АВТОНОМИЯ МОРАЛИ И УНИКАЛЬНОСТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО СУЩЕСТВОВАНИЯ
Порой, когда требуется найти ответ на вопрос из прозаической области, обращение к отвлеченной философской теме может стать конструктивным приемом. Чтобы выяснить сущность либерализма, Александр Бродский в статье "Логические и теологические основания либерализма" приглашает воспользоваться им и рассмотреть формально-логическое отношение между моральными суждениями и суждениями о фактах окружающего мира. Такое сопоставление, когда читателя вводят в круг философской этики, оказывается достаточно плодотворным и позволяет автору осветить эту важную проблему истории и политики.
Чтобы решить, в какой мере автору удалось раскрыть в таком освещении сущность либерализма как политического течения, стоит обратиться к самой статье. Мы же задержимся на затронутой в ней теме, которую можно коротко сформулировать как самодостаточность моральной сферы и ее несводимость к материальным связям. Почему эта тема интересна? На наш взгляд, этическая сфера посреди чуждого ей материального мире слепой необходимости есть уникальное явление, представляющее, по сути, ключ к уникальности самой человеческой природы.
Статья вполне справедливо связывает логическую часть проблемы с английским философом-скептиком Юмом. Тезис Юма состоял в том, что ни одно утверждение долженствования ("Ты обязан поступать так-то") невозможно вывести логически из утверждений, носящих фактический характер ("Мир устроен так-то"). Вполне возможно, что этот тезис выглядит как абстрактная игра мысли, не имеющая практического значения. Однако это абстрактно-логическое наблюдение следует взять во всей его значимости - оно закрывает дверь между миром природы, царством материальной необходимости и механического детерминизма и этическим миром, строящемся на понятиях долга, нормы, цели, совершенства.
От этого тезиса остается один шаг до того, чтобы провозгласить автономность морали и ее требований, и его делает Кант. Сложно судить, в какой мере открытие Юма - а оно заслуживает название открытия - послужило толчком к этому шагу, ведь Канта к нему могли подвести и иные соображения, и история пока не сделала однозначного вывода о таком влиянии. Тем не менее, трудно отрицать, что логическая невозможность перехода от одного мира к другому вынуждает принять автономность морали как неизбежное следствие, как вывод, от которого нельзя отказаться, не нарушая связности рассуждений.
Переворот, совершенный Юмом и Кантом - значимое событие в европейской мысли, и о том, до какой степени они связаны, свидетельствует история либерализма. Но давайте отвлечемся от этой истории и обратимся к тем парадоксам, которые обнаружились благодаря этому перевороту, и чей горизонт уходит далеко за границы идеологической области.
Есть ряд областей нашей жизни, в которых весьма выпукло выражена особая человеческая специфика, отличная как от явлений органической жизни вообще, в сущности бесцельной, так и просто от бессмысленного круговорота неодушевленной косной материи. Сюда можно отнести познание, выбор целей, творчество, переживание прекрасного - мы ограничимся самым очевидным, хотя список можно продолжить. Если бросить взгляд на эти области, на то, как происходит в них наше взаимодействие с миром, обнаружится определенная последовательность. Вначале перед нами предстает сцена, на которой еще не разделились первый и второй план, и внешний мир тесным образом вплетен в ткань субъективной реальности, составляя с ней неразделимое единство. Но сама по себе субъективная данность нас не занимает, мы не придаем значения этой ткани и просто ее не замечаем. Мы склонны к тому - и это порой безотчетное и почти инстинктивное стремление - чтобы субъективная составляющая ушла на задний план этой сцены, стушевалась или растворилась, и остался бы один объективный мир, в том или ином его понимании. Скажем, в восприятии и познании мы проявляем интерес к безусловной убедительности, опирающейся на факты и логически обоснованные выводы, чья обязательность для нас самих, а, главное, для тех, к кому мы адресуемся, не вызывает сомнений; для нас важно избавиться от произвольности, царящей в субъективной реальности, чтобы она не компрометировала содержание, предназначенное стать достоянием, признаваемым всеми. Если говорить о поведении, то любой поступок нуждается в том, чтобы ему нашлось место в общей целесообразности, чей смысл выходит за границы собственного Я. Плоды творчества смогут обрести долговечность, если не только выразят сиюминутное состояние художника, а станут значимы для многих. В эстетическом переживании нам открываются такие стороны событий, которые превосходят суету и случайность протекающей жизни. Преодоление собственных границ и утверждение порядка, который невозможно игнорировать и который должен быть признан всеми - таков ход этой последовательности.
Но это только ее первый шаг, и распределение планов на сцене им не ограничивается: в какой-то момент становится очевидной его условность, более того, оно оказывается иллюзорным. Во внешнем мире, в мире объективных безличных связей, событий и законов нет ничего, что обладало бы силой диктата, способного ограничивать наш выбор, тем более избавлять от него. Объективный мир не принимает на себя ответственности, она ему чужда, он к ней не имеет никакого отношения. Итоговое суждение, окончательное решение вопросов, которые задает личность, следует вынести ей самой, и на нее ложится груз ответственности за выбор; будет правильно сказать, что здесь главной становится некая внутренняя детерминированность, а безусловная значимость внешнего мира и безликой объективности рассеивается. В этом сдвиге и выступает автономия нравственной сферы, которая рассеивает иллюзию. Приходит очередь возвратного движения.
Это касается в первую очередь собственно нравственности, моральных требований, этических норм, и проявляется, к примеру, в последовательном и неудержимом падении разнообразных авторитетов - религия и божественная власть оспариваются, государственные и социальные институты ставятся под сомнение, сложившиеся стереотипы общества отвергаются. В свою очередь, приобретают ценность и начинают всячески поощряться определенного рода индивидуальные качества - способность противостоять давлению социальной среды, умение отставить свою свободу и самостоятельность. Этический сдвиг доходит до того, что оспаривается даже власть материального мира и его детерминизм - они уже более не могут служить поводом, чтобы уклониться от выполнения морального долга. Нетрудно указать примеры. Человек, который отказывается признать приговор врачей, находит силы для сопротивления - и болезнь каким-то образом отступает или, по крайней мере, уступает перед силой духа, который не признает ее власти в своих решениях. Другой оказывается в безвыходной ситуации, заброшен в пустыню или на необитаемый остров. Трезвый расчет не оставляет надежд на выживание. Тем не менее, сила духа и здесь не позволяет сдаться, толкая на все новые и новые попытки, и выход находится. Степень неотвратимости, перед которой стоит человек, сама становится мерой ценности решимости сопротивляться.
Однако, выйдя за рамки этики, нетрудно обнаружить сходные явления и в других областях человеческих действий. К примеру, искусство убеждения в известной степени бессильно перед тем, что не существует аргументов логического плана или фактических данных, которые нельзя было бы отвергнуть, отказаться признать, даже если это приводит к абсурду или бессмыслице. Разумеется, такая радикальная позиция вряд ли заслуживает интерес, являясь скорее экзотической формой выражения самостоятельности субъекта, но ведь сама ее возможность есть условие возможности познания. Далее, творческий акт должен найти выход в таком произведении, у которого будет своя аудитория со своим критическим откликом. Этот отклик в идеале предназначен вылиться в объективную оценку произведения, которая определит его место. Но помня об этом, мы ценим в то же время и личную интуицию автора, его способность сопротивляться косному окружению и умение вовремя отмести устоявшиеся правила, чтобы в свою очередь стать законодателем. Доверие художника самому себе, когда он следует своему призванию, многого стоит в наших глазах. Наконец, в эстетическом переживании мы ищем что-то вечное, но грош ему цена, если оно оборачивается перепевом чужих идей или набором ходячих штампов; здесь также ценен собственный импульс, рождающийся из неповторимого субъективного опыта.
Прямой и обратный ход чередуются как у маятника и никогда не останавливаются, они неизменно присутствуют в жизни человека, и составляют, в определенном смысле, суть его природы. Их не следует ассоциировать с какой-то определенной деятельностью, речь идет, скорее, об общем контексте, в каком человеку представляется его взаимодействие с миром, роль, которую он играет, схема того, как должны быть распределены его приоритеты. Если прямой ход связан с адресованностью ко внешним силам, человек что-то ждет от них, что-то стремится получить, или рассчитывает воспользоваться. В них он находит опору, в виде космоса ли, бога, всемогущей природы, или всеобъемлющего социума. В обратном ходе все это теряется, ускользает. Спектр реакций весьма обширен, здесь есть место и эйфории безграничного самоутверждения, и тревоге уязвимости и хрупкости существования.
Оба хода не достигают своей цели, они остаются неудовлетворенными, и один отменяет другой; тем не менее, любое событие внутренней жизни так или иначе вовлечено в этот круг. В малосвязной и текучей неразберихе повседневности мы вряд ли отдаем себе отчет в таком чередовании - оно не притягивает к себе взгляд, ускользая на фоне более насущных требований. Но история культуры, а конкретно - европейской цивилизации, указывает нам период времени, когда поворот маятника захватил все общество и с того момента надолго сосредоточил на себе внимание мыслителей. Хронологически начало следует отнести к времени падения авторитета христианства, и с ним - церкви как морального лидера, хотя трещины присутствовали и ранее в идеологическом фундаменте этой системы, возможно они там были всегда. Однако именно после этого начались безуспешные поиски идеи, принципа или какого-то источника безусловной и очевидной нравственной обязательности. Безуспешные, поскольку автономия моральной сферы несовместима с существованием объективного, стоящего над людьми авторитета, в котором внутренняя детерминированность личности, порождающая индивидуальный выбор, находила бы свой исток.
С открытием Юма и Канта трудность приобретает такую степень очевидности, как если бы речь шла о нахождении квадратуры круга. Несомненно, оба философа отдавали себе отчет в том, что решить ее невозможно - решению просто нет места, тем не менее предлагают свои подходы, чтобы выйти из ловушки. Они уже не указывают тот или иной нравственный авторитет в его определенности, и ограничиваются тем, что дают эскиз линий индивидуального поведения, чьим итогом явилось бы установление искомого нравственного порядка. Эти линии не несут нравственную нагрузку, которая выражала бы прямое моральное требование, императив, и оставляют субъекту безусловную свободу. Тем не менее, на этих эскизах виден, по крайней мере, ее отблеск, идет ли речь о какой-то оптимальности или о каком-то достоинстве. И все же понятно - в нравственной сфере, по большому счету, отблесков нет, здесь нельзя говорить об оттенках или степенях, и поэтому нагрузка даже в ослабленном виде остается нравственным требованием. А, следовательно, утверждает безусловность нравственного авторитета, на который хотя уже нельзя ссылаться, но который поневоле подразумевается, пусть и в новой, завуалированной форме.
В таком же положении оказались и многие другие философские и идеологические течения в своем стремлении разделаться с исторически устоявшимися нравственными авторитетами - релятивизм, нигилизм, скептицизм, анархизм, в более позднее время - постмодернизм. Отдельно стоит отметить титанические усилия Ницше и Кьеркегора выйти за пределы моральной сферы. Но эта сфера никогда никого не отпускает. В конечном счете, и у них тоже речь шла лишь о линии поведения, для выбора которой приводились те или иные основания и аргументы разной степени убедительности. Признавать, что возврат к субъекту неизбежен - это никому не мешало снова и снова втягиваться в прямой ход, чтобы вновь пойти на поиски квадратуры круга - объективного начала человеческого поведения, которое должно привести к становлению желанной устроенности общества, как бы различно не понимали ее каждый из авторов.
Вот что следует сказать относительно первого следствия автономности моральной сферы. Однако вопрос касается не только собственно нравственного аспекта, и здесь следует обратиться к другому следствию. В приведенных примерах можно было заметить, что должное, взятое в более широком смысле, наличествует во всех областях человеческого действия и привносит в них известную организованность и порядок - повсюду ставятся цели, ситуациям придается смысл, события получают оценки, расставляются приоритеты; по большому счету, именно они структурируют и скрепляют всю деятельность, придают ей форму. С этой точки зрения, нравственную сферу следует называть собственной человеческой сферой, ибо все остальное для нее лишь материал, во всех отношениях совершенно индифферентный. Такое присутствие и такая всеохватность и универсальность делает эту автономию выражением уникальности человеческой природы, чей характер бытия выпадает из механической последовательности материального существования.
Однако верно и обратное - деятельность людей в эту механическую последовательность не вмешивается, не нарушает порядок и не оставляет зримых отпечатков, несущих ее специфику, которые позволили бы ее выследить и опознать. Для того, чтобы они выступили из этой прозрачности и стали видимыми, нужно сначала погрузиться в нее - требуется нечто вроде предварительной инициации, и человек совершает это вхождение в процессе социализации. Путь достаточно узкий, и в итоге оказывается, что только он сам способен узреть следы этой деятельности. Ткань нравственной действительности рассеяна в материальном мире, но именно эта прозрачность оправдывает расширенное понимание ее автономии.
Рассуждая дальше, можно взглянуть и на вопрос, в какой мере происхождение человека, человеческого поведения и сознания есть плод, завершающий развитие сначала неорганической, а затем органической материи. Идея такого поступательного прогресса давно устоялась и превратилась в ходячий стереотип. Однако ее опора - лишь в представлении о всеобщей связи природных процессов; она никогда не получала убедительного подтверждения, а ее доказательство неизменно откладывали до лучших времен. Конечно, нельзя не согласиться, что иерархия уровней организации материи не противоречит переходам с одного этажа этой лестницы на другой, когда одни явления служат основанием другим, неизмеримо более сложным, хотя, порой, показать такую связь представляется необычайно трудным, и дело ограничивается лишь черновыми набросками. В последнее время появилось концепция эмерджетности, которой предназначено узаконить представление о том, что новые свойства, изначально отсутствующие у простых систем, возникают с усложнением организации. Эти схемы опираются на наш накопленный опыт, в первую очередь - научный. Но если их пытаются приложить к объяснению человеческой природы, то наталкиваются на факт автономности морали: невозможно, начиная с фактов, какой бы сложностью они не обладали, подняться до уровня моральных сфер - мы логически не можем перебраться из регистра фактических утверждений в регистр нормативный и оценочный, и бесполезно ссылаться на возрастание сложности - она здесь ничему не может помочь.
Интересно разобрать этот вопрос несколько иначе. Как средство для объяснения, концепция эмерджентности может быть востребована, если сталкиваются с двумя разноплановыми, разноуровневыми явлениями, позволяя одно из них, более сложное, раскрыть и прояснить через другое. Примером такого прояснения может служить переход от знания химических явлений к пониманию процессов биологических. Однако такое сопоставление двух уровней сближает явления, чей объективный характер очевиден, по отношению к ним мы зачастую лишь сторонние наблюдатели, и они совершаются независимо от нас. И хотя для понимания каждой из групп явлений, отстоящих друга от друга иной раз достаточно далеко, наука пользуется принципиально различным аппаратом понятий, категорий и концепций, все же с точки зрения абстрактно-логической это один и тот же регистр утверждений фактического характера.
Вся эта конструкция рушится, как только дело касается человеческой сферы, которая, как мы уже сказали, ничего не являет. Плоды нашей деятельности и она сама в целом отсутствуют в материальном мире как особые самостоятельные факты и не вносят никакой специфики в его ход. Если эта специфика все же каким-то образом присутствует, то не является, как являются материальные события - дуновение ветра, восход луны, блеск алмаза; она просто дана в нашей практике, и мы осознаем ее, будучи погруженными в нее и в силу этого обладающими ключами к ней - регистром нравственных понятий и категорий. И в силу того, что отсутствует как явление именно тот самый уровень - человеческий мир, к которому должна вывести эмерджентность, она оказывается бесплодной. Именно в этом смысле автономность морали указывает дорогу к уникальности человеческого существования.
Вернемся на землю. Представленная в таком виде проблема обоснования авторитетной системы ценностей представляется неразрешимой, само существо дело таково, что ее решение невозможно. Однако практическая нужда заставляет возвращаться к ней снова и снова, ибо интуитивно понятно, что от этого зависит устойчивость общества и его институтов. Спор между двумя направлениями, вдоль которых развиваются либеральные учения, по-видимому, никогда не завершится.
Остается добавить, что подобный анализ логических отношений не исчерпывает проблему. Надо вспомнить еще один аспект - исторический - который совсем не был затронут. А он может оказаться достаточно важным. Дело в том, что в материальном мире, где все следует принципам детерминизма, история событий не имеет значения, и по своей важности прошлое всегда уступает текущему состоянию. Но нравственная сфера, пребывая вне этого потока, не подчиняется непреложным и неотвратимым законам и находится в ином положении по отношению к истории и к прошлому. Историческая практика держит ключи к пониманию любого культурного события, а вместе с ними и всех моральных категорий. (Здесь уместно сравнение с речевой практикой людей, говорящих на одном языке. Любое повествование, осмысленное слово или фраза понимаются через исторические моменты, прожитые носителями данного языка, которые для их расшифровки предоставляют богатство своих образов, сюжетов, событий.) Поскольку объективный и безличный мир не имеет власти над моральной сферой, история приобретает для нее особое значение, и, вполне возможно, заслуживает особого внимания при анализе проблемы системы ценностей. Но это уже отдельный разговор.
