Старк Джерри : другие произведения.

Павильон Дружбы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Граждане и гражданки! Перед вами попытка сугубо исторического рассказа, слегка замешанного на реальных событиях 1793 года. Автор скорбит, честно признавая, что не владеет матчастью даже в минимальном объеме, что упустил из виду многие интересные события и обошелся с историческим материалом весьма и весьма произвольно, соорудив в итоге некую фантазию в исторических интерьерах. Аффтору стыдно, что он не оправдал возлагаемых на него надежд, но аффтор очень старался.
  Посвящается Мелфу, втянувшему невинное создание в грязное дело революции.
  
  1840 год, Новый Орлеан.
  
  Река ослепительно сияет под южным солнцем, в гавани угольный дым пятнает белые паруса, перекликаются многочисленные корабли, сладкий воздух пьянит и кружит голову, как молодое вино. Белые и розовые особняки среди садов, завитки чугунных решеток, улицы -широкие и узкие, модные магазины, многоголосый гомон, цокот лошадиных копыт и шелест колес открытых экипажей.
  Город, прекрасный и опасный, город между рекой и зловонными болотами, город пугающих и прелестных историй, город золота, авантюр и музыки.
  Кофейня в конце Французской набережной, изящная розовая вывеска в золотых завитках, надпись "У мадам Катрин". Середина дня, сиеста, посетителей немного - но в дальнем краю открытой террасе на скамейке-качелях расположились три дамы. Две молоденькие девушки, белокурая и черненькая, щебечущие, как птички, голова к голове рассматривают лежащий у них на коленях огромный альбом. Сидящая рядом с ними женщина давно перешагнула почтенный рубеж шестидесятилетия, некогда рыжие локоны сделались пепельными, и фигура ее наводит уже на мысли не о стройности, но о хрупкости старинной вазы.
  Дополняет живописную группу молодой человек, время от времени наклоняющийся через плечи девушек и отпускающий ироничные замечания. Солнце пробивается через кружевные зонтики, пятнает золотыми пятнами старые гравюры и аккуратно накрытые папиросной бумагой акварели, слегка выцветшие со временем. Девушки аккуратно переворачивают тяжелые страницы, водят пальчиками под подписями, негромко произносят имена давно умерших людей, оживающие от прикосновения розовых мягких губок.
  - Какие ужасные были времена, - вздыхает блондинка. - Мадам, а вам было страшно жить тогда?
  - Нет, Шарлотта, - рассеянно улыбается пожилая дама, веер в иссохшей руке чуть колышется, разгоняя полуденную жару. - И да. Мы не задумывались об этом, мы просто жили. Голодали, плясали на площадях, устраивали праздники, влюблялись, рожали детей, хоронили друзей - и жили.
  - "Гильотина, установленная в январе 1793 года на площади Революции для казни короля Людовика XVI", - читает брюнетка и нервно передергивает тонкими плечиками. - Мадам Катрин, а вы... вы ее видели, эту гильотину? Своими глазами?
  - Да, Рашель, - чуть заметно кивает пожилая дама. Девушки дуэтом взвизгивают.
  - Говорят, простой народ воспринимал казни чуть ли не как бесплатное развлечение, - замечает молодой человек и наклоняется чуть ниже. - О, смотрите, а вот и тиран собственной персоной.
  - Кто, король Луи, которому отрубили голову? - поднимает бровки белокурая Шарлотта.
  - Нет, гражданин Робеспьер.
  - Фи! - хором выносят безжалостный приговор юные дамы, тщательно изучив гравюру. - Совсем неинтересный! Надутый, напыщенный, да еще и в парике! Ой, а вот этот, белокурый, это кто? Какой хорошенький, прямо как пасхальный ангел! Наверное, какой-нибудь казненный принц?
  - Этого юношу звали Луи Антуан Леон Флорель Сен-Жюст, и в те времена за ним прочно закрепилось прозвище "Архангел Смерти", - мягко улыбается мадам Катрин. - Он был вернейшим и преданнейшим сторонником гражданина Робеспьера, погиб вместе с ним на эшафоте и действительно был на удивление хорош собой. Только глаза у него были злые - как у жестокого ребенка, любящего помучить беззащитных зверюшек. Да, Шарлотта, я как-то видела его вблизи.
  Шарлотта задумчиво смотрит на акварельный портрет, молодой человек фыркает и вполголоса цитирует:
  - "Логикой его была гильотина..."
  - Раймон, перестаньте, мы все знаем, что вы закончили университет, - обрывает рассуждения брюнетка Рашель. - Пусть лучше мадам расскажет еще что-нибудь, это так занимательно! Мадам, а это кто? - палец с розовым ноготком чуть касается гравированного изображения. - Какое странное лицо... Вроде и некрасивое, но привлекательное. И взгляд такой... такой... - она запинается, не в силах подобрать нужное слово.
  - Распутный, - спокойно произносит мадам Катрин, подчеркнуто не замечая, как смущенно краснеют девушки и одобрительно кивает Раймон. - Сей образчик рода человеческого мог соблазнить любую красотку... да и мужчины тоже не могли перед ним устоять, если говорить правду. Познакомьтесь, барышни, это гражданин Колло. Мы никогда не звали его по имени - ему не нравилось. Убийца, утопивший в крови город Лион, обаятельнейший нахал, он сперва был заодно с Робеспьером... а потом оставил его, переметнувшись на сторону его врагов, став сторонником императора Наполеона - который, разумеется, в те дни еще не был императором, а был всего лишь гвардейским поручиком с островка Корсика. Колло умер в изгнании, в Гвиане...
  Шуршит перевернутый лист, открывая цветной рисунок. Девушки в задумчивости переглядываются - копия этого портрета висит в комнате мадам, и с него то ли задумчиво, то ли насмешливо смотрит темноглазый мужчина средних лет. Шарлотта и Рашель не решаются расспрашивать, но уверены, что в те давние времена мадам была влюблена в этого человека, и наверняка безответно - ведь мадам Катрин в те времена была совсем девчонкой. Они знают его имя, но оно ничего им не говорит - просто еще одно имя из множества, еще один человек из времен юности мадам, некогда живший и умерший в стране за океаном.
  В стране, взвихренной ветрами перемен, в стране свободы и равенства, залитой кровью во имя высших идеалов.
  
  1793 год, Париж.
  
  Вообще-то при рождении ее назвали Катрин. Катрин Леконт, класс младших воспитанниц танцевальной школы при Королевской Академии танца. По отзыву наставницы, мадам де Молиньяр, "настойчива и упорна в повторении упражнений, хотя не может похвалиться примерным поведением, достойным благонравной юной девицы".
  Замечание касательно поведения было вполне справедливым. Появилось оно после того, как незадолго после своего тринадцатого дня рождения мадемуазель Катрин, всю неделю чутко прислушивавшаяся к тому, что доносится из-за стен пансиона, убедила подружек сбежать в город. Посмотреть на свержение тирана. Ибо в год разрушения Бастилии начинающим танцовщицам едва стукнуло десять-одиннадцать лет от роду, они по малолетству ничего не понимали и, разумеется, ничего не видели.
  - Если мы и это прохлопаем, всю оставшуюся жизнь локти кусать будем! - решительно заявила Катрин под согласные поддакивания Люсиль и Сони.
  Удирать было страшновато, но любопытство пересилило.
  Поначалу беглянки ничуть не сожалели о своем поступке. Повсюду на площадях пели и плясали, швырялись камнями в окна дворцов, орали: "Да здравствует свобода!" и "Долой тиранов!". Катрин где-то подобрала трехцветное знамя и размахивала им, ее носили на плечах и поднимали повыше, чтобы ей было все видно и все могли ее рассмотреть. Кто-то спросил, как ее зовут, и девочка ответила не привычным с детства скучно-целомудренным "Като", а внезапно навернувшимся на язык звонким прозвищем - "Либертина".
  Огромная шумная толпа ломилась в замок Тюильри, маленьких танцовщиц увлекло потоком. Заворожено глазея по сторонам, они слишком поздно заметили, что в общей неразберихе потеряли Люсиль. Поискав подружку - не слишком, впрочем, усердствуя - и не преуспев, они решили: Люсиль не маленькая девочка, сама в состоянии о себе позаботиться и помнит, где расположен пансион. Благо над ухом у них кто-то заорал: "Смотрите, вон коронованная шлюха!" - и они сломя голову помчались глазеть на бывшую первую даму Франции и ее фрейлин под конвоем.
  У Либертины кружилась голова от восторга, все было так весело и захватывающе, так непохоже на пансион с его строжайшим расписанием уроков и занятиями в зеркальном зале... Они бегали по дворцу, восхищаясь, удивляясь, краем уха слушая громогласные речи избранников народа. Тихая и робкая прежде Соня успела свести знакомство с каким-то молодым человеком, помахала Катрин на прощание рукой - и исчезла.
  Либертина осталась одна. К вечеру беглянка приуныла, поняв, что здесь, в шальном и безумном круговороте, до нее никому нет дела. Вдобавок к бродившей в одиночестве девушке начали приставать подвыпившие победители, и Либертина не на шутку струхнула. Наваждение схлынуло, в сумерках она поплелась обратно - куда ей еще было идти, сироте, взятой в школу по ходатайству родственников и мечтавшей однажды грациозно выпорхнуть на сцену Королевского театра?
  В пансионе мадемуазель Тардье ожидали строжайшая выволочка от наставницы и ночь взаперти в старой кладовке. Люсиль больше не объявилась - ни на следующее утро, ни вообще. Соня пришла через несколько дней, собрала вещички и гордо объявила, что выходит замуж, а балет может катиться ко всем чертям.
  Через месяц с небольшим грянули очередные перемены. Отныне и навсегда монархия в стране отменялась, ее сменяла Республика. В которой все будут равны между собой и с завтрашнего же дня начнут сообща стремиться к светлому будущему всеобщего равенства, братства и процветания. Старшим же классам Академии было сообщено, что их обучение окончено - и десять лучших выпускниц, согласно нерушимой традиции, будут переведены в Театр Оперы. Прочие вольны устраиваться кто куда, благо за последний год благодаря Декрету о свободе театров в Париже открылось не меньше двух десятков новых сцен, принадлежащих частным владельцам. Многие вовсю набирают труппы и вряд ли устоят перед юными ученицами Академии.
  Позже Либертина сумела по достоинству оценить, насколько ей посчастливилось. Рыженькую и не слишком уверенную в себе юницу согласились приютить в бывшем Комеди Франсез (теперь гордо именовавшемся Театром Нации), что занимал чей-то внушительного вида особняк на бульваре Сен-Мартен. Как традиционно полагалось новенькой, она безропотно помогала в туалетных, гримерках и гардеробных, бегала по поручениям и получала разносы, если ее угораздило попасть под горячую руку. Порой ее для пробы выпускали на сцену, когда требовалось "дитя без речей", "танцующий путти" или вышагивающий за королевой паж. Либертина невозбранно болталась за кулисами, слушала во все уши, запоминала и училась.
  Шумная городская жизнь накатывала волнами и разбивалась о ступени и колонны перед парадными дверями их театра.
  Пытавшихся бежать от заслуженного возмездия Бурбонов поймали где-то в провинциальном городке и привезли обратно в столицу. В январе короля Людовика казнили на площади Революции, перед его же бывшим собственным дворцом. Несколько человек из труппы отправились посмотреть на зрелище. Либертина потащилась следом, но ничего толком не разглядела - они стояли слишком далеко - замерзла и соскучилась. С последним из Капетов покончили как-то слишком быстро - приглушенный стук, всплеск оглушительных воплей, от которых зазвенело в ушах - и все. Король на поверку оказался самым обычным человеком, напрочь лишенным какой-либо "божественности", и голова его отделилась от тела с такой же легкостью, как и голова обычного горожанина.
  Королева Антуаннет и маленький дофин, если верить слухам, были еще живы - сидели за решеткой в тюрьме Консьержери. На площади за садами Тюильри казнили еще кого-то и еще, всякий день по не по одному десятку человек, и в конце концов черная узкая тень Всеобщей Вдовы стала привычной.
  В театре менялся репертуар - в соответствии с требованиями времени. Из Конвента прислали список пьес, категорически запрещенных к публичному показу, и другой перечень - произведения, настойчиво рекомендуемые к скорейшей постановке. Многие были недовольны таким распоряжением, роптали и вслух говорили, лучше бы рубили головы расплодившимся бездарным авторам, не способным создать пристойный текст. Директор пребывал в панике, и многие еще помнили, как в прошлом году почти треть труппы со скандалом ушла следом за Франсуа Тальма, основав Театр Республики.
  - Иные времена - иные нравы, - не раз со вздохом повторяла симпатичная и добродушная Николь Годен. Лет десять назад она, думала Либертина, была удивительно хороша собой - да и сейчас, в гриме, парике и затянутом корсете, весьма походила живостью движений и речи на молоденькую девушку. Для актрисы Николь была на удивление выдержанной и спокойной, предпочитавшей держаться в отдалении от сплетен и бесконечных скандальчиков. Невесть с каких причин она решила оказать покровительство новенькой - разумеется, не без выгоды для себя, ибо заполучила в свое распоряжение служанку, которой не надо было платить жалованье. - Что ж, вместо маркиз и куртизанок будем играть честных гражданок и озлобленных поборников рухнувшей монархии... Маркизы, честно говоря, были мне больше по душе. Даже Бурбоны со своей цензурой не рисковали навязывать нам свое мнение о том, что играть, а что - нет. Не нравится мне все это, девочка, очень не нравится...
  Либертина хотела спросить, почему, но не рискнула. Ей самой нынешние времена были по нраву. Больше не нужно зубрить скучные истории про давно умерших королей и ходить в унылом платье пансионерки, всякий день рядом происходит что-нибудь новое и занимательное. Николь обещала похлопотать, чтобы ей дали роль - пусть даже самую маленькую, в два-три слова - так чего еще можно желать?
  В начале осени Второго года Республики - даже время теперь отсчитывалось по-иному, горожане путались в новых наименованиях месяцев и дней - пробежал слушок, якобы грядет очередное грандиозное представление, с парадом, шествием и живыми картинами. Слух вызвал нешуточное оживление, всплеск интриг, нашептываний и кляуз. Участие в подобном празднестве хорошо сказывалось на репутации, да к тому же за него еще и платили. Иногда ассигнациями, новыми бумажными деньгами Республики. Иногда - продуктами, что в нынешние голодные времена ценилось несравнимо дороже красивых, но бесполезно шуршащих ассигнатов. Хорошенькие актрисы, изображавшие аллегорические фигуры, обзаводились полезными знакомствами и покровителями. Неудивительно, что накануне начала репетиций в театре разворачивались настоящие баталии за право оказаться в списках участников будущего празднества.
  Маленькая танцовщица знала, что ей рассчитывать не на что, и не волновалась понапрасну. Вот года через два-три, когда она подрастет, тогда на нее и обратят внимание, а сейчас она всего лишь тощенькая девочка-подросток. Посреди охватившего Театр Нации смятения Либертина тихонько сидела в маленькой гримерке Николь перед распахнутым шкафом, перебирая разноцветный ворох платьев и соображая, какие из них нуждаются в починке в первую очередь. Сама актриса пребывала невесть где, и Либертина краем уха прислушивалась, не раздастся ли в коридоре знакомый цокот каблучков.
  Дождалась она приближающего гула спорящих и негодующих голосов, мужских и женских, катившихся по узкому коридору подобием снежного кома с горы. Шум оборвался у дверей гримерки, щелкнул замок, снаружи загомонили еще сильнее - Либертина безошибочно опознала режущий, как нож, высокий голосок Эмилии Конта, девицы смазливой, но вздорной, безуспешно метившей на место примадонны. Снаружи бушевал очередной скандал, затянувший в свой водоворот обычно невозмутимую Николь. Либертина опасливо высунулась из-за дверцы шкафа, держа переброшенное через руку платье Марии Стюарт с пышными юбками - раздраженная гамом актриса сейчас наверняка потребует, чтобы ей сварили кофе.
  Николь в туалетной была не одна. С ней пришел мужчина, с совершенно обессиленным видом рухнувший в любимое кресло покровительницы Либертины и нехотя обернувшийся на скрип давно не чиненых половиц под ногами танцовщицы.
  Прежде Либертина уже сталкивалась в театральных коридорах с этим человеком - он частенько наведывался в Театр Нации. Говорили, якобы он - большая шишка в Конвенте, чуть ли не правая рука самого Жоржа Дантона, Отца Нации. Еще говорили, что он в прошлом был актером - а это ремесло метит свои избранников не хуже каторжного клейма, не смывающегося до конца жизни. Она слышала, как его окликали знакомые - d"Eglantine, Шиповник - и удивилась столь оригинальной фамилии. Или то было прозвище? Либертине он показался довольно старым - лет тридцати или даже больше - но ее удивил и поразил цепкий взгляд блестящих темных глаз, приковавший ее к месту.
  - Это что такое? - указательный палец ткнулся в растерявшуюся Либертину, а вопрос был обращен к Николь, стоявшей за креслом, облокотясь на высокую резную спинку. Рука актрисы лежала на плече мужчины, и маленькая танцовщица явно оказалась здесь третьей лишней.
  - Либертина, - несколько раздраженно отозвалась Николь. - Девочка, ты не могла бы выйти?
  - Уже, - Либертина торопливо заталкивала тяжелые и скользкие платья обратно в шкаф, а они, как назло, соскальзывали с вешалок.
  - Погоди, погоди... Либертина, или как там тебя, ну-ка поди сюда! Повернись, голову выше. Николь, чем она у вас тут занимается - платья латает или полы моет?
  - Учится и немного танцует, - голос актрисы стал совсем холодным, и Либертина вздохнула. Вот это и называется - оказаться в плохое время в ненужном месте. Не повезло. Николь рассердится, что она не вовремя высунулась, и больше не станет о ней заботиться.
  - Роскошно, - одобрил темноглазый. - Николь, я ее забираю. Не дуйся и не завидуй. Мне позарез необходим Гений Юности. Эта рыженькая вполне подойдет, благо говорить ей все равно ничего не придется.
  - Больно тощенький получится Гений, - фыркнула актриса. Притихшая Либертина переводила взгляд с мужчины на покровительницу, не веря своим ушам - ее берут для участия в феерии?
  - Каковы времена, таковы и гении, - отмахнулся человек, запросто распорядившийся ее участью на ближайшие несколько декад. - Дитя, завтра к полудню придешь к бывшему дворцу Тюильри, спросишь, у кого-нибудь, где Павильон Дружбы, нам его пожертвовали для репетиций. Постарайся не опаздывать, а сейчас - брысь отсюда.
  - Конечно, - Либертина затрясла головой, отчего ее кудряшки в очередной раз выскользнули из-под ленты. Вылетела в коридор, тщательно захлопнув за собой дверь, и немедля угодила в цепкие ручки Эмилии. Визгливая красотка и ее свита никуда не ушли, топтались под дверями гримерки Николь.
  - Стоять, малышка, - личико Эмилии было как у дорогой фарфоровой куклы, тоненькое, розовое и пустенькое. Вцепившиеся в плечо Либертины пальцы скрючились когтями хищной птицы. - О чем они там говорили? Ну, чего молчишь? Язык проглотила? Он согласился меня взять или его там эта кошка драная вовсю обхаживает?.. Да не молчи ты, придурошная!
  - Оставалась еще свободная роль второй слева колонны, - съязвила Либертина, - но ты не подошла - вдруг с тебя штукатурка начнет слоями осыпаться?
  - Ах ты дрянь! - следом за пронзительным взвизгом немедля последовали действия - Эмилия попыталась вцепиться в волосы языкатой девчонки. Та вывернулась, умудрившись лягнуть красотку в колено, и понеслась по коридору. Вслед ей летели угрозы сжить со свету, насыпать битого стекла в туфли и повыдергать оставшиеся лохмы.
  Задыхаясь от смеха, Либертина взлетела по слегка подрагивающей под ногами витой чугунной лестнице, юркнув за пыльную бархатную занавесь одной из пустующих лож. На полутемной, казавшейся очень большой сцене шла репетиция - прислушавшись, Либертина поняла, что пьеса из "новых". Судя по тому, сколь часто останавливалось действо и зло переругивались исполнители, дело не клеилось.
  Маленькая танцовщица забралась с ногами на обитый посекшимся бархатом стул и задумалась. Все произошло настолько неожиданно... как оно и бывает в спектаклях. Действие второе, сцена первая, "Явление гонца". Она до сих пор не могла толком поверить в то, что чудо случилось именно с ней. Наверное, после праздника ее жизнь сильно изменится - вот только к худшему или к лучшему? Конечно, она постарается, она будет стараться изо всех сил... Эмилия с ума сойдет от зависти, когда узнает, что "рыжую лахудру" вот так запросто взяли в участницы будущего празднества. Представив выражение лица фарфоровой красотки, Либертина хихикнула, прикрыв рот ладошкой.
  С Эмилии ее мысли невольно перескочили на мужчину по прозвищу Шиповник. Маленькая танцовщица попыталась воскресить в памяти его облик - темные глаза, принятая по нынешней моде гривка живописно растрепанных волос, светло-каштановых и самую малость отливавших в рыжину. Наверное, Николь считает его красивым, раз пригласила в свою гримерку, позволила сидеть в своем кресле и вилась вокруг него, как оса вокруг горшочка с медом. Хоть он и пожилой.
  Часа через два репетиция закончилась, и Либертина робко поскреблась в дверь покровительницы. Похоже, Николь весьма недурно провела время в обществе давнего знакомого. Она не стала сердиться на воспитанницу, обозвала Эмилию набитой дурой, и распорядилась вытащить из шкафа старый кофр - под невеликое имущество Либертины.
  - Не будешь же ты за всякой мелочью бегать туда-сюда, - пояснила актриса. - Скорее всего, поселят вас прямо там, чтобы всегда были под рукой. Фабр нынче не в чести, так что гонять вас станет в хвост и в гриву, уж это он умеет.
  - Кто? - не поняла Либертина.
  - Эглантин, - грустно улыбнувшись невесть чему, растолковала Николь. - Фабр - его настоящая фамилия, а Шиповник - прозвище. Он уверяет, якобы в далекой юности выиграл на поэтическом фестивале первый приз, этот самый золотой шиповник, и с тех пор так себя и зовет. Думаю, врет. Есть у него такая милая привычка - приукрашивать жизнь, чтобы веселее было.
  Либертина по третьему разу перекладывала вещи в кофре, лишь бы Николь не отвлекалась и продолжала рассказывать.
  - Он и сам довольно милый... для человека, заседающего в Конвенте и водящего задушевную дружбу с гражданином Дантоном. Только слегка взбалмошный и вечно в долгах. И я бы ни за что не доверила ему сопровождать поздним вечером свою юную племянницу, будь у меня таковая, - Николь с треском раскрыла слегка порвавшийся на сгибах шелковый веер, принадлежавший, по слухам, одной из покойных принцесс крови. - Фабр родом с юга, мимо симпатичной мордашки спокойно пройти не может... Общаясь с ним, постарайся быть разумной девочкой. Впрочем, ради грядущего праздника он наверняка соберет красоток с половины Парижа, и твои тощие косточки останутся в полной безопасности, - несколько безжалостно, но справедливо закончила Николь. - Собралась? Марш на урок.
  - Ты так хорошо его знаешь, - заикнулась Либертина, придавливая крышку кофра коленом и затягивая ремешки. - Вы давно знакомы?
  - Пятнадцать лет без малого, - Николь Годен задумчиво смотрела на себя в зеркало. - Когда-то очень давно я даже умудрилась выскочить за него замуж и прожила с ним целых два года. Пока не поняла - Шиповник не создан для семейной жизни. Так что теперь мы с ним просто верные заклятые друзья.
  
  * * *
  
  На следующее утро Либертина вскочила еще затемно, и засуетилась, готовясь к дальней дороге. Идти предстояло через весь город: по казавшейся бесконечной улице Сен-Мартен с ее бульварами до перекрестка с улицей Сен-Оноре, там свернуть направо, пройти до площади Карузель с ее аркой и бездействующим фонтаном, и оттуда уже рукой подать до Тюильри. Два или три часа пешком... и не забудем про оттягивающий руку кофр.
  - Девочка свихнулась на радостях, - заявила тоже ночевавшая в театре и не выспавшаяся Николь, когда Либертина явилась пожелать ей доброго утра и сообщить о своем уходе. Актриса позевывала, куталась в шерстяную шаль с кисточками и выглядела на все свои безжалостные тридцать с чем-то лет. - Всерьез собралась топать до Тюильри пешком. Нет уж, дорогая. Поедешь, как подобает будущей примадонне. На фиакре, до самого дворца.
  Они распрощались у одной из служебных дверей Театра Нации. Было довольно-таки свежо, скучающая лошадь выдувала ноздрями облачка пара, Николь ежилась, но не спешила отпускать воспитанницу, давая ей пустячные, зряшные наставления. Либертина послушно кивала. Наконец Николь и сама поняла, что тянуть больше не имеет смысла, подтолкнув Либертину к экипажу.
  - Я непременно буду заходить и рассказывать, как и что, - пообещала маленькая танцовщица. - Это же ненадолго. Всего на пару месяцев, а потом я вернусь обратно. Передать... - она запнулась, - ну, гражданину Фабру что-нибудь от тебя...
  - Ничего, - резко отмахнулась Николь. - Захочет - сам придет и все скажет. Удачи тебе. Будь умницей.
  Она развернулась и ушла, хлопнув дверью, с которой скалилась позеленевшая медная рожа чертика с кольцом в зубах. Оставшаяся в некотором недоумении Либертина забралась в экипаж, кучер щелкнул кнутом, кобылка фыркнула и затопотала вниз по улице, к реке и центру города. Либертина сидела, ерзая на посекшемся репсе сидения, с восторгом и удивлением глазея по сторонам. Красная и золотая листва каштанов, уличные торговцы и шныряющие в толпе мальчишки с сумками, набитыми пачками газет, идущие по своим делам горожане. Покачивание и поскрипывание старого фиакра. Повседневная, обычная жизнь города. От которой она отвыкла, безвылазно сидя в театре, шепотом повторяя на репетициях чужие роли, возясь в гардеробных и гримерках. Собственно, она никогда толком не видела этой жизни - только издалека, через запыленные стекла, по рассказам и слухам. Да еще в ее памяти сохранился единственный, бесконечно долгий день, проведенный на парижских улицах.
  А теперь она едет по этому городу, да не куда-нибудь, но в Тюильри, где заседает Конвент. Если ей посчастливится, она увидит - ну хотя бы издалека! - кого-нибудь из тех людей, что вершат судьбы нации. И ее судьбу, судьбы Либертины, бывшей Катрин Леконт, которой по счастливому совпадению предстоит сыграть Гения Юности. Интересно, что ей придется делать в этой роли? Неужели просто стоять болванчиком в живописной позе?..
  Поворот, плывущие мимо здания - большие, замкнутые в себе, с заколоченными изнутри окнами, скалящиеся осколками стекла в рамах. Со следами копоти на мраморе и с размашистыми надписями краской на стенах. Площадь, огромные ворота, которые никуда не ведут, и вздыбившиеся каменные кони поверх изгиба арки.
  - Приехали, гражданка. Тюильри, - кучер указал на знакомое Либертине здание. Желтые стены, белые колонны, темно-зеленый купол в отдалении, черные с золотом прутья решетки. Когда Либертина вылезла из фиакра, и, перегнувшись под тяжестью кофра на один бок, подошла поближе, она разглядела, что к прутьям кое-где прикручены трехцветные розетки и увядшие цветы. А еще - исписанные листы бумаги, просто наколотые с размаху на чугунные копья.
  Большие ажурные ворота, с которых доселе не сбили изображения золотых королевских лилий, стояли приоткрытыми, подле них скучали караульные.
  - Мне нужен Павильон Дружбы... - робко заикнулась Либертина, переминаясь с ноги на ногу, в точности бедная родственница у дверей дома знатной родни. - Где готовятся к шествию...
  - Актерка? - добродушно спросил кто-то из гвардейцев. - Так тебе не сюда. Налево, пока забор не кончится. Там калитка, пройдешь через сад и сама увидишь.
  - Спасибо, гражданин, - Либертина поудобнее перехватила свой кофр и поплелась вдоль чугунной ограды, искать неведомую калитку. Мимо проплывали чугунные завитки, гранитные колонны и чуть облупившаяся золотисто-кремовая стена дворца, потом в решетке и в самом деле обнаружилась небольшая калитка, а за ней - липовая аллея. Под ногами хрустели опавшие листья, приближалась цель ее путешествия, и тут Либертина невесть почему струхнула. Может, вчерашнее было сказано не всерьез? Гражданин Фабр пошутил, никто ее не ждет, и никаким Гением ей не быть...
  Из-за деревьев выплыл павильон дворца Тюильри - отдельно расположенный одноэтажный флигель с огромными, закругленными поверху окнами. На когда-то идеально выровненной и засыпанной песком, а теперь перепаханной колесами и ногами грязной площадке столпились несколько груженых досками огромных фур, в каких обычно перевозят мебель. Высокие двустворчатые двери стояли нараспашку, туда-сюда ходили и громко перекликались грузчики. Под шумок Либертина отважно юркнула внутрь и остановилась в удивлении. Ее тут же толкнули в спину и рявкнули, чтобы не мешалась под ногами. Танцовщица шарахнулась в сторону, заехав себе углом кофра по ноге и зацепив край платья.
  Просторный, залитый солнечный светом танцевальный зал дрожал от частого стука молотков и хора бессловесно распевающихся голосов, выводивших одну ноту за другой, все выше и выше - в веселую какофонию органично вплетался топот ног, грохот сваливаемых на наборный паркет досок и еле различимая нежная мелодия клавесина. В дальней части зала громоздилось угловатое сооружение, уходившее под высоченный потолок и наполовину обшитое досками. Как Либертина не приглядывалась, она так и не поняла, что же в итоге призвана изображать и символизировать сия махина. К тому же груде досок предстояло двигаться - иначе зачем к ней приделаны здоровенные колеса?
  Мимо Либертины прорысила стайка галдящих девчонок и мальчишек, старательно взмахивавших трехцветными ленточками. Старший над кавалерией сбился с такта и сурово окликнул глазевшую танцовщицу:
  - Гражданка, тебе чего тут надобно?
  - Гражданина Фабра, он...
  - Туда! - мальчишка махнул зажатым в кулаке пучком лент за рукотворную гору. - Вон, ширма в углу. Он за ней сидит.
  Стараясь никому не попадаться под ноги, Либертина двинулась в обход зала, поражаясь царившей сумятице. Одновременно в разных концах зала репетировалось несколько номеров, упражнялся хор и танцоры, грохотали молотками и азартно переругивались рабочие - удивительно, как в этом гаме люди еще умудрялись слышать друг друга?
  За китайской ширмой с бескрылыми усатыми драконами прятались здоровенный стол, заваленный бумагами, несколько стульев, диванчик и клавесин с облупившимся перламутром. В этом уголке спокойствия расположилась черноволосая девушка, годами немногим старше самой Либертины, и старательно скрипела пером по бумаге. Заметив гостью, девица, не прерывая своего занятия и не поднимая взгляда, буркнула:
  - К Фабру? Садись вон туда и не мешай. Он меня прибьет, если к его возвращению не будет готово.
  Либертина плюхнулась на продавленный диванчик, украдкой разглядывая деловитую барышню. И с сожалением признавая: незнакомка весьма хороша собой. Только носик подкачал - длинноват, да еще и с заметной горбинкой. Зато - новомодное платьице с трехцветной каймой, кружевная косынка и иссиня-черная коса с вплетенной белой ленточкой. Интересно, кто она - очередная подруга Шиповника?
  Девица исписала лист, несколько раз с усилием сжала и разжала пальцы, и только взялась за следующий, как за ширму влетел живой вихрь, рявкнувший:
  - Суламита! Третье действие - где?!
  - Найми переписчика за казенный счет, - хмуро посоветовала чернявая Суламита. - Или впредь пиши так, чтобы можно было разобрать, а не как курица лапой. Не загораживай свет, пожалуйста. Кстати, к тебе пришли.
  - А-а, Юность пожаловала, - обрадовался гражданин Фабр, кивая Либертине. Вместо того, чтобы сесть на стул, он небрежно раскидал бумаги и по-юношески легко запрыгнул боком на стол. Суламита неодобрительно покачала головой и в очередной раз обмакнула перо в чернильницу. - Давай знакомиться, Юность. Это Суламита...
  - Леопольдина, с твоего позволения, - проворчала чернявая, вглядываясь в каракули на обрывке писчей бумаги с золотой монограммой под коронеткой. - Леопольдина Фрей, можно Лина, а вовсе никакая не Суламита.
  - "Леопольдина" - слишком длинно и скучно, - отмахнулся Фабр. - К тому же ты выходишь замуж за истинного Соломона, и быть Суламитой тебе к лицу.
  Суламита, которая на самом деле была Линой Фрей, поджала яркие губы. Либертина решила, что здесь, в шумном и наполненном голосами, пронизанном осенним солнцем Павильоне, гражданин Фабр выглядит моложе своих лет - но каким-то слегка усталым и встревоженным. А в густых растрепанных кудрях запуталась рыжина.
  - Фабр или д"Эглантин, называй, как будет удобнее, - наконец-то представился толком бывший супруг Николь Гетри. - Ты у нас Либертина, верно? Что умеешь, на сцену хоть раз выходила?
  - Роли без речей и танцы, - честно перечислила свои скромные достижения Либертина. - В сентябре... ой, в вандемьере прошлого года я закончила королевскую... ну, бывшую королевскую Академию Танца. Пятнадцатое место в общем списке.
  Фабр присвистнул. Лина-Суламита оторвалась от переписки и взглянула на тощенькую девчонку с оттенком уважения.
  - Повезло, - заявил Фабр. - У нас будет танцующий Гений. Штуковину в зале ты, безусловно, видела - трудно ее не заметить. Так вот, когда это чудовище достроят, - он сморщился, потому что в зале особенно рьяно загрохотали молотками, - то получится здоровенная катящаяся скала. Тебе придется неоднократно перышком взлетать на вершину, махать факелом, изображать живую аллегорию - и при этом не рухнуть вниз и не сломать себе шею, а то все мы будем опозорены.
  - В особенности устроитель празднеств, - подпустила шпильку Суламита.
  - Молчи, неразумная женщина, твое дело рукописи переписывать... Справишься?
   Эглантин сидел на столе, легкомысленно качая длинной, стройной ногой - Либертина заметила, что пряжки на его туфлях серебряные, несмотря на строжайший декрет о борьбе с роскошью - и терпеливо ждал ее ответа. Суламита отложила перо и помахала исписанным листком в воздухе, чтобы чернила поскорее высохли. В зале уронили что-то тяжелое, мелко и тоненько зазвенели стекла. Либертина растерялась, неожиданно поняв, что и боится предстоящего испытания, и не хочет уходить отсюда. И что ей нравится смотреть на этого человека, пусть он невесть на сколько старше ее и вообще годится ей в дедушки.
  - Я постараюсь... справлюсь, - она постаралась выговорить это как можно увереннее. Фабр кивнул, словно и не ожидал иного ответа, хотел сказать еще что-то - но рядом затопали. Неустойчивая ширма качнулась, ввалились двое - темно-серый плащ-крылатка и светло-голубой, трехцветные розетки, гладкие черные волосы и напудренный парик. Тот, что в светлом, по сравнению с высоким и грузным спутником казался изысканной живой статуэткой, а высокий немедля затрубил:
  - Фабр, сколько еще раз тебе повторять: моя невеста не нанималась к тебе переписчицей! Лина, опять ты потакаешь его стремлению эксплуатировать окружающих!..
  - Потакаю, - кротко согласилась Суламита, выбираясь из-за стола. Привстав на цыпочки, она поцеловала оратора в краешек губ, и тот мгновенно смолк. Даже, кажется, слегка покраснел. - Прости. Я больше не буду. Эглантин, держи свою третью часть, и обращайся, если опять надо будет срочно что-то переписать.
  - Вот так прелестные создания крутят нами, как пожелают, - грустно заметил обладатель парика. Либертина без колебаний прозвала его "Аристократом" и подумала, что Эмилия помчалась бы за таким без колебаний, изволь он хотя бы разок глянуть в ее сторону. - Фабр, появились новости, требующие обсуждения в узком кругу. Дамы, прошу прощения.
  - Лина, сделай доброе дело, пусть нашу Юность устроят... ну, и покажи ей тут все, - распорядился Фабр, нехотя спрыгнув на пол. Чернокосая Суламита кивнула, поманив Либертину за собой.
  - А эти двое - они кто? - немедля поинтересовалась маленькая танцовщица, когда девушки под негромкие реплики мужчин покинули уголок за ширмой, и направились в дальнюю часть зала. - Ты и правда выходишь замуж за того, черненького?
  - Выхожу, - с достоинством кивнула Лина Фрей. - Это Шабо, депутат Конвента. Красавчик, на которого ты так рьяно облизывалась - Эро де Сешель, из Комитета Общественного Спасения.
  - Вовсе я не облизывалась, - вяло запротестовала пойманная на горячем Либертина, поднимаясь следом за Суламитой вверх по лестнице - оказывается, над огромным танцевальным залом имелась надстройка, ныне разделенная перегородками на множество комнатушек. Гул стоял - как в переполненном улье. - Ой, если он из самого Комитета, почему тогда - "де Сешель"?
  - Попробуй, назови такого - "гражданин Сешель", - хмыкнула барышня Фрей. Огляделась по сторонам и решительно потащила Либертину с ее лупящим по ногам кофром за собой, искать коменданта, распоряжающегося расселением участников празднества. Будущего Гения Юности сдали с рук на руки, передав строжайшее распоряжение Фабра "позаботиться". Суламита ушла вниз, а Либертина осталась в крохотной пыльной комнатке с косой крышей и окном, выходившим на облетающие сады Тюильри, смятением в душе и множеством вопросов.
  
  * * *
  
  Две последующие декады Либертина провела в горячечном, радужном тумане. Осознавая, пронзительно и четко - даже если ей посчастливится прожить на свете не один десяток лет и дотянуть до благополучной старости, ей не будет так хорошо, светло и весело. Никогда. Дни уходящей осени - лучшие в ее жизни, которые стоило бы обернуть в кусочек шелка, спрятать в шкатулку и хранить, как балерины поступали с первой парой своих туфель. Чтобы доставать время от времени и любоваться на воспоминания, хрупкие и яркие, как опадающая листва. Как тот шуршащий огромный букет, что они с Линой-Суламитой собрали в парке Тюильри и поставили на стол Фабру. Зная, что он не поблагодарит вслух, но мимоходом улыбнется им - и тогда день будет прекрасен до вечера.
  "Никак влюбилась, девочка моя? - снисходительно интересовался беззвучный голос, так похожий на рассудительные интонации Николь Годен. - Что ж, не ты первая, не ты последняя..."
  "Наверное, - отвечала наставнице Либертина, поздним вечером падая после репетиций на свой узкий диванчик и проваливаясь в темноту без снов. - Но его же нельзя не любить, он... он такой..."
  Либертине понадобилось всего пара дней, чтобы осознать, насколько собравшееся в Павильоне Дружбы общество привязано к Фабру. Танцоры, актрисы и певцы, музыканты, даже плотники, сооружавшие огромную Скалу - все они невольно тянулись к нему, с его солнечным, легким характером и невесть откуда берущейся энергией. Эглантин тянул на себе подготовку представления, мирил вечно готовых вцепиться друг другу в глаза певиц и балерин, добывал деньги и продукты на всю подчиненную ему шатию. Одновременно умудряясь писать сценарий будущего действа и стихи к нему, и появляться на заседаниях в Конвенте, благо идти от Павильона до дворца Тюильри было всего ничего. О своей высокой должности депутата он высказывался довольно пренебрежительно, заявляя, якобы у него нет времени выслушивать пустую болтовню. Уж если от него потребовали праздник в честь Разума, они его получат. И могут им подавиться.
  - Фабр, мы все знаем, что у тебя язык без костей... но лучше бы ты его попридержал, - мрачно изрекал в таких случаях Шабо. Невесть почему Либертине казалось, что этот знакомый Фабра смахивает на строгого учителя или священника - и Суламита подтвердила ее догадку, рассказав, что до Революции Шабо и в самом деле состоял в ордене капуцинов, но потом отказался от духовного звания. Еще маленькая танцовщица с изумлением узнала, что диковинный новый календарь есть изобретение Фабра - и он ужасно стесняется этого, всякий раз уверяя, что сочинил его, пребывая в чудовищном похмелье. Никто не верил, но все дружно делали вид, что так оно и было.
  Либертина сама не знала, с какой радости принялась наводить порядок в закутке за китайской ширмой, выбросив оттуда уйму пустых бутылок и корзину исписанных и скомканных бумаг, перемыв грязные стаканы и чашки из-под кафе, а заодно вычистив старую бронзовую жаровню. Словно получив безмолвное разрешение, она всякий вечер готовила кофе для являвшихся на огонек друзей Фабра, а потом тихонько пряталась в уголке и слушала. К Эглантину вечно кто-нибудь приходил, словно Павильон Дружбы был его личным домом с вечно распахнутыми настежь дверями, а он сам - гостеприимным хозяином.
  Громкие имена тех, о ком Либертина раньше только слышала, теперь обретали зримые лица, повадки и узнаваемые черты. Они все наведывались сюда, в балаган Фабра, ставший нейтральной территорией - сторонники Дантона, сторонники Робеспьера, депутаты, спекулянты, актеры, непримиримые враги, просители - сидели на продавленном диване, пили кофе из чашек с вензелем герцогов Орлеанских. Ссорились и мирились, решали свои насущные проблемы, сочиняли речи и статьи в газету, тут же подсовывая их издателям... Порой Либертина не могла понять, где, собственно, заседает Конвент - в парадных залах Тюильри или за шелковой ширмой с пучеглазыми драконами?
  Либертина узнавала и запоминала их, а они запоминали ее, мимоходом окликая: "Юность, где кофе? Вот тебе денег, возьми кого в помощь, сбегай в пекарню или в лавку - жрать охота... Либертина, ну-ка перепиши быстренько, у тебя вроде рука счастливая... Граждане, куда запропастилась наша маленькая Свобода? Иди сюда, садись и слушай - уж больно душевно слушаешь..." Шуршали свежие листы газет, от которых остро и кисловато пахло типографской краской, язвительный остроумец Эро тихонько отпускал очередную шпильку, от которой, как от упавшей в сухостой спички, вспыхивал хохот, и Либертина молилась невесть кому, чтобы так было всегда. Чтобы трещала жаровня, булькал кофейник, чтобы сдержанный Шабо делал вид, якобы его абсолютно не волнует сидящая рядом на подлокотнике дивана Лина-Суламита, чтобы Эглантин и Сешель беззлобно поддразнивали друг друга, и не было никакого города за окнами. Шумно пыхтящего, обозленного, голодного города, тянувшегося облетевшими черными сучьями лип к Павильону.
  ...Но все же город добрался до них.
  Вечер накануне не задался, хотя никаких причин к тому вроде не имелось. В намозолившую всем глаза Скалу плотники вколотили последний гвоздь, завтра ее собирались обтягивать тканью. Прибежал мальчишка-разносчик, шлепнул на стол Эглантина пачку газет, прямо из типографии, которые начнут продавать на улицах только завтрашним утром. Объявился уставший и задерганный Камиль Демулен, заявил, что мир жесток и несправедлив, после чего улегся спать на диванчике. Фабр где-то пропадал, Либертина ушла к зеркальной стене, присоединившись к репетиции девушек-танцовщиц из свиты Богини Разума. Она увлеклась, слишком поздно заметив, что из-за ширмы доносятся голоса - и голоса эти с каждым мгновением становились все громче. Когда же Либертина сунулась в некогда тихий и спокойный уголок, то застала ссору во всей ее красе. Шабо, помавая перед собой свернутой в трубку газетой, как кавалерийской саблей, орал на разбуженного Камиля. Тот пытался огрызаться, заикаясь более обычного, у него получалось только судорожное "т-т-т..." пополам с брызжущей слюной, и физиономия быстро наливалась багровым цветом. Либертина растерялась, ее толкнули в спину, влетевший Фабр оказался между спорщиками и рявкнул на Шабо "Прекратить!" таким звонко-режущим голосом, что тот в растерянности подавился окончанием фразы.
  - Заорешь на Камиля еще раз, мы больше не друзья, - уже спокойнее добавил Эглантин, развернулся к оцепеневшей Либертине, скомандовав:
  - Воды этому несчастному, быстро. Именно воды, потом коньяка, потом фиакр и домой, чтоб глаза мои здесь его не видели.
  Либертина кивнула и умчалась выполнять приказание. Посиделок тем вечером не случилось, в зале погасили лампы и свечи, и Павильон утонул в темноте. Скала громоздилась своей огромной угловатой тушей. Либертина впервые представила, как ей придется взбегать наверх, на маленькую площадку, где будет стоять колонна с факелом, да еще и исполнять там танцевальный номер, и вздрогнула.
  - Страшно? - спросил подошедший Фабр, тоже запрокидывая голову и смотря на вершину деревянной Скалы. - Ну и дурищу соорудили, м-да... Ты молодцом, Юность. Ты не думай, я за тобой присматриваю. Беги спать.
  Невесть почему от этих простых слов она огорчилась до глубины души. В любой пьесе в подобной ситуации они либо заговорили бы о том, что лежит у них на душе, либо Шиповник поцеловал бы ее. А тут всего-навсего - "иди спать". Еще бы по голове погладил. Будто она маленькая неразумная девочка.
  Либертина дулась полночи, вертелась, никак не в силах заснуть. Задремала под утро, чуть не проспала репетицию и, заполошно летя по коридору, столкнулась с незнакомцем. Этого в числе посетителей Павильона она еще не встречала - к тому же он так неожиданно вышел ей навстречу, что Либертина едва не врезалась в него. Маленькая танцовщица шарахнулась назад... но, вместо того, чтобы извиниться и поскакать вприпрыжку вниз по лестнице, замерла, испуганно хлопая ресницами. Обычнейший вопрос: "Вы кто, гражданин, и что здесь потеряли?" застрял в горле острой рыбьей косточкой.
  Гражданин таращился на нее сверху вниз, благо высокий рост позволял. Пялился чуть раскосыми глазами, точно кот на пойманную мышь, решая - сожрать сразу или позволить добыче выскользнуть из когтей, чтобы погоняться за ней еще немного? Черный кот с белой манишкой: черная куртка толстой кожи, высокие кавалерийские сапоги, заляпанные грязью, трехцветный шарфик, небрежно обмотанный вокруг шеи. Широкий пояс с прицепленной шпагой - не на талии, как положено, а низко сдвинутый на бедра, отчего окованный медью кончик ножен с мерзким звуком скреб по полу. Черные волосы - не живописно взъерошенные, как у Эглантина, а просто непричесанные, торчащие во все стороны густые лохмы. И вид, то ли как у пьяного до стеклянности, то ли как у припадочного.
  - Кукла, - наконец изрек гражданин. Голос низкий, хрипловатый, но, что самое удивительное, приятный на слух. - Живая кукла. Ну-ка, стой, потолкуем. Где этот гребаный цветуечек?
  - К-какой цветуечек? - заикнулась Либертина, понимая - вот сейчас-то она впервые в своей юной жизни грохнется в обморок. Как аристократическая барышня, позорище какое.
  - Единственный и неповторимый! - рявкнул ей в лицо незнакомец, и Либертина отшатнулась. - Фабр где, спрашиваю? Валяется в койке с очередной красоткой, пока истинные герои кровь проливают на полях сражений?..
  - О-он внизу, в зале... наверное... - пролепетала танцовщица, чувствуя себя насмерть перепуганной маленькой девочкой. Боже, которого нет, вдруг это дружок или законный супруг какой-нибудь из пассий Эглантина, он прознал, что рогат и явился с намерением устроить обидчику взбучку?
  - Ну так веди! - распорядилось лохматое чудовище. Либертине ничего не оставалось, как спуститься вниз по ступенькам, обмирая и подмечая, с каким испугом смотрят на нее встреченные по пути участники будущего празднества. Не иначе, решили, что будущий Гений Юности угодил под арест и отсюда ее прямиком потащат на допрос в Люксембургскую тюрьму.
  Фабр оказался на месте. Сидел, покусывая кончик без того обгрызенного пера и рассеянно разглядывал вышитых на полинялом шелке драконов. При виде черняво-косматого выронил перо:
  - Сгинь, моя белая горячка. Сгинь немедленно. Изыди, рассыпься. Скажи, что ты мне мерещишься.
  - Не дождёшься, - буркнул пришлец и вдруг рухнул в ближайшее кресло. Именно вдруг - только что возвышался угрожающей черно-белою башней, и внезапно сложился, осыпался в кресло, как марионетка, которую бросил кукловод, с таким явственным наслаждением на лице, будто от самой Тулузы шагал именно к этому креслу. Позолоченное старое дерево жалобно хрустнуло под немалым весом. - Что, не рад старому дружку, Ш-шиповничек? Ай, не рад... Хорошо устроился, смотрю. Сыт, пьян, полон дом блядей натащил... Это - новая твоя? - небрежный взмах в сторону обмершей Либертины. - Поделишься?
  У Либертины захолонуло в груди. Незнакомец звал Фабра по прозвищу, разговаривал, несмотря на всю страховидность облика, вроде бы мирно, но под обманчивым дружелюбием крылась странная, непонятная угроза, некое смутное беспокойство. Находиться рядом с этим, косматым, было все равно что войти в вольеру с ручным леопардом. Леопард, конечно, ручной... до той поры, пока ему не захочется стать диким.
  Может, и в самом деле объявился некий давний знакомец Эглантина, сделавший карьеру на военном или политическом поприще? А что, если Фабр возьмет да отдаст ему смазливую дуру-девку на откуп? Ой, мамочки... боюсь его, не хочу...
  Привлеченные явлением незваного гостя, к уголку Фабра начали подтягиваться зрители. Ширма опасно покачивалась, угрожая шлепнуться. В щели блеснул любопытный глаз.
  - Нет уж, - бросил Фабр. Пока чернявый разглагольствовал, Шиповник успел прийти в себя и смотрел теперь ехидно да искоса, как петух на зерно. - Девушек ему, как же... Мои девушки не про тебя, они чистые и невинные, как заря нового мира, а ты, братец, страшен, как сон роялиста. И с конца у тебя, говорят, капает.
  - Ничего у меня не капает! - взвился гость. - Вранье это все! Гнусные слухи, распускаемые врагами Коммуны об одном из ее вождей! Еще надо бы узнать, где ты таких слухов набрался!
  - Слухи не слухи, а девок моих не тронь, - отрезал Фабр. - Если совсем невтерпеж, еби хор. Он у нас мужской, ну да тебе все едино. Мальчики там подобрались трепетные, но авось ты их достанешь как следует, хоть сообща по немытой шее наваляют. Так чего приперся? Только не говори, что соскучился по моему обществу - не поверю. И выпивки у меня тоже нет, не надейся.
  Он чуть повернулся к Либертине, сообщив:
  - Познакомься, милая. Это чучело зовется Жаном Мари Колло. Страшно не любит собственное имя - оно, видите ли, слишком заурядно для такой выдающейся личности - несет верную службу в Комитете Общественной Погибели, таскается за Робеспьером, а ведь когда-то был неплохим актером и почти что человеком... Колло, говори, что тебе надо, и выметайся.
  Имя "Колло" маленькая танцовщица уже слышала. Друзья Фабра отзывались о нем с неприкрытой ненавистью, называя "псом Неподкупного", шепотом рассказывали о массовых расстрелах в городе Лионе, куда Колло решением Конвента отправили нынешним летом усмирять волнения. Либертине представлялось сказочное чудовище в человеческом облике, с руками по локоть в крови и оскаленными клыками, а оказалась взъерошенная громогласная орясина с нелепой шпагой у бедра.
  И все же никак не отделаться от ощущения притаившейся совсем рядом жути...
  - Ишь ты, как заговорил, - ухмыльнулся Колло, устраиваясь в кресле поудобнее. - А вот не выметусь. Меня к вам прислали. Инспектором от Комитета. Ибо, как доносят верные патриоты, у тебя тут натуральный притон дантонистов, эбертистов, жирондистов, роялистов...
  - ...сатанистов и содомитов... - тихонько в унисон подсказали из-за ширмы.
  - ...сатанистов и содомитов, - разлетелся по инерции Колло и на мгновение нахмурился, соображая, что не так. За ширмой сдавленно хрюкнули.
  - Да уж, в особенности содомиты распоясались, - буркнул Фабр, мрачнея на глазах. - Ври, да не завирайся. Вы там в Комитете уже всех и каждого готовы подозревать. У нас уже есть инспектор - Сешель.
  - Гильотина по твоему Сешелю давно плачет, ждет его - не дождется, - со своего места Либертина видела, как глаза Колло превратились в две узкие щелочки, а голос стал противно-медовым. - Поговаривают, якобы вы с ним не только компаньоны и верные подельщики, но еще и дружки - не разлей вода. В чем-то я его понимаю, Шиповничек, для своих лет ты еще очень даже ничего...
  - И вот этот человек собирается избавить нас от засилия содомитов, - хмыкнул Эглантин. - А предъяви-ка ты, братец, бумаги.
  - Чего?..
  - Бумаги, говорю. Сиречь верительные грамоты, коими Коммуна уполномочила тебя на инспекционные действия в моем театре. Надеюсь, гражданин, ты сознаешь всю важность революционного мандата? Без соответствующей бумаги с печатью любой проходимец, даже тайный эбертист или, того хуже, содомит может прийти и...
  - Раньше он не был таким недоверчивым бюрократом, - обращаясь почему-то к Либертине, пожаловался Колло. - Есть у меня мандат. На, подавись.
  Он и в самом деле вытащил из-за обшлага куртки свернутую бумагу, швырнув ею в Фабра. Тот поймал, развернул - Либертина сунулась через плечо, прочитать - ровные строчки казенным почерком переписчика, лиловый кругляш печати. Д"Эглантин пробежал недлинный текст глазами, в изумлении задрал бровь и принялся зачитывать вслух:
  - "Предъявитель сего есть редкое животное породы павиан, являющееся собственностью Парижского зоологического сада. При поимке оного надлежит принять неотложные меры по доставлению упомянутого животного в адрес: Париж, Рю де ля Пэ, четырнадцать, мэтру Лавалю, за вознаграждение..."
  - Чего-чего? - оторопел Колло. - Какое еще животное? Дай сюда!
  Он попытался выхватить бумагу, Фабр вовремя отдернул руку и издалека продемонстрировал Колло лист:
  - Колло, ты ведь читать умеешь?
  - Ну?!
  - Видишь букву? Это "Ж". "Же" означает "животное". Ты зачем из Зоосада убежал, а?
  - Да нет там никакого "же"!
  - Да вот же!..
  Либертина хихикнула, за ширмой довольно громко зареготали на разные, в основном женские, голоса.
  - А животное кусается?
  - Можно его погладить?
  - Ой, а хвостик у этого животного есть?
  - А чем питаются павианы?
  Колло, красный, как рак, бросил на хохочущую ширму яростный взор и прошипел:
  - Не мог Неподкупный такого написать! А ну дай сюда немедленно!
  - Ну, если не мог - на, прочитай сам, что написано, - смиренно отвечал ехидный Фабр, прекрасно знавший, что читает Колло еле-еле, и протянул бумагу кипящему от негодования гостю.
  Колло бумагу схватил и, пребывая в расстройстве чувств, немедленно в мелкие клочки изорвал.
  - Гражданин Животное... То есть гражданин Колло! - голос Фабра взвился ноткой праведного негодования добродетельного гражданина, оскорбленного в лучших чувствах. - Да понимаете ли вы, что сейчас натворили?! Как вы могли так поступить - разорвать мандат, доверенный вам лучшими представителями Республики? Вы что, контрреволюционер? Или, не побоимся этого слова, тайный роялист?!
  Инспектор от Комитета общественного спасения схватился за шпагу и с рычанием полез из кресла, в самом деле став похожим на дикого зверя. Танцовщицы за ширмой завизжали и брызнули врассыпную. Довольный устроенным представлением Фабр хмыкнул и заговорил уже спокойнее:
  - Ладно, ладно, успокойся и убери свой вертел. Не все тебе развлекаться. В самом деле, Колло, на кой ты нам сдался со своей дурацкой инспекцией? Заговоров мы тут не строим, лично у меня просто не хватает времени на такую чепуху. Мне велено состряпать мистерию из подручных материалов - я этим и занимаюсь. Или ты собираешься сценарий вычитывать, на предмет замаскированных симпатий к Старому Режиму?
  - Может, и собираюсь, - буркнул Колло, остывая. Рухнул обратно в кресло и с надеждой спросил: - И все-таки, Фабр, у тебя выпить есть? Ну, за встречу старых друзей, а? Хоть чего-нибудь, ты же запасливый, у тебя всегда было припрятано...
  
  * * *
  
  Обитатели Павильона Дружбы старательно готовились к празднеству, а приставленный от грозного Комитета инспектор Колло, коего отныне за глаза (в глаза все же опасались) именовали Животным, скучал и откровенно маялся дурью. Пугал молоденьких танцовщиц, выскакивая из темных закоулков, стрелял из страховидного мушкета в парке по воронам, демонстративно натачивал шпагу и в звенящей паузе тишины, когда замирает под куполом последняя звонкая нота хорового пения, громко имитировал губами конский пук. Однажды Колло приволок раздобытый невесть где потрепанный армейский барабан и затеял муштровать мальчиков-хористов, пытаясь научить их "тянуть носок" и "держать линию", чем едва не довел до сердечного припадка руководителя хора, мэтра Зильберштайна. Почтенный, невероятно серьезный и чопорный мэтр, узрев браво марширующих хористов, испытал редкий для него приступ гневливости. Последующая сцена выглядела битвой льва с попугаем. Низенький, толстенький, носатый мэтр налетел на Колло, гневно вереща и размахивая руками; Колло лениво приподнялся и рыкнул, Зильберштайн побелел и грохнулся в обморок. На крики и вопли хористов примчался Фабр, удрученно посмотрел на победителя и побежденного и только повертел пальцем у виска.
  Барабан у Колло отобрали, срезав кожаную покрышку и превратив его в корзинку для бумаг.
  Появление Колло словно нарушило что-то в сложившемся механизме. Больше не было полуночных вечеринок и общих встреч - приятели Эглантина терпеть не могли Колло, и чувство это было взаимным. Черная взъерошенная тень распугала всех, изгнала из Павильона непринужденное веселье, притащив взамен угрозу, необходимость постоянно оглядываться за плечо и трижды думать, прежде чем сказать.
  Только Фабр, казалось, не замечал ничего. Вышучивал Колло, то злобно, то добродушно, поил за своей счет и пускал спать на диванчике за ширмой - когда Колло посреди ночи притаскивался из Комитета, зевая и топоча на весь Павильон. Несколько раз Либертина видела с террасы, как они бродят по облетевшему саду, споря о чем-то - угловато-долговязый черный силуэт Колло и заметно уступавший ему в росте, но двигавшийся куда более легко и изящно Эглантин. Странно они смотрелись рядом - противоположные и вместе с тем неуловимо схожие меж собой. Словно что-то притягивало их и одновременно отталкивало.
  А меж тем начинался месяц брюмер II года Республики, он же октябрь 1793 года, где-то в окутанных туманом провинциях собирали виноград, и близился назначенный срок свадьбы Шабо и Суламиты. Было решено, что празднование состоится в Павильоне, где хватит места на всех приглашенных, а таковых набиралось немало.
  - ...Не приходи завтра, ладно?
  Шорох опавших листьев под ногами, отчетливо различимый многоголосый шум толпы. Вязкий, текучий, назойливо ввинчивающийся в уши - на площади Революции опять идет не приедающееся народу действо, кровавая феерия в честь победившей Республики.
  - Это с какой радости?
  - Потому что я тебя прошу. Ты не хуже меня знаешь, Шабо завтра женится. Не порти людям праздник и единственный светлый день в их жизни. Там будет Жорж, вы непременно поцапаетесь и все закончится неизбежной дракой. Мне все едино, кто из вас выйдет победителем, я просто не хочу скандала.
  - Можно подумать, везде, куда я прихожу, начинается скандал...
  - А что, разве нет?
  В траву с негромким "шмяк" падают с ветвей перезрелые каштаны.
  - Шиповничек, а Шиповничек...
  - Я же говорил, не называй меня так. Был Шиповничек, да весь вышел. Что я еще вам должен, чтобы вы оставили меня наконец в покое и дали заниматься своим делом?
  Ветер приносит обрывки истошных воплей, шелестят и кружатся падающие листья.
  - Думаешь, легко отделался? Затихарился тут, как паук, тянешь деньги из своей треклятой Компании, пока настоящие коммунары...
  - Колло, заткнись. Ты не коммунар, ты такой же клоун погорелого театра, как и я. Сидишь за кулисами в ожидании своего выхода.
  - Ерунду молотишь, как всегда... - вяло, без обычного злого энтузиазма, откликнулся Колло. Шпага волочилась за ним по дорожке, оставляя неглубокий след, похожий на след проползшей змеи.
  - Тогда дай хоть какое-то разумное объяснение тому, почему ты безвылазно околачиваешься у нас в Павильоне. Что, молчишь? То-то и оно. Тебя просто убрали в ящик, Колло, от греха подальше. Учитывая все твои лионские подвиги, выходки на заседаниях Конвента и прочая, и прочая, несть им числа. Припрятали до нужного мгновения, а в умении угадывать подходящий момент и бить насмерть вашему Максимильену не откажешь... Смотри, это не за тобой?
  - За мной, - Колло, прищурившись, вгляделся в остановившийся за решеткой фиакр и его седока. - Бийо притащился.
  - Вот и пусть он тебя заберет и присмотрит.
  Либертина не слышала этого разговора, но догадывалась, о чем говорили двое в саду, прежде чем разойтись - Колло размашистым шагом зашагал к калитке и запрыгнул в поджидавший экипаж, Фабр вернулся к Павильону. Ее всецело занимало грядущее событие: барышня Фрей, с которой она подружилась, завтра выходила замуж! Неважно, что не будет красивого венчания в церкви и поездки в открытой коляске по городу, а будет всего лишь церемония записи в книге актов гражданского состояния, зато вечером состоится настоящий ужин с танцами и маскарадом! Ей, Либертине, досталось из дворцовых гардеробных уцелевшее платье придворной дамы - с кружевами и лентами, пышными юбками на обручах и самую малость обтрепавшейся золотой вышивкой. Она даже растерялась немного, разложив эту роскошь на своей узкой кровати и призадумавшись над тем, как влезть в это сооружение.
  Из Тюильри притащили стол - длинный, узкий, составляющийся из нескольких частей, накрыв его бывшими бархатными шторами с лилиями Капетов. На Скале живописно расставили свечи и факелы, и когда под вечер новобрачные и гости вступили в распахнутые двери Павильона, навстречу им приветственно грянул хор и выпорхнули амуры с крылышками.
  По правде говоря, Либертина и сама не отказалась так выйти замуж. Жаль, пока ей никто не предлагал. Она рассаживала гостей по местам, раскланивалась, смеялась - потому что все вокруг казались ей лучшими друзьями и самыми близкими людьми в мире. А Колло не появился, что было только к лучшему - от него точно не пришлось бы ждать ничего хорошего.
  Вечер катился своим чередом - с тостами за здоровье молодых и процветание Республики, шумом и легкомысленной болтовней. Либертина впервые увидела вблизи Отца Нации, Жорж Жака Дантона, поразившись его зверообразной, пугающей внешности, грубоватой физиономии с оспенными отметинами, и громоподобному голосу - когда он поднялся с бокалом в руке и вострубил, хрустальные подвески в люстре задрожали, сталкиваясь и еле слышно звеня. Как Либертина не старалась вникнуть в смысл его речи, в памяти остались только отдельные фрагменты, выраставшие, подобно скалам в океане, из пены многословия. Однако речь загадочным образом воодушевляла, после нее хотелось немедленно куда-то бежать и что-то делать, дабы мир немедленно, прямо завтра изменился к лучшему...
  - Такую бы энергию - да в более подходящее русло, - хмыкнул Эро, одной фразой сбив торжественный настрой. - Жорж, мы ведь на свадьбе, а не на заседании. Прибереги свое красноречие для более подходящего случая.
  После этого в памяти Либертины все смешалось - может, из-за того, что она вслед за всеми выпила полстакана вина за здоровье молодых, и в голове у нее непривычным и радостным образом зашумело. Она помнила, как отплясывали гости, помнила чей-то резкий смех, и то, что из-за ширмы вытащили старый клавесин и усадили за него Суламиту. Инструмент из дворца не подходил для исполнения бодрых революционных мелодий, новоиспеченная гражданка Шабо заиграла нечто медленное, тягуче-плавное - и остановившийся рядом с Либертиной Фабр окликнул ее: "Юность, сделаешь мне одолжение?"
  Маленькая танцовщица вскочила с такой поспешностью, что зацепилась юбками за ножки стула. Они танцевали под хлопки, выкрики и свист, сплетая привычную вязь положенных фигур, Либертине порой удавалось заглянуть в глаза партнера - смеющиеся, какие-то шальные. У нее кружилась голова, она на удивление ясно осознавала - позови Шиповник ее сегодня за собой, она не просто пойдет, побежит, придерживая юбки и теряя туфельки, как Синдерелла из сказки. Не задавая вопросов, не требуя ничего взамен, довольствуясь только тем, что Фабр наконец уделил ей внимание.
  А потом к ним приблизился Сешель - оживший призрак старого дворца и сгинувших времен, с легкостью вступивший в созданный ими круг, не разорвав его, но став третьим, и Либертина вздрогнула - невесть отчего, невесть почему. Это было всего лишь еще одно представление, старинный танец, в котором она, вычурная нарядная игрушка, переходила от одного кавалера к другому, едва касаясь кончиками пальцев протянутых ладоней. Ей хотелось, чтобы Лина поскорее доиграла пьесу до конца, чтобы наваждение отпустило ее, но клавесин все выводил капризную, дразнящую мелодию. В галантном танце на троих вроде бы не было ничего непристойного или вызывающего, всего лишь какая-то лукавая недоговоренность, которой Либертина не понимала, не могла понять, но которая заставляла ее чувствовать себя лишней.
  Она вздохнула с облегчением, когда наконец прозвенели финальные аккорды, и трио исполнителей, не сговариваясь, поклонилось аплодирующим зрителям.
  - Этих двоих на гильотину, причем немедленно. Чтобы не разлагали наш добрый и кроткий народ одним своим видом, - вынес приговор Дантон. - Горбатого, комедианта и аристократа исправит только могила. Девицу - в исправительный дом, перевоспитываться, и потом срочно выдать замуж. Может, она еще не безнадежна.
  - Вы жестоки, как всегда, - изящно отмахнулся Сешель, сморщив тонкий, острый носик. - Здесь не умеют ценить настоящее искусство. Эглантин, пошли отсюда. Пусть и дальше прозябают в своем невежестве.
  Они вышли на террасу Павильона, прихватив с собой по бутылке и перешучиваясь. Настоящий аристократ и поддельный, столько раз побывавший в обликах многообразных маркизов и графов, что сыгранные роли стали неотъемлемой частью его характера и манеры поведения. Либертина посмотрела им вслед и, как привязанная, шагнула следом - незаметно выскользнув через одну из боковых дверей.
  В парке было темно и промозгло, маленькая танцовщица поежилась в своем нарядном открытом платье, запоздало пожалев, что не захватила шаль. Огляделась, пытаясь понять - зачем ее вообще понесло сюда, на холод, из теплого, заполненного светом Павильона? Фабру и Эро нет до нее никакого дела, они вышли потолковать о чем-то своем и сейчас вернутся... Только вот где они?
  Ей пришлось прищурится, а потом изумленно заморгать - в попытках осознать увиденное.
  Парочка стояла под старым раскидистым каштаном, почти неразличимая в качающихся тенях и длинных полосах света, лившихся из окон Павильона Дружбы. Обнявшись и прильнув друг к другу - но обнявшись совсем не так, как это полагалось бы верным соратникам и единомышленникам, а так, как более подходило бы влюбленным в сцене тайного свидания. С запрокинутой назад головы Эро свалился его неизменный парик, завитой и обильно напудренный, и стало видно, что у него светлые волосы - короткие, густые и аккуратно подстриженные. Они целовались - с жадным, нетерпеливым исступлением, словно от этого немудрящего процесса зависела их жизнь или смерть, Эро обнимал чуть более рослого Фабра за шею, и светло-голубой шелк его камзола мерцал в темноте, как вода в подмерзающей лужице.
  Либертина прикусила губу. Не то, чтобы они никогда не слышала о подобных отношениях между мужчинами, в Театре Наций до нее доходили сплетни о том, что между таким-то и таким сложилась уж больно нежная дружба... Но слушать чью-то болтовню и наблюдать своими глазами - как выяснилось, две большие разницы.
  Пара нехотя разомкнула объятия, Фабр что-то сказал, Сешель, подумав, кивнул. Либертина вовремя юркнула за колонну, разглядела, как они уходят по темной аллее, держась рядом.
  Наверное, она должна была возмутиться увиденным и проникнуться к Эглантину и его приятелю глубочайшим отвращением. Но Либертина просто не могла возненавидеть того, к кому успела привязаться и в кого исподволь, незаметно для самой себя влюбилась. Она чувствовала себя обманутой и разочарованной, невесть каким чувством догадываясь: у Фабра и Эро де Сешеля куда больше общего, чем у Фабра и его мимолетных подружек. Или у Фабра и Колло... Интересно, что учинил бы скандалист Колло, доведись ему стать свидетелем подобной сцены? Уж точно, не стал бы спокойно стоять и смотреть, как давний знакомец удаляется в компании другого...
  "Они вернутся, - заклинанием повторила про себя Либертина, приоткрыв дверцу и юркнув обратно, к теплу, свету и дружеским голосам. - Они скоро вернутся. Они взрослые люди и поступают так, как считают нужным. Если им нравится быть друг с другом - это их дело и их выбор..."
  Все так, все правильно, только отчего же ее трясет?
  В Павильоне меж тем что-то произошло. Мерный шум дружеских бесед затих, не играла музыка и никто не танцевал, и в огромной светлой зале звучал единственный голос. Звонкий и ясный, он безжалостно вонзался в растерянную тишину - упругий рапирный клинок, поймавший лунный свет в удушливой тьме парковой аллеи.
  - ...Что есть спокойствие? Спокойствие - это смерть. Что есть революция? Революция - это жизнь. Как застойный пруд превращается в загнивающее, зловонное болото, так и общество без развития, без движения, без борьбы становится похожим на боязливого дряхлого старца, влачащего наполненные тоскливым страхом дни в своей лачуге или, равно, во дворце. Но не такова наша судьба! Не тлеть, но пылать - вот наш выбор! Кто хочет жить, а не гнить - должен встать, должен взять в руки оружие, ибо сама Смерть бежит того, кто смело идет ей навстречу. Да, дорога к свету трудна, болото держит крепко - но так, и только так, в борьбе, грязи и крови, теряя верных товарищей, убеждая слабых и уничтожая предателей, мы из тьмы и невежества шагнем в новый, лучший мир!..
  - Что случилось? - Либертина углядела впереди широкую знакомую спину Шабо и вцепившуюся ему в локоть Суламиту в белом облаке кружев, метнулась к ним, шурша нелепыми старорежимными юбками. - Что, что такое?
  - Камиля несет, - зло буркнул бывший монах ордена капуцинов.
  - Ему же никак нельзя много пить ... - жалобно протянула Лина. - Недоглядели, поставили перед ним полную бутылку, отвлеклись, а он все и уговорил... Либертина, где Фабр?
  - Отошел по делам, - она не знала, как еще можно ответить на этот простой вопрос. "Фабр ушел с Эро, прогуляться по ночному городу?" - Сказал, скоро придет.
  - Проклятье! Ну почему, почему его никогда нет на месте, когда он нужен?!
  Заикание Демулена, с которым его друзья давно свыклись, научившись угадывать смысл сбивчивых речей и застрявших на языке слов, сейчас вдруг сгинуло. Журналист стоял, чуть покачиваясь вперед-назад, в особо напряженные моменты помогая себе резкими взмахами руки, взъерошенный и бледный до какой-то синеватости. Сейчас охотно верилось, что два года назад Камиль без труда мог повести возмущенных горожан за собой на штурм Бастилии, свергнуть монархию и одержать верх в любом споре. Невысокая и хрупкая блондинка, мадам Демулен, тщетно пыталась усадить своего супруга на стул, испуганно озираясь и явно готовясь пустить слезу. Помочь ей отчего-то никто не спешил, даже находившийся рядом Дантон.
  Все слушали.
  - ...наша задача - указать дорогу к Свету! Наша первостепенная задача - не жалея ни сил, ни людей, ни пороха, сделать так, чтобы наш бедный необразованный народ сам устремился к познанию! На тех же, кто не будет стремиться и, следовательно, действиями и помыслами своими будет противоречить генеральной линии Коммуны, мы со всей силою обрушим молот революционного террора! - выкрикивал колючие, похожие на выстрелы фразы Камиль, стеклянно смотря прямо перед собой. - Мы должны думать о Франции и ее народе не так, как пастырь о доверенном ему стаде, но смотреть на него, как врачеватель взирает на пациента, иссекая злокачественную опухоль: доброжелательно, но притом хладнокровно. Как бы ни возмущался больной, доказывая, что вот эта конкретная нога ему дорога как память, наша задача - отсечь недрогнувшей рукой, не слушая возмущений профанов!..
  - Господи Всемогущий, он же спятил, - еле слышно пробормотал Шабо, обычно выражавшийся в духе "Верховное Существо тебе в душу мать!"
  - ...Главное здесь - не упустить ту черту, за которой отсекаемая нога переходит в отсекаемую голову. Кто, будучи больным, отказывается от лечения - каким бы болезненным не казалось ему предписанное лечение - тот ступает на дорогу скорбей и разочарований, ведущую к гибели. Более того, своим примером он заражает остальных, обрекая общество на погибель в кострах эпидемии! Задача здравомыслящего человека в этом случае - вразумить несогласных, сплотить ра-ра-разумных и... и... - Демулен задохнулся, нетвердой рукой дергая шейный платок.
  - ... и искоренить безнадежно больных, - довел до логического конца неоконченную фразу издевательский голос.
  В дверях невесть уже сколько времени торчал, подпирая косяк плечом, Колло - черный человек, черная дыра в мокром сером войлоке ночи, белое пустое лицо, трехцветный шарф. Убедившись, что головы большинства присутствующих повернулись в его сторону, он несколько раз звучно хлопнул в ладоши.
  - Чудо, чудо, чудо! Ныне узрите чудо, ибо Камиль пошел в Гору. Наконец-то, гражданин Демулен! Сколько можно было сдерживать свои подлинные чувства! Конечно, резать. Непременно резать. Стрелять, вешать, рубить головы... Только так мы выйдем к Свету. - Он вскинул пустые ладони в примиряющем жесте. - Граждане, вы на меня не смотрите. Ешьте, пейте, развлекайтесь, за все уплачено... Я, собственно, мимо проходил. Дай, думаю, зайду взглянуть, как люди развлекаются...
  Кажется, он хотел сказать что-то еще, но тут застывший нелепой статуей Камиль как-то странно всхлипнул, взмахнул рукой и рухнул на стул, сотрясаясь в истерическом рыдании.
  Сцена вышла отвратительная. Камиль рыдал, уронив голову на стол, накрытый вытертым синим бархатом с королевскими лилиями, меж хрустальных салатниц и тарелок с оливками. Его жена, Люсиль, маленькая и растерянная, гладила мужа по голове, приговаривая что-то бессвязно-утешительное. Шабо ругался вполголоса, сквозь толпу разъяренным кабаном попер громадный гневный Дантон - не иначе, бить морду Колло - но черный человек уже исчез, сгинул, растворился в ночи.
  Разъехались и разошлись как-то на удивление быстро, скомкано, точно и впрямь испугавшись заразной болезни. Фабр той ночью так и не объявился, придя только под утро - привычно-легкомысленный, беспечный, с небрежно повязанным шарфом и весело блестящими глазами. Впрочем, его хорошее настроение быстро улетучилось. Выслушав очевидцев вчерашнего, он негромко выругался, смотря на разукрашенный стол и погасшие свечи. Махнул рукой околачивавшейся поблизости Либертине, чтобы подошла, и неожиданно велел ей скататься к Театру Нации - прихватив уцелевшие бутылки с вином и угощение со свадебного стола четы Шабо. Маленькая танцовщица согласно кивнула, упорно гоня прочь неуместные мысли о том, где, как и с кем провел эту ночь Фабр, бросив их всех на произвол судьбы.
  
  * * *
  
  Составленные в корзину бутылки звякали на каждой попавшей под колесо фиакра выбоине, создавая эдакий аккомпанемент поездке. Либертина думала о том, как обрадуются ее появлению и ее подаркам знакомые, сколько новостей она узнает и сколько расскажет сама. Вот только о вчерашнем промолчит. Свадьба и свадьба. Вдруг Николь разошлась с Фабром именно по этой причине - узнав, что он такой?
  Фиакр громыхал вниз по Сен-Мартен, нетерпеливо высунувшаяся наружу Либертина уже видела могучие колонны на фасаде Театра Нации, выкрашенную в темно-алый цвет покатую крышу и фигурку крылатой девы, которой всучили в руки флагшток. Она сама не ожидала, что так обрадуется знакомым местам - сердце и впрямь выскакивало из груди, ей не сиделось на месте, хотелось со всех ног мчаться туда, оставив далеко позади неторопливую лошадку и фиакр...
  Напротив парадного входа в театр стояли две приземистые черные кареты, вокруг собралась небольшая толпа. Из распахнутых настежь дверей выходили люди, мужчины и женщины - по одному, в сопровождении жандармов, чью ярко-синюю форму было невозможно не признать.
  - Стойте! - Либертина стукнула кулачком по спине извозчика. Тот покосился на взбалмошную девчонку и натянул вожжи, останавливая лошадь. - Стойте, подождите! Я сейчас вернусь!
  Она ничего не понимала. Что делают жандармы у их театра, при чем здесь черные кареты, в которых доставляют в тюрьмы арестованных, что вообще творится?
  Она выпрыгнула, поскользнулась на мокром булыжнике, побежала вперед - узнавая в спускающейся по широким ступеням женщине Николь, с ее горделиво посаженной головкой и узлом каштановых волос на затылке, визгливо выкрикивая несусветное и неуместное: "Мадам Годен! Николь!.."
  - Эт-то еще что такое? Тоже из вашего змеиного гнезда? - жандарм сгреб Либертину за плечо, останавливая. Николь медленно повернула голову, со спокойным достоинством ответив:
  - Это всего лишь моя бывшая служанка, гражданин. Может, вы разрешите девушке подойти?
  - Она правду говорит? - ручища на плече встряхнула Либертину так, что та едва не потеряла равновесия и торопливо закивала. - Валяй, только по-быстрому. Пара слов - а то и тебя прихватим, для ровного счета.
  - Николь, что?.. - вырвавшись, Либертина повисла на своей наставнице, в растерянности хватая ее за руки и одежду, озираясь и узнавая знакомые лица. Заплаканная, растрепанная Эмилия выглядывает в полуоткрытую дверцу кареты, бледный овал за ее плечом - красавчик Раймон Рокур, проходящий мимо жандарм захлопывает дверцу и они исчезают в темноте. - Что?!
  - Наш театр закрывается, - тихо и быстро проговорила Николь. - Труппа под арестом. Вся, начиная от директора и заканчивая статистами. По распоряжению д'Эрбуа, ну, Колло, ты наверняка про него слышала...
  - Я знаю Колло, он все время болтается у нас в Павильоне, но почему, почему вас увозят?..
  - Как всегда - за сочувствие монархии и соучастие заговорщикам, - дернула плечом Николь. - Но я думаю - из-за мстительности. Колло служил у нас и был отнюдь не на первых ролях, вот и решил наконец поквитаться... Поговори с Фабром, девочка, может, он еще сможет что-то для нас сделать...
  - Гражданки, будет чесать языками, чай, не на рынке встретились! - жандарм подтолкнул Николь в спину. - Ты, садись давай. Рыжая, марш отсюда!
  - Прощай, - Николь вскарабкалась на подножку, исчезла в недрах черной кареты. Щелкнули кнуты, зацокали подковами по булыжникам мостовой лошади. Преставление закончилось, толпа быстро рассеялась по окрестным дворам и переулкам, осталась только Либертина и дожидавшийся ее фиакр. А еще - Театр Нации, вход в вестибюль которого теперь крест-накрест перечеркнули две доски, небрежно приколоченные огромными гвоздями прямо к старинным ободверинам. И белый листок постановления Комитета, с десятком ровных строчек, размашистыми подписями внизу и лиловой кляксой печати. Воровато оглянувшись, Либертина схватила приказ и спрятала за пазуху.
  - Тюильри, быстрее! Как можно быстрее!..
  ...Возле Павильона Дружбы царили грохот и сквернословие, перемежаемые ржанием лошадей и рассыпаемыми налево и направо указаниями. А также визгом, писком, звоном бьющегося стекла и душераздирающим скрежетом. Готовую Скалу предстояло вытащить наружу, однако запоздало выяснилось, что плотники при постройке изрядно ошиблись с расчетами, сделав ее выше, чем двери Павильона. Чудовищное сооружение зацепилось вершиной и намертво застряло, закупорив собой весь немаленький дверной проход.
  Либертина метнулась туда-сюда, разыскивая Фабра и, наконец, углядела - держась в стороне от общей суеты, он мрачно смотрел на злосчастную Скалу, явно прикидывая, как извлечь ее наружу, не разрушая Павильон. Маленькая танцовщица налетела на него, давясь новостью, обжигавшей горло, но рассудком понимая, что кричать во всеуслышание сейчас нельзя. Вцепилась в рукав его сюртука, оттащив за прикрытие облетевших кустов, и только там наконец выдохнула:
  - Николь арестовали! И всех остальных!
  - Какую Николь? - не понял Фабр.
  - Мадам Годен! Из Театра Нации! И театр закрыли, а постановление подписал Колло, вот, я не вру!.. - она сунула ему в руки лист, сорванный с дверей театра, с косой дырой посредине от гвоздя, которым он был приколочен. - Я приехала, а их увозят! Николь велела передать - вдруг вы сможете что-то для них сделать... Вы ведь сумеете, да? Вы же знакомы со всеми в Конвенте, вы же друг Дантона, вы же... - Либертина осеклась, снизу вверх заглядывая в лицо стоящего рядом человека, видя плещущуюся в карих глазах растерянность. Боль, растерянность и недоумение, отражение ее собственных недавних чувств: как же так вышло, как вообще могло случиться подобное? - Вы ведь вытащите наших, да?
  - Спасибо, что рассказала, - Фабр преувеличенно аккуратно сложил листок вчетверо, сунул в карман, ничего не ответив на ее вопросы. - Возвращайся в Павильон.
  - Но... - заикнулась Либертина, ничего не понимая и от своего непонимания пугаясь еще больше. Фабра, к которому она привыкла и привязалась, на которого так надеялась, словно подменили - он словно захлопнул незримые ворота и поднял мосты над крепостными рвами, замкнувшись в себе.
  - Ступай, - с едва заметным нажимом повторил Эглантин, и Либертина покорно побрела в сторону Павильона Дружбы, загребая ногами смерзшиеся листья и шмыгая носом. Дойдя, нерешительно обернулась: Фабр стоял на прежнем месте, сунув руки в карманы камзола и чуть сгорбившись. Ветер трепал каштановую гривку и кончик длинного трехцветного шарфа. Их Шиповник, их всеобщий любимец, неунывающий, жизнерадостный, душа компании...
  "Он непременно что-нибудь придумает, - твердила про себя, точно заклинание или молитву, Либертина. - Фабр сообразительный. Он придумает, он не оставит своих пропадать в тюрьме. Он просто не может так поступить, ведь они же ни чем не виноваты. К нему прислушаются, и все будет хорошо."
  
  * * *
  
  Как положено всякому уважающему себя злому духу, Колло являлся ближе к полуночи. Не по умыслу или склонности пугать окружающих, но просто оттого, что в это время заканчивались заседания в Комитете Общественного Спасения, а тащиться посреди ночи домой было неохота. Куда проще пройти заброшенными анфиладами Тюильри, выйти в сад и добрести до флигеля, где заправляет своим балаганом Фабр. Совместив приятное с полезным: перепалку с давним знакомцем и пусть холодный, но какой-никакой ужин. И в очередной раз полюбовавшись, как Шиповничек, вечно воротивший нос на сторону и слагавший о Колло пакостные стишата, бессильно скрипит зубами - но актерская закалка берет верх, вынуждая сохранять показное дружелюбие. Он даже огрызается порой, скалит зубы по прежней памяти. Хотя боится, наверняка боится, до кошмарных снов, тошноты и дрожащих рук. Все они боятся, все, кто раньше презирал Колло, высокомерно именуя его бездарностью и дешевым актеришкой из балагана, все они теперь или мертвы, или за решеткой... или боятся, как Фабр. Мог бы проявить сообразительность, сделать шаг навстречу старому приятелю - и жил бы себе, как за каменной стеной, а не якшался бы с кем попало и не лез в дурацкие аферы.
  Колло уже не толком помнил, сколько лет он знаком с Фабром - десять или пятнадцать? Иногда ему казалось - всю его жизнь, с самой юности, поблизости болтался элегантный южанин с мягким выговором, язвительным нравом и смазливой мордашкой. Со своим идиотским прозвищем, золотым цветком-булавкой в шейном платке, и посмей только кто заикнуться, что никакой победы на памятном фестивале в Тулузе Фабр не одерживал. В лучшем случае на подающий надежды юный талант обратили пристальное внимание дамы-меценатки.
  Теперь Фабру уже за сорок, как и ему самому, он ходит в друзьях жирной сволочи Дантона, устраивает дурацкие представления и думает, будто он все еще прежний Шиповничек. И так забавно злится, не в силах переступить через себя, хоть раз повысить голос...
  В кои веки Эглантин убрал залежи бумаг со своего стола, оставив посреди зеленого сукна единственный листок и поставив рядом жирандоль с пятеркой зажженных свечей. Устроил эффектную сцену по всем театральным канонам и уселся дожидаться прихода Колло. Который из врожденного любопытства первым делом схватил загадочный листок, признав в нем собственное распоряжение и собственную же подпись - старательную, как у школьника.
  - Уже донесли? - хмыкнул Колло, пренебрежительно помахав распоряжением относительно Театра Нации. - С доставкой на дом. Что, Шиповничек, решил заранее объявить траур по своим дружкам? Ой, только не начинай блажить: "Как у тебя рука поднялась, как ты вообще мог, мы же одна семья, одна гильдия!" Мне, если ты не позабыл за давностью лет, отказали в праве вступить в эту гильдию.
  - А еще тебя сочли недостойным получать королевский пансион, - холодным, незнакомым голосом напомнил Фабр. - Хотя ты подавал прошение, я знаю.
  - Ха, можно подумать, ты не рвался к дармовой капетовой кормушке! - не остался в долгу Колло. - Тебе тоже ответили кратко и ясно: "Утрись, перетопчешься!"
  - Зато я хотя бы не мстил! - Фабра словно подбросило на сиденье.
  - Да-а? - притворно удивился Колло. - Ну-ка скажи, умник: что есть вся наша революция, как не одна большая месть - всем высокородным засранцам, считавшим, что могут купить нас с потрохами, святошам, требовавшим зарывать нас за оградой, как паршивых собак, всем этим критикам из королевских академий, цензорам и прочим высокопоставленным идиотам!.. Скажешь, нет?
  - Да! - почти крикнул Эглантин. - Да! Только где теперь все наши мечты о новом театре? Теперь мне приходится устраивать клоунады для народа, феерии, идиотские шествия, по театрам рассылают высочайше утвержденные Конвентом списки разрешенных пьес, а ты - не кто-то другой, не Робеспьер, не Сен-Жюст, а именно ты, Колло д"Эрбуа, бывший актер! - подписываешь распоряжение об аресте своих собратьев! Собственными руками уничтожаешь то, что мы пытались создать!
  Пространство пустого стола и пустого танцевального зала, карие глаза напротив черных, отрывок из спектакля, который никогда не будет поставлен.
  - Колло, ну скажи, что тебя надоумили и заставили... Это ведь Робеспьер затеял, сам бы ты никогда не додумался до подобного... Ведь так? Колло, мне хоть немного будет легче...
  - Что ж ты столь низкого мнения о моих умственных способностях? - расхохотался Колло. - Какой Робеспьер, о чем ты? Наш Неподкупный трагедию от комедии не отличит. Ему нет дела до театра... пока нет. А мне - есть. Твои приятели из Театра Нации ставят откровенно промонархические пьесы и надеются, что это сойдет им с рук? Ну уж нет!
  - Но их убьют!
  - Убивают бандиты в подворотне. А заговорщиков и монархистов казнят по справедливому приговору революционного суда.
  - Скажи как есть: по твоему навету!
  - Как драматично, Шиповничек! Вероятно, в этом месте мне положено чистосердечно раскаяться и сказать: горе мне, по моему навету гибнут невинные! - циничная ухмылка Колло резала, как нож. - Но мы не на сцене, увы. Революция доверила мне...
  - Заткнись! И убирайся отсюда! - почти взвизгнул Фабр. - Видеть тебя больше не могу... убийца!
  - Когда захочу, тогда и уберусь, а ты придержи свой паршивый язык, - Колло наклонился вперед, опираясь обеими руками о край стола, говоря медленно и негромко, словно вбивая гвозди-слова. - Меня отправили в миссию - я ее выполнил. А ты, ты же за эти годы ни ногой из Парижа, только и знаешь, что составлять фальшивые накладные, воровать у страны, содержать шлюх да таскаться с недобитыми аристократами по меблирашкам!
  - Не было этого... - Эглантин невольно отвел глаза, уступив в поединке взглядов.
  - Ага, ты чист и невинен, аки садовый цветок по весне! - хохотнул Колло. - Жаль, не прихватил из канцелярии Вадье любопытный отчетец, специально для тебя. Сообщение касательно двух типов приличного вида, вчера снимавших комнату в нумерах мамаши Альберты, что совсем неподалеку отсюда, в переулке за Карузелью. Неужели так приспичило, что ты даже сбежал со свадьбы задушевного приятеля? Я ведь заходил сюда, твой припадочный дружок Камиль бился в истерике, а тебя не было - ни тебя, ни твоей поблядушки Сешеля. И теперь он сидит тут и блеет: "Не было, не было!". Хоть бы врать толком выучился...
  Больше всего Колло ценил это мгновение - когда человек уже понимает, что сломлен, что уступит и скажет все, что требуется дознавателю, но еще бессильно трепыхается рыбешкой на крючке. Это ощущение било по нервам крепче удачно отыгранного спектакля, сильнее первой влюбленности и хорошей потасовки. Никогда прежде он не знал этого чувства, обжигающего и сокрушительного, и где-то в глубине души даже испытывал нечто вроде благодарности гражданину Робеспьеру, открывшему для него прежде неведомую сторону мира. Сладость безнаказанности и власти - и осознание того, что именно он, Колло, в состоянии сделать то, от чего брезгливо отвернутся другие. В состоянии добиться нужного результата и успеха. Что в Лионе, что здесь, в полутемном Павильоне, стоя напротив Шиповничка, который больше не строит из себя неприступную цацу и нервно теребит полоску кружев на рукаве сорочки.
  Мысль, навестившая взбалмошную лохматую башку Колло, была остренькой, подленькой - и сулила большие выгоды. А заодно позволяла с успехом заткнуть пасть заклятым соратничкам по Комитету, считавшим Колло не более, чем туповатым исполнителем чужих распоряжений.
  - Фабр, ты действительно хочешь их спасти? - вкрадчиво, даже отчасти нежно поинтересовался Колло. - Своих дружков с улицы Сен-Мартен?
  - Они такие же мои дружки, как и твои... - бесцветно откликнулся Эглантин.
  - Не умничай. Отвечай толком - да или нет. Не то в самом деле домой пойду, а ты сиди тут и бейся головой о стол, покамест мозги из ушей не брызнут.
  - Да! Да, черти бы тебя драли!
  - Замечательно, - нехорошо обрадовался Колло. - Тогда бери листок, перо, чернильницу и пиши. Красиво, разборчиво и подробно.
  - О чем писать? - то ли сыграл в недоумение, то ли в самом деле не понял намека Фабр.
  - Шиповничек, - протянул Колло, - ну право слово, совсем ты отупел в последнее время. О Компании своей пиши. О том, как вы весело пьянствовали за счет голодающей страны и делили выручку. О том, как ты, Шабо, Сешель... кто там еще входит в вашу кодлу спекулянтов?.. так лихо ликвидировали свое заведение, что страна не получила с этого ровным счетом ничего, как вы снюхались с англичанами, про доходы с акций, которые вы прибрали в свой карман, ну и чем вы там еще занимались?..
  Фабр уставился на него таким взглядом, будто с ним заговорило дерево из парка Тюильри. Или поздоровалась собака - внятно и по-человечески. Да, он действительно был одним из содиректоров и владельцев Ост-Индской торговой Компании, недавно закрытой по решению Комитета, и граждане директора действительно изрядно сплутовали с финансовыми отчетами и распределением дивидендов, но, во имя Верховного Существа, откуда мог пронюхать об этом столь недалекий и ограниченный тип, как Колло?
  - Чего вытаращился? - пакостно хмыкнул "недалекий и ограниченный". - Да, концы в воду вы ловко спрятали, не подкопаешься. Но сейчас ты все толком изложишь, а я... я, так и быть, похлопочу касательно глупцов из Театра Нации, - обойдя стол, Колло бесцеремонно распахнул ящик, вытаскивая и шлепая на столешницу все необходимое. - Твори давай!
  Говоря по правде, Колло ожидал скандала. Воплей, угроз, призывов к его, Колло, совести - о существовании которой он вспоминал, когда это было позарез необходимо. Но Эглантин какое-то время молча смотрел на него, потом придвинул к себе лист, обмакнул обкусанное перо в чернильницу и начал писать - медленно, словно через силу.
  Исписав с пол-листа, он вдруг спросил, не поднимая головы:
  - Если Шабо арестуют, что станется с Линой?
  - С этой хорошенькой евреечкой? Думаю, сыщется уйма желающих развеять ее одиночество, - легкомысленно отмахнулся Колло. - Ты пиши-пиши, не отвлекайся, а то забудешь что важное. И даже не мечтай оставить душку Сешеля в стороне - кстати, не по вашим ли темным делишкам он недавно мотался в Страсбург?
  Перо снова поползло по бумаге, дергаясь, запинаясь, оставляя за собой чуть съезжающие к левому краю строчки. Колло героически пытался сидеть смирно, и почти четверть часа ему это удавалось - а потом привычка непрерывно двигаться взяла вверх. Он закружил по отгороженному ширмой уголку, как зверь по клетке, цепляясь ножнами шпаги за предметы обстановки и время от времени с любопытством заглядывая Фабру через плечо. Ему до зубовного скрежета хотелось знать, о чем сейчас думает Эглантин. Почему он не уперся, но решил поступить именно так? Неохота делиться наворованным? Его компаньонов посадят, как пить дать посадят, Макс давно мечтает отправить их на постой в Консьержери - а Фабр останется на свободе, с большими деньгами и своими бесконечными шлюшками. И сам он похож на гулящую девку - переборчивую, нахальную, дорогую, из тех, что с кем попало не пойдет. Сколько Колло не подбивал к нему клинья - в лучшем случае натыкался на прохладное, обидное недоумение. Мол, на кой ты мне сдался, Животное? Колло хорош только для того, чтобы таскаться с ним по кабакам и встревать в рискованные истории, не более того.
  Завершив очередной круг, Колло остановился, покачиваясь с носков на пятки, пристально глядя в спину пишущего. Движущийся локоть, склоненная чуть набок голова, из-за стоящих рядом свечей вокруг светло-каштановых волос образовался едва заметный золотистый ореол. Тоже мне, ангелок выискался. Продажный. По сходной цене. Вот он сейчас и получит - за все! За все письма без ответа, за ехидные смешки, за уведенных подружек, за прошедшую мимо жизнь, за...
  Колло резко выбросил вперед руку, сгребя в ладонь густые кудряшки и дернув на себя, вынудив Фабра запрокинуть голову. Наткнулся на изумленный, негодующий и вместе с тем испуганный взгляд. Взгляд жертвы, которая сама напрашивается на то, чтобы ее догнали и разметали по облетевшим кустам.
  - Мы так не договаривались, - ошалело пробормотал Эглантин, пытаясь высвободиться и еще не понимая, что это невозможно. - Колло, что на тебя нашло?
  - Ничего, - буркнул Колло. - Считай это залогом своей благонадежности. И вообще, мне столько лет хотелось это сделать, и грех не воспользоваться подходящим случаем.
  
  * * *
  
  Диванчик выглядел слишком хлипким, столешница - банальной, а паркетный пол - холодным и твердым. Однако на полу имелся коврик. Вытертый, небольшой коврик с цветочным узором, позаимствованный в имуществе Тюильри. Самому Колло было по большей части все едино, где, как и с кем - собственно процесс всегда занимал его больше, чем окружающая обстановка - но для трепетного, строящего из себя аристократа Шиповника требовалось нечто более возвышенное, нежели коврик на полу. Кровать с балдахином, шелковые простыни, розовые лепестки, не иначе.
  - А вот надо было соглашаться, когда предлагали... - невнятное бормотание, путающиеся в застежках руки, тяжелое, сдавленное дыхание, мечущиеся тени. - Надо было соглашаться, сколько раз тебе говорили... Вот и терпи теперь, можешь даже порыдать... Под Сешелем небось не рыдал, да? Хотя кто вас разберет, полоумных, кто там у вас сверху, кто снизу...
  Бешеный, почти безумный напор с одной стороны - но не сопротивления, ни попытки оттолкнуть, ни протестующих криков в ответ. Беспомощная, растерянная покорность, мгновенно выводящая Колло из себя, оборачивающаяся яростными, злыми криками:
  - Хорош изображать бревно с глазами! Тоже мне, девственница на заклании! Думал, так просто отделаешься? А вот не выйдет, не собираюсь я в дупло бесчувственное наяривать!..
  Оплеухи, от которых голова распростертого на ковре человека неловко мотается туда-сюда. И почти сразу - извиняющееся мурлыканье, поцелуй, настойчивый, горячечный шепот:
  - Шиповничек, ну пожалуйста, ну прости, я ведь так хочу тебя...
  "Хочу" - уже не "люблю", "люблю" отгорело и рассыпалось пеплом, осталось только требовательное, капризное "хочу". Желаю. Хочу заполучить с потрохами, печенками и селезенками, с этими печально-смешливыми глазищами, с гладкой, прохладной кожей, смуглой по прихоти природы, с первого вскрика и рождения на свет, с шелковистой, чуть вьющейся гривкой... Хочу твои улыбки, с такой легкостью достававшиеся любой смазливой юбке, твой смех, чуть гортанный, будоражащий воображение, твою неистребимую привычку, злясь, начинать говорить с отрывистым южным акцентом... Твои руки и пальцы, возможность засыпать и просыпаться рядом, осознание того, что ты любишь меня...
  Ты ведь не любишь меня, Шиповничек с колючками?
  Не любишь, но уступаешь, потому что иного выхода нет, а ты слишком горд, чтобы орать, звать на помощь, выдираться и пытаться скинуть навалившееся сверху тело. Потому что твой гребаный пестрый балаган, сцена и кривляющаяся на ней бывшая супружница внезапно оказались дороже, чем деньги и нынешние закадычные приятели - а ты ведь так ценишь деньги, бывший ярмарочный побирушка без гроша в кармане, на все готовый и на все согласный ради нескольких золотых луидоров. Театральная шлюха, свято блюдущая верность единственному избраннику, сама себя навечно приковавшая к погасшему алтарю Мельпомены...
  Больно, да?
  Беззвучные слезы, вскрик, хриплый стон, толчок, жесткость лакированных паркетных плашек, ничуть не смягченная истрепанным ковриком, содранная о жесткий ворс кожа. Хоть бы попросил быть помягче, не ломать, не сгибать, как гнут для похоронного венка гибкую, упругую ветку шиповника, прихваченную первым морозцем. В аллеях Тюильри есть кусты шиповника, они уже облетели, темно-красные, спелые ягоды мерцают сквозь колючую паутину веток.
  Мы умрем, очень скоро мы все умрем, но сегодня мы еще будем жить, вот так - нелепо, неуклюже, страдая от собственной уродливой любви, вколачиваясь друг в друга, словно этот немудрящий ритуал в силах спасти нас от наступающего дня и окончательного расчета.
  Почему ты молчишь, Фабр? Смотришь снизу вверх на взбесившееся Животное, вырвавшееся из клетки и способное разорвать тебя на куски, сглатываешь, облизываешь пересохшие губы - и молчишь? Позволяешь брать себя - неловко, неудобно, при всяком рывке затылок невольно ударяется о паркет, но не хнычешь и не жалуешься...
  - Колло, - тихий, отчетливый шепот.
  - Уммм?
  - Обещай, что не проболтаешься.
  - Завтра... то есть сегодня же с утра соберем публичное заседание ради такого случая. Пусть все знают, какая из Шиповничка сладкая давалка.
  - Обещай! - голос становится громче.
  - Да никому я не скажу, успокойся ты...
  Толчок, робкое движение навстречу, кольцом сомкнувшееся на шее руки.
  - Эй, а тебе нравится... Сдохнуть мне на этом месте, ему нравится!
  - Колло, сделай одолжение - помолчи.
  - Еще чего. Вот помру - тогда и заткнусь.
  Пустота огромного танцевального зала, темный осенний ветер колотится в окна Павильона. Тепло двух слившихся тел, судорожный вздох, объятие.
  - Ты ведь обманываешь меня, да, Колло? Тебе просто хотелось уложить меня и вставить свою хреновину...
  - Да ни за что на свете! - здесь и сейчас Колло искренне верит произнесенным словам. Как же можно обмануть того, кто доверился тебе, кто наконец смирился с неизбежным, позволив осуществить наяву все твои мечты? Ну да, Фабр при необходимости сам кого хочешь обведет вокруг пальца, но сейчас Колло уверен, что не станет обманывать дружка. Он честно похлопочет завтра перед Максимильеном за арестованную труппу Театра Нации. Чем Верховное Существо не шутит, может, удастся обратить начатое вспять, проштрафившихся комедиантов вышлют в провинцию, а Шиповничек останется с ним, на всякую ночь, навсегда, до самой смерти... - Обещал - значит, сделаю, не страдай.
  Колло переводит дух и негромко, почти нежно окликает "Франсуа, а Франсуа...", зная, что Эглантин сейчас вздрогнет от удивления. Крещеные имена нынче не в чести, как пережиток религиозного прошлого, обитатели Тюильри и горожане предпочитают обращаться друг к другу по фамилиям или прозвищам. Колло свое имя вообще терпеть не мог, а имечко Фабра выяснял обиняками, у общих знакомцев. Имя как имя, традиционное настолько, что дальше некуда, но удивительно подходящее Фабру. Даже странно представить, что его можно назвать как-то иначе. Франсуа Эглантин, Шиповничек, его нынешняя подстилка и пассия, наконец-то смирившаяся со своей истинной участью и отвечающая хоть и не со "страстью пламенной", но вполне усердно и старательно.
  Где ж тебя раньше носило, цветочек несбиранный?
  - Франсуа, какого хрена ты столько лет упрямился, а?
  - Предвкушение удовольствия порой намного слаще самого удовольствия...
  - Фразочку сам придумал или спер у кого-то, как всегда, плагиатор несчастный?
  - Сам. Колло, нельзя хотя бы самую малость поосторожнее?
  - Нельзя. Потерпишь, ничего с тобой не сделается.
  Сладкая, сильная судорога финала, мгновение беспамятства и темноты, дрожь в напряженных мышцах и долгий, шумный выдох. Острый, кисловато-медный привкус на языке, щекочущие капли испарины, сползающие по бокам и оставляющие за собой влажные, холодные дорожки. Лежать бы так часами, прижавшись друг к другу, и наплевать, что жестко и вдоль пола текут струйки морозного воздуха из парка, от которых пробивает озноб.
  - Колло, будь другом, слезь с меня.
  - Ты куда-то спешишь? - разумеется, Колло не двинулся с места.
  - Если наше соглашение остается в силе, мне нужно дописать начатое, - голос у Фабра чуть осипший, словно после долгого крика, хотя он не орал, сдерживался, кусая губы. Только под самый конец начал стонать - глухо, болезненно, всякий раз стараясь отвернуться, ненавидя себя за издаваемые звуки, но не в силах одолеть собственную природу.
  - В силе, в силе... - удовольствие было подпорчено. Поднявшись на ноги, Колло выместил раздражение на ни в чем не повинном диване - несколькими рывками отломав резные подлокотники и треснув по спинке так, что та отвалилась. Изогнутые диванные ножки тоже были безжалостно отломаны. Под звяканье разлетающихся гвоздей сработанный в дворцовых мастерских изящный предмет меблировки превратился в две лежанки, зато Колло несколько успокоился и объявил: - Вот. Спать здесь буду. А ты - рядом. И не вздумай смыться куда, слышишь?
  - Куда я денусь... - лежавшая ничком на полу фигура задвигалась, шипя сквозь зубы, неловко и осторожно садясь. Фабр перебрал спутанный ворох сукна, шелка и полотна, отделяя свои вещи от вещей Колло, медленными, дергаными движениями натянул рубашку и панталоны. Встать у него получилось со второй попытки. Колло за это время резво пробежался по залу, вернувшись с охапкой бывших портьер и отрезов холста, использованного на обшивку Скалы, и соорудив из вороха пыльных тряпок и диванных подушек вполне приемлемое ложе. Плюхнулся, шустро закопался в ткань, как зверь в опавшие листья, и заявил:
  - Долго не сиди, а то мне скучно.
  - Ну так ложись и спи, - огрызнулся Эглантин.
  - Я в одиночестве спать не умею, - с достоинством возразил Колло.
  - Где уж тебе... Ты, наверное, ни единой ночи в жизни не провел один. Все, помолчи, не мешай мне.
  В кои веки Колло не стал затевать перебранку, а послушно притих, глядя со своего лежбища на сидевшего за столом Фабра. Мерно поскрипывало перо, одна за другой догорали свечи, усталость все же взяла верх - и Колло задремал, сквозь некрепкий сон ощутив, как спустя какое-то время кто-то приткнулся рядом с ним и устало вздохнул.
  
  * * *
  
  Свернувшаяся калачиком на своей узкой койке Либертина так и не сумела заснуть. Вставала, смотрела в окно, на черный парк и луну в облачном небе, прихлебывала холодную, застоявшуюся воду из графина, пыталась считать прыгающих через забор овечек и шепотом повторяла затверженные наизусть куски пьес. Не помогало. Невольно представлялась Николь в стенах Консьержери - а говорят, там не хватает места, заключенных держат в переполненных камерах, там наверняка холодно и сыро, она наверняка простудится, подхватит лихорадку...
  К рассвету Либертина взвинтила себя до состояния еле сдерживаемой паники и, не в силах больше оставаться в комнатушке, спустилась вниз - сама не зная, что собирается предпринять. Павильон казался теперь в два раза больше и куда светлее - Скалу все-таки выволокли наружу, она победоносно торчала среди черных ветвей облетевших каштанов - солнце дробилось в давно не мытых стеклах и пыльных зеркалах. Либертина на цыпочках подкралась к ширме, осторожно заглянула: спит Фабр или, подобно ей самой, мается бессонницей?
  Почему-то увиденное ничуть ее не удивило. Ворох темно-синей ткани, расшитой лилиями и розами, взъерошенная чернявая голова и лежащая рядом с ней каштановая, стопка исписанных листов посреди стола, распластавшаяся на полу черная куртка и валяющаяся поверх нее длинная шпага в потертых ножнах.
  "Я могла бы взять ее и ударить Колло, - холодно, на удивление взвешенно подумала маленькая танцовщица, глядя на оружие, на маленькие искорки, блестевшие на вытертых изгибах чашки, выполненной в виде сплетенных ветвей. - Но, скорее всего, он бы проснулся, и у меня ничего бы не получилось. Это только на сцене можно запросто убить человека, а в жизни - нет... Почему, ну почему он так поступает с нами.... с собой?"
  Девушка невольно вздрогнула, заметив, что Эглантин не спит, но пристально смотрит на нее. Из складок ткани показалась рука, вытянутый указательный палец требовал: "Отойди и подожди". Либертина послушно попятилась, смотря, как Фабр осторожно, стараясь не разбудить спящего Колло, выбирается из-под старых штор, поднимается на ноги и взлезает в бриджи.
  Не сговариваясь, они отошли подальше от ширмы, к окну, за которым тянулся парк.
  - Я не собиралась подглядывать. И я никому ничего не скажу, - Либертина пыталась выдержать сухой и сдержанный тон: "Это ваше дело, которое меня ничуть не касается", но Эглантин отрицательно покачал головой:
  - Спасибо за заботу о моей репутации, но теперь это уже не важно. Честь нынче стоит недорого, Юность, и это - просто сделка. Которую я не в силах выполнить.
  - Что? - не поняла Либертина.
  - Пожалуйста, не перебивай, - одернул ее Фабр. - Знаю, у меня нет права просить об этом именно тебя, но... Ты не могла бы сделать для меня кое-что?
  - Да, - она ответила прежде, чем задумалась над вопросом - а что, собственно, он хочет от нее. - Конечно.
  - Держи, - ей в руку порхнул обрывок бумажки. Либертина прищурилась - список улиц и номера домов, около дюжины строчек. И фамилии, знакомые фамилии. - Нужно прямо сейчас отправиться по этим адресам, и сообщить одну единственную вещь. Пусть они как можно скорее уносят ноги, но перед тем спрячут или уничтожат любые бумаги, касающиеся дел Компании. Дела Компании, запомнила?
  - Запомнила, - кивнула Либертина. - Съездить и предупредить. Хорошо. Я все сделаю, только...
  - Только что? - Эглантин вяло, вымученно улыбнулся. Огонек, трепетавший в нем, в каждой его фразе, жесте, взгляде, за нынешнюю ночь померк, перед Либертиной стоял просто уставший, стареющий человек, запутавшийся в своих делах и пытавшийся играть в игры, которые ему больше были не по силам.
  - Не связывайтесь с Колло, - скомканно пробормотала маленькая танцовщица, глядя в пол. - Он злой.
  - Я знаю, - равнодушно кивнул Фабр. - Но у него есть возможность помочь нам. И, если эту возможность пришлось купить такой ценой - значит, так тому и быть. Беги. Беги и возвращайся поскорее. У нас осталась всего неделя до праздника, ты помнишь?
  - Фабр! - недовольно заорали из-за ширмы. - Шиповничек, мать твою ети, ты куда удрал с утра пораньше?
  - Ступай, - Эглантин развернулся, словно напрочь позабыв о ее существовании. Шагнув к тому, кто его звал - как хорошо вышколенная собака спешит на призыв хозяина.
  
  * * *
  
  Самым близким местом, их тех, которые предстояло посетить Либертине, был дом Шабо на улице Сен-Оноре. Она решила, что вполне сможет добраться туда пешком - от Карузели по переулкам, мимо Рынка и бывшего Лувра, не так уж и далеко. Либертина настрого запретила себе думать о поступках Фабра, твердя в такт шагам: "Он сделал это, чтобы Колло выпустил арестованных. Колло чокнутый, это все говорят, и с ним лучше не спорить. Я не должна осуждать Фабра, он поступил, как счел нужным. И вообще, если люди спят в одной постели - это еще ничего не означает и ни о чем не говорит. Мы в пансионе тоже спали - когда не было возможности купить дров и в комнатах аж сосульки с потолка свисали..."
  Занятая своими невеселыми размышлениями, маленькая танцовщица как-то не обращала внимание на то, что происходит на улицах. А зря, ибо у решетки Тюильри, где выступали самозваные ораторы, и на просторной Карузели чувствовалось какое-то нездоровое оживление - слоняющиеся туда-сюда группы переговаривающихся людей, марширующий не в ногу отряд гвардейцев, свист, выкрики. Торопившаяся Либертина свернула в сторону Старого Рынка, ведя бесконечный, беззвучный спор со своей душой, выискивая все новые и новые аргументы во оправдание Фабра, вылетела на край вечно заставленной лотками и повозками торговок площади, и оторопело замерла на месте, оглохнув и онемев.
  На площади шел бой. Или свалка. Или потасовка всех со всеми. Истошный женский визг, хруст ломающегося дерева, вонь тухлой рыбы и раздавленных фруктов, мельтешение хаотически мечущихся фигур. Рядом с головой Либертины просвистела, смачно размазавшись о стену бурым пятном, подгнившая свеклина. Перепуганная танцовщица шарахнулась, ища взглядом, куда бы ей шмыгнуть и затаиться, но все двери поблизости были крепко заперты, и ворота во внутренние дворы - тоже. А по переулку, из которого она только что вышла, с улюлюканьем и воплями валило подкрепление - почему-то состоящее исключительно из женщин, тех горластых, решительных бабищ, что испокон веку торговали на Старом Рынке и в Ле Аль, Чреве Парижа.
  "Мамочка!"
  Либертина втиснулась в какую-то стенную нишу, безнадежно уповая на то, что ее не заметят, твердя про себя: "Меня здесь нет, меня здесь нет..." Тщетно - первая же оказавшаяся поблизости торговка, замотанная в косматый платок и топавшая по мостовой разваливающимися мужскими чоботами, сгребла Либертину за рукав, вытащив из ненадежного убежища. На обмиравшую от ужаса танцовщицу пахнуло вонью чеснока и дешевого кислого вина, рот с прогнившими зубами проорал: "Бей соплячку!" - и Либертина истошно завизжала, как крыса под каблуком, осознав: сейчас ее и в самом деле убьют. Ни за что, ни про что - из-за того, что подвернулась под руку, из-за приличного вида и хорошей одежды. Собьют с ног, растопчут по мостовой в кровавую жижу и пойдут дальше, даже не заметив ее смерти.
  Торговка пихнула голосившую девчонку кулаком в грудь, Либертина отлетела в толпу, кто-то ударил ее по спине, по рукам, она бежала, не понимая, куда и зачем, пытаясь укрыться от сыпавшихся со всех сторон колотушек, закрывая руками голову, пока не упала.
  Падение спасло ей жизнь - она свалилась в каменное углубление перед полуподвальным окном и застряла там, зацепившись платьем за невысокую оградку. Обеспамятев, но продолжая слышать над собой многоголосый шум, вопли, хлопки выстрелов, брань, звуки ударов и хлюпанье разлетающихся гнилых овощей. Она не пыталась выбраться или пошевелиться, звериным чутьем понимая - лучше прикинуться мертвой, выждав, когда прекратится это чудовищное побоище. Несколько раз ее пинали - скорее, по случайности, чем нарочно, потом рядом прогрохотали лошадиные копыта, и шум свалки начал отдаляться, распадаясь на отдельные звуки, растекаясь по окрестным переулкам.
  Только тогда Либертина неуверенно подняла тяжелую, гудящую голову. На четвереньках отползла в сторону, свернулась под стеной, жалобно поскуливая. Болело все, чепец она потеряла, волосы слиплись и болтались перед глазами грязными сосульками. Подол платья разодран в бахрому, чулки подраны в клочья, суконный плащ весь в дырках и обляпан черной, жирной грязью.
  "Хоть жива осталась..."
  Похоже, она провалялась тут довольно долго. Солнце ушло за крыши, по засыпанной обломками и остатками побоища площади шмыгали, периодически наклоняясь, вороватые черные тени. То ли торговки пытались собрать уцелевшее добро, то ли добрые граждане спешили прибрать все, что плохо лежит. Либертине было все едино - она хотела только убраться отсюда, вернуться в Павильон, рухнуть на свою кровать и уснуть.
  - Помогите... - пробормотала она, когда напротив нее остановились две пары чьих-то ног. Выше взгляд не поднимался - в шее сразу начинало что-то противно хрустеть. - Помогите...
  Тень протянула руку, повернула ее лицо туда-сюда, убрала со лба окровавленные волосы.
  - Как же не помочь, непременно поможем... Смотри-ка, молоденькая. И на мордашку вроде ничего.
  - Может, не надо, а?..
  - Да что она потом вспомнит, ее, похоже, по башке приложили, еле шевелится... Давай, поднимай ее. Ну-ка вставай, гражданка, родина в опасности...
  Руки, вздергивающие ее с холодной мостовой, забирающиеся под плащ, нетерпеливо ощупывающие ее тело под платьем.
  - Сойдет. Понесли.
  Ее подхватывают под колени и под мышки, несут, как мешок, она раскачивается, на лицо падают отсветы факелов.
  - Что там у вас?
  - Девчонку затоптали...
  - Дурищи полоумные, нет им покоя, разогнать их давно пора, с этими клубами да обществами... Чтоб носу впредь со своих кухонь не казали и вякнуть не смели!
  "Помогите", - шепчет Либертина, бывшая Катрин Леконт. Никто не слышит ее беззвучного шепота, ее уносят невесть куда, в сырые, волглые сумерки, навстречу приближающемуся вечеру.
  
  * * *
  
  День выдался скверным и суматошным - по вине разошедшейся Лакомб и ее "драгун в юбках", учинивших побоище с торговками Старого Рынка. Добро бы полоумные дамочки из Общества свободных женщин хотя бы одержали верх над спекулянтками, но сплотившиеся торговки разнесли самозваных якобинок в пух и прах, изловили сумасбродку Клару, и если верить донесениям, то ли швырнули в навозную кучу, то ли вываляли в дегте. Неподкупный, однако, сомневался, что даже столь печальный опыт хоть немного образумит вспыльчивую бывшую актерку, вообразившую себя не иначе, как Богиней Свободы. Зато наконец появился достойный повод убрать девицу Лакомб туда, где ей самое место - за решетку Люксембурга. Дабы более не смущала своими вздорными речами добропорядочных гражданок, не устраивала волнений и не тужилась сравняться с мужчинами. Равенство полов - это хорошо и прекрасно... но только когда женщины научатся мыслить самостоятельно, а сие эпохальное событие грядет очень и очень не скоро.
  "Клуб разогнать, Лакомб арестовать и публично осудить, виновных наказать", - резолюция была простой, краткой и емкой, следовательно - верной...
  Грохнула дверь кабинета. Грохот непреложно означал, что изволил пожаловать Колло - целый день шатавшийся невесть где, а теперь явившийся. С оскалом в тридцать три зуба и донельзя довольный собой. Притащивший под мышкой сафьяновую папку и с размаху грохнувший ее на стол перед Максимильеном Робеспьером, с тем расчетом, чтобы прочие бумаги разлетелись в стороны.
  - Макс, я принес тебе отличный подарочек, а то ты сидишь с такой кислой физиономией... Что там за бардак днем случился в городе, со стрельбой и воплями? Роялисты наконец собрались с духом и восстали?
  - Ближе к народу надо быть, тогда и дурацких вопросов задавать не будешь, - сухо припечатал Робеспьер, зная, что все его увещевания бесполезны и отскакивают от этой самовлюбленной скотины, как ядра от крепостной стены. Однако на всякий случай он открыл принесенную папку, близоруко вглядевшись сквозь стекла очков в исписанные страницы. Неплохой почерк, правильный язык - значит, не сам Колло писал, у того ошибка на ошибке. Цифры, фамилии, имена, подсчеты. - Колло, что ты мне притащил?
  - Сведения о подлинной истории ликвидации Ост-Индской Компании с подробностями и балансами, - словно заученный урок, лихо отбарабанил Колло.
  - Но... откуда? - пожалуй, впервые за последний год добыча Колло по-настоящему удивила Неподкупного.
  - Фабр поделился по старой дружбе. Я его уговорил, - пакостный, двусмысленный смешок. - И он все написал, кто, когда, кого и с кем. Можно брать их всех тепленькими за жабры.
  Максимильен снял с остренького носа очки, извлек из кармана сюртука платок и принялся медленно, тщательно протирать стекла. Колло по своей всегдашней привычке разгуливал по кабинету, то проводя пальцем по корешкам стоящих в шкафу книг, то рассматривая сто раз виденную гравюру на стене. Робеспьер размышлял - четко, взвешивая на весах логики все "за" и "против", все "да" и "нет". Сведения на первый взгляд казались верными, богатая Компания и в самом деле закрылась как-то очень и очень выгодно для себя, успев напоследок устроить бум с акциями. Фабра, секретаря Дантона, изрядного болтуна, вечно ходившего в долгах, Неподкупный держал за личность темную и подозрительную - нехотя признавая, что у бывшего комедианта и в самом деле имеется незаурядный талант к финансовым мошенничествам и деньги просто липнут у него к пальцам. Но с какой стати Фабр вдруг так разоткровенничался, да тем более - с Колло? Правда, оба - бывшие актеры, и до того, как в Конвенте началось столько резкое противостояние сторонников Неподкупного и сторонников Дантона, эта парочка частенько вместе шаталась по кабакам и прочим непотребным заведениям.
  Колло тем временем стянул со стола отчет о сегодняшнем происшествии на рыночной площади, прочитал и захихикал.
  - Вот будет представление, если натравить Фабра на эту Лакомб, - мечтательно прижмурившись, заявил он. - Бесплатный балаган для всех желающих.
  - Колло, - Максимильен водрузил очки обратно на нос и чинно сложил узенькие сухие ладошки на сафьяновой папке. - Почему Эглантин решил открыть тебе свои секреты? Ведь в этом отчете перечислены друзья его и Дантона ...
  - Струсил, наверное, - дернул плечом Колло. - Знаешь, Макс, на твоем месте я бы не ломал голову, зачем да почему, а подмахнул ордера на арест всей этой шайки и был счастлив.
  "Вот когда будешь на моем месте - тогда и распоряжайся", - чуть было не вырвалось у Робеспьера, раздраженного тем, что Колло опять именует его "Максом" - непристойное, вульгарное сокращение, прямо арго какое-то. Нет, если бы Колло оказался в кресле председателя Комитета Общественного Спасения, это был бы воплощенный кошмар, ужас и гибель Республики. И вообще, Колло в последнее время слишком много себе позволяет. Его убрали в этот дурацкий балаган, чтобы сидел там тихо и не мозолил глаза, а он умудрился влезть в совершенно не касающееся его дело и добиться потрясающих успехов...
  Колло же думал о другом - заикаться о Театре Нации или промолчать. Давеча он четверть часа просидел на подоконнике в коридоре Конвента, занимаясь крайне непривычным ему делом - соображая. Он вполне может сказать Франсуа, что передал его бумаги Робеспьеру, настойчиво попросив похлопотать о смягчении участи арестованной труппы. Ясно, что Фабр никогда в жизни не заявится к Неподкупному, выясняя, передал ли Колло его просьбу. У Эглантина может достать ума натравить на Неподкупного Дантона, но эта парочка начнет бодаться до посинения. Если Макс скажет "белое", Дантон тут же бросится доказывать, что "черное". Стало быть, Фабр не узнает правды. Замечательно. Он может сколько угодно таскаться в Консьержери, дергать за ниточки - но при том будет оставаться в зависимости от него, Колло. А Колло, в свою очередь, будет охотно подкармливать его обещаниями и всякий ночь укладывать в постельку, себе на радость. И все будут счастливы.
  Кроме Шиповничка, ну так кто ж его спрашивает?
  - Мы обсудим это на нынешнем вечернем заседании Комитета, - вынес свой приговор Робеспьер. - У тебя все? Тогда займись чем-нибудь полезным. Съезди в Люксембург, помоги Ленде разобраться с этими обезумевшими женщинами. Но! - Максимильен наставительно поднял тонкий палец. - Постарайся обойтись без увечий, жалоб и обесчещенных патриоток. Ты меня понял, Колло?
  - Да понял, понял, не дурак...
  "Хотя бы поблагодарил, хрыч сушеный, пудреный, никуда не годный!"
  
  * * *
  
  Она стала маленькой лодочкой, плывущей по затянутой туманом широкой реке, лодочкой, увлекаемой течением и приткнувшейся в конце концов к берегу. Бесформенные, расплывчатые очертания обрели резкость, и Либертина поняла, что лежит на чем-то мягком, смотря в потолок, расписанный бледными, чуть облупившимися розами. А повернув голову влево, она увидела сидевшую в кресле незнакомую молодую женщину в скромном домашнем платье - женщину с узлом каштановых кос на затылке, уютно-привлекательную, словно лучившуюся спокойной доброжелательностью. Женщина читала, изредка поглядывая на Либертину.
  Заметив, что маленькая танцовщица открыла глаза, дама не спеша отложила книгу и поднялась. Либертине понадобилось несколько мгновений, чтобы сообразить - незнакомка в тягости, причем на изрядном сроке - и тут перед ее лицом возникла фарфоровая кружка с носиком-поилкой.
  Либертина пила долго, приходя в себя, озираясь и прислушиваясь к собственному телу. Удивленно взглянула на собственные кисти, аккуратно перевязанные бинтами, скривилась, ощутив, как неприятно режет в левом боку - словно кости скребут о кости. Где она, что с ней произошло, кто эта женщина - сиделка?
  - С возвращением в мир живых, - мягко произнесла незнакомка. - Меня зовут Беатрис, а ты - Либертина...
  - Катрин, - маленькая танцовщица с трудом признала свой голос, скрипучий и какой-то неприятный. Либертина умерла, Либертины больше нет и никогда не будет.
  - Хорошо, пусть Катрин, - столь же невозмутимо согласилась Беатрис. - Не волнуйся, ты в безопасности. Когда ты ушла и не вернулась, Франсуа обеспокоился и принялся тебя разыскивать. К сожалению, мы наткнулись на тебя только вчера - в лазарете при бывшем монастыре святой Екатерины...
  - Кто такой Франсуа? - перебила Катрин. Рассыпанные кусочки складывались в мозаику, в картину, в воспоминания о драке на площади Старого Рынка, об ударах, страхе... о подвале. Подвале и раскачивающейся лампе, о державших ее руках, о...
  Катрин зажмурилась. Беатрис умолкла, взяв ее за руку и согревая холодную ладошку маленькой актрисы своими ладонями, не высказывая напрасного сочувствия, но стараясь успокоить. Прося Господа благословить и не оставить милостью своей тех людей, что наткнулись на валявшуюся в переулке девочку и потрудились отнести ее в лазарет, за то, что Фабру посчастливилось отыскать свою пропавшую подопечную, и за то, что дух и тело Катрин оказались достаточно крепки, чтобы не позволить ей сломаться.
  - Франсуа Фабр, помнишь такого? - наконец заговорила Беатрис, когда рыженькая девушка вновь открыла глаза. Сухие, без малейших признаков слез.
  - Эглантин. Я просто не знала, что его зовут Франсуа. Вы его подруга, да? Это его дом? -Беатрис кивала гладко причесанной головкой в ответ на каждый вопрос. - Праздник! - Катрин попыталась вскочить, рухнула обратно и в панике заметалась по постели. - Праздник, а я все испортила! Всех подвела!
  - Праздник уже состоялся, - за спиной Беатрис скрипнула открывающаяся дверь, пропуская Фабра. Завидев его, Картин сделала вялую попытку с головой укрыться под одеялом. - К моему величайшему сожалению, нам пришлось обойтись без Гения Юности, но в целом народ и Конвент остались довольны красочным балаганом. Беатрис, как она?
  - Жить будет. Возможно даже, долго и счастливо, - откликнулась Беатрис. - Если вы оба не станете каждые четверть часа тормошить несчастного ребенка расспросами, дадите ей спокойно выспаться, а потом поесть. Похоже, вас, актеров, Господь лепил из какой-то особой глины, не такой, как прочих смертных - с такой яростью вы цепляетесь за жизнь. Все, дорогой, ступай.
  Эглантин ободряюще улыбнулся ей на прощание - почти как прежде, теплым солнечным отблеском - и вышел. Он не прикрыл за собой дверь, и Катрин успела заметить шагнувшую ему навстречу долговязую фигуру, услышала пусть приглушенный, но знакомый голос. Потом дверь тихо захлопнулась, и Катрин перевела вопросительный взгляд на Беатрис. Молодая женщина заботливо поправила одеяло на постели.
  - Что, девочка?
  - Там... там Колло?
  - Да, - спокойно, будто обсуждая сам собой разумеющийся предмет, подтвердила Беатрис. - Это Колло, и в последнее время он предпочитает жить у нас. Из-за меня... и из-за Франсуа. Это сложно объяснить, девочка... но так уж вышло.
  - Я понимаю, - Катрин улеглась, закрыв глаза. - Я все понимаю. Я посплю, ладно?
  - Конечно. Беатрис уселась на прежнее место и раскрыла книгу на заложенной закладкой странице. Потрескивали дрова в печках, за окнами кружились первые робкие снежинки, безнадежно стараясь перекрасить грязную парижскую мостовую в белый цвет.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"