Ренко Джордж : другие произведения.

8. Беспризорщина

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  8. БЕСПРИЗОРЩИНА
  
  Ложь коммунистов про счастливое детство в стране советов, пожалуй, самая мерзкая из всего, что вот уже больше века брешет их пропаганда.
  
  Федор Михайлович Достоевский словами Ивана Карамазова поставил перед всем миром трудный нравственный и философский вопрос: стоит ли высшая гармония "слезинки хотя бы одного только замученного ребёнка"?
  
  Иван так отвечает на свой вопрос: "Лучше уж я останусь при неотомщенном страдании моем и неутоленном негодовании моем, хотя бы я был и неправ. Да и слишком дорого оценили гармонию, не по карману нашему вовсе столько платить за вход. А потому свой билет на вход спешу возвратить обратно".
  При этом Иван имел в виду всемирную гармонию, обещанную всемогущим богом, создавшим этот "лучший из миров".
  
  Большевики с Иваном Карамазовым категорически несогласны. Они всегда были готовы оплатить иллюзорное "светлое будущее" (даже не всемирное, мировая революция оказалась большевикам не по силам, а только лишь в одной, отдельно взятой стране) страданиями и жизнями несметного числа ни в чем не повинных детей. Детишек истребляли миллионами, а вот "светлое будущее" у них так и не получилось. Однако и сегодня находятся многочисленные плакальщики по сгнившему и развалившемуся совку, готовые искать оправдания чудовищным злодеяниям большевиков-коммунистов.
  
  А современные коммунисты до сих пор твердолобо утверждают, что именно они знают, как построить счастливое и справедливое общество на земле - дайте только еще раз попробовать! Вроде, пробовали уже, и не один раз - в СССР, в Китае, в оккупированных после Второй мировой войны странах Восточной Европы, во Вьетнаме, в Камбодже, в Северной Корее, на Кубе - результат везде был один и тот же. Но число фанатиков Сталина и сталинизма только растет. (Дж. Ренко, "Империя лжи. За детство счастливое наше", https://proza.ru/2020/06/28/1542)
  
  1918 год. Вспоминает баронесса Мария Дмитриевна Врангель:
  
  "Питалась я в общественной столовой с рабочими, курьерами, метельщицами, ела темную бурду с нечищенной гнилой картофелью, сухую, как камень, воблу или селедку, иногда табачного вида чечевицу, или прежуткую пшеничную бурду, хлеба 1 фунт в день, ужасного из опилок, высевок, дуранды и только 15% ржаной муки. Что за сцены потрясающие видела я в этой столовой - до сих пор они стоят у меня перед глазами! Сидя за крашеными черными столами, липкими от грязи, все ели эту тошнотворную отраву из оловянной чашки, оловянными ложками. С улицы прибегали в лохмотьях синие от холода, еще более голодные женщины и дети. Они облипали наш стол, и, глядя помертвелыми, белыми глазами жадно вам в рот, шептали: "тетенька, тетенька, оставьте ложечку", и только вы отодвигали тарелку, они, как шакалы, набрасывались на нее, вырывая друг у друга, и вылизывали её дочиста. <...> А народ мер и мер, как мухи. 30 тыс. гробов в месяц не хватало, брали напрокат". (Баронесса М.Д. Врангель, "Моя жизнь в коммунистическом раю")
  
  Июль 1919 года. Вспоминает поэтесса и писательница Зинаида Николаевна Гиппиус:
  
  "На рынках облавы, разгоны, стрельба, избиения.
  Сегодня избивали на Мальцевском. Убили 12-летнюю девочку. (Сами даже, говорят, смутились.)
  Чем объяснить эти облавы? Разве любовью к искусству, главным образом. Через час после избиений те же люди на тех же местах снова торгуют тем же. Да и как иначе. Кто бы остался в живых, если б не торговали они - вопреки избиениям? <...>
  
  Вчера видела на улице, как маленькая, 4-летняя девочка колотила ручонками упавшую с разрушенного дома старую вывеску. Вместо дома среди досок, балок и кирпича - возвышалась только изразцовая печка. А на валявшейся вывеске были превкусно нарисованы яблоки, варенье, сахар и - булки. Целая гора булок.
  Я наклоняюсь над девочкой.
  - За что же ты бьешь такие славные вещи?
  - В руки не дается! В руки не дается! - с плачем повторяла девочка, продолжая колотить и топтать босыми ножками заколдованное варенье. <...>
  
  Арестовали двух детей, 7 и 8 лет. Мать отправили на работы, отца неизвестно куда, а их, детей, в Гатчинский арестный приют. Это такая детская тюрьма, со всеми тюремными прелестями, "советские дети не для иностранцев", как мы говорим. Да, уж в этот приют "европейскую делегацию" не пустят (как, впрочем, и ни в какой другой приют, для этого есть один или два "образцовых", т. е. чисто декорационных).
  Тетка арестованных детей (ее еще не арестовали) всюду ездит, хлопочет об освобождении - напрасно. Была в Гатчине, видела их там. Плачет: голодные, говорит, оборванные, во вшах.
  
  Любопытная это вообще штука - "красные дети". Большевики вовсю решили их для себя "использовать". Ни на что не налепили столь пышной вывески, как на несчастных совдепских детей. Нет таких громких слов, каких не произносили бы большевики тут, выхваляя себя. Мы-то знаем им цену и только тихо удивляемся, что есть в "Европах" дураки, которые им верят.
  
  Бесплатное питание. Это матери, едва стоящие на ногах, должны водить детей в "общественные столовые", где дают ребенку тарелку воды, часто недокипяченной, с одиноко плавающим листом чего-то. Это посылаемые в школы "жмыхи", из-за которых дети дерутся, как звереныши". (Зинаида Гиппиус, "Дневники, воспоминания", https://gippius.com/doc/memory/)
  
  "По информации М.И. Калинина, в 1923 году в советском государстве насчитывалось свыше 5,5 млн бесприютных, безнадзорных и брошенных детей". (Дж. Ренко, "100 лет над пропастью во лжи. Часть 1. Ленин", https://proza.ru/2016/10/14/173)
  
  "Гражданская война вывела в беспризорники рекордное число детей - 7 миллионов. Из них около 5 миллионов - сироты.
  В газете "Правда" за 14 февраля 1926 года опубликована статья под названием "Беспризорные". В статье указывается, что в 1922 году под контролем государства находилось 600 тысяч беспризорных детей. Судьбу остальных автор статьи не отслеживал. (Н.К. Сванидзе, М.С. Сванидзе, "Погибель империи. Наша история. 1913-1940. Эйфория", М., АСТ, 2019)
  
  "В Москве при В.Ч.К. существует особый штаб "проституток". Специально используются дети 12-14 лет, которые за свою работу получают деньги, подарки, сладости. Сотням предлагают купить свою жизнь, приняв на себя функции тайных агентов Ч.К. Сколько трагедий на этой почве!" (С.П. Мельгунов, "Красный террор в России", М., Вече, 2017)
  
  "С отцом Николаем Пискановским, причисленным впоследствии Зарубежной Русской православной церковью к собору новомучеников, Лихачев познакомился в карантинной роте. На верхних нарах там лежали больные, а под самыми нижними жили "вшивки". Так называли детей, которые проиграли с себя всю одежду, не выходили на поверки и не получали еды. Жили они на подачки. Когда они умирали, их складывали в ящики и увозили. Эти дети - беспризорники, лишившиеся родителей в Гражданскую войну. Они спали в асфальтовых котлах, мотались по стране в товарных поездах. Потом их отлавливали в рамках знаменитой кампании по борьбе с беспризорностью и многих отправляли на Соловки. Лихачев пишет: "Мне было так жалко этих "вшивок", что я ходил как пьяный"". ( "Исторические хроники с Николаем Сванидзе. 1913-1933", электронная библиотека Royallib.com)
  
  "События семнадцатого года и гражданская война выплеснули в море скитальчества миллионы детей. Свирепые эпидемии, перекатываясь по лицу ослабевшей страны, обеспечили весомую долю сиротства.
  <...>
  Надежда Константиновна Крупская на встрече с московскими педагогами в начале двадцатых чистосердечно призналась, что "детская беспризорность - одна из издержек революции". "Издержки - семь миллионов детей, кочующих в ящиках под товарными вагонами, умирающих от голода и тифа на улицах городов и вокзальных площадях, теряющих человеческий облик! Скромно сказано! Тем не менее признание всё-таки прозвучало. (В двадцать девятом - подобное откровение, да ещё публичное - абсолютно исключалось.)
  
  Эта несчастная и ожесточившаяся армия обездоленных, добывая средства к существованию, действовала ошеломляюще нагло и изобретательно. Одно только слово "беспризорник" вызывало трепетный страх обывателя и головную боль у милиции. Число уголовных дел на беспризорников-малолеток катастрофически увеличивалось: в 1920 году таковых было 12 500, 1925-й выдал уже 32 635. Беспризорник - враг, он опасен, он - социальное зло! Просивших хлеба шпыняли - "отстань", "пошел вон!" Пойманных воришек мордовали жестоко, случалось - забивали насмерть. Дети отвечали достойно, заражая своей злобой, голодом, сиротством: "Попробуй, поживи с моё!" <...>
  
  Ими (беспризорниками. Дж.Р.) занялся Совет охраны детей при Наркомпросе, состоявший из представителей наркоматов здравоохранения, просвещения, внутренних дел, социального обеспечения. Руководил Советом Феликс Дзержинский. В конце 1920 года он отправляет А. Калинину - уполномоченную Моссовета - в освобождённые от белогвардейцев юго-восточные районы Европейской России, чтобы выяснить, в каких условиях находятся там дети. Вернувшись в Москву, она вручила Дзержинскому красноречивый отчёт: "Война, голод и эпидемии с каждым часом всё больше и больше уносят в могилу отцов и матерей. Количество сирот и беспризорных детей растёт с ужасающей быстротой. Дети, как это наблюдается во всех не только голодающих, но и производящих губерниях... десятками ходят голодные, холодные по миру за подаяниями, научаются разврату, обворовывают и наводят панику и ужас на сёла и деревни..."
  
  Дети стихийно тянулись на юг, где тепло и сытно, они объединялись, создавали настоящие эшелоны, располагаясь на больших узловых станциях целыми лагерями. Этот детский поток растёт изо дня на день и принимает угрожающий характер. "В поисках выхода из этого положения начальник эвакопункта Кавказского фронта издал совершенно недопустимый приказ: поставить заслон и не пропускать ни одного ребёнка в пределы Кавказа. Такие же заслоны встречали детей на Дону и в других местах. Ребёнок попадает тут, как в западню, и, куда бы ни повернулся, наталкивается на оружие. Он дичает, становится похож на зверёныша, начинает искать средства, чтобы прорвать эту сеть любым способом, даже оружием".
  
  В приютах многих губерний детям жилось немногим лучше - они страдали от голода и холода, чесотки. Детские дома, рассчитанные на 50 детей, брали и 150, и 200 - не выбрасывать же ребёнка на улицу! Они спали по 6-8 человек на одной кровати, ели из консервных банок, руками. Не было даже тряпья на обмотки: ходили босиком, обмораживали ноги...
  <...>
  
  "ПРИКАЗ
  Всероссийской Чрезвычайной Комиссии N 23
  Москва, 27 января 1921 г.
  
  Всем органам на местах (ЧК, ОО и ТЧК).
  Президиум ВЦИК на заседании от 27/1 1921 года постановил организовать при ВЦИК Комиссию по улучшению жизни детей. Положение детей, особенно беспризорных, тяжелое, несмотря на то, что советская власть не щадила для этого ни средств, ни сил". (С.Д. Гладыш, "Дети большой беды", М., Издательский дом "Звонница", 2004)
  
  МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Не щадила ни средств, ни сил, чтобы сделать этих детей беспризорными. Обратите внимание на то, что это уже 1921 год, число беспризорных детей угрожающе растет вот уже целых три года, а советская власть только сейчас удосужилась обратить на это внимание. Сколько детей погибло за это время? Да и насколько действенны были меры, которые могла предпринять эта комиссия?
  
  Автор этой книги, Светлана Дмитриевна Гладыш, после откровенного признания о том, что беспризорников в стране было 7 миллионов, практически всю книгу посвятила описанию заслуг попечителя "коммун" для беспризорных детей Феликса Дзержинского, а также будущих замечательных достижений воспитанников этих "коммун", вернее одной из них, находившейся под особым покровительством главного чекиста - Болшевской трудкоммуны N 1.
  
  При этом, на фоне славословий хозяину пыточно-расстрельного ведомства и его трудкоммуны, литературная дама ни словом не обмолвилась ни о том, по чьей вине несчастные дети остались без родителей, ни о судьбах остальных 6 миллионов 900 тысяч беспризорников, кому места в заведениях Дзержинского и Макаренко не нашлось.
  
  Вот еще несколько интересных пассажей из этого тенденциозного труда:
  
  "Три года напряженной борьбы на внешних фронтах не дали возможности, однако, сделать всего необходимого в этой области для обеспечения и снабжения детей и окружения их исчерпывающей заботой.
  Приходилось сплошь и рядом передавать заботу о детях людям, которые оказывались врагами пролетарской революции, чуждыми ей и пролетарским детям, сплошь и рядом в этих детях не только не развивали коммунистических идей и чувств, но обкрадывали их и лишали их того, чем советская власть при общих тяжелых условиях не жалела снабдить детей, и оставляли их без призора и забот".
  <...>
  "Дзержинский увлёк работой всех: профсоюзы, комсомол, женотделы, а также представителей охраны труда детей и Высшего совета физической культуры. Деткомиссия поручила народному комиссариату рабоче-крестьянской инспекции выяснить, как живут, чем питаются дети России. Результат обследования оказался весьма печален: школы, детские сады, ясли, детские дома, колонии, приёмники, детские столовые - всё оставляло желать лучшего. Почти во всех губерниях РСФСР". (Почему-то это совершенно не удивляет. - Дж.Р.)
  
  "Ждала голодных детей и столица. (Что значит "и столица"? А ещё кто их ждал? Дж.Р.)
  "По поручению Дзержинского и Москве освободили много особняков и отдали под детские дома. Для детских домов не хватало столов, скамеек, кухонной утвари и столовой посуды. Дзержинский лично следил за устройством и оборудованием детских домов, за снабжением их всем необходимым: мебелью, посудой, одеждой, бельём, обувью, топливом, продуктами питания". - Жена Дзержинского, Софья Сигизмундовна, вспоминает, что Феликс Эдмундович постоянно бывал в детских домах, садиках и приютах Москвы, пробовал еду, смотрел, в каком состоянии стены и полы, интересовался, есть ли жалобы. Посетив Успенский приют, он записал у себя в блокноте:
  "...Вобла, рыба - гнилые.
  Сливочное масло - испорчено.
  Жалоб в центре не имеют права (подавать).
  Хлеба и продуктов меньше (чем полагается) выделяют.
  В другой записке...:
  "Ясли Басм(анный) район.
  Приют на Покровке. Не хватает кроватей. Холодно.
  25 грудных детей - одна няня.
  На общем столе кухарка и заведующая".
  Или:
  "120 тысяч кружек, нужно сшить 32 тыс. ватных пальто, нужен материал на 40 тыс. детских платьев и костюмов, нет кожи для подошв к 10 тыс. пар обуви".
  
  МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Интересно, сшили эти ватные пальто? Нашли материал для детских платьев и костюмов? Кожу для подошв к 10 тыс. пар обуви? Вопросы, конечно, риторические. Но остается и еще один не прозвучавший вопрос: этого должно хватить на 7 миллионов беспризорных детей?
  
  Питомцы этих детских учреждений сотнями умирали от недоедания, холода и болезней. Так в одном из московских приютов умерла дочь поэтессы Марины Цветаевой Ирина, прокормить которую самостоятельно мать была не в силах.
  
  Но вот прошло два года. В какой мере была решена большевиками проблема беспризорных детей?
  
  "В 1923 году "Известия" печатают обращение ВЦИК к народу.
  
  "ВСЕ НА ПОМОЩЬ ДЕТЯМ
  Обращение комиссии ВЦИК по улучшению жизни детей.
  Ко всем трудящимся СССР, Исполкому Коминтерна,
  Профинтерну, Коминтерну молодёжи, Межрабпрому
  <...>
  Несколько миллионов детей-сирот требуют немедленной реальной помощи.
  Детская беспризорность, часто выявляющаяся в самых уродливых, ужасающих формах - как детская преступность, проституция - угрожает подрастающему поколению самыми тяжелыми последствиями и заставляет бить тревогу.
  
  Существующая сеть детских учреждений не в силах вместить всей армии беспризорных детей, для открытия же новых не хватает средств.
  Более того: и существующие учреждения, дающие приют более чем миллиону детей-сирот, недостаточно обеспечены самым необходимым - как диетпитание, бельё, обувь, оборудование и т. п.
  
  Кроме указанного кадра беспризорных детей, имеется ещё большой контингент нуждающихся в помощи детей, имеющих родителей или родственников, но хозяйственная мощь которых разрушена войной и голодом (инвалиды, беженцы войны и голода, безработные); им тоже нужна скорая действительная помощь.
  
  Кроме того, всем детям вообще нужна организованная медицинская помощь. Различные эпидемические заболевания косят детей. Как и до войны, так, к нашему глубокому сожалению, и теперь ещё детская смертность чрезвычайно, а местами угрожающе велика.
  <...>
  Учитывая это тяжёлое положение громадного числа детей и все грозные последствия его, Деткомиссия ВЦИК, организуя совместно с Наркомпросом и Наркомздравом, при деятельном участии партийных и профессиональных организаций, с 30 апреля по 6 мая с. г. "Неделю беспризорного и больного ребёнка", обращается ко всем рабочим и крестьянам и всем трудящимся Советской республики с горячим призывом прийти во время её на помощь детям.
  
  Не стесняйтесь ни формой, ни размером вашей помощи. Помните, что только общими объединёнными усилиями широких рабоче-крестьянских масс мы можем выйти с честью из борьбы на этом тяжёлом фронте детской беспризорности. <...>
  Председатель комиссии ВЦИК по улучшению жизни детей Ф. Дзержинский
  "Известия", N 71, 31 марта 1923 г."
  
  Защитить... Уберечь... Сердце Дзержинского целиком принадлежало детям. <...> Для Дзержинского невыносимо было видеть детей-узников".
  
  МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Подобные пропагандистские перлы звучат просто издевательски.
  
  Голодный, озябший ребёнок готов идти за любым, кто накормит его горячим супом и спрячет от дождя. Увы, рука дающего не всегда чиста и бескорыстна: тысячи беспризорников попадали подобным образом в воровские малины, начинали работать на своих спасителей - вынужденно, а порой и добровольно. Всё чаще среди арестованных бандитов, убийц оказывались дети и подростки.
  <...>
  На коллегии ОГПУ чекисты решали, как поступать с малолетками - помощниками воров-домушников и бандитов. <...> ... тогда-то и решили организовать под Москвой исправительно-воспитательную колонию для малолетних. Она назвалась коммуной".
  <...>
  Место для коммуны отвели "... недалеко от Москвы, в одной версте от станции Болшево по Северной железной дороге. На большом куске бывшей барской земли... развернулась своими корпусами фабрик и мастерских, и общежитий Трудкоммуна ОГПУ".
  <...>
  Болшевцы обеспечивали страну лыжами, коньками, спортивными ботинками (60% от того, что производилось в СССР!)"
  
  МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Да, много всего хорошего производилось в СССР, если вклад одной детской колонии составлял больше половины этого производства!
  
  Эта колония стала очередной "потёмкинской деревней", посредством которых большевики дурачили остальной мир.
  
  Широко распропагандирована и другая детская колония под командованием А.С. Макаренко - коммуна им. Дзержинского.
  
  "Более трёх тысяч ребят перевоспитала трудовая коммуна им. Дзержинского. <...> Более трёх тысяч имен... - огромная книга судеб". (С.Д. Гладыш, "Дети большой беды", М., Издательский дом "Звонница", 2004)
  
  МОЙ КОММЕНТАРИЙ: На многие миллионы сирот-беспризорников - капля в море. Есть чем гордиться.
  
  1926 год. О проблеме беспризорных детей наконец вспомнил и большевистский холуй - поэт Владимир Маяковский:
  
  БЕСПРИЗОРЩИНА
  Эта тема
  еще не изоранная.
  Смотрите
  котлам асфальтовым в зев!
  Еще
  копошится
  грязь беспризорная -
  хулиганья бесконечный резерв.
  Сгинули мать
  и отец
  и брат его
  в дни,
  что волжский голод прорвал.
  Бросили их
  волгари с-под Саратова,
  бросила их
  с-под Уфы татарва.
  Детей возить
  стараемся в мягком.
  Усадим их
  на плюшевом пуфе.
  А этим, усевшимся,
  пользуясь мраком,
  грудные клетки
  ломает буфер.
  Мы смотрим
  своих детишек
  в оба:
  ласкаем,
  моем,
  чистим,
  стрижем.
  А сбоку
  растут болезни и злоба,
  и лезвие финки
  от крови рыжо.
  Школа -
  кино америколицее;
  дав
  контролерше
  промежду глаз,
  учится
  убегать от милиции,
  как от полиции
  скачет Дуглас.
  Таких
  потом
  не удержишь Мууром -
  стоит,
  как в море риф.
  Сегодня
  расти
  деловито и хмуро
  столбцы
  помогающих цифр!
  Привыкшие
  к щебету ангела-ротика,
  слов
  беспризорных
  продумайте жуть:
  "Отдайте сумку, гражданка-тетенька,
  а то укушу,
  а то заражу".
  Меж дум,
  приходящих,
  страну наводня,
  на лоб страны,
  невзгодами взморщенный,
  в порядок года,
  месяца,
  дня
  поставьте лозунг:
  - Борьба с беспризорщиной.
  (Владимир Маяковский, 1926)
  
  1928 - 1929 годы. Из воспоминаний о судьбах детей-беспризорников в Соловецком лагере доктора филологических наук, профессора Дмитрия Сергеевича Лихачёва:
  
  "Должен сказать, что я знал остальную часть лагеря очень плохо: только в моих пеших командировках для собирания сведений о подростках, которых необходимо было определить в Детколонию, вскоре переименованную в Трудколонию и печально известную в связи с посещением Соловков Максимом Горьким в 1929 г.
  <...>
  Он (Александр Николаевич Колосов. Дж.Р.) дал идею создания в Соллагере Детской колонии - для несовершеннолетних преступников - и спас, хотя и не перевоспитал, с помощью своих сотрудников сотни бывших беспризорников. Это началось в 1928 г., и наша Детколония была первой такого рода и такого масштаба в Советском Союзе.
  <...>
  Почему необходимо было собирать детей на месте? Почему нельзя было в то время вызвать их из тех рот, "командировок", пунктов, где они находились, пользуясь их личными делами, находившимися в УСЛОНе в Адмчасти? Потому, что с учетом в лагере существовал удивительный беспорядок. Подростки, которых собирали на вокзалах, по улицам из асфальтовых котлов, из ящиков под пассажирскими вагонами и т.д., каждый раз при опросах называли себя иными фамилиями, проигрывали в карты малые сроки и меняли их на большие, имели одинаковые приметы, если эти приметы заносились в дело. Мне приходилось уговаривать подростков не менять своих фамилий, пока их не заберут в колонию. Но они боялись колоний, подозревали обман, и поэтому только часть их, отбранных для колонии, попадали туда. Но зато, когда колония стала действовать и слух о хороших условиях в ней прошел по островам, подростки стали охотно соглашаться поступить туда, и мне уже пришлось меньше ходить за ними и записывать о них сведения". (Д.С. Лихачев, "Из "Воспоминаний"", в сборнике "Русская Голгофа", М., Независимое издательство "Пик", 2007)
  
  Возвращаемся к Болшевской трудкоммуне. Вот какую оценку этой организации дал И.Л. Солоневич в своей замечательной книге "Россия в концлагере":
  
  "Болшево - это в высокой степени образцово-показательная подмосковная колония беспризорников или, точнее, бывших уголовников, куда в обязательном порядке таскают всех туриствующих иностранцев и демонстрируют им чудеса советской педагогики и ловкость советских рук. Иностранцы приходят в состояние восторга, тихого или бурного, в зависимости от темперамента. Бернард Шоу пришел в состояние бурного.
  <...>
  Нашёлся только один прозаически настроенный американец, если не ошибаюсь, профессор Дьюи, коорый поставил нескромный и непочтительный вопрос: насколько целесообразно ставить преступников в такие условия, которые совершенно недоступны честным гражданам страны.
  
  Условия действительно были недоступны. Колонисты работали в мастерских, вырабатывавших материал для "Динамо" и оплачивались специальными бонами - был в те времена такой специальный ГПУский внутреннего хождения рубль, ценностью приблизительно равный торгсиновскому. Ставки же колебались от 50 до 250 рублей в месяц. Из "честных граждан" таких денег не получал никто, фактическая зарплата среднего инженера была раз в 5-10 ниже фактической зарплаты бывшего убийцы.
  
  Были прекрасные общежития. Новобрачным полагались отдельные комнаты. В остальной России новобрачным не полагается даже отдельного угла.
  <...>
  На перековку колонисты были натасканы идеально. Это был отбор из миллионов, от добра добра не ищут, а за побег из Болшево или за "дискредитацию" расстреливали без никаких разговоров". (И.Л. Солоневич, "Россия в концлагере", Минск, Современная школа, 2010)
  
  В этой же книге Солоневич описывает другое социалистическое учреждение для беспризорников на "Чертовой куче" в Беломорско-Балтийском лагере:
  
  "... десятка два грубо сколоченных бревенчатых бараков, тщательно и плотно обнесенных проволочными заграждениями - это и есть "второе Болшево". "Первая детская трудовая колония ББК".
  
  Дождь продолжается. Мои ноги скользят по мокрым камням, того и гляди поскользнешься и разобьешь себе череп об острые углы гранитных осколков. Я иду, осторожно балансируя и думаю, какой это идиот догадался всадить в эту гиблую трясинную дыру детскую колонию, 4 тысячи ребят в возрасте от 10 до 17 лет. Не говоря уж о территории всей шестой части земной суши, подвластной Кремлю, неужели и на территории ББК не нашлось менее гиблой дыры?
  <...>
  "Ликвидация беспризорности" встает передо мною в каком-то новом аспекте. Да, их здесь ликвидируют, ликвидируют, "как класс".
  
  И никто не узнает,
  Где могилка моя.
  
  Не узнает действительно никто.
  <...>
  ...это же дети, черт возьми. Правда, они воры, в чем я через час убедился еще один, совершенно лишний для меня раз, правда, они алкоголики, жулики, кандидаты в профессиональные преступники, но ведь это все-таки дети, черт побери. Разве они виноваты в том, что революция расстреляла их отцов, уморила голодом их матерей, выбросила их на улицу, где им оставалось или умирать с голоду, как умерли миллионы их братьев и сестер, или идти воровать. <...> Разве они, эти дети, виноваты в том, что партия проводит коллективизацию деревни, что партия объявила беспризорность ликвидированной, что на семнадцатом году существования социалистического рая их решили убрать куда-нибудь подальше от посторонних глаз. Вот и убрали. Убрали на эту Чертову кучу, в приполярные трясины, в цингу, туберкулез.
  Я представил себе бесконечные полярные ночи над этими оплетенными колючей проволокой бараками и стало жутко. Да, здесь-то уж эту беспризорность ликвидируют в корне. Сюда-то уж мистера Бернарда Шоу не повезут.
  <...>
  Ребята босые, не очень оборванные и более или менее умытые. Я уж так привык видеть беспризорные лица, вымазанные всевозможными сортами грязи и сажи, что эти умытые рожицы производят какое-то особо отвратительное впечатление; весь порок и вся гниль городского дна, все разнообразие сексуальных извращений преждевременной зрелости, скрытые раньше слоем грязи, теперь выступают с угнетающей четкостью.
  <...>
  Липкие проворные детские руки с непостижимой ловкостью обшаривают все мои карманы, и пока я успеваю спохватиться, из этих карманов исчезает все - махорка, спички, носовой платок.
  Когда это они успели так насобачиться? Ведь это все новые беспризорные призывы, призывы 1929-31 годов. Я потом узнал, что есть и ребята, попавшие в беспризорники и в нынешнем (1934. Дж.Р.) году. Источник, оказывается, не иссякает.
  <...>
  Заведующий клубом, высокий истощенный малый, лет 26-ти, встречает меня, как родного.
  - Вы поймите, здесь, на Чертовой куче, им решительно нечего делать. Мастерских нет, школы нет, учебников нет, ни черта нет. Детских книг в библиотеке ни одной. Играть им негде, сами видите, камни и болото, а в лес ВОХРовцы не пускают. Знаете, здесь эти ребята разлагаются так, как и на воле не разлагались. Подумайте только, 4 тысячи ребят запиханы в одну яму и делать им совершенно нечего.
  
  Я разочаровываю завклуба: я приехал так, мимоходом, на день-два, посмотреть, что здесь вообще можно сделать. Завклуб хватает меня за пуговицу моей кожанки.
  - Послушайте, ведь вы же интеллигентный человек...
  Я уже знаю наперед, чем кончится тирада, начатая с интеллигентного человека. Я - интеллигентный человек, следовательно, я обязан отдать свои нервы, здоровье, а если потребуется, то и шкуру для залатывания бесконечных дыр советской действительности. Я - интеллигентный человек, следовательно, по своей основной профессии я должен быть великомучеником и страстотерпцем, я должен застрять в этой фантастической трясинной дыре и отдать свою шкуру на заплаты на коллективизации деревни, на беспризорности и на ее ликвидации. Но только на заплаты дыр, ибо сделать больше нельзя ничего. Вот с этой интеллигентской точки зрения в сущности важен не столько результат, сколько жертвенность.
  <...>
  Я его уже видал, этого завклуба и на горных пастбищах Памира, где он выводит тонкорунную овцу, и в малярийных дырах Дагестана, где он добывает пробный йод из каспийских водорослей, и в ущельях Сванетии, где он занимается раскрепощением женщины, и в украинских колхозах, где он прививает культуру топинамбура, и в лабораториях ЦАГИ, где он изучает обтекаемость авиационных бомб.
  
  Потом тонкорунные овцы гибнут от бескормицы, сванетская раскрепощенная женщина - от голода, топинамбур не хочет расти на раскулаченных почвах, где не выдерживает даже ко всему привыкшая картошка. Авиабомбами сметают с лица земли целые районы "кулаков", а дети этих кулаков попадают сюда, и сказка про красного бычка начинается с начала.
  
  Но кое-что остается все-таки. Кровь праведников никогда не пропадает совсем уж зря.
  И я конфужусь перед этим завклубом. И вот, знаю же я, что на залатывание дыр, прорванных рогами этого красного быка, не хватит никаких в мире шкур, что пока этот бык не прирезан, количество дыр будет расти из года в год, что и мои и его, завклуба, старания, и мужика, и ихтиолога - все они бесследно потонут в топях советского кабака, потонет и он сам, этот завклуб. Он вольнонаемный. Его уже наполовину съела цинга, но "понимаете сами, как же я могу бросить: никак не могу найти заместителя". Правда, бросить не так просто; вольнонаемные права здесь не намного шире каторжных. При поступлении на службу отбирается паспорт и взамен выдается бумажка, по которой никуда вы из лагеря не уедете.
  <...>
  - А как вы думаете, из ребят, попавших на беспризорную дорогу, какой процент выживает?
  - Ну, этого не знаю. Процентов двадцать, должно быть, остается.
  В 20-ти процентах я усомнился.
  <...>
  Я расстилаю свой тюфяк, кладу под него все свои вещи (так посоветовал завклуб, иначе сопрут), укладываюсь... <...> Хорошо все-таки побыть одному.
  Но ночная тишина длится недолго. Откуда-то из-за бараков доносится душераздирающий крик, потом ругань, потом обрывается, словно кому-то заткнули глотку тряпкой. Потом где-то за каналом раздаются 5-6 ружейных выстрелов. Это, вероятно, каналохрана стреляет по какому-нибудь заблудившемуся беглецу. Опять тихо. И снова тишину прорезают выстрелы, на этот раз совсем близко. Потом чей-то нечеловеческий, предсмертный вопль, потом опять выстрел.
  <...>
  В качестве чичероне /проводника - итальян./ ко мне приставлен малый лет 35-ти со странной фамилией Ченикал, сухой, подвижный, жилистый, с какими-то волчьими ухватками - один из старших воспитателей колонии.
  <...>
  Самоохрана - это человек 300 ребят, специально подобранных и натасканных для роли местной полиции или, точнее, местного ГПУ. Они живут в лучшем бараке, получают лучшее питание, на рукавах и на груди у них нашиты красные звезды. Они занимаются сыском, облавами, обысками, арестами, несут при ВОХРе вспомогательную службу по охране лагеря. Остальная ребячья масса ненавидит их лютой ненавистью. По лагерю они ходят только патрулями. Чуть отобьется какой-нибудь, ему сейчас же или голову камнем проломают или ножом кишки выпустят. Недели две тому назад один из самоохранников Ченикала исчез, и его нашли повешенным. Убийц так и не доискались. Отряд Ченикала, взятый в целом, теряет таким образом 5-6 человек в месяц.
  
  Обходим бараки, тесные, грязные, вшивые. Колония была расчитана на две тысячи, сейчас уже больше 4-х тысяч, а ленинградское ГПУ все шлет и шлет новые "подкрепления". Сегодня ждут новую партию человек 250. Ченикал озабочен вопросом, куда их деть. Нары в бараках в два этажа. Придется надстроить третий. Тогда в бараках окончательно нечем будет дышать.
  
  Завклуб был прав: ребятам действительно делать совершенно нечего. Они целыми днями режутся в свои азартные игры и так как проигрывать, кроме птюшек, нечего, то они их и проигрывают, а проиграв наличность, режутся дальше в кредит, на будущие птюшки. А когда птюшка проиграна на 2-3 недели вперед и есть кроме того пойла, что дают в столовой, нечего, ребята бегут.
  - Да куда же здесь бежать?
  Бегут, оказывается, весьма разнообразными путями. Переплывают через канал и выходят на Мурманскую железную дорогу. Там их ловит железнодорожный ВОХР. Ловит, конечно, немного, меньше половины. Другая половина не то ухитряется пробраться на юг, не то гибнет в болотах. Кое-кто пытается идти на восток, на Вологду. Об их судьбах Ченикал не знает ничего. В конце зимы группа человек 30 пыталась пробраться на юг по льду Онежского озера. Буря оторвала кусок льда, на котором находились беглецы. Ребята больше недели находились на плавучей и начинающей таять льдине. Восемь человек утонуло, одного съели товарищи, остальных спасли рыбаки.
  <...>
  В бараках то и дело вспыхивают то кровавые потасовки, то бессмысленные истерические бунты, кое-кого и расстреливать приходится, конфиденциально поясняет Ченикал.
  Особенно тяжело было в конце зимы, в начале весны, когда от цинги в один месяц вымерло около семисот человек. А остальные на стенку лезли: все равно помирать. "А почему же не организовали ни школ, ни мастерских?" "Да все прорабатывается этот вопрос". "Сколько же времени он прорабатывается?" "Да вот, как колонию обосновали - года два".
  <...>
  Мальчишка со стажем этого года - явственно крестьянский мальчишка с ясно выраженным вологодским акцентом, лет 13-14-ти.
  - А ты как попал?
  Мальчишка рассказывает. Отец был колхозником, попался на краже колхозной картошки, получил 10 лет. Мать померла с голоду. А в деревне-то пусто стало, все одно, - как в лесу. Повысылали. Младший брат давно болел глазами и ослеп. Рассказчик забрал своего братишку и отправились в Питер, где у него служила какая-то тетка. "Где служила?" "Известно, где. На заводе". "А на каком?" "Ну, просто на заводе".
  Словом, тетка Ксюшка, а фамилию забыл, вроде чеховского адреса "На деревню дедушке". Кое как добрались до Питера, который оказался непохож на все то, что лесной крестьянский мальчишка видал на своем веку. Брат где-то затерялся в вокзальной сутолоке, а парнишку сцапало ГПУ.
  - А небось слямзил тоже? - скептически прерывает кто-то из ребят.
  - Не, не успел. Неумелый был.
  Теперь-то он научится.
  <...>
  Остальные истории совершенно стандартны: голод, священная социалистическая собственность, ссылка отца, а то и обоих родителей за попытку прокормить ребят своим же собственным хлебом, который ныне объявлен колхозным, священным и неприкосновенным для мужичьего рта, ну остальное ясно. У городских преимущественно рабочих детей беспризорность начинается с безнадзорности. Отец на работе часов по 12-15, мать тоже, дома есть нечего. Начинает мальчишка подворовывать, потом собирается целая стая вот этаких промышленников, дальше опять все понятно.
  <...>
  Вообще, здесь был некий новый вид того советского интернационала голода, горя и нищеты, нивелирующего все национальные отличия. Какой-то грузин, уже совсем проеденный туберкулезом и все время хрипло кашляющий, утверждает, что он сын доктора, расстрелянного ГПУ.
  - Ты по-грузински говоришь?
  - Не, забыл.
  Тоже русификация. Русификация людей, уходящих на тот свет.
  <...>
  Не помню, почему именно, я одному из ребят задал вопрос о родителях, и меня поразила грубость его ответа:
  - Подохли. И хрен с ними. Мне и без родителев не хуже.
  Я повернулся к нему. Это был мальчишка лет 16-ти, с упрямым лбом и темными озлобленными глазами.
  - Ой ли?
  - А на хрена они мне сдались? Живу вот и без них.
  - И хорошо живешь?
  Мальчишка посмотрел на меня злобно.
  - Да вот, как хочу, так и живу.
  - Уж будто?
  В ответ мальчишка виртуозно выругался.
  - Вот, - сказал я. - Ел бы ты борщ, сваренный матерью, а не лагерную баланду. Учился бы в футбол играть. Вши бы не ели.
  - А ну тебя к матери, - сказал мальчишка, густо сплюнул в костер и ушел, на ходу независимо подтягивая свои спадающие штаны. Отойдя шагов десяток, плюнул еще раз и бросил по моему адресу:
  - Вот тоже еще стерва выискалась.
  В глазах его ненависть.
  
  Позже по дороге из колонии дальше на север я все вспоминал этого мальчишку с его отвратительным сквернословием и с ненавистью в глазах и думал о полной, так сказать, законности, о неизбежной обусловленности вот этакой психологии. Не несчастная случайность, а общество, организованное в государство, лишило этого мальчишку его родителей. Его никто не подобрал и ему никто не помог. С первых же шагов своего самостоятельного и мало-мальски сознательного существования он был поставлен перед альтернативой - или помереть с голоду или нарушать общественные законы в их самой элементарнейшей форме. Вот один из случаев такого нарушения.
  
  Дело было на базаре в Одессе в 1925 или 1926 году. Какой-то беспризорник вырвал из рук какой-то дамочки каравай хлеба и бросился бежать. Дамочка подняла крик, мальчишку сбили с ног. Дамочка подбежала и стала пинать его в спину и в бок. Примеру дамочки последовал еще кто-то. С дамочкой, впрочем, было поступлено не по-хорошему. Какой-то студент зверской пощечиной сбил ее с ног. Но не в этом дело. Лежа на земле окровавленный и избиваемый, ежась и подставляя под удары наиболее выносливые части тела, мальчишка с жадной торопливостью рвал зубами и не жуя проглатывал куски измазанного в крови и грязи хлеба. Потом окровавленного мальчишку поволокли в милицию. Он шел, всхлипывая, утирая рукавом слезы и кровь, и продолжал с той же жадной спешкой дожевывать такой ценой отвоеванный от судьбы кусок хлеба.
  
  Никто из детей не мог, конечно, лечь на землю, сложить руки на животике и с этакой мирной резиньяцией /резиньято - латин., полная покорность судьбе, смирение/ помереть во славу будущих социалистических поколений. Они, конечно, стали бороться за жизнь единственным способом, какой у них оставался - воровством. Но, воруя, они крали у людей последний кусок хлеба; предпоследнего не имел почти никто. В нищете советской жизни, в миллионных масштабах социалистической беспризорности они стали общественным бедствием. И они были выброшены из всякого общества, и официального, и неофициального. Они превратились в бешеных волков, за которыми охотятся все.
  
  Но в этом мире, который на них охотился, где-то там оставались все же дети, и родители, и семьи, и забота, какая-то сытость, и даже кое-какая безопасность. Но все это было навсегда потеряно для этих вот десятилетних детей, объявленных более или менее вне закона. Во имя психического самосохранения, чисто инстинктивно, они вынуждены были выработать в себе психологию отдельной стаи. И ненавидящий взгляд моего мальчишки можно было перевести так: "А ты мне можешь вернуть родителей, семью, мать, борщ? Ну, так и иди к чертовой матери, не пили душу".
  <...>
  Я вспомнил повешенного самоохранника и подумал о том, что эти "детские собрания" будут почище взрослых.
  В хвосте колонны послышались крики и ругань. Ченикал своим волчьим броском кинулся и заорал: "Колонна, стой!" Колонна, потоптавшись, остановилась. Я тоже подошел к концу колонны. На придорожном камне сидел один из самоохранников, всхлипывая и вытирая кровь с разбитой головы. "Камнем заехали", пояснил Ченикал. Его волчьи глазки пронзительно шныряли по лицам беспризорников, стараясь отыскать виновников. Беспризорники вели себя издевательски.
  - Это я, тов. воспитатель. Это я. А ты мине в глаза посмотри. А ты мине уж, посмотри, - ну и так далее. Было ясно, что виновного не найти. Камень вырвался откуда-то из середины колонны и угодил самоохраннику в темя.
  
  Самоохранник встал, пошатываясь. Двое из его товарищей поддерживали его под руки. В глазах у всех троих была волчья злоба.
  Да, придумано, что и говорить, толково: разделяй и властвуй. Эти самоохранники точно так же спаяны в одну цепочку: они, Ченикал, Видеман, Успенский, как на воле советский актив спаян с советской властью в целом. Спаян кровью, спаян ненавистью остальной массы, спаян сознанием, что только солидарность всей банды, только энергия и беспощадность их вождей могут обеспечить им если и не очень человеческую, то все-таки жизнь.
  <...>
  Начальник ВОХР докладывает: вот, дескать, этот товарищ взял на работу сто человек, а 16 у него сбежало. Видеман не проявляет никакого волнения: "Так, говорите, 16 человек?"
  - Точно так, товарищ начальник.
  - Ну и черт с ними.
  - Трое вернулись. Сказывают, один утоп в болоте. Хотели вытащить, да чуть сами не утопли.
  - Ну и черт с ним.
  <...>
  В голову лезет мысль об утонувшем в болоте мальчике, о тех тринадцати, которые сбежали, сколько из них утонуло в карельских трясинах, о девочке с кастрюлей льда, о профессоре Авдееве, замерзшем у своего барака, наборщике Мише, вспоминались все мои горькие опыты творческой работы, все мое горькое знание о судьбах всякой человечности в этом социалистическом раю. Нет, ничем не поможешь.
  <...>
  В мире есть "Лига защиты прав человека". И человек, и его права в последние годы стали понятием весьма относительным. Человеком, например, перестал быть кулак. Его права лига даже и не пыталась защищать.
  
  Но есть права, находящиеся абсолютно вне всякого сомнения, это права детей. Они не делали ни революции, ни контрреволюции. Они гибнут абсолютно без всякой вины личной со своей стороны.
  
  К описанию этой колонии я не прибавил ничего ни для очернения большевиков, ни для обеления беспризорников. Сущность дела заключается в том, что для того, чтобы убрать подальше от глаз культурного мира созданную и непрерывно создаваемую вновь большевизмом беспризорность, советская власть, самая "гуманная в мире", лишила родителей миллионы детей, выкинула этих детей из всякого человеческого общества, заперла их остатки в карельскую тайгу и обрекла на медленную смерть от голода, холода, цинги, туберкулеза.
  
  На просторах райских долин социализма таких колоний имеется не одна. Та, которую я описываю, находится на берегу Беломорско-Балтийского канала, в 27-и км к северу от города Повенца.
  Если у "Лиги защиты прав" есть хотя бы элементарная человеческая совесть, она, может быть, поинтересуется этой колонией.
  
  Должен добавить, что до введения закона о расстрелах малолетних этих мальчиков расстреливали и без всяких законов, в порядке, так сказать, обычного советского права". (И.Л. Солоневич, "Россия в концлагере", Минск, Современная школа, 2010)
  
  Несмотря на все "заботы" о детях партии большевиков и советского правительства, решить проблему беспризорников никак не удавалось. Всё новые коммунистические преобразования и инновации, направленные на достижение всеобщего счастья, неизменно пополняли ряды беспризорников. Внёс свою лепту в этот процесс и Второй голодомор 1932-33 годов:
  
  "Ах, если бы вы видели, что у нас в 33-м году творилось! Я в техникуме училась, там и паек получала. Получишь этакий маленький шматок хлеба. Получишь - и сразу его съешь. Домой не донесешь: все равно отберут, а то и убить могут!.. А что творили беспризорники!
  - Откуда же в 33-м и вдруг беспризорники? Гражданская война уже 12-13 лет как окончилась!
  - Откуда, спрашиваете вы? Прежде всего сироты. Родители детей спасали, а как сами с голоду померли, то дети и пошли кто куда. Кто послабее, те поумирали, а кто сумел грабежом прокормиться, вот те и беспризорники. А то родители из деревни привезут, да в городе и бросят: пусть хоть не на глазах умирают! По улицам трупы лежали. Сколько людоедства-то было!" (Е.А. Керсновская, "Сколько стоит человек", М., КоЛибри, 2020)
  
  И опять возвращаюсь к воспоминаниям Ивана Лукьяновича Солоневича о Беломорско-Балтийском лагере:
  
  "Миша был парнем великого спокойствия. После того, что он видел в лагере, мало осталось в мире вещей, которые могли бы его удивить.
  Вот тоже, - прибавил он, помолчавши. - Приходит давеча сюда, никого не было, только я. Ты, говорит, Миша, посмотри, что с тебя советская власть сделала. Был ты, говорит, Миша, беспризорным. Был ты, говорит, Миша, преступным элементом. А вот тебя советская власть в люди вывела, наборщиком сделала.
  Миша замолчал, продолжая ковыряться в печке.
  - Ну, так что?
  - Что? Сукин он сын, вот что.
  - Почему же сукин сын? - Миша снова помолчал.
  - А беспризорником-то меня кто сделал? Папа и мама? А от кого у меня чахотка третьей степени? Тоже награда, подумаешь. Через полгода выпускают, а мне всего год жить осталось. Что же он, сукин сын, меня агитирует? Что он с меня дурака разыгрывает?
  
  Миша был парнем лет двадцати, тощим, бледным, вихрастым. Отец его был мастером на николаевском судостроительном заводе. Был свой домик, мать, сестры. Мать померла, отец повесился, сестры смылись неизвестно куда. Сам Миша пошел "по всем дорогам", попал в лагерь, а в лагере попал на лесозаготовки.
  
  - Как доставили меня на норму, тут вижу я, здоровые мужики, привычные и то не вытягивают. А куда же мне? На меня дунь - свалюсь. Бился я, бился, да так и попал за филонство в изолятор, на 200 грамм хлеба в день и ничего больше. Ну, там бы я и загиб, да, спасибо, один старый соловчанин подвернулся, так он меня научил, чтобы воды не пить. Потому от голода опухлость по всему телу идет. От голода пить хочется, а от воды опухлость еще больше. Вот как она до сердца дойдет, тут значит и крышка. Ну, я пил совсем помалу. Так по полстакана в день. Однако нога в штанину уже не влезала. Посидел я так месяц, другой. Ну, вижу, пропадать приходится, никуда не денешься. Да спасибо, начальник добрый попался. Вызывает меня. Ты, говорит, филон. Я ему говорю, вы, гражданин начальник, только на руки мои посмотрите. Куда же мне с такими руками семь с половиной кубов напилить и нарубить. Мне, говорю, все одно погибать - чи так, чи так. Ну, пожалел, перевел в слабосилку.
  Из слабосилки Мишу вытянул Маркович, обучил его наборному ремеслу, и с тех пор Миша пребывает при нем неотлучно.
  
  Но легких у Миши практически уже почти нет. Борис (брат Ивана Лукьяновича, доктор. - Дж.Р.) его ощупывал и обстукивал, снабжал его рыбьим жиром. Миша улыбался своей тихой улыбкой и говорил:
  - Спасибо, Б.Л., вы уж кому-нибудь другому лучше дайте. Мне это все одно уж поздно.
  
  Потом я как-то подсмотрел такую сценку. Сидит Миша на крылечке своей "типографии" в своем рваном бушлатишке, весь зеленый от холода. Между его коленями стоит местная деревенская "вольная" девчушка, лет этак десяти, рваная, голодная и босая. Миша осторожненько наливает драгоценный рыбий жир на ломтик хлеба и кормит этими бутербродами девчушку. Девчушка глотает жадно, почти не пережевывая и в промежутках между глотками скулит:
  - Дяденька, а ты мне с собой хлебца дай.
  - Не дам. Я знаю, ты матке отдашь. А матка у тебя старая. Ей, что мне, все равно помирать. А ты вот кормиться будешь - большая вырастешь. На, ешь.
  
  Борис говорил Мише всякие хорошие вещи о пользе глубокого дыхания, о солнечном свете, о силах молодого организма - лечение, так сказать, симпатическое, внушением. Миша благодарно улыбался, но как-то наедине, застенчиво и запинаясь, сказал мне:
  - Вот, хорошие люди и ваш брат и Маркович. Душевные люди. Только зря они со мной возжаются.
  - Почему же, Миша, зря?
  - Да я же через год все равно помру. Мне тут старый доктор один говорил. Разве ж с моей грудью можно выжить здесь? На воле, вы говорите? А что на воле? Может, еще голоднее будет, чем здесь. Знаю я волю. Да и куда я там пойду? И вот Маркович. Душевный человек. Только вот, если бы он тогда меня из слабосилки не вытянул, я бы уже давно помер. А так вот еще мучаюсь. И еще с годик придется помучиться.
  
  В тоне Миши был упрек Марковичу. <...> А Миша в мае помер. Года промучится еще не пришлось". (И.Л. Солоневич, "Россия в концлагере", Минск, Современная школа, 2010)
  
  "На всем протяжении "советской эпохи", за некоторыми кратковременными исключениями, в области борьбы с "преступностью несовершеннолетних" преобладали карательные меры "исправительного воздействия".
  
  Нередко определяющую роль при этом играл субъективный фактор. Например, одним из поводов к очередному ужесточению уголовного законодательства в отношении детей стало письмо К. Ворошилова от 19 марта 1935 года, направленное на имя Сталина, В. Молотова и М. Калинина. Приводя действительно имевший место факт (девятилетний подросток напал с ножом на сына заместителя прокурора города Москвы), Ворошилов в связи с этим недоумевает и негодует: "Почему бы "подобных мерзавцев" не расстреливать?.."
  
  Откликаясь на просьбу "первого красного офицера" о расстреле "подобных малолетних мерзавцев", ЦИК и СНК СССР 7 апреля 1935 года издают постановление "О мерах борьбы с преступностью среди несовершеннолетних". В нем, в частности, говорилось буквально следующее: "Несовершеннолетних, начиная с 12-летнего возраста, привлекать к уголовному суду с применением всех мер уголовного наказания..." А когда на местах возник вопрос о возможности применения к детям "высшей меры наказания", последовало разъяснение Политбюро ЦК ВКП(б), которое подтвердило, что "к числу мер уголовного наказания относится также и высшая мера (расстрел)". (В.А. Бердинских и В.И. Веремьев, "Краткая история ГУЛАГа", М., "Ломоносов", 2019)
  
  МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Действительно, детская уголовщина накрыла всю страну. И то, что девятилетний пацан мог напасть на кого-то с ножом, по тем временам никого не удивляло.
  Вот только почему-то Ворошилову, назвавшему малолетнего уголовника "мерзавцем", заслуживающим "высшей меры социальной защиты", не пришла в голову простая мысль: "А кто же виноват в том, что в городах и посёлках СССР откуда-то вдруг возникли сотни тысяч малолетних преступников? Уж не советская ли власть, расстрелявшая и уморившая голодом их родителей, является причиной этого явления?"
  
  Вопрос риторический. Клименту Ефремовичу, всё образование которого составляли две зимы в сельской земской школе, такие сложные причинно-следственные цепочки были недоступны.
  
  Об этом постановлении ЦИК и СНК СССР упоминает в своих воспоминаниях и советский разведчик, майор госбезопасности, нелегальный резидент НКВД в разных европейских странах и один из немногих выживших невозвращенцев сталинского времени Александр Орлов (он же Лев Лазаревич Никольский, он же Лейба Лейзерович Фельдбин):
  
  "7 апреля 1935 года советское правительство опубликовало закон, небывалый в истории цивилизованного мира. Этим законом провозглашалась равная со взрослыми ответственность, вплоть до смертной казни, для детей от двенадцати лет и старше за различные преступления, начиная с воровства.
  
  Народ был поражён этим чудовищным актом. Хорошо зная, что в сталинских судах царят равнодушие и беззаконие, люди испытывали тревогу за детей, которые легко могли стать жертвами ложного обвинения, а то и просто недоразумения. Это нововведение поразило даже тех, кто занимал видное положение среди сталинистской бюрократии.
  
  Желая смягчить жуткое впечатление, произведённое этим законом, правительство прибегло к смехотворной уловке: оно распустило слух, что новый закон направлен главным образом против... беспризорных, которые расхищают продовольствие из колхозных амбаров и железнодорожных вагонов.
  
  Согласно марксистской теории, преступление является порождением социальной среды, которая сформировала преступника. Если эта точка зрения верна, то она - безжалостный приговор всему сталинскому строю, который даже детей превратил в преступников, притом в столь небывалом количестве, что правительство не придумало ничего лучшего, как распространить на них законодательство, рассчитанное на преступников взрослых. Тот факт, что на восемнадцатом году существования советского государства Сталин решился на введение смертной казни для детей, более ярко, чем другие, говорит о его истинном нравственном облике.
  
  Опубликование нового закона застало меня за пределами Советского Союза. Советские дипломаты, находившиеся за рубежом, выражали возмущение этим чудовищным актом сталинского произвола. К тому же Сталин ещё раз показал: на мировое общественное мнение ему наплевать. Один советский посол сказал мне, что он предложил своим подчинённым отменить пресс-конференцию для иностранных корреспондентов и сам избегает встреч с дипломатами других стран из боязни вопросов, касающихся этого позорного закона.
  
  В подобной же щекотливой ситуации оказались и лидеры зарубежных коммунистических партий. В августе 1935 года на съезде Объединения французских учителей делегатам-коммунистам был задан вопрос относительно этого закона. Сначала они не нашли ничего лучшего, как вообще отрицать, что подобный закон принят в Советском Союзе. Когда же на следующий день им показали газету "Известия" с его текстом, они заявили буквально следующее: "При коммунизме дети настолько сознательны и хорошо образованы, что вполне в состоянии отвечать за свои поступки".
  
  То обстоятельство, что столь постыдный закон был оглашён без всякого стеснения, ещё труднее поддаётся объяснению, если принять во внимание, что Сталин всегда старался утаить от мира теневые стороны своего режима. Мы знаем, что он постоянно отрицал даже существование в СССР концентрационных лагерей, хотя это ни для кого в мире не являлось тайной. Миллионы заключённых, томившихся при нём в сибирских лагерях, сплошь и рядом попадали за колючую проволоку без какого бы то ни было суда, и о них никогда не упоминалось в советских газетах. Что касается смертных приговоров в СССР, то на каждый такой приговор, вынесенный судом и преданный гласности, приходилось не менее сотни казней, совершённых в полной тайне.
  
  Обстоятельства, породившие варварский закон, стали мне известны только по возвращении в Москву.
  Я узнал, что ещё в 1932 году, когда сотни тысяч беспризорных детей, гонимых голодом, забили железнодорожные станции и крупные города, Сталин негласно издал приказ: те из них, кто был схвачен при разграблении продовольственных складов или краже из железнодорожных вагонов, а также те, кто подхватил венерическое заболевание, подлежали расстрелу. Экзекуция должна была производиться в тайне. В результате этих массовых расстрелов и других "административных мероприятий" к лету 1934 года проблема беспризорных детей была разрешена в чисто сталинском духе". (А. Орлов, "Тайная история сталинских преступлений", М., Всемирное слово, 1991)
  
  Психопаты из числа следователей НКВД с энтузиазмом подвергали чудовищным пыткам не только взрослых, но и детей:
  
  "... я слышал, как двенадцатилетний колхозный мальчик молил палача:
  - Дяденька, не бейте меня, я не шпион, я лишь за коровой бежал по направлению к границе.
  - Давай показания, фашистский выродок! - гремел палач. И вслед за тем сыпался град ударов на бедное тельце ребенка-мученика. Он неистово кричал, взывая о помощи:
  - Маменька, папенька, спасите меня!.. Ой, спасите!
  Но ни маменька, ни папенька не слышали, а если бы слышали, то ничем не могли бы помочь. А возможно, и они так же кричат, но в других застенках, как это часто случалось". (Д.Д. Гойченко, "Сквозь раскулачивание и голодомор", https://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=book&num=1951)
  
  Попадавшие в сталинские лагеря беспризорники, а также дети репрессированных "врагов народа", естественным образом вливались в многомиллионную армию российских уголовников. Ещё более жутким метаморфозам подвергались малолетние лагерницы:
  
  "Из всех жестокостей жестокость к детям самая страшная, самая противоестественная в своей античеловечности.
  "Малолетки" - так назывались малолетние арестанты. Они были разные: малолетние городские проститутки и крестьянские девочки, попавшие в лагерь за колоски, собранные на плохо убранном поле; профессиональные воры и подростки, сбежавшие из "спецдомов", куда собирали детей арестованных "ответственных". Они вступали в тюрьму и лагерь разными по происхождению и причинам, приведшим их сюда. Но вскоре они становились одинаковыми. Одинаково "отпетыми" и страшными в своей мстительной жестокости, разнузданности и безответственности. Все-таки даже в общем лагере, находясь "на общих основаниях" - малолетки пользовались какими-то неписанными привилегиями. Надзиратели и конвой их не убивали. Малолетки это знали. Впрочем, они бы не боялись, даже если бы их и убивали.
  
  Они никого и ничего не боялись. Жили они в отдельных бараках, куда боялись заходить надзиратели и начальники. В этих бараках происходило самое омерзительное, циничное, разнузданное, жестокое из всего, что могло быть в таком месте, как лагерь. Если "паханы" кого-нибудь проигрывали и надобно было убить - это делали - за пайку хлеба или даже из "чистого интереса" - мальчики-малолетки. А девочки-малолетки похвалялись тем, что могут пропустить через себя целую бригаду лесорубов. Ничего человеческого не оставалось в этих детях, и невозможно было себе представить, что они могут вернуться в нормальный мир и стать нормальными людьми...
  
  Пройдя через оглушающий конвейер ареста, обыска, тюрьмы, следствия, суда, этапа, эти мальчики и девочки прибывали в наши места уже утратившими от голода, от ужаса с ними происшедшего всякую сопротивляемость. Они попали в ад, и в этом аду жались к тем, кто им казался более сильным. Этими сильными были, конечно, блатари и блатарки.
  
  На "свеженьких" накидывалась вся лагерная кодла. Бандитки продавали девочек шоферам, нарядчикам, комендантам. За пайку, за банку консервов, а то и за самое ценное - глоток водки. А перед тем, как продать девочку, ощупывали ее как куру: за девственниц можно было брать больше. Мальчики становились "шестерками" у паханов, у наиболее сильных, более обеспеченных. Они были слугами, бессловесными рабами, холуями, шутами, наложниками, всем кем угодно. Любой блатарь, приобретя за пайку такого мальчишку, мог его бить, морить голодом, отнимать все, что хочет, вымещать на нем все беды своей неудачливой жизни.
  
  Мы - "пятьдесят восьмая" - ничего с этим не могли сделать. В глазах этих детей и подростков мы были лагерными "придурками", не имеющими никакой власти, никакой силы, никакой привлекательности, которую давало презрение к законам и начальникам. Никто из нас не мог на разводе, перед тысячной колонной арестантов, сказать начальнику лагпункта: "Мотал я твою работу, твою веру, и тебя - на общих основаниях", - и спокойно пойти в сторону карцера...
  
  Я был уже "вольным", когда однажды летом пришел на командировку, где врачем был знакомый солагерник. Он был на приеме, натренированный санитар принес мне в кабинку санчасти привилегированный больничный обед. Есть я не хотел, но и обед было бы глупо отсылать назад на кухню. Опустелый лагерный двор подметала какая-то белокурая девчушка, совсем девочка. Было что-то деревенски-уютное в этой девочке, в ее нехитрой работе. Я позвал ее. Спросил, что она делает на командировке. Ответила: на ошкуровке занозила палец, он распух, его резали, она уже несколько дней освобождена. Я сказал ей: "садись к столу и ешь". Ела она тихо и аккуратно, было в ней еще много ощутимо домашнего, воспитанного семьей. И была она привлекательна этой домашней тихостью, чистотой выцветшего, застиранного платьица из лагерной бумазеи. Мне почему-то казалось, что моя Наташка должна быть такой, хотя эта лагерная девочка была совсем светленькая, а моя дочь имела каштановые волосы... Девочка поела, аккуратно сложила на деревянный поднос посуду. Потом подняла платье, стянула с себя трусы и, держа их в руке, повернула ко мне неулыбчивое свое лицо. "Мне лечь или как?" - спросила она. А потом, не поняв, а затем, испугавшись того, что со мной происходит, так же - без улыбки - оправдывающе сказала: "Меня ведь без этого не кормят..." И убежала.
  
  Конечно, я представлял собой пугающее и непривлекательное зрелище, если и теперь, через тридцать с лишним лет, я начинаю плакать каждый раз, когда вспоминаю эту девочку, ее нахмуренное лицо, усталые и покорные глаза...
  Обо всем могу вспоминать. Без всяких усилий. Обо всем, кроме этого..."
  (Л.Э. Разгон, журналист, писатель, узник Гулага в 1938-1955 годах).
  <...>
  Сотрудниками российской прокуратуры и Министерства внутренних дел за время действия Закона (Закон РФ о реабилитации жертв политических репрессий" от 18 октября 1991 года. - Дж.Р.) пересмотрены сотни тысяч дел и обращений, реабилитированы или признаны пострадавшими от политических репрессий еще более миллиона человек, среди них - многие тысячи детей репрессированных". (В.А. Бердинских и В.И. Веремьев, "Краткая история ГУЛАГа", М., "Ломоносов", 2019)
  
  Девочкам-сиротам была одна дорога - платить за выживание своим детским телом. Вот как вспоминает о несчастных девчонках, попавших в сталинскую неволю, многолетняя заключённая ГУЛАГа, писательница Ефросинья Керсновская:
  
  "И опять переплет решетки в окнах столыпинских вагонов, на сей раз в форме ромба. <...>
  Попутчицы мои - девочки в среднем лет тринадцати-четырнадцати. Старшая, лет пятнадцати на вид, производит впечатление уже действительно испорченной девчонки. Неудивительно, она уже побывала в детской исправительной колонии и ее уже на всю жизнь "исправили". Нездоровая бледность, наглые подведенные глаза, выщипанные брови, завивка перманент, крашенные перекисью волосы. Руки дрожат, глаза бегают. Развязна и болтлива. Может быть, рисуется?
  
  - Не везет мне в жизни! И вообще, разве это жизнь? Мелкие кражи, чтобы с голоду не околеть. Вот кабы мне за границу, хотя бы в Польшу. Какая там шикарная работа в поездах - золото, меха, бриллианты... Риск? Да! Зато в случае удачи в золоте купаться можно. Уж там бы я себя показала!
  
  Остальные девочки - их семеро - смотрят на свою старшую подругу с испугом и завистью. Если эта старшая уже полуфабрикат, то они еще сырьё - просто перепуганные дети. Туго заплетенные и завязанные тряпочками косички, юбчонки из крашенины (холст, крашенный чернильным порошком), блузки из грубого холста, материнские кофты. В глазах - тоска и испуг, вот-вот брызнут слезы. Неразговорчивы: молчат, опустив голову. Они уже осуждены по закону "о колосках", попались на краже кто горсти, а кто и пригоршни зерна. Голод не тетка, а чужая тетка не мать. Все - сироты или почти сироты: отец на войне или уже убит; матери нет или угнали на работу. А дети есть хотят!
  
  Самая маленькая - Маня Петрова. Ей 11 лет. Стриженная под нулевку, с большим ртом и серыми глазами навыкате, она ужасно похожа на лягушонка. Отец убит. Мать давно умерла. Жила с братом, который работал в кузнице. Его забрали в армию. Всем тяжело, кому нужна сирота? Она нарвала лука. Не самого лука, а пера. Над нею "смилостивились": за расхищение дали не 10 лет, а один год.
  
  ...Пересылочная тюрьма в Новосибирске. Формируются и отправляются этапы, другие приходят на их место. Не так-то легко разобраться в этом калейдоскопе... Прежде всего, я присмотрелась к малолеткам. Здесь, на пересылке, - это нечто совсем иное!
  
  Они лишь немногим старше тех девочек-колхозниц, которые и теперь еще, на нарах, рядом со мной, испуганно жались к стенке. У этих грусти и испуга и в помине нет! Их наряды (если нарядами можно назвать ту мишуру, назначение которой доказать, что они одеваются не для того, чтобы работать, а "зарабатывать"... - отнюдь не руками), их завивки перманент, обесцвеченные перекисью, их крашеные губы, подведенные глаза и выщипанные брови не гармонировали с еще детскими чертами лица и детской фигурой, зато вполне гармонировали с неизменной папиросой, хрипловатым голосом и манерами, свойственными проституткам низшего пошиба.
  <...>
  Разумеется, я знала о существовании однополой любви, бывшей одной из излюбленных тем романов двадцатых годов, но знала, как о кольце Сатурна: оно так далеко, что это нереально. Даже теперь, лежа на верхних нарах и наблюдая за поведением и жестами этих малолеток, я не понимала пантомимы отдельных парочек. Зато слышала их разговоры. Если их сквернословие вызывало у меня отвращение, то цинизм этих детей привел меня в ужас!
  
  Откуда, Боже мой, берутся эти развращенные, испорченные до мозга костей дети? Пока я безуспешно ломала свою голову над этим вопросом, ответ пришел сам собой. Вначале одна из новичков-малолеток, затем другая, третья, отделившись от стенки, робко подползли к краю нар. Их широко раскрытые глаза и рты указывали на любопытство, а то, как они закрывали ладошкой рот, сжимали руками щеки и охали, - на испуг, смешанный с восторгом и завистью. Они были заворожены и буквально застыли, впиваясь глазами в бесшабашное веселье этих бесстыжих тварей. Насторожив уши, они вслушивались, как те из девчонок, которых брали на кухню в качестве подсобных рабочих, не жалея красок на описание, рассказывали, когда, где и как они устраивались с тем или иным из поваров и что им после сеанса дали пожрать". (Е.А. Керсновская, "Сколько стоит человек", М., КоЛибри, 2020)
  
  Следует отметить, что традиции детской преступности не умирали с тех пор в СССР и постсовковой РФии никогда. Кроме целенаправленной преступности (воровство, ограбление и т.п.) широко распространилось массовое хулиганство, единственным смыслом которого было и есть стремление нанести жертве вред путем унижения её, избиения, вплоть до убийства. Просто так, для удовольствия. Воспитание "нового человека коммунистической формации" не прошло даром. Но об этом мы ещё поговорим отдельно.
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"