Аннотация: Иосиф Бродский уже в юности был стихийным экзистенциалистом. Стихийным, то есть - самостоятельно задумывавшимся над вопросом жизни и смерти.
Не надо слов о смерти роковых,
Не надо и улыбочек кривых,
И пошлостей, как пятаки, потертых.
Мы - тоненькая пленочка живых
Над темным неизбывным
морем мертвых.
Хоть я и обособленно живу, -
Я всё же демократ по существу
И сознаю: я - только единица,
А мертвых - большинство,
и к большинству
Необходимо присоединиться.
(И.Елагин)
Когда воина начинают одолевать сомнения и страхи, он думает о своей смерти. Мысль о смерти - единственное, что способно закалить наш дух.
(К.Кастанеда, "Отдельная реальность")
Мы часто употребляем термин "философия", хотя вряд ли четко представляем себе, что мы подразумеваем под этим словом. Вернее, в разное время и в зависимости от контекста люди склонны подразумевать довольно-таки разные вещи. Шопенгауэр, Кант, Гегель, Ницше, Маркс - все эти мыслители говорили о разном, и каждый о своем.
Что является предметом изучения философии? В определении философии, взятом из ВИКИ, говорится:
К задачам философии на протяжении её истории относились как изучение всеобщих законов развития мира и общества, так и изучение самого процесса познания и мышления, а также изучение нравственных категорий и ценностей. К числу основных философских вопросов, например, относятся вопросы "Познаваем ли мир?", "Существует ли Бог?", "Что такое истина?", "Что такое хорошо?", "Что есть Человек?", "Что первично - материя или сознание?" и другие.
Ничего себе списочек основных философских вопросов! Особенно многообещающе звучит это "и другие". Там-то, наверное, и кроется самое важное и интересное. Так что же, все-таки, является для человека самым важным, самым жизненно (и смертельно) необходимым? Что касалось и касается каждого человеческого существа без исключения, всегда и везде?
Есть такое философское направление - экзистенциализм, которое настойчиво рекомендует не забывать о том наиважнейшем событии, которое ожидает каждого из нас в конце жизни. В противоположность экзистенциализму марксизм, которым подсоветским гражданам забивали голову на протяжении семидесяти лет, старается заставить нас забыть о приближающейся смерти, как о чем-то совершенно незначительном.
И занимается этим не только марксизм. Это всеобщая "детская болезнь" современности. Человеческая популяция, как плесень расползшаяся по поверхности нашей планетки, неустанно занимается воспроизводством, бездумно умножая свою численность. Производя на свет потомство, родители "надеются" на то, что именно их дети и внуки будут счастливы. Ни на секунду не задумываясь о том, что сотни предыдущих поколений питали те же несбыточные надежды, а счастья как не было, так и нет.
И о том, что когда-то их детям и внукам придет время умирать, они тоже не думают. В связи с этим невольно вспоминаются слова дона Хуана Матуса, сказанные им своему ученику Карлосу Кастанеде: "Мы все - существа, которым предстоит умереть. А ты ведешь себя так, как будто ты бессмертен".
Иосиф Бродский уже в юности был стихийным экзистенциалистом. Стихийным, то есть - самостоятельно задумывавшимся над вопросом жизни и смерти. Хайдеггера и Камю он в те годы не читал. И не потому, что слишком молод бы. Он был, наверное, с удовольствием познакомился с направлением их мысли, но - не давали. Подсоветскому населению мировая философия была "не положена". Труды западных философов не издавались и имен их граждане "великой державы" не слышали. В ВУЗах изучали только Маркса, Энгельса, Ленина и их толкователей. Четвертый "классик" к тому времени уже не котировался.
Memento mori древних красной нитью проходит через всё творчество Бродского. Поэтому он - поэт-философ, поэт-метафизик, постоянно напоминающий своим читателям, и в первую очередь - самому себе, о самом главном в жизни - о неизбежности смерти. Движение мира на волне времени из настоящего в будущее - вот что ни на минуту не оставляет его в покое.
Всю свою жизнь, с самых юных лет, поэт прожил под дамокловым мечом, в ожидании смерти, которая могла положить конец его существованию в любой момент. У Бродского была стенокардия - болезнь сердца, не позволявшая ему расслабляться и наслаждаться жизнью, как всем здоровым молодым людям его возраста. Возможность близкой смерти заставляла его постоянно думать о том, как жить, оценивать каждый поступок не так, как это делают существа, чувствующие себя бессмертными.
В 1959 году во время полевого сезона в геологической партии умер молодой коллектор, 18-летний мальчик - Федя Добровольский. Это событие произвело на Иосифа очень сильное впечатление. Два стиховорения, посвященные памяти Феди Добровольского, как в зеркале отражают мироощущение молодого Бродского. Вот одно из них:
ПАМЯТИ ФЕДИ ДОБРОВОЛЬСКОГО
Мы продолжаем жить.
Мы читаем или пишем стихи.
Мы разглядываем красивых женщин,
Улыбающихся миру с обложки
Иллюстрированных журналов.
Мы обдумываем своих друзей,
Возвращаясь через весь город
В полузамерзшем и дрожащем трамвае:
Мы продолжаем жить.
Иногда мы видим деревья,
Которые
Черными обнаженными руками
Поддерживают бесконечный груз неба,
Или подламываются под грузом неба,
Напоминающего по ночам землю.
Мы видим деревья, лежащие на земле.
Мы продолжаем жить.
Мы, с которыми пил на углу Невского проспекта
Пиво,-
Редко вспоминаем тебя.
И когда вспоминаем,
То начинаем жалеть себя,
Свои сутулые спины,
Свое отвратительно работающее сердце,
Начинающее неудобно ерзать в грудной клетке.
Уже после третьего этажа.
И приходит в голову,
Что в один прекрасный день
С ним - с этим сердцем -
Приключится какая-нибудь нелепость:
И тогда один из нас
Растянется на восемь тысяч километров
К западу от тебя
На грязном асфальтовом тротуаре,
Выронив свои книжки,
И последнее, что он увидит,
Будут случайные встревоженные лица,
Случайная каменная стена дома
И повисший на проводах клочок неба,-
Неба,
Опирающегося на те самые деревья,
Которые мы иногда замечаем...
Это так естественно - вспоминая внезапно оборвавшуюся жизнь друга, задуматься и о своей, возможно не такой уж отдаленной во времени, смерти. И хотя в этом стихотворении нет еще свойственных для зрелого Бродского развернутых метафор, оно уже поражает своей образностью и глубиной мысли и чувства. На момент написания этого текста Иосифу было что-то около двадцати.
Не только события, но и просто случайно услышанная чья-то строчка напоминает, дает толчок к мысли о смерти:
"...с маленькой смертью встреча"
(Гарсия Лорка)
Маленькая смерть собаки.
Маленькая смерть птицы.
Нормальные размеры человеческой смерти.
("Критерии", 1957 - 1962)
Проходит жизнь моя, печальней
Не скажешь слов, не скажешь слов.
.....
И мертвым лыжником с обрыва
Скользит непрожитая жизнь.
(Петербургский роман", 1961)
Следующее стихотворение того же периода "Ты поскачешь во мраке" анализировалось разными критиками десятки раз. И каждый видит в нем что-то свое. Непростая это задачка - извлекать смысл из "потока сознания". Одному видится одно, другому - другое. Дело в том, что хоть слово и не воробей, но что-то общее с живым организмом у него есть. А именно - будучи выпущенным на сободу, оно начинает жить собственной жизнью, часто уже независимой от авторского замысла. И чем туманнее и загадочнее форма, тем больше разночтений появляется у читателей, просто потому, что люди отличаются друг от друга темпераметром, багажом знаний, уровнем интеллекта, индивидуальным жизненным опытом. Позволю себе и я высказать свою точку зрения, учитывая, что сам Бродский, возможно, совершенно не имел этого в виду.
* * *
Ты поскачешь во мраке, по бескрайним холодным холмам,
вдоль березовых рощ, отбежавших во тьме, к треугольным домам,
вдоль оврагов пустых, по замерзшей траве, по песчаному дну,
освещенный луной, и ее замечая одну.
Гулкий топот копыт по застывшим холмам - это не с чем сравнить,
это ты там, внизу, вдоль оврагов ты вьешь свою нить,
там куда-то во тьму от дороги твоей отбегает ручей,
где на склоне шуршит твоя быстрая тень по спине кирпичей.
Ну и скачет же он по замерзшей траве, растворяясь впотьмах,
возникая вдали, освещенный луной, на бескрайних холмах,
мимо черных кустов, вдоль оврагов пустых, воздух бьет по лицу,
говоря сам с собой, растворяется в черном лесу.
Вдоль оврагов пустых, мимо черных кустов, - не отыщется след,
даже если ты смел и вокруг твоих ног завивается свет,
все равно ты его никогда ни за что не сумеешь догнать.
Кто там скачет в холмах... я хочу это знать, я хочу это знать.
Кто там скачет, кто мчится под хладною мглой, говорю,
одиноким лицом обернувшись к лесному царю, -
обращаюсь к природе от лица треугольных домов:
кто там скачет один, освещенный царицей холмов?
Но еловая готика русских равнин поглощает ответ,
из распахнутых окон бьет прекрасный рояль, разливается свет,
кто-то скачет в холмах, освещенный луной, возле самых небес,
по застывшей траве, мимо черных кустов. Приближается лес.
Между низких ветвей лошадиный сверкнет изумруд.
Кто стоит на коленях в темноте у бобровых запруд,
кто глядит на себя, отраженного в черной воде,
тот вернулся к себе, кто скакал по холмам в темноте.
Нет, не думай, что жизнь - это замкнутый круг небылиц,
ибо сотни холмов - поразительных круп кобылиц,
из которых в ночи, но при свете луны, мимо сонных округ,
засыпая во сне, мы стремительно скачем на юг.
Обращаюсь к природе: это всадники мчатся во тьму,
создавая свой мир по подобию вдруг твоему,
от бобровых запруд, от холодных костров пустырей
до громоздких плотин, до безгласной толпы фонарей.
Все равно - возвращенье... Все равно даже в ритме баллад
есть какой-то разбег, есть какой-то печальный возврат,
даже если Творец на иконах своих не живет и не спит,
появляется вдруг сквозь еловый собор что-то в виде копыт.
Ты, мой лес и вода! кто объедет, а кто, как сквозняк,
проникает в тебя, кто глаголет, а кто обиняк,
кто стоит в стороне, чьи ладони лежат на плече,
кто лежит в темноте на спине в леденящем ручье.
Не неволь уходить, разбираться во всем не неволь,
потому что не жизнь, а другая какая-то боль
приникает к тебе, и уже не слыхать, как приходит весна,
лишь вершины во тьме непрерывно шумят, словно маятник сна.
1962
Описанную поэтом скачку по холмам и сквозь темный лес можно интерпретировать как метафору человеческой жизни, аллегорию жизненного пути человека с его поиском цели и смысла своего существования.
"Ритм баллад" связан с упоминаением о старинной датской балладе о "лесном царе", переведенной на немецкий язык великим Гёте в конце XVIII века. "Еловый собор" - храм природы, мистический и таинственный, полный смутных тревог и опасностей.
А вот с "копытами" немного сложнее. Не могу утверждать, что моя расшифровка этого удивительного художественного образа единственно возможная, но все же готов предложить ее читателю: божественные лики и лики святых на иконах окружены нимбом, золотым сиянием, формой напоминающим подкову. Творец "на иконах своих не живет и не спит", потому что он живет везде в окружающем нас мире, не в рукотворном, а в "еловом соборе". И золотое закатное солнце, частично закрытое в нижней своей части верхушкой дерева, тоже по форме похоже на подкову - вот вам и "появляется вдруг сквозь еловый собор что-то в виде копыт". Непростая поэзия, но завораживающая.
Одно из наиболее известных стихотворений "Был черный небосвод светлей тех ног", написанное, когда автору не исполнилось и двадцати двух лет. Странно, но толкового анализа этого текста я не встречал. О чем это стихотворение?
"Был черный небосвод светлей тех ног,
и слиться с темнотою он не мог".
В тот вечер возле нашего огня
увидели мы черного коня.
Не помню я чернее ничего.
Как уголь были ноги у него.
Он черен был, как ночь, как пустота.
Он черен был от гривы до хвоста.
Но черной по-другому уж была
спина его, не знавшая седла.
Недвижно он стоял. Казалось, спит.
Пугала чернота его копыт.
Он черен был, не чувствовал теней.
Так черен, что не делался темней.
Так черен, как полуночная мгла.
Так черен, как внутри себя игла.
Так черен, как деревья впереди,
как место между ребрами в груди.
Как ямка под землею, где зерно.
Я думаю: внутри у нас черно.
Но все-таки чернел он на глазах!
Была всего лишь полночь на часах.
Он к нам не приближался ни на шаг.
В паху его царил бездонный мрак.
Спина его была уж не видна.
Не оставалось светлого пятна.
Глаза его белели, как щелчок.
Еще страшнее был его зрачок.
Как будто был он чей-то негатив.
Зачем же он, свой бег остановив,
меж нами оставался до утра?
Зачем не отходил он от костра?
Зачем он черным воздухом дышал?
Зачем во тьме он сучьями шуршал?
Зачем струил он черный свет из глаз?
Он всадника искал себе средь нас.
(1962)
Мне кажется, что мистическое звучание этого стихотворения наводит на мысль о том, что этот черный-черный конь есть сама смерть. Тогда становится понятной заключительная фраза "Он всадника искал себе средь нас".
Позволю себе короткое отступление. В символическом фильме Питера Гринуэя "Повар, вор, его жена и ее любовник" жена вора Джорджина спрашивает у Повара, как он назначает цену на блюда, предлагаемые посетителям Ресторана. Тот отвечает, что дороже всего стоит еда черного цвета. Люди готовы платить за черные блюда большие деньги, потому что они думают, что пожирают свою смерть.
Темой смерти пронизано и стихотворение, посвященное Анне Андреевне Ахматовой: