Единак Евгений Николаевич : другие произведения.

Летом

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  Вот и закончилась школьная пора,
  Впереди каникулы, рада детвора.
  До свиданья книги, тетради, дневники,
  Здравствуйте веселые летние деньки...
  Е. Витушко
  
  Летом
  Лето наступало без перехода, сразу, с утра, но не первого июня, по календарю, а 24 мая, когда уже не надо было идти в школу. Первый день каникул начинался совсем по другому, чем в предыдущие дни. Солнце сразу становилось другим и светило оно по другому. Позже я открыл для себя секрет этого феномена. Когда я ходил в школу, то по утрам до школы солнце еще пряталось за домами противоположной стороны улицы. Поэтому утро было привычно обыкновенным.
  В дни летних каникул я просыпался позже. Солнце уже поднималось и ярко светило ослепительными бликами сквозь не погустевшую еще листву ореховых деревьев во дворе Гусаковых. Утренний воздух был удивительно прозрачным. При дыхании он приобретал плотность, казалось, вливался в легкие живительной тугой прохладой.
  Отрешенность, беззаботность и ощущение бесконечной воли длилось недолго. Мой душевный покой нарушался визгом голодных поросят, учуявших, что кто-то появился во дворе. Сквозь поросячий визг прорывался многоголосый писк цыплят. Перегнувшись через загородку выгула, я выливал в деревянное корытце запаренную утром мамой крупяную похлебку. Поросята мгновенно умолкали и принимались дружно чавкать, похрюкивая и толкая друг друга головами.
  Мешанку цыплятам приходилось готовить самому. В широкую мисочку насыпал кукурузную крупу, наливал воду, добавлял оставленную мамой простоквашу, резал приготовленные на дощечке перья лука и укроп. Замешивал. Осторожно приподняв край круглой пирамидки, сплетенной дедом Михасем из прутьев вербы, чтобы не выпустить наружу цыплят, быстро просовывал в щель мисочку и тут же выдергивал руку. Из года в год, защищая цыплят, наседки оставляли на правой руке не одну ссадину. Клевали и царапали они довольно больно.
  После второго класса родители уже доверяли мне ключи от замка на входной двери. А до этого, уходя в поле, они закрывали меня спящим в доме на висячий замок. Из дома я выбирался через окно, открыв створку. В дошкольном возрасте я прикрывал окно длинной палкой. А сейчас, спустившись на землю, я, приподняв пальцем шпингалет, медленно закрывал окно. Полукруглый конец шпингалета, скользя по гладкой деревянной раме, падал, наконец, в свое выдолбленное гнездо, перекрывая мне, таким образом, возможность возвращения в дом до прихода родителей.
  Обед мама оставляла в относительно чистой половине сарая на столике рядом с весами. После третьего класса в пятьдесят шестом году отец вырыл и забетонировал подвал, построив над ним времянку с летней кухней и баней. С тех пор еда ждала меня уже в летней кухоньке.
  Наше дневное меню не отличалось большим разнообразием. Оставляли вчерашний борщ, пшенную кашу, приправленную зажаренным луком, с шкварками, либо с молоком, вареный картофель, мамалыгу, вареники, летом - салаты. Дежурной всегда была полная кружка молока. Во второй половине лета в обеденное меню могли входить коржи с маком на молоке, арбузы, дыни.
  В одиночку обедали только ребята, у которых дома были бабушки. Поскольку моя бабушка Явдоха жила относительно далеко, а бабушка София, вернувшаяся из Сибири, жила у тетки Павлины, второй старшей сестры отца, еще дальше, то я в летние дни был предоставлен сам себе. Наша стая насчитывала более дюжины ребят, живущих в центре села. Середина - так называли нашу группу, в отличие от "долишных" и "горишных".
  Обед мы могли начинать в десять часов утра и растягивали его часто далеко пополудни. Обедать начинали в том дворе, где нас заставали игры, выедая все до дна, пользуясь одной ложкой, а то и без нее. Затем переходили на другой двор и так далее. Но на десерт, мы тогда не знали этого слова, оставляли двор Гориных, где жил самый младший член нашей команды - Виталик. Его отец многие десятилетия работал бригадиром в колхозе, был, как называли в селе - одним из штатных.
  Виталик рос очень худеньким, болезненным, его всегда преследовали неприятности, малые и большие. То его заклюет наш драчливый белый петух, оставив на лбу и носу отметины на всю жизнь, то по невнимательности близкого родственника ударит до потери сознания по переносице вращающаяся ручка колодезного ворота. А однажды он чуть не задохнулся в полужидкой грязи в канаве возле своих ворот, куда его столкнул ближайший сосед Женя Суслов.
  Для укрепления здоровья мама ежедневно варила Виталику "каву" - какао с молоком и сахаром, благо вечером постоянно обнаруживала кастрюлю пустой. Наивно полагая, что сынок с аппетитом выпивает всю каву, мама готовила ее постоянно. Влетев всей стаей во двор Гориных, мы устремлялись к дворовой плите под навесом, где нас ждала заветная кастрюля. Наливая каву в одну на всех чашечку, мы бдительно следили, чтобы кто-нибудь не выпил на глоток больше. При этом всех, да и самого Виталика, меньше всего заботило то, сколько выпил он сам.
  По соседству с Гориными жили Кордибановские: тетя Раина, с сыном Адольфом, ровесником моего брата. Тетя Раина была дочерью старого Марка Ткачука, имя которого носит мост напротив его двора. На широком, заросшем одуванчиками, уклоне от дома до ворот было множество нор пауков-тарантулов. Шарик смолы, закрепленный на узелке прочной нитки был почти у каждого в кармане. Присев на корточки, мы опускали и поднимали смоляной шарик в норке.
  После нескольких неудачных попыток, разозленный паук стискивал коготками челюстей край шарика, прочно увязая в липкой смоле. Вытащенный на свет божий, паук разжимал, наконец, челюсти и вставал на дыбы в оборонительной позе. Если удавалось схватить за спинку двумя пальцами, а если нет, то палочками, паук водружался в круглую жестяную коробочку из-под сапожной ваксы.
  Стыдно признаться, но из песни слова не выкинешь. Мы разводили маленький костер из листов бумаги и прямо в закрытых коробочках жарили пауков. Услышав хлопок с последующим шипением, мы констатировали готовность паука.
  Уже не помню, чья была идея, но жаренным пауком мы угощали того же Виталика. Вероятно, в знак признательности за каву. Это событие было вытеснено из моей памяти, но через много лет напомнил об этом, уже будучи моим непосредственным начальником, тоже ставший врачом, все тот же Виталий Васильевич Горин.
  Делая небольшое отступление, связанное с поджариванием пауков, должен сказать, что с раннего возраста у меня была почти патологическая тяга к огню. А может просто не была развита охранительная реакция, включающае страх к огню, несмотря на то, что воспитательные воздействия со стороны родителей проводились адекватно и регулярно.
  В пятилетнем возрасте родители оставили меня на воскресенье у тетки Марии, уехав к каким-то родственникам на свадьбу. Возле плиты на полочке лежали спички, которыми я игрался. Чиркнув по коробку, я зажег спичку. Вероятно, сам опешив, я быстро сунул шипящую спичку в коробок, из которого тут же вырвался факел пламени. В результате мне сильно обожгло брови, ресницы и часть волос на передней части головы, а у тетки, и без того страдающей высоким кровяным давлением, по ее словам, до вечера больно бухало в затылке.
  А в шестилетнем возрасте едва не случилась непоправимая трагедия, которая могла могла охватить все село. В один из знойных засушливых дней, когда весь колхоз вышел на уборку хлеба, я, будучи старшим в компании нескольких детей, нашел дохлого кота.
  Мы решили его зашмалить, как взрослые шмалят зарезанную свинью. В конце нашего двора стояла большая скирда только привезенной соломы. Под ней мы и решили ошмалить "свинью". Обложив кота соломой, я собирался чиркнуть спичкой. Соседка тетя Маша Ставнич случайно увидела нашу возню и поспешила посмотреть. В результате, без преувеличения, село было спасено.
  Сейчас пишу об этом тяжело, не без содрогания. Только счастливая, редкая случайность застала соседку в нужном месте в нужное время.
  Тогда я стал более осторожным и осмотрительным в манипуляциях с огнем, но страха так и не было. Настоящий, леденящий душу, лишающий воли, страх перед огненной стихией, пришел ко мне через шестьдесят лет, когда бушующий огонь с клубами черного дыма за короткое время сожрал собственность одних из самых близких мне людей. Дважды. Спасибо, что без жертв.
  В послеобеденное время детей никто не укладывал спать. Мы носились по дворам до полного измора, или, как говорят, пока не кончался бензин. Тогда просто падали, где придется.
  Странно, но, при моей анархичности, с далекого детства до сих пор для меня остаются незыблемым законом напутствия родителей о недопустимости ложиться на сырую землю и пребывать на сквозняках. Если сырая земля мне была понятна, то, что такое сквозняк, я уразумел после того, как, играя до полудня с мальчишками у соседей между домом и длинным сараем, почувствовал очень сильный озноб, который прошел только после длительного лежания на солнцепеке.
  Дома у меня было несколько излюбленных мест для моего одиночества. Для каждого времени года были свои убежища. В первую половину лета я любил солнечные, прогреваемые места. Особенно нравилось ложиться на широкой прогалине между метровыми кустами веничины (Кохия, веничная трава). Из года в год веничина росла на месте развалин старого дома деда Ивана, со стороны Гусаковых.
  Уже к десяти часам утра летом прогалина прогревалась. Прогалина была также излюбленным местом кур. Они копошились в разбитой до мелкой пыли земле, освобождаясь от мелких паразитов, выбивая довольно глубокие округлые ямки.
  Отряхнув с себя набранную пыль, куры ложились на бок, вытянув в сторону ногу и крыло. Закрыв глаза, они надолго замирали. Прогнав кур, чем вызывал сварливое недовольство петуха, босой ногой я загребал пыль в ямки, выравнивая будущее лежбище. Напоследок, возмущенно прокукарекав, петух боком, оглядываясь на меня, следовал за своим гаремом.
  Я вытягивался на самом солнцепеке, подставив лучам спину у подножья противоположных солнечной стороне кустов веничины. Несмотря на то, что верхушки кустов, слегка накренясь, шевелились на ветру, у подножия был полный покой.
  Село накрывала тишина, изредка прерываемая петушиными голосами, одиночным дальним лаем собаки, тарахтением проехавшей по селу телеги. Эта тишина, запах земли и, разливающееся волнами по телу, солнечное тепло действовали на меня одуряюще. Не хотелось ни о чем думать, забывались, отодвигаясь куда-то на задний план обязанности по двору, испарялась вечно подгонявшая меня необходимость куда-то бежать, что-то творить.
  Оставался только я. Наедине с солнечными лучами, проникающими в меня, будившими во мне знакомую и каждый раз незнакомую истому, разливающуюся в груди, перекрывающую у диафрагмы дыхание, заполняющую собой все мое существо..
  Припекало. Перевернувшись на спину и стряхнув с живота щекочущую пыль, я, отталкиваясь пятками, отползал слегка назад, задвигая голову в тень кустов. Открывал глаза. Воздух под кустами казался зеленоватым. Сквозь густоту веничины пробивались лишь редкие косые лучики солнца, обозначенные частицами поднятой мной летучей пыли. Наваливалась полудрема, переходящая в прерывистый поверхностный сон.
  Между тем солнце поворачивалось и светило уже со стороны головы. Мое тело накрывала тень слегка наклонившихся кустов. Перегретая на солнце кожа охлаждалась, вызывая легкий, но неприятный озноб. Я растирал руки. Гусиная кожа медленно расправлялась, волоски на предплечьях ложились на кожу. Голова еще находилась в плену тупой заторможенности.
  Надо было вставать. Донесшийся со двора кроличий запах напомнил о моей вечной обязанности их постоянно кормить. Предстояло бежать с пустым мешком в лесополосу. На узкой полоске между лесополосой и кукурузным полем я быстро набивал мешок сладким пыреем и куриным просом. Траву набивал туго, утрамбовывая ногой в мешке, придерживая двумя руками. Верхнюю треть мешка наполнял щиром, который надо выложить в первую очередь, расстелить и провялить на ульях до завтра.
  Кормушки набивал доверху, затем наливал полные жестяные консервные банки водой, чтобы сами кролики, не доевшие траву и не допившие воду, стали свидетелями моей заботливости перед пришедшими с поля родителями. Поднявших отчаянный писк, цыплят успокаивал очередной порцией мешанки. На сухое место в загородке спешно кидал поросятам охапку щира, благо их ужин входил в обязанности пришедшей с работы мамы.
  С ведрами выбегал на улицу, вдоль которой возле колодцев уже мельтешили фигурки моих сверстников, так же готовящихся к встрече родителей. Мы брали воду из ныне засыпанной Франковой кирницы, располагавшейся в метрах пятидесяти от наших ворот.
  В нашем дворе колодец был вырыт только в пятьдесят девятом. Носил воду я всегда двумя ведрами, для равновесия. Если в первом классе я носил по полведра воды в каждом, то, постепенно увеличивая нагрузку, перейдя в четвертый класс, я нес уже два полных ведра. Родители такие нагрузки категорически не одобряли.
  До прихода родителей я должен был наполнить трехведерную выварку водой для возвращающейся с пастбища коровы. Еще два ведра с водой нужны были для кухни. Вода для мытья после поля была налита отцом еще ранним утром в круглую жестяную ванну и к вечеру уже была нагрета под солнцем.
  На колышке забора с утра висела веревка, которой следовало привязать корову, если она приходила домой раньше, чем возвращались родители.
  Еще издалека поскрипывали телеги с возвращающимися с поля колхозниками. Возле каждого двора одна из повозок останавливалась и с нее сначала спрыгивали мужчины, которые снимали мешки с собранной в поле травой. Затем снимали сапы или лопаты, в зависимости от выполняемой работы. Женщины сходили с телег медленнее, осторожно нащупывая ногой ступицу колеса, придерживаясь руками за облучок.
  Лица возвратившихся родителей были потемневшими от усталости и пыли. Наскоро умывшись, мама разжигала дворовую плиту и ставила варить ужин. На ужин, в селе готовили, в основном, супы. Они готовились, как правило быстро, и, главное, были, пожалуй, оптимальной пищей для восстановления жидкости потерянной организмом за день нелегкого труда.
  В зависимости от предпочтений, это мог быть суп картофельный с луком, либо суп с домашней, ранее приготовленной, крупно резанной лапшой. Была еще так называемая щипанка. В закипевшую воду с картошкой и луком ложкой опускали кусочки полужидкого теста, приготовленного из муки с яйцами. Все разновидности супов заправлялись луком, поджаренным на подсолнечном масле. Летним предвечерьем воздух в селе был насыщен запахом жаренного лука.
  Оставив меня поддерживать огонь, мама доила корову. Процедив молоко, зажаривала лук и заправляла суп. Ужинали на свежем воздухе, за низеньким широким столом. В селе были семьи, где ели ложками из одной общей миски. В нашей семье эту традицию отец упразднил, по словам мамы, сразу после войны, вернувшись из Германии.
  За ужином отец отец уточнял, что мной было сделано, что нет; давал, как говорили в колхозе, наряд на следующий день. После ужина сразу хотелось спать, глаза слипались, руки и ноги становились ватными, лишенными силы. Я пытался проскользнуть в комнату и юркнуть в постель, но отец никогда не забывал отправить меня мыть ноги.
  Во второй половине лета, начиная с жнивья, жара становилась невыносимой, особенно днем. В такие дни я любил улечься отдыхать в прохладном хлеву. Я растягивался в яслях на сухом сене, подкладывая под голову старую отцовскую фуфайку. Я любил лежать на боку, глядя, как на фоне ярко голубого неба фонтанчиком плясало поднимающееся и опускающееся в дверях облачко мелкой мошкары.
  Вспугнутые мной ласточки, сидевшие на яйцах уже по второму кругу, тревожно крича, покидали гнездо и носились в воздухе перед дверью сарая. Постепенно круги полета сокращались и, наконец, одна из ласточек влетала в сарай и тут же покидала его. Я старался лежать неподвижно. Пролетев несколько раз все ближе и ближе к гнезду, ласточка, наконец, цеплялась черными коготками за край гнезда и осторожно усаживалась на яйца. Сидя, она настороженно следила за мной, готовая в любую секунду покинуть гнездо. Перестрелки взглядами первым не выдерживал я и засыпал. Проснувшись, я покидал ясли осторожно, стараясь не потревожить ласточку, что удавалось редко.
  Забегая вперед, скажу, что осенью любимым моим местом пребывания наедине с собой был шалаш, устраиваемый мной из снопов срезанной сухой кукурузы за стогом соломы. Дно шалаша я выстилал толстым слоем соломы и, одев отцовский тулуп, ложился, плотно запахнув обе полы. Я мог подолгу лежать, слушая осенний ветер и, глядя, как на фоне хрустальной синевы неба шевелятся желто-серые кукурузные листья. В такие дни в шалаше мною очень часто овладевала какая-то непонятная, пожалуй, даже светлая грусть, из которой не хотелось выходить.
  После второго класса к моим обязанностям по домашнему хозяйству прибавилась необходимость выпасать корову отдельно от стада. Отел, как правило, происходил весной, но последние годы телята у нашей Флорики почему-то рождались летом.
  Пускать стельную на последних месяцах корову на пастбище было небезопасно, так как любые конфликты в стаде между животными могли привести к преждевременному отелу. Корову выпасали на веревке вдоль лесополос, на меже и по узким проселочным дорогам.
  Выпасать корову выводили поздно, после девяти часов утра, когда уже высыхала роса. Из года в год у меня были свои излюбленные места. Но мерой предпочтительности было наличие подсолнечникового либо кукурузного колхозного массива в соседстве с густой лесополосой.
  Держа за веревку, я пас корову вдоль полосы. Зайдя на расстояние более ста метров от начала, я привязывал Флорику в центре лесополосы так, чтобы ей было просторно и не запуталась веревкой за соседние деревья. Зайдя в колхозное поле, я обрывал нижние четыре - пять сочных подсолнечниковых листьев с каждого растения, что не считалось преступным. Охапками я относил листья и укладывал так, чтобы корова не могла их затоптать.
  Если поле было кукурузным, быстро набирал снопы выдернутых с неокрепшим корневищем растений. Не считалось криминалом выдергивать третье, самое тонкое растение. Поскольку считать стебли за мной было некому, я, как и вся деревенская детвора, из трех выдергивал самый толстый, сочный стебель.
  А если строенных кукурузных растений было мало, то выдергивал одно из двух, благо и без этого было много одиночных кустов. Набрав достаточное количество стеблей, укладывал их так же дугой, но листьями к корове, чтобы, потянувшись ними, Флорика не затаптывала сочные сладкие стебли.
  Выбрав место для себя, из полотняной торбочки, в которую мама с раннего утра ложила кусок хлеба и бутылочку молока, доставал припасенную мной книгу и... прощай унылая реальность! После хищения колхозной кукурузы я мгновенно погружался в мир русских народных сказок, в каждой из которых становился благороднейшим героем. Зачитывался рассказами Бианки, приручал диких зверят вместе с Ольгой Перовской. Держа на поводке Кучума, путешествовал с Улукитканом по тискам Джугдыра. В команде Тимура помогал семьям военных, ловил банду Квакина. Спускался на парашюте вместе с Марианной в тылу врага и вместо Виктора Талалихина таранил фашистский самолет.
  Флорика съедала принесенный мной корм быстрее, чем я успевал насытиться чтением. Неохотно положив книгу в торбу и утолив жажду молоком, шел за следующей порцией зелени для коровы. Признаком сытости Флорики, как и всех коров, считалась исчезающая "голодная ямка", расположенная в задне-верхней части живота слева.
  Насытив корову, вел ее по утоптанной тропке вдоль лесополосы. Перед выходом на дорогу, накидывал веревку на сук и, осторожно выглянув, убеждался, что дорога пуста. С чувством исполненного долга и чистой совестью гордо вел сытую Флорику домой.
  После четвертого класса отец, уходя на работу, поручал мне караулить вылет роя из ульев. Он указывал заранее на пчелиные домики, из которых мог вылететь рой. Почти всегда верно. Приходилось приносить еще одно ведро воды, которое ставил неподалеку от предполагаемого роения. На ведро ложил веник. На толстой ветке груши на проволоке качался большой лист жести, рядом была палка.
  В сезон роения мне разрешалось читать сколько угодно, лежа на низком деревянном топчане под крайней грушей. Услышав волнение пчел, сопровождающееся усиливающимся высоким гулом, переходящим в протяжный звон, я вскакивал. Роение я определял по густому живому облаку, разрастающемуся и темнеющему на глазах.
  Схватив палку, я начинал бить по жести, имитируя раскаты грома. Затем мокрым веником, брызгал на вьющийся рой водой. По мнению пчеловодов, начинающаяся гроза должна была заставить рой сесть низко, не улетая далеко. В ряде случаев действительно удавалось посадить рой. Периодически брызгая на него водой, я сдерживал побег роя.
  Пришедший с работы отец снимал рой и помещал его в новый домик, давая начало новой пчелиной семье. Бывало, несмотря на предпринятые меры рой все равно улетал в сторону дальней лесополосы, почти всегда в южном направлении.
  Однажды рой сел довольно низко. Одев защитную маску, я схватил узкий ящик для поимки роя, подтащил, взятый у соседа строительный козлик с площадкой наверху и положил на него ящик точно под роем. Ударами ветки с пчелами об ящик я стряхнул рой во временный домик с установленной там пустой рамкой с вощиной, как это делал отец. Отбежав, я наблюдал, как пчелы постепенно слетались в приемный ящик и окончательно успокоились. Отделался я всего лишь несколькими укусами.
  Трудно описать чувства, обуревавшие мной в тот день. На первом месте, пожалуй, была гордость за сделанное, ощущение себя сильным, осознание власти над побежденным роем. Мне хотелось выбежать на улицу и с подробностями рассказывать всем встречным, как я поймал рой. Но я остался на месте и, накрыв ящик фанерной крышечкой, уже хозяйственным оком оглядывал мой улей, наблюдал за снующими через узкий леток пчелами.
  Наконец, пришли с работы родители. Мама никак не хотела верить, ей все казалось, что это сделал кто-то из соседей, имеющий пасеку. Отец, внимательно осмотрев ульи, подробно расспрашивал меня о сделанном. Меня прорвало. В мельчайших подробностях я еще раз пережил случившееся. Отец сделал одно замечание:
  - Прежде, чем одеть маску на голову, на майку надо было одеть рубаху с длинными рукавами и застегнуть все пуговицы.
  После ужина я случайно услышал негромкий голос отца, разговаривающего с мамой в летней кухне:
  - Лучше бы рой улетел, чем мог броситься на ребенка, как накинулись пчелы на взрослого здорового Савчука.
  Сосед Савчук два дня лежал пластом, после того как его изжалил взбесившийся рой пчел. После этого он вскоре продал всех своих пчел. Через несколько дней за обедом безо всякой связи я выпалил родителям:
  - Савчука пчелы покусали за то, что от него воняет йодом и свинячими лекарствами.
  - Ты откуда это взял? - родители переглянулись.
  В ответ я открыл им "Справочник пчеловода":
  - Вот, написано, что пчелы не любят сильные неприятные запахи. А еще пишут, что один человек во время войны разбросал между ульями порезанный лимон и немцы не смогли есть у него мед.
  От соседа ветеринара действительно много десятилетий подряд сильно несло ксероформом.
  Впоследствии я снял еще два роя, но без прежнего запала. Прежнее девственное ощущение победы уже не повторялось. Но осталось другое:
  -Я знаю как, и умею это делать".
  Уже миновал летний солнцеворот, после двадцать второго июня день должен был становиться короче, но жара нарастала, день казался таким же длинным. Казалось, впереди было еще целое лето. В зелени пшеничных полей уже появлялась тусклая пожухлость. Мы бегали на ставы купаться и загорать, пасли по очереди коров, помогали взрослым по дому, но в душе уже ощущалось неотвратимое движение природы к осени.
  Теплый упругий ветер гнал по пшеничному полю почти непрерывно бегущие волны. Я складывал кулаки в трубочку и через отверстия смотрел на них до головокружения. Мне казалось, что такими же должны быть морские волны.
  Много позже, будучи в Ялте, а затем, отдыхая с младшим сыном Женей под Одессой в Вапнярке, подолгу смотрел в морскую даль, пытаясь испытать то очарование, о котором рассказывали возвращающиеся с моря родственники и знакомые. Мне казалось, что рассказывая о море, все фальшивили, так как глядя на море, в моих глазах перекатывались волны пшеничного массива.
  Отдыхая на море в Вапнярке чуть больше недели, последнее воскресенье до полудня мы посвятили Староконному рынку, по несколько раз подряд обходя ряды с дикой и домашней живностью, книгами, инструментами и рыболовными снастями. В тот же день мы, не сговариваясь и не агитируя друг друга, взяли курс на железнодорожный вокзал.
  - Ненормальные! - в один голос заявили, провожая нас, племянники, коренные одесситы, жившие в центре города в двухстах метрах от берега моря.
  - Придурки - сказала жена, когда мы глубокой ночью заявились домой.
  Я любил заходить вглубь пшеничного поля, начинавшегося за старой лесополосой. Эта широкая заросшая лесополоса, напоминавшая лес, впоследствии была выкорчевана и распахана, а молодая лесополоса переместилась метров на сто ближе и параллельно селу. Перейдя лесополосу, я направлялся к самой высокой точке поля.
  Лежа на спине, часами всматривался в небо, которое с этого места казалось ближе. Провожал глазами проплывающие облака, которые, по ходу своего движения бесконечно меняли форму и размеры. Бегущее небольшое облако вдруг неуловимо исчезало, растворяясь в светлой синеве. Плывущее неподалеку большое облако напоминало голову белого барашка, затем, вытягиваясь, расщеплялось, и превращалось в разинутую пасть огромного крокодила. Другое облако двигалось в виде плывущего по воде белого лебедя, только без головы. И когда в конце удлиняющейся шеи я ожидал увидеть вырастающую голову, облако уже напоминало гигантский кривой кабачок.
  Будучи взрослым, я помогал отцу собирать полову. Рассказав ему о многих часах, проведенных мной в этом поле, услышал:
  - На этом самом месте строились бордеи (полуизбы-полуземлянки) переселенцев, первых жителей Елизаветовки. Здесь было и первое жилище моего деда, и твоего прадеда - Прокопа. Я огляделся по новому. После многолетних глубоких вспашек, ничто не напоминало, что здесь когда-то рождались, жили, любили и умирали люди - мои предки.
  В конце июня - начале июля зрели вишни. В селе разделяли их на два сорта: светоянские и хруставки.Свои названия сорта вишен ведут из польского языка, но что они означают, вразумительного ответа у старожилов я не получил. Светоянские вишни зрели раньше. Это были относительно крупные, слегка приплюснутые мясистые ягоды ярко-красного цвета. Спелые, они были довольно сладкими с небольшой кислинкой.
  Мы уставали ждать, когда вишни созреют и ели их, едва они приобретали желтовато-розовый оттенок. Забираясь на дерево, спелые вишни мы поедали с хлебом полным ртом, часто забывая выплевывать косточки. На хлебной мякоти оставались ярко-розовые следы наших зубов. По воскресеньям, выбрав булавкой косточки, мама варила варенье на зиму, но я его никогда не любил.
  Хруставки поспевали позже, длительно сохраняя кислый вкус. Становясь красно-бурыми, почти черного цвета, они становились сладкими, со слегка терпким привкусом. Хруставки насыпали в один ряд на противни и, выставив на пологие крыши пристроек, сушили. На широких подоконниках в узкогорлых бутылях бродила наливка, постепенно съедая, насыпанную на вишни, шапку сахара.
  Чуть позже созревали папировки, которыми мы объедались. Каждое лето, когда в садах созревала, как говорили в селе, зеленина, мы резко худели, без меры поедая зрелые и незрелые вишни, черешни, яблоки и абрикосы. На фоне серо-бронзового загара наши ребра под кожей выпирали особенно рельефно.
  Одновременно с созреванием летних яблок начиналась уборка хлеба. Мое детство застало еще ручную косовицу. В те дни в предвечерние часы село наполнялось дробным стуком отбиваемых на завтра кос. Поднимались затемно, выходя в поле по утренней росе. Неспешно выстраивались в ряд на ширину замаха.
  Левый фланг занимали опытные, подчас десятилетиями вручную убиравшие урожай, косари. За ними становились более молодые, а самый правый фланг занимали новички, впервые вышедшие на косовицу. За косарями вторым рядом становились женщины, в большинстве жены, следующие за своими мужьями.
  Вытащив из голенища брусок, старший ловко поводил им с обеих сторон косы, извлекая слегка дребезжащий звон, который ни с чем спутать невозможно. Положив косье на правую ключицу, вожак громко плевал в раскрытые ладони, потирая их. Взяв косу, слегка трусил ею, как бы проверяя прочность креплений. Замах. Йэх!
  Слегка вздрагивая, стебли не успевали падать. Подхваченные деревянной дугой грабелек, вмиг потерявшие связь с корнем, стебли тут же ложились в аккуратный валок по краю поля. Выждав несколько шагов, за вожаком замахивался второй. И так далее, все шли по полю косым рядом.
  Следующие за косарями женщины серпом подгребали к себе часть валка из расчета на один сноп. Из отделенной кучки вязальщица выхватывала всегда одинаковый пучок стеблей, делила его пополам и складывала внахлест обрезанными краями наружу. Перекрученное в руках посередине, будущее перевясло одной половиной зажимала под мышкой, ловко скручивая свободную часть. Скрутив, зажимала под мышкой второй конец, докручивала.
  Ловко подведя перевясло под часть валка, неуловимо перетягивала перевясло уже вокруг снопа. Затем, подоткнув скрученный узел за перевясло, завязывала. Сноп готов! Я, следуя за мамой, сотни раз наблюдал, как она скручивает перевясло и вяжет сноп, но стоило мне взять в руки заготовку, все разваливалось в руках с самого начала, падая в разные стороны. Так и не постиг я этот простой, казалось бы незамысловатый, прием хлеборобов.
  Отец, как и все косари, выходил на косовицу в кирзовых сапогах или ботинках. Я же бежал за ними босиком, либо в сандалиях на босу ногу. Если натоптанные за лето огрубевшие черные пятки были нечувствительными к острой стерне, то вокруг щиколоток к концу дня кожа сплошь была исколота и исцарапана. К вечеру щиколотки, казалось, были обвиты двумя черными кольцами из-за густо насевшей на ссадины пыли, независимо, обувал я сандалии или нет. К моему большому стыду, вспомнить, как была обута мама, и были ли у нее исколоты ноги, я, как ни стараюсь, не могу.
  Сноповозками и просто телегами с широкими паташками снопы свозили на колхозный ток. Ток представлял собой большую ровную площадку, чисто оструганную от травы и за несколько дней до уборки политую водой, Высыхая, мокрый слой превращался в прочную корку, покрывающую ток.
  Часть урожая молотили вручную цепами, часть пропускали через молотилку, вращаемую с помощью, пыхтящего черным дымом, мотора. Мы все толпились возле молотилки. Работа одного мотора завораживала нас. Широкий прорезиненный ремень объединял мотор и молотилку. Ремень двигался бесконечной лентой, мерно постукивая скрепленным проволокой швом.
  Снопы наверх подавали прямо с телег. Вся молотилка дрожала и грохотала. Нас как магнитом тянуло посмотреть, как там внутри, но взрослые позволяли нам только наблюдать за потоком зерна, льющимся из часто качающегося деревянного желоба. Мы завидовали подросткам, которые выгребали зерно из под желоба, освобождая место для следующих порций зерна.
  Две молодые женщины прямоугольными ковшами черпали зерно и засыпали его в бункер веялки, которую, встав лицом друг к другу, крутили еще две женщины. Мужскую половину на току представлял заведующий током, который, стараясь перекричать тарахтенье мотора, давал женщинам распоряжения, а затем суетливо бегал от весов к складу и обратно. Кроме него был почерневший от загара и копоти моторист Карпо. Он постоянно сидел на промасленном низеньком пеньке и почти беспрерывно сворачивал и курил самокрутки, глядя прищуренными глазами куда-то вдаль.
  Мы заходили в склад, куда ссыпали пшеницу, но и там нас еще некоторое время преследовал шум мотора и молотилки. Пшеницу ссыпали в самый дальний конец огромного, по нашим меркам, помещения. Поднимаясь по зерну почти до самого потолка, ложились на живот и, имитируя плавание, загребали руками и "сплывали" вниз по склону, увлекая за собой массу пшеницы. Плавали мы недолго. Привезшие в склад зерно, колхозники прогоняли нас под аккомпанемент весьма нелестных комментариев с поминанием наших предков. Мы никогда не обижались. Да и они не очень сердились.
  Спустя годы я убедился, что мы были не одиноки в плавании вниз по зерну. Работая врачом в военкомате в составе медицинской комиссии, приходилось несколько раз вымывать из ушей допризывников зерна злаковых. Будущие воины не делали военной тайны из того, как пшеница попала в их уши.
  К концу уборки за лесополосу вдоль дороги с тока стягивали солому и укладывали в высоченные скирды. Тогда же, в начале пятидесятых, были организованы МТС и внедрена уборка зерновыми комбайнами на тракторной тяге. Солому с поля к месту скирдования уже стягивали двумя тракторами, между которыми была натянута волокуша, которая захватывала довольно широкую полосу поля.
  Скирдование, пожалуй, было для нас одним из самых привлекательных процессов во всей зерноуборочной компании. Подтянутую солому вручную укладывала группа колхозников, имеющая навыки скирдования. Когда высота скирдованной соломы достигала двух метров, в действие вступала малая волокуша.
  Она представляла собой стальной трос длиной не менее 100 метров, по середине которого была закреплена сама волокуша, представляющая собой огромную сетчатую застегивающуюся крюками корзину, которая могла вмещать в себя небольшой воз соломы. По одну сторону трос цеплялся крюком за передок телеги, в который была впряжена пара лошадей. Все это устройство мы называли блёком (блок).
  С другой стороны троса крюк цепляли к вальку с хомутом на одной лошади. Если пара лошадей втаскивала волокушу на скирду, то подросток, цепляя крюк к вальку, возвращал волокушу в исходное положение, с шиком сидя верхом на лошади. Должность погонщика, спускавшего пустую волокушу, была предметом нашей зависти.
  При скирдовании мы устраивали довольно опасный аттракцион, на который взрослые смотрели сквозь пальцы. Стоя в лесополосе, мы караулили момент, когда пара лошадей начинала тянуть полную волокушу наверх. Как только лошади трогали, мы выскакивали из лесополосы и двумя руками изо всех сил цеплялись за трос у вертикальной стены скирды.
  Трос натягивался и мы резко взмывали, казалось, в самое небо. В момент подъема никакая сила не могла заставить нас разжать руки. Резко достигнув верхней точки, мы долго плавно опускались, оглядываясь назад.
  Совсем не зря. Очень часто из-за скирды выскакивал, вовлеченный в игру, кто-то из взрослых с кнутом в руке, часто тот же погонщик. Спасаясь от кнута, мы соскакивали, отпуская трос, с высоты не менее метра. Такие небезопасные игры иногда затягивались до обеда, когда уже начинали ныть руки. За катание на тросе попадало и дома.
  Однажды летом, после второго класса, придя с работы, отец не начал с мытья над вальней - круглым оцинкованным корытом, в котором его ждала нагретая за день вода. Жанту - кирзовую хозяйственную сумку, в которой он на работу носил еду, осторожно поставил на крыльцо. Сумка была застегнутой.
  - Интересно, что же я тебе принес из леса?
  - Хлеба от зайца!? - тогда это было расхожим выражением, ответ на вопрос детей, что же родители принесли им с работы. Я кинулся расстегивать жанту.
  Не спеши, сейчас, - отец осторожно расстегнул молнию до средины.
  Я заглянул в узкую щель. Из глубины сумки на меня смотрели чьи-то широко раскрытые испуганные глаза.
  Отец занес сумку в камору, открыл. На дне, прижавшись в углу, сидел крохотный серо-рыжий зайчонок. Я протянул руку, прикоснулся к зверьку. Он весь как-то сжался, мелко задрожал. Я взял его одной рукой и тотчас мои пальцы почувствовали его острые коготки. Отец взял зайчонка и опустил на глиняный пол. Он даже не пытался удирать.
  - Его надо покормить?
  - Он сегодня не будет есть. Завтра.
  Ужин прошел в живом обсуждении, чем кормить зайца. Решение было единодушным: молоком.
  - Не имела баба хлопот, купила порося...- сказала мама в конце ужина.
  Я не понимал, к чему это, но почему-то стало обидно.
  Утром, едва дождавшись ухода родителей в поле, я бросился в камору с мисочкой молока. Зайчонок легко дал себя поймать. Я подтолкнул его к мисочке. Он не ел. Взяв зайчика в руку, я ткнул его мордочкой в молоко. Он даже не облизался. Через пять минут его голова, грудь и передние лапки были мокрыми.
  Малыш сразу потерял свою привлекательность. Вытерев его своим полотенцем, как будто на что-либо другое он бы не согласился, я отпустил его в угол. Он сразу юркнул в щель между двумя полными мешками. Я вышел на улицу.
  Вскоре я увидел, как наш огромный жирный черно-пегий кот Мурик юркнул в небольшое квадратное отверстие двери. В каждом сарае и каморе отец выпилил отверстия, чтобы при закрытых даже на замок дверях, кот мог беспрепятственно ловить мышей. Во мне все застыло. Я бросился в камору. Кот сидел перед мешками сжавшись перед прыжком, уши его были наклонены вперед, а кончик хвоста возбужденно подрагивал. Он недовольно повернул ко мне голову. Его широко открытые глаза, казалось, горели.
  Взяв Мурика на руки, я вынес его на улицу. Перекатывая большой камень, я привалил его к двери, перекрыв ход коту. Пришедший с работы отец закрыл отверстие куском фанеры короткими гвоздиками с ромашкой на широкой шляпке.
  - Расплодятся мыши с вашим зайцем - ворчала мама.
  - Не успеют.
  Я был вполне удовлетворен ответом отца, восприняв их как защиту моего зайца.
  А заяц продолжал голодовку. Пришедший в гости Тавик, который знал все, сказал, что зайчиха кормит зайчат один раз после рождения и убегает. Второй раз их может кормить даже чужая зайчиха. А молоко зайчихи в несколько раз жирнее коровьего. Жир в молоке в селе мерил только один человек, принимающий молоко от колхозников. Поскольку туда у меня доступа не было, я решил не мелочиться. Я стал наливать зайцу снятые мной в погребе еще жидкие сливки.
  Вскоре, подав зайчонку блюдечко со сливками, я восторженно наблюдал, как он начал неловко слизывать сливки по краю блюдечка. Ел он довольно долго. Я был вне себя от счастья. Потрусив зайца у уха, с удовлетворением больше почувствовал, чем услышал бульканье в его животе. Будем жить!
  По совету Тавика я стал давать зайцу свежесорваный клевер и люцерну. Даже на глаз было видно, что заяц немного подрос. Меня он не боялся. Я стал выносить его во двор, тщательно охраняя его от кота и наседки, цыплята которой уже свободно гуляли повсюду. После прогулки я водворял моего питомца на его место между мешками.
  Перед вечером я буквально заваливал проход между мешками клевером, добавляя рядом яблоки и ранние груши. Фрукты заяц не трогал. Положив однажды вырванную морковку с ботвой, на второй день с радостью увидел, что она ему понравилась.
  Близилась школа. По утрам, когда я выводил зайца гулять, уже чувствовалась нарастающая прохлада. В это время я заметил необычное поведение моего зайца. К концу прогулки мелкими скачками он начинал убегать в огород, за которым уже начинала светлеть лесополоса. За ней тянулось скошенное колхозное поле.
  Побегав за зайчонком, я ловил его и закрывал в каморе. В душу закралось беспокойство. Я осознавал, что заяц хочет на волю. Мне совсем не хотелось его отпускать.
  Я хотел огородить участок возле дверей каморы сеткой, но ее не было. Огородил дверь углом их двух досок и заяц гулял уже в маленьком загончике. Хотел попросить деда связать невысокую изгородь из ивовой лозы, но не успел. В один день я пошел попить воды, а когда вернулся, зайца в загородке уже не было.
  Пробежав через сад, я увидел его прыгающим через луковые грядки. Догнать я не успел. Заяц скрылся в густой кукурузе. Поиски ни к чему не привели. Остаток дня я провел в каком-то глухом отчаянии. Взрослые меня безуспешно успокаивали. Покой в мою душу частично водворил Тавик. Он объяснил, что побег зайца был зовом природы, а в неволе он бы погиб.
  О близком конце лета говорила и поездка с отцом в Могилев-Подольский, где отец покупал, долго примеряя, только появившуюся красивую, мышиного цвета, школьную форму. Примеряли долго, выбирали по размеру и росту, чтобы хватило до конца учебного года. С четвертого класса отец покупал школьную форму в Черновцах, где учился Алеша. Вместо школьного ремня с буквой Ш у меня был, подаренный братом и служивший предметом зависти, более широкий ремень желтой пряжкой, на которой красовались буквы РУ (Ремесленное Училище).
  Короче становился день. По утрам прохлада неприятно холодила открытые руки и лицо. О накатывающей осени можно было судить и по появлению, разбросанных по селу, половинок грецких орехов, съедобная сердцевина которых была тщательно вырезана.
  Во второй половине августа в школу привозили и раздавали бесплатно школьные учебники. Несмотря на то, что учебники в первую очередь раздавали самым младшим, с самого утра на школьном дворе взбудоражено толпилась вся школа. Мы с волнением листали новые, пахнущие типографской краской, учебники. Перед пятым классом особого внимания был удостоен "Учебник французского языка" с незнакомым ещё латинским алфавитом. С волнением открывали контурные карты по географии, угадывая границы государств, названия морей, рек и столиц.
  Покупал дневник, тетради, альбомы, карандаши. Разводил купленные таблетки для приготовления чернил. Растворение чернил становилось ежегодным волнующим ритуалом, отправляемым во второй половине августа. Вместо одной, я растворял во флакончике не менее двух таблеток. Готовые чернила казались густыми. Написанный такими чернилами текст после высыхании приобретал бронзово-фиолетовый, с металлическим блеском, цвет, как крылья жуков маек-кантарид, в великом множестве кормившихся на кустах сирени или как зеленая жемчужина.
  В те далёкие годы я совершенно искренне полагал, что зеленые жемчужины существуют. Писали же во времена моего детства, что Крым - зелёная жемчужина Советского Союза, а Никитский ботанический сад - зелёная жемчужина Крыма. Потом я понял, что расхожее выражение "зелёная жемчужина" - это всего лишь аллегория. И лишь много позже, уже при написании настоящих строк я узнал, что зелёный жемчуг всё таки существует. Жемчужины зелёного цвета вырабатывают моллюски абалон (морское ушко) и наутилус помпилиус (помпилиев кораблик).
  Обычную стеклянную бусинку, подвешенную на нитке я превращал в жемчужину простым окунанием в густые чернила. После высыхания бусинка становилась совершенно сказочной, она искрилась изумрудным перламутром.
  Чернила я разводил до 6 - 7 класса, несмотря на то, что флаконы с готовыми чернилами в магазине продавались уже с начала пятидесятых. Была в этом священнодействии какая-то таинственность и ожидание волшебства. Каждый август мною овладевала сладкая иллюзия, что, наконец-то, в новом учебном году, без усилий с моей стороны, с новыми, только что разведенными мной чернилами, я буду писать лучше. Буквы сразу станут ровнее, будет меньше клякс, ошибок. Мои тетради будут чистыми и нарядными. Как у Алёши.
  Алеша всю жизнь писал ярко-синими чернилами. Написанные им ровные строки казались нарядными. Сочинения, написанные им в средней школе, я читал уже будучи студентом. Написанный Алёшиной рукой текст читался очень легко.
  Обложки Алёшиных тетрадей всегда были чистыми и свежими. Он уже заканчивал тетрадь, а она была почти как новая. Если бы не надпись на обложке, можно было подумать, что тетрадь только недавно купили. Углы Алёшиных тетрадок были ровными, никогда не закручивались и не кучерявились. Всё написанное Алешей я развешивал бы на стене. Чтобы все видели и любовались. А я гордился.
  В мои школьные годы уже были деревянные пеналы и папки для тетрадей. Но, как только звенел звонок, возвещавший об окончании последнего урока, я немедленно совал тетрадь в портфель. Туда, где просторнее. Туда же спешно кидал ручку, часто с не высохшим и не протёртым пером. Чернильницу втискивал сбоку. Про папку для тетрадей и пенал забывал. Я всегда спешил. За стенами школы меня всегда ждали дела поважнее.
  Уже дома я неохотно разбирал завалы в моем портфеле. Первым делом доставал чернильницу-невыливайку. Если по дороге домой портфель не использовался в качестве снаряда для сбивания орехов, а в зимнее время на нем не катались по укатанной до зеркального блеска дороге, чернильница, как правило, была сухой. Но, бывало, доставая чернильницу, ещё в портфеле чувствовал на пальцах обильную влагу. Тогда я запоздало вспоминал о сшитом мамой кисете, подвязанном к перегородке портфеля. Кисеты для чернильницы мама шила из толстой фланели в два слоя. Так, по её разумению, вероятность попадания чернил в угол портфеля была минимальной. Вытирая чернильницу и отмывая руки, каждый раз обещал себе, что в конце уроков чернильницу я буду опускать в кисет и аккуратно затягивать шнурок.
  Затем, кинув взгляд в сторону мамы, доставал тетради, учебники и многострадальный дневник. Потом начинал поиски ручки. Если повезет, перо оставалось целым. Но бывало и так, что, воткнувшись в подкладку портфеля, перо "звездочка" принимало форму крючка либо растопыренного козьего копытца. Поменяв перо, принимался за выполнение домашнего задания. После выполнения домашних заданий ручка и карандаши ложились в пенал, тетради занимали своё место в папке, а чернильница - в кисетной торбочке. Зная мой характер, мама незаметно и ненавязчиво контролировала мои приготовления к следующему учебному дню.
  Потом были перьевые авторучки. С пипеткой, поршневые, винто-поршневые... С открытым и закрытым пером... Особым спросом пользовались китайские, с золотым пером. В середине шестидесятых надолго заняли свою нишу шариковые ручки, потом гелевые, фломастеры...
  Совсем недавно Оля - моя младшая внучка, до этого равнодушная к грамоте, в свои неполные шесть лет вдруг попросила открыть в ноутбуке страницу, где можно печатать. Через минуту на экран легли имена и статус всех членов нашего семейства. А затем внучка написала: Барбоскин. Я присутствовал при рождении чуда. Потом дети уехали. А дед, оставшись наедине со свежеиспеченной радостью, размечтался...
  У моих правнуков уже не будет учебников, тетрадей, альбомов и карандашей. Перед поступлением в школу каждому дошкольнику приобретут планшет. В нём будет сенсорная клавиатура и электронный карандаш. Нежным прикосновением пальца к экрану задается нужное линование: для письма в разных классах, в клеточку для математики. Написанное от руки и напечатанное будет сохраняться постоянно.
  Там же будет идентификационный номер и пароль ученика. Все учебники, начиная с первого и заканчивая выпускным классом будут закачаны в планшет. Вместо тетрадей по каждому предмету будет отдельная страничка. Там будут классные и домашние задания. Там же сочинения и выполненные контрольные работы. Проверить правильность написанного сможет система и учитель.
  У учителя такой же небольшой планшет. Для проверки выполненных домашних заданий, диктантов, изложений, сочинений, контрольных по точным наукам в планшет учителя внесены пароли для входа в планшеты каждого из его учеников. Вся информация хранится постоянно в соответствующей базе данных в интернете. При утере, разрушении или порче в результате пожара либо наводнения во вновь приобретенный новый планшет вводится идентификационный номер, пароль и другая необходимая информация. Легкое прикосновение пальцев к экрану. Система опознавания считывает узоры на отпечатках пальцев и через мгновение стирается вся информация на старом и в полном объёме восстанавливается в новом планшете.
  Дублирование планшетов, исправление текстовой части, решения задач и отметок исключено программой самой системы. Пользоваться планшетом и оставлять записи в нём может только владелец. Учителю доступны только контроль, оценка и возможность делать замечания со своего планшета. Загрузить чужой планшет невозможно. При внешнем вмешательстве программа, постоянно считывающая узоры пальцев, мгновенно блокирует дальнейшие манипуляции.
  Никаких выпускных и вступительных экзаменов. По окончании гимназии или лицея в течение нескольких секунд программа сканирует и тестирует планшет от первого до выпускного класса. Вместо оценки программа рекомендует перечень учебных заведений, куда выпускник может поступить, всего лишь подведя курсор к названию ВУЗа или колледжа. Легкое касание пальца к экрану, идентификация пальцевых узоров, и абитуриент становится студентом избранного ВУЗа.
  В течение всех лет обучения сетевая система отслеживает наклонности каждого юного гражданина по всей стране. Ежегодное, не объявляемое постоянное психологическое тестирование по профориентации. Особо одаренных выделяют в отдельные группы для подготовки специалистов по стратегическим, особо важным для страны, направлениям. Никаких возможностей для подчистки, исправлений и подтасовки. Никакого блата при поступлении и платы за экзамен. Никаких пап и мам. Никакой коррупции. Всё вместе взятое является составной частью того, что в миру зовётся патриотизмом.
  Смею предположить, что при такой форме обучения во времена уже так далёкого моего детства, на экране монитора мне лично был бы представлен перечень... профтехучилищ. Профиль уже не имеет значения.
  После разведения чернил я начинал обратный отсчет времени до конца летней вольницы, до начала учебных будней.
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"