили, что немецкая бомба угодила в здание театра Вахтангова на Арбате.
Это было время осеннего немецкого наступления. В октябре Москва опустела. Бежали важные чиновники и жирные снабженцы. Склады и магазины были разграблены. Из окон учреждений ветер разносил золу и обрывки документов. На помойках валялись кучи красных томов сочинений Ленина и портреты вождей в массивных рамах. Все это потом быстро куда-то исчезло.
В осадной Москве 41 года отец по ночам дежурил на крыше семиэтажного дома в Трубниковском переулке, чтобы сбрасывать на землю зажигательные бомбы при немецких налетах, что носило символический характер. Иногда удавалось пробраться на крышу и мне. В ярком свете прожекторов и вспышек зениток открывалась панорама Москвы с потушенными кремлевскими звездами и церковными куполами без крестов.
В октябре мой отец с двоюродным братом, Николаем Алексеевиче Бобринским пошли записываться в народное ополчение для отправки на фронт, но они не прошли по возрасту. И в ноябре 1941 года мы уехали во Владимир. Там, в ночь на 20 января 1942 года, совершенно неожиданно умер отец, надорвавшись в сильный мороз при разборке на дрова старой плотины.
Мои военные годы во Владимире прошли в беспризорной среде обитателей бараков с матом, курением, драками, мелким воровством. Но остались в памяти и походы в лес за черникой, и ночная рыбалка на Клязьме, и помидорная грядка под окном.... С отъездом из Владимира наступил более сносный и более взрослый этап моей жизни!
После возвращения из Владимира в 1944 году мы жили в Тарасовке, где мать работала в доме отдыха им. Калинина, превращенном в психлечебницу для вернувшихся с фронта людей с нарушенной психикой. Значительную часть времени я проводил в Москве у тети Маши. Здесь жили вернувшиеся с войны три брата Трубецкие, и я спал на шкафу ("Коля верхний").. Мне нравилось слушать, как двоюродный брат Коля читает стихи самых разных поэтов от Державина до Мандельштама.
У Бобринских в Трбниковском переулке постоянно толпились родственники и знакомые, шли не слишком лояльные разговоры, передавались неофициальные новости. Здесь существовала особая атмосфера доверия и доброжелательности. Конечно, и в этом кругу имелись свои "скелеты в шкафу" вроде "Дульцинеи" Николая Алексеевича Бобринского, о которой тетя Маша долгое время не знала, или не хотела знать.
Когда я появился на свет, моему отцу было 54 года, а матери 36. Поэтому я оказался, как бы, между двух поколений. Во всей этой компании родственников и друзей я обычно оказывался самым молодым ("Коля маленький"). Коля Бобринский был старше меня на 6 лет, Коля Толстой - на 3, среди братьев Трубецких только Готя был моим ровесником. Еще старше были братья Глебовы и Игорь Челищев, сын дяди Георгия, двоюродного брата и крестника моего отца.
От этого времени мне досталась дружба с Сашей Воскресенским, Сергеем Тутуновым, Васей Шереметьевым..., которые все были значительно старше меня. Были и ровесники (Голицыны, Веселовские, Давыдовы, Мэйны, Перцовы, Чистяковы...), целое подростковое "дворянское собрание". Молодежь часто собиралась у Веселовских в Новогирееве, где можно было и поговорить, и послушать, и поесть, и потанцевать. Как бы параллельно, существовала повседневная студенческая жизнь. Но, то время оказало на меня несомненное благотворное влияние.
Будучи студентом МГРИ, а потом и младшим научным сотрудником ИМГРЭ я жил в Трубниковском переулке постоянно. Здесь случались и некоторые заметные события. Однажды, кода я один сидел дома, готовясь к экзаменам, неожиданно пришли люди из милиции и домоуправления. Они стали спрашивать, не появлялась ли здесь Антонина Владимировна Комаровская. Оказалось, что Тоню освободили из лагеря, но она не имела права жить в Москве. Потом умерла тете Груша, бывшая прислуга Челищевых в Федяшеве, и мне пришлось ее хоронить. До смерти Сталина и амнистии многих политических заключенных я, по просьбе тети Маши, отправлял посылки в лагерь и Андрею Трубецкому, и дяде Мише Челищеву, и тете Кате Астаховой (Челищевой)....
В школьные и студенческие годы дядя Коля в какой-то степени заменял мне отца. В каникулы я жил на даче у Бобринских в Потресово, где я проводил лето и с моим двоюродным братом Колей Бобринским, и моим товарищем Колей Толстым. Мы купались в речке Пахре, ходили в лес за ягодами и грибами.... Там же бывал Сергей Михалков, который подарил мне одну из своих ранних книг с подписью.
Я побывал с тетей Машей и дядей Колей в доме отдыха МГУ Красновидово, где я купался в верховьях реки Москвы, попробовал играть в билиард и ездить на мотоцикле. Потом на биостанции МГУ в Крюкове дядя Коля учил меня стрелять из ружья, охотиться на мелких птичек, готовить и набивать тушки птиц..., при создании музея для студенческой биологической практики. Позже я часто охотился с Евгением Павловичем Спангенбергом, коллегой и приятелем Николая Алексеевича.
Дядя Коля любил рассказывать интересные эпизоды из своей жизни. Тут были и довоенные воспоминания, и участие в военных действиях, и ранение, и эпизоды послереволюционной жизни. Это не были какие-то рассуждения или пересказ известных событий, а всегда очень конкретные эпизоды. Он рассказывал, что окончив Московский университет, но не сдав выпускной экзамен, ушел на фронт вольноопределяющимся, а потом стал офицером Дикой дивизии, дослужившись за годы войны до ротмистра.
Однажды дядя Коля пошел гулять с собакой-таксой Тобби и взял меня с собой. Мы шли по улице Воровского, и неожиданно дядя Коля остановился перед домом, где над входной дверью располагались два алебастровых льва. Он долго рассматривал лапы львов и потом вскликнул: - "Да, это мой след!". Оказалось, что дядя Коля увидел лапу льва, от которой он еще много лет назад, прогуливаясь по Поварской, отбил тростью небольшой кусочек лапы, и этот след сохранился. Дядя Коля рассказывал и о другом своем молодежном приключении, когда он в компании друзей кутил у Яра. Случилось так, что он с верху упал в пролет двухэтажного окна, но повис на шторе, чем, фактически, спас себе жизнь.
В студенческие годы Николай Алексеевич, как ученик М. А. Мензбира, участвовал во многих научных экспедициях. Уже работая в Московском университете Николай Алексеевич совершил экспедицию на озеро Сары-Челек и на Чаткальский хребет, где в свои студенческие годы довелось побывать и мне.
В Гражданскую Войну Николай Алексеевич в группе офицеров стремились уйти на Дон к Корнилову, но группа попала в засаду и была разгромлена. Многие офицеры погибли, а Николай Алексеевич в гражданской одежде, в одиночку, лесом вышел на маленькую железнодорожную станцию. Неожиданно подошел пассажирский поезд, в который он и сел. На следующей станции в вагон вошел патруль матросов, начался общий обыск, искали оружие. Вооруженных офицеров расстреливали прямо на ходу поезда. К Николаю Алексеевичу подошел матрос, правой рукой прощупал левую сторону, ничего не нашел и двинулся дальше. Это была большая удача! Пистолет находился за поясом с правой сторон. Так Николай Алексеевич благополучно вернулся в Москву.
В 1918 году бывших офицеров стали призывать в Красную Армию. Николай Алексеевич к этому был совершенно не готов, обратился к знакомому врачу за советом, и тот показал ему тип походки при ишиасе, который указывал на серьезность заболевания, что можно было связать и с ранением. Идя на комиссию в Мединститут на Пироговке Николай Алексеевич решил потренироваться в нужной походке. Оказалось, что врачи увидели в окно как он шел по тротуару и встретили его словами, что уже видели его болезненную походку, и тут же приняли решение о непригодности к военной службе. После этого Николай Алексеевич сдал свой выпускной университетский экзамен и стал работать в Дарвинском музее Московского Университета, основанном Александром Федоровичем Котсом.
Николай Алексеевич Бобринский в 1919 году женился на своей двоюродной сестре Марии Алексеевне Челищевой. Венчанье состоялось в церкви Николы на Песках (в Николо-Песковском переулке). Мой отец и его мать не успели приехать из Федяшева. Посаженной матерь стала Ольга Михалкова (Глебова), соседка по имениям в Тульской губернии, а в качестве мальчика с туфлей в свадьбе участвовал Сережа Михалков.
Учась в МГУ Николай Алексеевич на деньги матери посылал своих любознательных однокашников в Европу (Германия, Англия...), за что все они были ему очень благодарны.
В дальнейшем коллеги всячески поддерживали Николая Алексеевича. Бывшим офицерам находиться в Москве временами было небезопасно, и Н. А. Бобринского, дважды (20-е и 30-х годы) направляли в Ташкент для преподавания и организации Среднеазиатского университета. Позже он без защиты получил докторскую степень. В Ташкенте Николай Алексеевич преподавал и заведовал кафедрой. Он помог будущему директору САГУ и узбекскому академику подготовить докторскую диссертацию. Потом Тиша Захидович Захидов, уже при мне, временами появлялся у Бобринских в Трубниковском переулке, и за ним всегда несли крупные дыни, виноград и другие фрукты.
В послевоенные годы в Трубниковскам переулке собирались коллеги Николая Алексеевича по биофаку МГУ - генетики, которых тогда называли в СССР "вейсманистами-морганистами". Закончилось все печально, когда после летней сессии ВАСХНИЛ 1948 года, выступления академик Лысенко и письма к Сталину от участников сессии, против генетики начались административные гонения. Николай Алексеевич вместе с другими подписал письмо в защиту науки-генетики и сразу был уволен с биофака МГУ. Ему пришлось полностью перейти на работу в Московский областной педагогический институт, где он уже работал по совместительству.
В последние годы жизни у Николая Алексеевича периодически происходили микроинсульты и появлялась затрудненная речь, но он не хотел отказываться от подготовки нового издания книги "Животный мир и природа СССР", которая уже была ему не по силам. Были и другие проблем, Николай Алексеевич постоянно требовал на обед бифштекс, хотел пить водку, курить..., что могло привести к его преждевременной кончине 50 лет назад, 28 декабря 1964 года. Николая Алексеевича Бобринского похоронен на Востряковском кладбище вместе с его рано умершими тремя детьми, перенесенными туда вместе с телом матери моего отца и тети Маши, и моей бабушки - Ольги Алексеевны Челищевой (Хомяковой), при ликвидации после войны Дорогомиловского кладбища.