Аннотация: Драгоценнейшие читатели, перед вами опять исторический рассказ и злостный ООС - о событиях января 1794 года.
Бета и творческие идеи: Глумов
Создателю сего опуса известно, что:
- хронологически и исторически этого быть не могло;
- культ Верховного существа еще толком не оформлен и не введен во всеобщую практику;
- в легкий городской экипаж нельзя запрячь битюгов-тяжеловозов, да еще две штуки, да еще лихо рассекать в нем по снегу;
- фосфорных и серных спичек еще нет;
- зимой вряд ли можно раздобыть к столу свежие оливки, а консервов от "Дона Педро" еще нет;
- промышленность Франции вроде как еще не выпускает пружинные диваны...
Оправдывает нас только фраза ковбоя Билли: "Джентльмены, сдается мне, это была комедия!"
...Ну, или попытка оной.
Время действия: январь 1794 года.
Покосившийся дорожный указатель оповещал всех странствующих и путешествующих о том, что перед ними поворот к мосту через реку Об. Поворот был, и проселочная дорога была, и спуск вниз, и неширокая речка Об тоже никуда не делась.
В общем, было все. Кроме моста.
От моста, то ли снесенного паводком в минувшую весну, то ли рухнувшего от общей ветхости, остались торчащие из черной воды деревянные опоры да кое-где остатки настила. Река Об с идиотической величавостью несла куда-то грязно-серые льдины. Кругом, сколько хватало глаз, простирались занесенные мокрым снегом холмы и унылого вида рощицы. В рощицах орали вороны. Был медленно клонившийся к сумеркам один из дней месяца нивоза второго года Республики, а проще говоря - середина января. С секущей низовой поземкой, ледяным ветерком, коварно проникающим под одежду, с невеликим вроде холодом, от которого ломит суставы пальцев и невольно наворачиваются слезы на глаза. В такую погоду лишь безумец или застигнутый крайней необходимостью человек покинет уютный теплый дом, и нет занятия лучше, чем сидеть у растопленного очага и мечтать о будущем лете.
Зима, провинция, запустение, безлюдье...
Безлюдье, впрочем, было неполным - на том берегу Об, где торчал указатель, стояла бричка, и возле нее застыли в явной растерянности двое путников. С другой стороны, эта парочка присутствием своим отнюдь не нарушала вселенскую гармонию зимнего запустения. Напротив, она вписывалась в нее как нельзя лучше. Ибо, во-первых, именно крайняя необходимость гнала этих двоих в путь; а во-вторых, только безумец способен запрячь легкую прогулочную бричку парой громадных, как мамонты, клайдсдейлов.
- М-мост, - сказал один из путешественников, тот, что пониже ростом и поизящнее сложением. Он был одет в черное тонкое полупальто с поднятым воротником, неизменный шарф-триколор и (о дивное сочетание!) фригийский колпак. Похоже, ему было очень холодно, судя по тому, как стучали его зубы, как он ёжился и сутулился, зябко притопывая разбитыми чоботами и стараясь поглубже спрятать руки в карманы своего вздорного пальтеца.
- Да что ты? - радостно изумился второй, постарше и покрепче, одетый с куда большей основательностью в толстое пальто с меховым подбоем, дорогой полуцилиндр и теплые суконные бурки. - Где?!
- М-мост... рухнул. П-проклятье!..
- А-а, - в голосе того, что постарше, слышалось неподдельное разочарование. Нипочем нельзя было заподозрить в этом голосе даже тень издевки. Тем не менее она там имелась. Всегда. Уж таков был Франсуа Фабр по прозвищу Шиповник. - Так ты видишь то же, что и я? А я-то было решил, что глаза меня обманывают. Ну что ж, с мостами такое случается, Камиль. Увы.
- Что же нам делать, Фабр? Что нам д-делать?!
- Ну-ну, без паники, друг мой. Вернемся на тракт и попробуем сыскать объездную дорогу, вот и все. Ручаюсь, мы потеряем не более получаса.
Клайдсдейлы, топая с присущей их породе неторопливостью, выволокли бричку обратно на большак. Меховая полость из пахучей овчины грела приятно, хотя и недостаточно. Камиль Демулен стучал зубами и непрерывно бухтел:
- Будь п-проклята эта зима! Будь п-проклята французская провинция! Что за н-народ - свергли монархию, а п-порушенный мост отстроить не могут... Черт бы п-побрал этого Д-дантона, ради которого мы тащимся н-невесть куда, бросив все на свете! И ты тоже х-хорош, Фабр. Я ведь говорил, надо было ехать д-дилижансом!..
- О, Камиль, я даже не сомневаюсь - будь ты на моем месте, ты устроил бы все в наилучшем виде, - вздохнул Фабр. - Раздобыл бы места в дилижансе. И заодно подорожную до самого Арси для двух опальных членов Конвента. Выступил бы с п-п-пламенной речью на городской заставе, убедив гвардейцев нас не арестовывать...
- Уж по крайней м-мере не запряг бы тяжеловозов в открытую б-бричку! По зиме-то! - взъярился Демулен. - И вообще, дразниться н-недостойно, г-гражданин!
- Мне можно. Вот Макс у нас - Гражданин Неподкупный, а я гражданин Недостойный, - отвечал Фабр. - Скажи спасибо, что удалось раздобыть хоть такой экипаж. И то пришлось стращать хозяина депутатским мандатом. Удачно, что мы вообще выбрались из города незамеченными. А уж коли нам удастся уговорить Дантона, это будет совсем невероятное везение.
- Я смотрю, у тебя н-на все ответ готов, - буркнул Камиль, нахохлясь и по самые глаза уползая под теплую защиту полости. - М-может, господин Всезнайка, скажешь еще, как нам н-найти это треклятое Арси? Сдается мне, м-мы заблудились...
- Как-как, - пожал плечами Фабр. - Остается одно. Пойдем в народ.
- М-мы уже ходили в народ, - мрачно возразил Камиль Демулен. - Целых два раза.
Предыдущие "хождения в народ" в поисках кратчайшей дороги до Арси оставили в памяти парижского журналиста неизгладимый след. Первого встреченного ими пейзанина полез допрашивать лично Камиль - в то время он еще не окоченел в лед и был полон энтузиазма. Здоровенный, диковатого вида мужик, до самых глаз заросший сивой бородой, от жизнерадостного камилева "Да здравствует Революция, гражданин!" немедленно впал в прострацию и, сколь ни пытал его Демулен, твердил только "виноват!" (иногда, впрочем, сбиваясь на совсем уж неуместное "виват!"). Следующего взялся расспросить Фабр, но и тут вышла осечка: едва завидев представительного господина, с воплем "Эй, любезнейший!" вылезающего из запряженной гигантскими конями брички, некий юный абориген так чесанул в заснеженные поля, что вскорости и вовсе исчез из виду.
В это время дня и года второстепенный тракт был практически безлюден, местные жители встречались редко. Проклиная всех и вся, исполняющий обязанности возницы Фабр решил довериться дорожным указателям. Какое-то время путешествие шло неплохо, покуда очередной столбик со стрелкой не привел их на крутой берег реки Об.
- Нам просто не повезло. Но не будем отчаиваться, друг мой. Бог Троицу любит.
- Бога отменили, - сварливо возразил Демулен. - У нас теперь Верховное Существо, не забыл?
- О, прошу прощения. Верховное Существо Троицу любит. Кстати! Любопытный предмет для теологического диспута - проблема триединства и антагонизма применительно к Верховному Существу. Бога мы отменили, но как быть с дьяволом? Логично предположить, что если есть Верховное Существо, то должно быть и некое Верховное Несущество - назовем его, к примеру, Великим Деструктором - на котором лежит ответственность за...
- Франсуа! - взвыл Камиль. - Что ты н-несешь, во имя Верховного Н-несущества? У меня от холода член стал меньше б-большого пальца, а ты рассуждаешь о проблемах т-триединства?!
- Не тебе одному холодно, Камиль. Вот у меня, например, начинают замерзать мозги, и я отогреваю их доступным способом - пытаюсь думать, - с достоинством возразил Фабр. - Совершенно не вижу, каким образом резкое уменьшение линейных размеров твоего члена может помешать философскому осмыслению проблемы триединства божественной Сущности...
В молчании проехали пару лье. Сгущалась тьма. Ветер закручивал белоснежные смерчики поземки вокруг копыт мерно ступающих клайдсдейлов. Фабр по самые глаза закрыл лицо шарфом, втянул голову в плечи, помаленьку начиная клевать носом. Вдруг Демулен оживился, выпростал руку из-под овчины и завопил, тыча пальцем куда-то в темноту:
- Человек! Человек! Живой человек!
Фабр вздрогнул, помотал головой. Впереди на обочине нарисовалась расплывшаяся, медленно бредущая фигура побольше, за которой, как привязанная, тащилась угловатая фигура поменьше. По мере приближения стали отчетливо различимы чепец на большой фигуре, бесформенной от бесчисленных шалей, и рога на меньшей, в самом деле привязанной. Поселянка с козой.
- Да ведь это женщина. Притом зажиточная, судя по наличию домашнего животного. Эй, красавица! - молодецки гаркнул Фабр, вставая в бричке.
Пейзанка обернулась на зов, неторопливая, как клайдсдейл.
- Кому и кобыла красавица, - сипло и равнодушно молвила она. - Чего надо?
- Нам бы в Арси, милая, - сказал Фабр, вложив в мольбу такой заряд искренности и обаяния, что растаяла бы и снежная баба. - Друг у меня совсем плох. Замерз, вишь...
- Дак чего надо-то?..
Камиль тихонько зарычал и завозился под овчиной. Фабр, не снимая с лица улыбки, крепко наступил ему на ногу.
- В Арси едем, - повторил он медленно и внятно. - Сами мы не местные. С дороги сбились. Заплутали, стало быть. Подскажи дорогу, красавица? Уж мы в долгу-то...
- Кому и кобыла красавица...
Улыбка Фабра начала помаленьку сползать с физиономии. Но в эту секунду нечто в мыслительном аппарате селянки, скрипнув и щелкнув, сработало в нужном направлении, и она выдала наконец требуемое:
- Вдоль реки ежжайте, как ехали. На развилке, где обломок креста, вертаете налево, к новому мосту. За Об, а там вверх по дороге, да через холмы. Как проедете бывшее аббатство, так еще направо, и будет вам Арси во всей красе. Ежли только право-лево не спутаете. Ездют всякие, дороги не знаючи, и чего ездют... Городские, что ль?
- Из Парижа мы, - подтвердил Фабр. - Спасибо, гражданка! Республика вас не забудет.
- Н-но и не вспомнит, - вполголоса пробормотал Камиль.
К этому времени медленно влачащаяся бричка поравнялась с поселянкой, и Фабр, перегнувшись с козел, протянул пару банковских билетов - деньги Коммуны. У женщины было неподвижное румяное лицо, казалось, совершенно лишенное возраста. Она машинально взяла ассигнации, поднесла к глазам и озадаченно нахмурилась, будто впервые увидев эдакую штуку. Не исключено, впрочем, что так оно и было на самом деле - бумажные ассигнации нового режима теоретически имели хождение по всей стране, но на практике не стоили даже бумаги, на которой их печатали. Уже в сотне лье от столицы крестьяне предпочитали либо натуральный обмен, либо медь и серебро павшей монархии.
- Из Парижа, что ль? - тупо повторила крестьянка.
- Да, из Парижа, ч-черт возьми! - не выдержал Демулен, возникая из нутра брички, как злобный чертик из шкатулки с сюрпризом. - Из самого К-конвента! От гражданина Н-неподкупного вам пламенный п-привет!
Тут с лицом крестьянки произошли удивительные перемены, при виде которых Фабр поторопился хлестнуть лошадей, чтоб двигались побыстрей.
- Да чтоб вас там всех вспучило! - понеслось вслед. - Чтоб вас там перекорежило да шлепнуло, болтунов клятых! А главного вашего, который Неподкупный, чтоб черт горячей кочергой в задницу отжарил! Чтоб ему...
Дальнейшие благопожелания доброй женщины унес ветер. Клайдсдейлы, безжалостно нахлестываемые возницей, пошли резвым шагом. Фабр сделался мрачен. Демулен, вжавшись в угол брички под своей овчиною, потрясенно молчал.
- Франсуа, - наконец слабым голосом окликнул он. - Где мы, Франсуа? Кто все эти люди?
- Это, Камиль, народ, - с непередаваемо ядовитой интонацией отвечал Фабр. - Те самые простые крестьяне, нужды и чаяния которых ты так красноречиво расписывал в своей дурацкой газетенке. Как видишь, они нас очень любят. Если поймают, могут залюбить до смерти.
- Но за что, Франсуа? Почему?
Фабр промолчал.
- В-ведь именно ради их блага мы свергали монархию! - первоначальное потрясение миновало, голос Демулена окреп и звенел подлинным негодованием. - Ради них штурмовали Бастилию! Ради них вся наша р-революция! Свобода, равенство, б-братство! Разве не так, Фабр? С-скажи, разве не так?
Фабр вздохнул.
- Так, Камиль, - устало сказал он. - Все так. Когда-то все это казалось хорошей идеей. Только, сдается мне, на каком-то перекрестке мы свернули не туда. Теперь уж и возница правит наугад, и указатели все врут, и некого спросить, и темнота кругом. Одна надежда - кони вывезут.
* * *
И кони вывезли, и возница угадал, ни разу не попутав "право" и "лево"; и не подвернулась по дороге неучтенная канава, так что спустя пару часов засверкали впереди тусклые огни вожделенного Арси, показавшиеся двум окоченевшим путникам ярче звезд и дороже коронных бриллиантов. Новый мост - каменный, не деревянный - выгнулся над руслом подернувшейся ледком реки Об. Умученная долгой дорогой бричка потрескивала и покрякивала на малейших неровностях, и Фабр с ужасом ожидал, что вот-вот раздастся хруст, извещающий о сломанной оси. Тогда оставшиеся два или три лье до города им придется ковылять пешком, ведя коней в поводу. А это невозможно. По очень простой причине - опорки Камиля развалятся после первых же ста шагов по снегу.
- Гражданин Демулен, позвольте интимный вопрос?
- М-м-м?..
- Где вы раздобыли столь дивную обувь, гражданин Демулен? Редкая вещь, натуральный, я б сказал, антик. Ручаюсь, их носил какой-нибудь бравый мушкетер еще во времена Ришелье. Ба! Да после капитальной реставрации эти боты могли бы стоить кучу денег! Самое малое полтора су, а то и два. Так где ты их нашел, Камиль? На городской свалке?
- М-м... мне подарили студенты. После выступления в Сорбонне.
- Не может быть! Вероятно, даже видавших всякое сорбоннских студентов покоробил тот факт, что один из вождей Коммуны вышел на трибуну босиком. Ну, а уж они-то точно отыскали их на свалке. Но, верно, хорошенько смазали ваксой, прежде чем преподнести столь видному политическому деятелю на долгую, добрую память. Как полагаешь?
- З-зачем ты всегда надо мной издеваешься, Франсуа?
- А зачем ты даешь к этому повод, Камиль? Перчатки драные, сапоги рваные, пальто - стыдно даже сказать, что за пальто... колпак этот непристойный... - въедливо перечислил Фабр. - И это называется - пламенный трибун, один из столпов Коммуны, основатель Якобинского клуба! Да, я понимаю, типография, газета, семья, расходы... Но вот у меня, к примеру, тоже расходы. Тем не менее ассигнаты в моем кошельке пока не перевелись, и одеваюсь я как приличный гражданин. А не как клошар.
- И что с того? П-предлагаешь поступить к тебе на с-содержание? - обидчиво фыркнули из глубин овчинной полости.
"Можно подумать, это станет для тебя новостью", - у Эглантина, при всей его язвительности, на сей раз хватило такта придержать язык и не задевать лишний раз болезненное самолюбие Демулена.
- Нет, Камиль, - вздохнул он. - Столь далеко моя любовь к тебе не простирается. Давай лучше я тебе сапоги приличные куплю. Чтоб не позорил в своем лице Республику.
В ту пору, когда Ост-Индская Компания процветала, Фабр, один из содиректоров, охотно ссужал журналиста и его семейство деньгами - прекрасно зная, что этот долг вряд ли будет когда-либо возвращен. Но с тех пор, как издаваемый Камилем "Старый Кордельер" прикрыли указом Конвента, дела четы Демулен шли все хуже и хуже. Прелестная барышня Люсиль совершенно растерялась, оказавшись фактически без гроша за душой, да еще и с ребенком на руках. Камиль же всегда нуждался в ведущем, в человеке, за которым можно идти следом, а в случае надобности - за ним укрыться. В личности, сильной духом и разумом. Фабр таковой личностью не был, в чем вполне отдавал себе отчет. Он был самодостаточен - но и только.
Когда Жорж Жак Дантон вдруг плюнул на все и удалился от дел в свое захолустье, Камиль Демулен остался один пред ужасающим ликом реальности. Такого испытания трепетная натура журналиста вынести не могла, и Демулен заметался в поисках новой опоры. К тому времени Великая Французская Революция, начавшая пожирать собственных творцов, уже отправила в лучший мир большую часть сколько-нибудь ярких личностей; положение тех, кто пребывал еще в этом мире, стало весьма шатким. Непотопляемые монстры из прокуратуры были чересчур страшны, большинство "комитетских" внушали ужас. Оставался Франсуа Фабр, старый добрый друг, и Демулен привычно кинулся к нему, искать защиты от мира и одиночества. А Фабр, прекрасно понимавший, что к чему, отказать Камилю не смог. Потому что бояться вместе было вроде бы легче.
Идея с поездкой принадлежала Фабру. Вернее, она с осени минувшего года витала в воздухе, но только у Эглантина достало духу заявить: "Все, к черту, хватит устраивать эпистолярный роман! Мы просто поедем туда, к нему, и расскажем обо всем, что здесь творится. Заставим его выслушать нас, если понадобится!"
"Туда" - означало "в Арси", маленький уютный городок рядом с Труа, всего в каком-то дне пути от Парижа. "К нему" - к Жорж Жаку Дантону, духовному вождю и предводителю их сообщества, прошлой осенью прихватившему молодую жену и детишек и разумно удалившемуся из охваченного революционным безумием Парижа в тихую семейную бухту.
- А ты, Камиль, поедешь со мной, - непререкаемым тоном заявил Фабр. - Все равно тебе в городе делать нечего. Газету твою закрыли, из клуба тебя выгнали, не сегодня-завтра вообще за решетку отправят. Хоть одно хорошее дело совершишь напоследок.
...Старое аббатство выплыло из снежных сумерек неожиданно. Оба путешественника помнили это место цветущим и населенным, каким оно было несколько лет назад. Теперь оно стало огромной темной массой с черными провалами выбитых окон и провалившейся крыши. Миновав аббатство, уже можно было разглядеть сквозь пелену летящих снежинок смутно мерцающие огни окраинных домиков городка Арси. Приободрившиеся от близкого запаха человеческого жилья тяжеловозы затопали резвее, под колесами брички шипел и вязко чавкал перемешанный с грязью снег.
Патриархальное затишье, картинка к Рождеству. Пустые улицы, слаженное фырканье лошадей. Поворот налево, поворот направо, решетка, ворота, изъеденные временем каменные горгульи на столбах. Обширный палисадник, заметенный снегом, и виднеющийся за деревьями трехэтажный особняк. Дом, где почтенное семейство рано ложится спать, где горит единственное окно внизу - должно быть, в каморке привратника, - и где совершенно не ожидают поздних гостей.
Долгие препирательства сквозь закрытую дверь с тугим на ухо сторожем. Ожидание, пока пошлют за хозяином. И, наконец, знакомый бас, без остатка заполняющий маленький холл:
- Что?! Кто приехал?! Да открывайте же!..
Грохот вытаскиваемых засовов, щелканье замков. В маленьком провинциальном городке Арси берегут свое добро и всегда тщательно запирают двери на ночь. Грязные следы на чисто выскобленном полу, встревоженно-заспанная экономка в чепце и шали поверх капота, вспыхнувшая суета.
* * *
От обильного и вкусного позднего ужина Камиля разморило и начало клонить в сон. Оживленная перепалка Дантона и Эглантина доносилась до него словно издалека, пригревшийся в кресле журналист клевал носом, мечтая о возможности поскорее лечь и проспать хотя бы пару часов. Наконец явившаяся на зов хозяина служанка, украдкой позевывая в ладонь, отвела гостей в приготовленную для них комнату - где Камиль первым делом углядел застеленный простынями диван, плюхнулся на него и исчез для мира.
Когда он проснулся, в занавесочных щелях брезжил серенький рассвет. На соседней кровати безмятежно посапывал Фабр, повернувшись носом к стене. Поёживаясь от утреннего холодка, Камиль Демулен спустил ноги с дивана и пошлепал искать отхожее место. Спустя пять минут с легкостью на душе он вернулся. Осторожно, чтоб не скрипели петли и не проснулся милый Франсуа, приоткрыл дверь, бочком протиснулся в комнату, предвкушая еще пару часов утренней, самой сладкой, дремы. Поднял глаза. Обомлел.
Гигантская фигура в белом шевельнулась ему навстречу, из-под потолка глянуло жуткое бескровное лицо с темными провалами глазниц. Легко взлетела невесомая кисть в широком рукаве, безошибочно нацелясь на вошедшего. Знакомый до одури голос Робеспьера вопросил холодно и торжественно:
- Гражданин! Что ты сделал сегодня для Революции?
- М-мама, - пролепетал знаменитый парижский журналист, съезжая спиной по дверному косяку, и уселся на холодный пол. - Мама.
- Какая я тебе мама?! - возмущенно заявил Фабр уже своим настоящим голосом. Спрыгнув с табурета, он широким взмахом отшвырнул в угол простынную драпировку и принялся стирать со щек примитивный грим из побелки и свечной копоти. - Я ему в лучшем виде явление обвиняющего призрака изобразил, а он - "мама"... И вообще, гражданин, стыдитесь! Как штурмовать Бастилию и обличать тиранию - вы в первых рядах. А какого-то паршивого призрака убоялись... Камиль! Камиль, ты чего? Может, воды?..
Он присел на корточки рядом с приятелем, озабоченно заглядывая журналисту в лицо. Демулен, держась за сердце, слабо икал.
- Камиль, я же просто пошутить хотел...
- Ш-шутник... - просипел Камиль. - Фигляр ярмарочный... За такие ш-шутки...
- Бьют морду канделябром, - с готовностью подхватил Фабр. Протянул руку, чтобы помочь Камилю подняться, случайно взглянул вниз - и зафыркал, отчаянно стараясь подавить невольно рвущийся наружу смех.
- Что тут см-мешного?! - немедленно воспылал негодованием Камиль, пытаясь укрыть подолом одолженной ночной рубашки вязаные чулки. Полосатые, патриотических цветов, с отдельным большим пальцем. - Это Люсиль с-связала!
- Ничего-ничего, Камиль, выглядит просто прелестно, - поспешно заверил Эглантин, но от искушения развить тему все же не удержался: - Мне кажется или первоначально это задумывалось как перчатки? Все-все-все, уже молчу! Не сиди на полу, иначе застудишь... эээ... жизненно важные органы и станешь непригоден для нужд Коммуны. Пошли досыпать. В хранимой Верховным Существом французской провинции встают поздно, им тут спешить некуда. Постой, не туда! Извини, твое ложе совсем остыло - я его распотрошил на реквизит. Заваливайся ко мне, тут тепло...
Ненавязчиво подпихнутый в нужном направлении Камиль послушно юркнул под одеяло, привалившись к устроившемуся рядом приятелю. Странное дело, за минувшие месяцы он привык засыпать и просыпаться рядом с Франсуа - и не испытывать при том ни смущения, ни конфузливой растерянности. Словно так оно и должно было быть. Вместе теплее и спокойнее. Вместе не так страшно. Вместе проще.
Однако спать после пережитого испуга расхотелось. Пепельно-серое зимнее марево за окнами неспешно наливалось бледно-оранжевыми красками.
- Франсуа, а Франсуа...
- Что, Камиль?..
- Зачем ты устроил эту дурацкую м-мистерию?
- Хмм... Да просто так. Вздумалось пошалить, как встарь, вот и все. А заодно напугать тебя... самую малость. Ты временами бываешь таким забавным.
- Забавным? Пошалить?! Тоже мне, шалун. К-котенка себе купи и с ним з-забавляйся.
- Котенок, верно. В самую точку. Если поймать маленького, задиристого котенка и пугать его растопыренной пятерней, он так смешно злится, шипит и топорщит шерсть... Правда, на сей раз котенок из тебя вышел какой-то полудохлый. Совсем доконала тебя эта революция, Камиль.
- По-твоему, я похож на к-котенка?!
От возмущения Камиль приподнялся на локте, но был немедленно опрокинут обратно и припечатан безжалостным вердиктом:
- Конечно, похож. Вот сейчас, кстати, особенно похож. Ну-ка, проверим - хвост трубой или еще нет?..
Камиль сердито одернул на себе одеяло, избавляясь от посягательств насмешника, отвернулся к стене и оскорбленно замолчал. Фабр вскоре угомонился, тоже примолк, сосредоточенно разглядывая беленый потолок, перехваченный крест-накрест массивными темными балками. В конце концов журналист не выдержал первым:
- О ч-чем задумался?
- Так, ни о чем, - далеким голосом откликнулся Фабр. - Я так странно себя чувствую... Вот мы приехали сюда, в Арси, чтобы убедить Дантона вернуться в Париж. Бросить к чертовой матери молодую жену, променять трюфели к ужину и семейную идиллию на нескончаемые конвентские склоки - ради Коммуны, или ради Франции, или уж не знаю ради чего... Нам предстоит быть дьявольски убедительными - но, Камиль, мне сейчас отчего-то ужасно не хочется быть убедительным. Совсем-совсем не хочется, друг мой.
- Но ты же п-понимаешь...
- Понимаю, Камиль! Но не хочу. Помнишь, Жорж Жак вчера за ужином говорил... Впрочем, нет, не помнишь. Ты тогда уже спал, или почти спал. Так вот, он трубил, будто бы и сам не вернется в Париж, и нас туда не пустит, а устроит у себя при доме, покуда не закончится вся эта кровавая кутерьма. Представь, он предлагал мне место истопника, а тебя, Камиль, тебя этот извращенец хотел сделать садовником...
- М-меня садовником?!..
- Ну да. Одеть в тюрбан и шелковые шаровары, вдеть в ухо золотую серьгу... Не спеши протестовать, потому что, во-первых, я шучу, а во-вторых, тебе бы пошло. Разумеется, я пылко возражал, нес какую-то чушь о гражданском долге, о патриотизме, о Франции, наконец... но знаешь, если бы не ты, он бы в конце концов меня убедил. Не я его, Камиль. Он - меня.
- Если бы не я? Но ведь я спал.
- Вот именно. Когда я уже готов был поддаться на его полушутейные уговоры, ты совершенно неприличным образом всхрапнул, и змей-искуситель тотчас прервал свои речи. Кликнул служанку и приказал стелить нам постель.
Потянувшись, Фабр закинул руки за голову и закрыл глаза.
- Покойно здесь, - заключил он. - Сонно. Славно. Безопасно. Как представлю, что самое большее завтра мы вновь вернемся в столицу... брр.
- Как в сказках, - негромко сказал Камиль, приподнимаясь на локте и заглядывая лежащему навзничь Фабру в лицо, удивительно безмятежное. - Пересечешь мост над бегущей водой - и п-попадешь в страну с пряничными домиками и заколдованными замками, откуда больше не хочется в-возвращаться.
- Фантазер и неисправимый романтик, - вздохнул Фабр, чувствуя на своей щеке теплое дыхание Камиля, но по-прежнему не открывая глаз. - У меня, знаешь ли, другой образ. Представь, Камиль: армейский бивак, в последнюю ночь перед битвой... нет, лучше странноприимный дом на краю выжженной пустыни. Треск пламени в костре или в камине, вино и хлеб, тепло рук и дружеские взгляды... а утром нужно встать и шагнуть прямиком из этого уюта в кошмар. Шагнешь, конечно, куда деваться, потому что иначе - дезертир, трус, слабак. Но как же неохота вставать с утра! Как хочется, чтобы эта последняя ночь тянулась подольше!.. Нет, Камиль, боюсь, напрасно мы приехали в Арси. Дантона нам не убедить.
- Не убедить, - легко шепнул журналист, склоняясь ближе... еще ближе.
Губы у Франсуа, как с удивлением выяснил Камиль, почему-то всегда хранили чуть горьковатый привкус. Неповторимый, свойственный только ему одному. Карие глаза под тяжелыми веками, привычка быстро и ловко подминать Камиля под себя и спокойная готовность в любое время дня и ночи терпеливо выслушать запутанную историю очередных камилевых трудностей. И манера ехидно-ласково интересоваться, нахально запуская дружку руку между ног: "Камиль, да-а?".
Мог бы и не спрашивать, все равно за несколько минувших месяцев он ни разу не услышал ответа "нет". Традиционный вопрос был частью представления, частью жизни Фабра, вечно игравшего кого-то - оратора-трибуна, верного помощника Дантона, коммерсанта, гуляку, директора театра, любовника, опального политика, Верховное Существо... Игравшего с душой, ярко и правдиво, но, как казалось Камилю, все равно игравшего.
О чем на самом деле думает Франсуа Фабр, вечный актер на огромной сцене под названием "жизнь", можно было только догадываться. Но сейчас Камилю совершенно не хотелось размышлять над этим вопросом. Ему вполне хватало того, что его любили, нежно и бережно, именно так, как ему нравилось. Франсуа никогда не забывал о чужом удовольствии или даже о такой мелочи, что Камилю приятна успокаивающая бессмыслица ласковых слов. С ним было хорошо. Франсуа мог сколько угодно высмеивать приятеля, но никогда не обижал его - ни словом, ни делом.
В такие моменты Камилю казалось, что Франсуа как нельзя лучше подходит его сценический псевдоним. Нравилось выдыхать - "Шиповничек..." - по слогам, жадно и быстро хватая губами воздух. Нравилось принадлежать кому-то, безоглядно и безоговорочно, сознавая, что все правильно, верно и так и должно быть.
Крепко держась за чью-то руку, не позволяющую оступиться и упасть в пропасть.
* * *
Сразу после завтрака незваные гости заперлись в кабинете хозяина - и не выходили оттуда уже четвертый час.
А у всех обитателей усадьбы - от старшего поколения до младшего, от управляющего до горничной - сразу появились неотложные дела в коридоре подле массивных дверей красного дерева с бронзовыми ручками-кольцами. Каждые четверть часа Луиза заставала там то почтенного патриарха семейства Шарпантье, отца первой жены Жоржа, то обоих пасынков, старательно прижимавших розовые ушки к щелям между косяком и створкой, то еще кого-нибудь.
Застигнутые на месте преступления личности немедленно делали вид, якобы просто проходили мимо, и спешно удалялись.
Дом пребывал в напряжении. Дом ждал, чем окончится беседа за закрытыми дверями. Беседа, которую можно было и не подслушивать, ибо голос Жорж Жака Дантона разносился по коридору, подобно звукам боевой трубы, да и собеседники порой ему не уступали. Луиза прекрасно знала, зачем они явились, эти двое, которых не звали, не приглашали и которым лично она была совершенно не рада. Маленькая мадам Дантон - здесь, в провинции, ее называли так, как было принято раньше, а не нынешним "гражданка Дантон" - недолюбливала друзей и знакомцев своего шумного супруга. Этих двоих, Демулена и Фабра - особенно, хотя оба всегда относились к ней весьма приязненно. Камиль со своим заиканием и полнейшей неосведомленностью в житейских мелочах был очарователен, а Фабр в шутку прозвал ее "Маленькой Хозяйкой" и, приходя в гости, с поклоном вручал то мешочек ставшего невероятно редким шоколада, то чудно подобранный букет.
И все же Луиза не могла смириться с их присутствием. С тем, что они врывались в их дом в любое время дня и ночи, утаскивая Жоржа с собой. С их твердой убежденностью в том, что квартира Дантонов - бесплатная гостиница и трактир, где они всегда могут переночевать и поесть. Где им позволено ночь напролет пить, сочинять очередной памфлет или доклад, зачитывая готовые куски вслух, переругиваясь и крича друг на друга так, что Луиза вздрагивала от страха в пустой постели и по-детски зажимала уши ладонями.
Да, они строили новый мир, свою Республику равенства и братства. Мнения Луизы на сей счет никто и никогда не спрашивал, но про себя она полагала, что монархия была не так уж плоха. По крайней мере, при Бурбонах людей не казнили в таком количестве и не надо было бояться за собственную жизнь. И всякий находился на своем месте - Демулен был журналистом, Фабр заведовал театром, и они не втягивали Жоржа в свой очередной безумный замысел.
Переезжая в тихий сонный Арси, она радовалась, как дитя. Надеялась, что больше не увидит никого из обширного круга друзей своего неуемного мужа, что жизнь семейства Дантон потечет как полагается, размеренно и благопристойно. И вот теперь ее наивные мечты рушились. Рушились по вине двоих людей, которым непременно надо было все испортить, прикрываясь громкими, трескучими фразами. Если они такие умные и сообразительные, какими хотят казаться, почему им не справиться самим?
Луиза не желала им зла. Она желала лишь, чтобы эти люди никогда, никогда более не переступали порог ее дома. Она вздохнула и повнимательней прислушалась к голосам за дверями. Как раз в этот момент голоса вдруг стихли на самой высшей точке спора, и Луиза затрепетала в ожидании. Ее тревога, однако, тут же разрешилась: явившийся на пороге супруг велел подать в кабинет еды на троих.
- Проклятье, эта парочка меня совершенно заездила! - раздраженно громыхал хозяйский бас в коридорах большого дома - и Луиза в бессчетный раз неодобрительно качала головой, а служанки и кухарки шустрыми мышками бросались исполнять приказание. - Я уже успел позабыть, как выматывают политические дебаты. Завтрака будто не было, я коня сожрать готов, клянусь Верховным Существом! Неудивительно, что они оба такие тощие. Подавайте обед! И побольше красного столового к мясу, то и другое способствует умственной деятельности! Хотя по-хорошему, господа, мне давно следовало прогнать вас взашей. Жрут мой хлеб! Пьют мое вино! Спят в моих постелях! И смеют меня же всем этим попрекать! Хамьё!.. Так на чем мы остановились? Вроде бы на последних тезисах монтаньяров?..
Еду принесли, двери хозяйского кабинета вновь закрылись, и голоса приутихли - по понятной причине: когда жуешь, кричать затруднительно. Теперь членам семьи, проходившим за какой-либо надобностью мимо упомянутых дверей, приходилось передвигаться на цыпочках. Чтобы лучше слышать.
- Между прочим, дети в Париже голодают, - невнятно произнес Эглантин с набитым ртом и погрозил Дантону обглоданной куриной ножкой. - Дети, гражданин Дантон, невинные дети умирают от голода в страшных муках! А что делаешь ты? Ничего ты не делаешь! Ешь, пьешь и спишь в свое удовольствие. Вон брюхо какое отрастил, смотреть противно.
- Это я с голоду пухну, - благодушно буркнул Дантон, подливая красного столового в свой объемистый оловянный кубок.
- Как же, к-как же, - презрительно протянул Демулен (сноровка, с которой знаменитый парижский журналист опустошал салатницу, поражала воображение) и передразнил застольную речь хозяина: - "Отобедаем, граждане, чем Верховное Существо послало! Стол скромный, но уж не взыщите!" К-куропатки в грибном соусе, ветчинные р-рулетики, форель, припущенная в белом вине... сдается мне, гражданин Дантон, Верховное Существо в-вас на содержание взяло! В то время как в столице даже депутаты Конвента валятся с ног от н-недоедания и усталости... Фабр, будь добр, п-передай тарелку с оливками. Б-благодарю.
- Если Конвент не в силах наладить снабжение столицы продовольствием, то я полагаю в высшей степени справедливым, что депутаты голодают наравне с ее жителями, - отрезал Дантон. - Что до бедных парижских детишек, так я не собираюсь отнимать кусок хлеба у собственных детей ради прокорма чужих. Тем более что проблемы всеобщего голода это все равно не решит.
- А как же совесть? - вкрадчиво спросил Фабр.
- Моя? Чиста. Если же ваша протестует, то немедленно перестань жрать мою кровяную колбасу и скажи вон тому красавчику, чтоб не налегал так мощно на оливки. Во-первых, они наверняка отняты у нуждающихся, а во-вторых, его пронесет.
- Д-допустим, в чем-то ты прав, - поспешно согласился Демулен, отодвигая злосчастные оливки. - Но ведь не во всем, Жорж Жак.
- Отчего бы это? Совершенно не вижу, почему бы мне не быть правым во всем. Так сказать, in toto. Ну давай, приведи мне хоть парочку действительно стоящих аргументов за то, чтоб я бросил все это, - Дантон повел рукой в выразительном всеобъемлющем жесте, - и отправился разгребать вашу конвентскую клоаку. Э?
- Мы пойдем по кругу, - мрачно предупредил Фабр.
- Ничего не пойдем. Я что, непонятно выразился? Действительно стоящих, говорю, а не того дерьма, что вы мне вливали в уши все предыдущие часы. Я до последнего вздоха готов защищать то, что мне на самом деле дорого. Но так уж сложилось, что сейчас мне дорога моя семья и совершенно не интересны конвентские ристалища. У меня есть любящая меня женщина, ее престарелые родители, мои малолетние дети...
- ...Да еще большой дом, сытный стол, строевой лес и земельные участки в аренду, - негромко и в тон закончил Фабр.
- Еще раз попрекнешь меня моими доходами, Фабр, и я обижусь всерьез, - предупредил Дантон. - Да, черт побери, куропатки под соусом и все такое, но не в них дело, не в них!
- А в чем же, Жорж Жак? - по-прежнему мирно спросил Фабр. - Ведь когда-то эти "ристалища", как ты изящно выразился, были тебе ничуть не менее дороги и необходимы. Что же случилось такого, обесценившего в твоих глазах дело Коммуны?
- Я усомнился, - сказал он наконец. - Я перестал видеть в идеях - смысл, а в людях - искренность. Все, связанное с революцией, кажется мне... ненастоящим. Истинная Коммуна рухнула вместе с Бастилией - спасибо тебе большое, Камиль - и начались дрязги. Обычнейшие дрязги - за должность повыше, за жалованье побольше. Безобидное поначалу состязание "кто кого перекричит" обернулось теперь состязанием в том, кто отправит на плаху больше врагов Республики. Вместо прогнившей, разрушающей страну монархии Бурбонов мы вот-вот получим монархию Робеспьера...
- Так разве наш прямой долг патриотов не с-состоит именно в том, чтобы не позволить этому случиться? - вмешался Камиль. Журналист оставил в покое оливки и салат, но теперь его вниманием всецело завладел оказавшийся поблизости графин с коньяком. Плотно притертая хрустальная пробка то и дело покидала свое место, горлышко мелодично звякало о край бокала. Фабр недовольно хмурился - пить Камилю не следовало категорически, во хмелю он становился неумеренно и не по делу говорлив.
- Ну так не позволяйте! - Жорж Жак пристукнул тяжелым кулаком по столу. - Кто вам мешает? У вас там три сотни умников не могут найти управу на одного зануду и его шайку, выспренно именуемую Комитетом Общественного Спасения. Что, неужели не отыщется двух-трех по настоящему смелых людей, способных сплотить вокруг себя колеблющихся? Зачем вам непременно нужен старый добрый Дантон? Я ведь сказал вам еще осенью, раз и навсегда: с меня довольно. Больше того, я предупреждал, я говорил не раз, что Максимильен с его братией не доведут страну до добра, что нужно приструнить их, пока они еще не набрали силу. Но вместо того, чтобы слушать меня, вы предпочитали слушать себя! Токовали самозабвенно, как тетерев по весне, ораторствовали кто во что горазд, упивались собственным красноречием, спорили ради удовольствия, а не ради истины! Ну а пока вы играли во власть, Неподкупный Макс помаленьку прибирал ее к рукам. Вот еще отчего, между прочим, я разочаровался в идеях Коммуны. Большинство тех, кто называет себя коммунарами, превыше всего ставит не революцию в себе, а себя в революции. Ах, как мне пойдет вольнодумство! Почти так же, как трехцветный шарфик! А если к тому же мне поручат составлять опись ценного имущества, конфискованного у графа де Рогана, о-о!.. А в итоге вышло не "о-о", а... тьфу.
Он махнул рукой, плеснул себе еще вина и выпил залпом.
Фабр понуро молчал - возразить ему было нечего. Разве что добавить. Камиль промолчал тоже, но молчание его было нехорошим и сулило изрядную склоку: журналист успел прилично набраться.
- Вот об этом я говорю, - угрюмо буркнул Дантон, отдышавшись. - Я, знаете ли, привык, что за словом следует дело. А в столице последнее время дела с успехом топятся в словах, и над всем этим маячит постная рожа Максимильена нашего Робеспьера. Поэтому я уехал сюда, в Арси, где рядом со мной не надутые болтуны, а любимые мною и любящие меня без всякой лести люди. И где договор на поставку строевого леса означает именно поставку в должный срок партии строевого леса, а не трехмесячные дебаты на тему, отчего же таковая поставка все-таки не состоялась. Ну и пулярки с трюфелями, как же без них, ибо по делам твоим да воздастся.
- А мне кажется, гражданин Дантон, что вы лукавите, - отчетливо, агрессивно и без запинок выговорил Камиль, с размаху опустив свой бокал на стол. Часть содержимого выплеснулась на накрахмаленную скатерть, расплылась бурой лужицей. - Сдается мне, гражданин, что дело не в убеждениях, а в отсутствии оных... у кое-кого из присутствующих.
Вот тебе и склока, грустно подумал Фабр, но останавливать пламенного трибуна не стал. В конце концов, ни логикой, ни лестью, ничем иным пока взять толстокожего Дантона не удалось. Авось Камиль его проймет оскорблениями. Хуже все равно не будет, а Камилю в случае чего спишется на винные пары.
- Вы, гражданин Дантон, попросту струсили, - чеканил презрительные слова Демулен, - дезертировали, можно сказать, с поля боя, где продолжают гибнуть ваши товарищи. Спрятались в кустах с утащенной из обоза корзинкой снеди, пережидая сражение. Я понимаю, как это тяжело - шагнуть из уютного и безопасного укрытия навстречу опасности. Я стоял под пулями у Бастилии, гражданин! И я знаю, как выглядит храбрость и как - трусость. Так вот сейчас я вижу перед собой труса!
- Камиль... - попытался вмешаться Фабр, зная взрывной дантонов нрав и с тревогой наблюдая, как гостеприимный хозяин стремительно наливается дурной кровью. - Это уж чересчур... Жорж Жак, надеюсь, ты же понимаешь, что Камиль совсем не то хотел сказать...
- Я сказал именно то, что хотел сказать! Трусость и постыдная слабость, повторяю! - вспыхнул Камиль. - Ради своего мещанского благополучия этот гражданин готов зачеркнуть и выбросить все, позволив этому п-пудреному н-ничтожеству растоптать наши идеалы! А если вы не трус, Жорж Жак Дантон, то исполните свой гражданский долг и вернетесь туда, где вы сейчас нужнее всего!
Пригнув голову, как атакующий вепрь, Дантон поднялся со своего кресла, воздвигся над столом, стиснув могучими пальцами узкое горло хрустального графина. В какой-то жуткий момент Фабр был уверен, что вот сейчас этот самый графин будет вдребезги разбит о беспутную голову Камиля Демулена. Даже сам журналист, как бы ни был пьян, почуял нешуточную угрозу своему здоровью и мигом увял.
Однако Дантон лишь пробуравил оратора свирепым взглядом и потянул к себе блюдо с молочным поросенком.
- Хорошо сказал. Зажигательно, - рыкнул он. - Умеешь ведь выступать, а? Вот сам и громи монтаньяров, когда вернешься в Париж. Заодно придумаешь, как голодающих детишек прокормить. А я, трус этакий, так и быть, посижу в кустах. Все, хватит, разговор окончен.
Он подхватил серебряный столовый нож и с хрустом врезался в коричневый бок жареного поросенка.
* * *
К вечеру начался снегопад. Большие, тяжелые хлопья отвесно падали вниз, с неба на землю, и, если прижаться лицом к оконному стеклу, то мир снаружи казался окутанным непрерывно сыплющимися из низких туч клочками ваты. Матушка Метелица выбивала над Арси свою перину.
Камиль сидел на широченном подоконнике, обхватив колени руками, и печально таращился в темное окно на заметаемый снегом палисадник, на уличные огоньки. Иногда он тихонечко, вежливо икал, прикрывая рот ладонью и стремясь не повредить собственному романтическому образу. Камилю было стыдно, ибо он опять объелся, и горестно, ибо все их усилия пошли пшиком и прахом. Отчасти по его вине.
Фабр метался по комнате - шесть шагов наискосок, до облицованной изразцами печки, лихой разворот на каблуке, шесть шагов до двери и все сызнова. У Демулена уже голова шла кругом от этих пробежек туда-сюда, но попросить Франсуа угомониться у журналиста язык не поворачивался.
- Мы перепробовали все, - Эглантин вдруг замер, резко обернувшись и ткнув в сторону Демулена указательным пальцем. - Логику. Лесть. Оскорбления. Увещевания. Эмоции. Общие воспоминания. Исторические примеры. Не пустили в ход разве что истерику и Шекспира!..
- Может, зря? - уныло заметил Камиль. - Вдруг бы п-подействовало? Я вот жалею, что не застал тех времен, когда ты еще выходил на сцену.
- Ты видел меня в Конвенте, а это почти то же самое, - отмахнулся Фабр. - Только вечером тебя не ждут у черного хода восторженные поклонницы и не дарят букетов за успешный спектакль... Камиль, он не сдвинется с места. Семья, обеды с ужинами и увеличение капитала стали для нашего дорогого Жоржа ближе и важнее, чем политические баталии во имя Республики и ежедневные стычки с Неподкупным.
- Как я его понимаю, - пробормотал себе под нос Демулен.
- Камиль, а ты понимаешь, что он без нас уцелеет, а мы без него наверняка погибнем? - Эглантин тоже подошел к окну, облокотился о подоконник, глядя в заснеженную темноту.
- Это я т-тоже понимаю, - кивнул журналист и опять икнул. - Просто я не з-знаю, что еще можно п-предпринять. Разве что н-напоить Жоржа в стельку, з-замотать в ковер и тайком ув-вести в Париж...
- Нам столько не выпить, - отверг идею Фабр. - Да и наша многострадальная бричка через пару лье сломается под этой тушей.
Парочка удрученно примолкла. Камиль в задумчивости подышал на стекло, пальцем вывел на туманном пятне кривоватое сердечко и внутри него - инициалы "Л. Д.". Ему очень хотелось сказать Эглантину что-нибудь ободряющее, но, как назло, в голову лезли только унылые мысли о безрадостном возвращении в Париж, о неоплаченных счетах за типографию и бумагу, о том, как посмотрят на них друзья, надеявшиеся на успех их миссии... о том, что молчать более нельзя, а говорить невозможно, что Максимильен опять устроит ему публичную выволочку, будто он - строгий учитель, а Камиль всего лишь нерадивый ученик, связавшийся с дурной компанией...
- Камиль, - внезапно нарушил тишину Фабр. Голос у него стал стеклянным, нехорошо звенящим. - Камиль, есть идея.
- Мы перепробовали все дозволенные способы и ничего не добились. Значит, пора прибегнуть к запрещенным средствам!
- Это к к-каким же? - насторожился Демулен. Ему крайне не нравился азартный огонек в глазах приятеля. Этот признак свидетельствовал о том, что Франсуа осенил очередной грандиозный замысел. Из тех, что так замечательно выглядят на словах, но абсолютно невыполнимы на практике.
- Ты пойдешь и поговоришь с ним, - заявил Эглантин.
- Опять?! Нет уж, уволь. На сегодня в м-моем словарном запасе остались всего четыре слова: "Доброй ночи, милый Франсуа".
- Поговоришь... на ином языке. Нет! Не перебивай! Это должно сработать!
Камиль только глазами захлопал, когда Фабр сдернул его с подоконника и бесцеремонно стащил с плеч сюртук, небрежно отшвырнув сей предмет одежды куда-то на пол. Печальную судьбу сюртука разделил жилет (пара пуговиц оторвались) и тщательно вывязанный утром галстук-бант. Тут уж Камиль начал отбиваться - впрочем, скорее машинально и довольно вяло.
- Эй, т-ты ч-чего?!
Фабр, не отвечая, распахнул кружевной воротник рубашки приятеля, небрежным движением руки обратил локоны Камиля в нечто живописно-взъерошенное и, рассеянно буркнув "извини", быстро нанес Демулену несколько пощечин - хлестких, но легких и почти безболезненных, заставивших кровь мгновенно прилить к коже, окрасив бледные щеки Камиля нежным румянцем. Журналист в совершеннейшей панике отшатнулся.
- Франсуа, т-ты с ума сошел?!
- Нет, - отвечал Фабр, - всего лишь привожу тебя в надлежащий вид. Да! так гораздо интереснее... Щеки горят, белоснежная рубаха распахнута на груди... теперь добавить страсти во взгляде и мольбы в голосе, и...
- Что ты н-несешь?!
- Камиль, послушай меня, - тяжело упавшие на плечи журналиста ладони пригвоздили его к месту, не позволяя бежать. Карие глаза, казалось, заглядывали в душу, а голос бывшего актера звучал настолько проникновенно, что Демулен умолк и только моргал в растерянности. - Камиль, от тебя сейчас зависит судьба Республики. Ну, и наша тоже, но это несущественно по сравнению со спасением родины. Камиль, тебе выпала высокая честь возложить свою молодую... э-э... да, свою молодую ж... эээ, жизнь на жертвенный алтарь во имя будущего. Ты пойдешь к Жоржу и признаешься, что не можешь без него жить. Что ты всегда его любил, и, если он не ответит тебе взаимностью и не вернется в Париж, ты умрешь. Что ты готов подтвердить слова делом, прямо здесь и сейчас.
- К-как это - "подтвердить"? - утекающим голосом переспросил Камиль. - Что ты имеешь... О, не-ет! Только не это! Это же просто... просто невозможно!
- Почему?
- Но ведь это Дантон!
- Ну да. Так ты же восхищаешься Жоржем, сам говорил, - напомнил Фабр. - Его силой, его волей, его чувством юмора...
- К черту его чувство юмора! Восхищаться и любить - две совершенно разные вещи! - от волнения Демулен даже перестал заикаться. - Да, Жорж это... настоящая глыба... такой человек... но сие не означает, что я готов пойти и... и... и предложить ему себя! Он ведь не... он совсем не такой, и вообще, у него жена есть!
- Так я ж тебе не замуж за него предлагаю, - хихикнул Эглантин. - У тебя вот тоже есть жена. Но спишь ты почему-то со мной.
- Ты - это совсем другое дело... - теперь Камиль покраснел уже по-настоящему, до корней волос. Уши горели огнем. Фабр оценил, прищелкнул языком в немом восхищении.
- Дело только в намерениях, размерах и опыте, Камиль. Намерения у тебя самые благородные, опыт, слава Верховному Существу, имеется, а что касается размеров... Н-ну, придется немного потерпеть. Во имя общественного благополучия. В конце концов, прости за дурной каламбур, вдруг тебе даже понравится?
- Никуда я не пойду! - решительно заявил Камиль и на всякий случай ухватился за подоконник.
- Пойдешь. Потому что в противном случае на первой же парижской заставе нас встретят наши друзья. Каждый из них выскажет нас все, что он о нас думает. А следом за друзьями пожалуют жандармы с ордерами на арест, и последнее, что мы увидим в жизни - глумливую физиономию Неподкупного и опускающееся лезвие. Камиль, ты настолько торопишься умереть?
- Это не выход, - в отчаянии пробормотал журналист, не находя достойных возражений.
- Предложи другой, - с готовностью согласился Эглантин.
- Он все равно не согласится!
- Тебе придется быть очень убедительным. Проклятье, да как он может не согласиться! Видел бы ты себя сейчас, Камиль! Глаза горят, щеки пылают, фигура, кожа... божественно! Да он будет извращенцем похуже Макса, если не согласится!..
- Он меня убьет!
- Прости, Камиль, но если ты откажешься, тебя убью я. Мамой Верховного Существа клянусь.
Камиль закатил глаза со стоном.
- Франсуа, не надо...
- Надо, - железным тоном сказал Фабр, и Демулен сдался.
- Если иначе никак... Хорошо, но... Один я туда не пойду, - заявил он. - Я боюсь. Да и потом, ты что, п-предлагаешь мне ворваться в супружескую с-спальню?
- Разве только для того, чтобы напугать юную мадам Дантон, - хмыкнул Фабр. - Я собственными ушами слышал, как Жорж за ужином говорил прелестной Луизе, чтобы она не дожидалась его. Он воспользуется диваном в кабинете.
- Ты в-все п-подстроил! - возмущенно завопил Камиль.
- Ни Боже мой. Стечение обстоятельств, - Фабр наконец разжал сомкнутые на плечах Камиля руки и отступил назад, окинув журналиста быстрым, оценивающим взглядом с ног до головы. - Покусай губы, а так - замечательно выглядишь. Пошли. Я буду тебя морально поддерживать.
- Почему бы тебе самому не пойти? - полушепотом ныл Камиль, пока они на цыпочках крались по пустым коридорам к кабинету хозяина дома. - Ты лучше справишься...
- Я старый, циничный, обрюзгший, и добровольно уступаю место цветущей молодости, - выкрутился Эглантин, которого, несмотря на его законные сорок лет, до сих пор порой принимали за юношу.
* * *
От нахальства и коварства приятеля Камиль аж поперхнулся воздухом и больше возражать не решался. На пороге кабинета он все же замялся в нерешительности, но Фабр, приоткрыв тяжелую створку, толчком в спину отправил журналиста на встречу с неизвестностью. После чего захлопнул дверь и для пущей надежности привалился к ней спиной, переводя дух и прислушиваясь.
Внутри было тихо. Ни возмущенных криков, ни призывов о помощи. Фабр озадаченно нахмурился, и тут из кабинета донеслось мышиное поскребывание и еле слышный, исполненный отчаяния шепот:
- Франсуа, он спит!
- Идиот, - застонал Фабр себе под нос, а погромче, для напарника, прошипел: - Ну так разбуди его!
- Как?!
- Свистни ему в ухо, - глумливо присоветовал Эглантин. - Камиль, ты что, сам не знаешь, как нежно разбудить человека? Как ты меня будишь по утрам?
Камиль обреченно вздохнул, чувствуя себя очень и очень несчастным. Почему, ну почему он постоянно позволяет друзьям втягивать себя в неприятности и дурацкие ситуации? Вот и сейчас он пошел на поводу у Фабра, а теперь стоит в темной комнате с растерянным видом дешевой куртизанки, явившейся по вызову и обнаружившей, что клиент заснул, ожидая ее появления. Да еще и храпит, что твой кабан...
Сделав несколько шагов в направлении источника храпа, Демулен в темноте зацепился о что-то ногой. Что-то упало и разбилось со звоном, и одновременно послышались два других звука - чирканье зажигаемой фосфорной спички и щелчок взводимого пистолетного курка.
- Кто здесь? - хриплым спросонья голосом рыкнул хозяин кабинета.
- Это я, Камиль Демулен... - растерянно пролепетал журналист, в полнейшей растерянности прижимая руки к груди. Воистину, достойное завершение всей его нескладной жизни - быть застреленным Жоржем Жаком Дантоном при попытке соблазнения оного.
- А какого ляда ты, Камиль Демулен, делаешь посреди ночи в моей спальне? - агрессивно осведомилась темнота.
- Это не спальня, это к-кабинет... - ляпнул Камиль первое, что пришло в голову.
- Раз я тут сплю, значит, спальня, - от спички с шипением вспыхнула маленькая настольная лампа, проредив ночной мрак. Стал виден хозяин дома - массивная туша, закутанная в бархатный лиловый халат с кистями. Не скрытые париком коротко стриженные волосы, темные и жесткие, стоят дыбом, точно свиная щетина. Помаргивая от света, Жорж Жак с пистолетом в руке сидел на диване и осовело таращился на незваного гостя. - Надо же, и впрямь Камиль Демулен. И чего тебе надобно, Камиль Демулен?
- Я п-п-п-п... - с перепугу речевой аппарат журналиста, и без того работавший с перебоями, переклинило намертво. Но тут Дантон неожиданно рявкнул:
- Ну?! - и Демулен выпалил без единой запинки, на одном дыхании:
- Я пришел принести извинения, гражданин Дантон!
Дантон перестал моргать и озадаченно склонил набок голову.