Вечная жизнь как личностная катастрофа или Урок экзистенциальной философии Остапа Бендера
Но за этой вуалью тишины и спокойствия мчится ночь и вот-вот бросится на нас... В тот момент, когда мы меньше всего этого ожидаем. (Сэмюел Бекетт)
Одним дождливым воскресным утром я прогуливался в парке, где обратил внимание на двух молодых людей, которые потерянно, без всякого дела слонялись по его пустынным дорожкам. Одеты они были с иголочки, как два банковских клерка; на пиджаках пришпилены пластиковые карточки с именами и названием какой-то ассоциации. Кажется, это были мормоны. Вот они только что остановили появившегося на главной аллее единственного прохожего - других поблизости не было, - и стали очень убежденно что-то ему говорить. Особенно наседал тот, что был главный в паре - повыше и постарше. Что же касалось их собеседника... в общем достаточно было одного взгляда, чтобы понять, кем был их собеседник. Незабываемые медальные черты лица, могучая шея, несколько раз обернутая старым шерстяным шарфом, - тут не могло быть сомнений - это был Остап Бендер. Он держал в руках книгу, которую вручил ему молодой человек, рассеяно перелистывал ее туда-сюда и также рассеяно слушал.
Молодой человек говорил довольно долго, с энтузиазмом, пока не произнес: "Мне очень важно знать, что у меня и у моих близких есть перспектива вечной жизни". На этой фразе Остап Бендер в упор уставился на говорившего и весьма бесцеремонно прервал: "Послушайте, киса, а зачем вам вечная жизнь? Что вы будете с ней делать? У вас же нет никакой фантазии!" Затем резким движением затолкнул книжку за борт пиджака юного проповедника и, потеряв всякий интерес к нему, зашагал к выходу, где, выйдя за ворота, мгновенно скрылся.
Два проповедника смотрели ему вслед с озадаченным видом и, судя по всему, к вопросу великого комбинатора вряд ли были готовы. Возможно и никогда не задумывались над подобными вещами, удовлетворяясь стандартной парадигмой и стереотипными формулами своей религии. Хотя, конечно, кому как не им следовало бы досконально разобраться в них. В общем, можно было думать, что экзистенциальная глубина проблемы была для них, пожалуй, пока еще скрыта, и пытаться добиться от них что-то содержательное, скорее всего, не имело смысла, поэтому ничего не оставалось делать, как разбираться без их помощи.
Вопрос, если его сформулировать несколько иначе, мог бы, наверное, звучать так: "Есть ли у вас проект того, что вы будете делать в вечной жизни? Какие дела позовут вас, какие планы будут вас занимать? Какие целистанете преследовать?" Тут даже неважно, верите вы в возможность вечной жизни и, тем более, в ее реальность или, напротив, лично для вас она лишь вздорная фантазия, чья-то idee fixe, на которой зацикливаются, когда слишком озабочены собственной персоной. Вокруг этого всегда накаливаются эмоции, которые ничего, по сути, не решают, и мы эти разночтения попросту отложим в сторону.
Поначалу все кажется просто. Ничего особого придумывать не надо: вот, пожалуйста, первая ассоциация - вечер пятницы, конец рабочей недели. Все - заботы, напряжение, сроки - отодвинуто в сторону, на время забыто; впереди - два дня и вечер в придачу. Может быть, что все уже распланировано заранее - кино, гости, поездка на природу, дача, рыбалка, книга, безвылазное сидение в интернете и т.д. А возможно - пока ничего еще не решено, и мелькают какие-то туманные образы, каждый из них куда-то зовет. И это тоже хорошо - многообещающая неопределенность; все само потом придумается, по ходу дела. Вот так примерно мы и планируем свои выходные, каждый по-своему. Чем плохое сравнение?
Или лучше другая ассоциация - отпуск. Все то же самое, но срок длиннее, планы обширнее, разнообразие вариантов больше - как использовать время, что с чем сочетать. Даже по работе можно успеть соскучиться.
Но выходные пролетят быстро, да и отпуск не покажется длинным, а потом вернутся обязанности и колесо забот завертится снова.
Поэтому поспевает третья ассоциация - выход на пенсию. Это уже не для всех, а для тех, кого активная жизнь стала утомлять, у кого накопилась усталость, кого навязчивый ритм дом-работа-дом-работа-дом-работа стал душить своей нескончаемостью и неотвратимостью. Перспектива, которая до сих пор представлялась только теоретически, начинает где-то впереди светиться своей реальностью, и ее привлекательные стороны чаще и чаще приходят на ум. Как же - вы отложите заботы, напряжение, сроки - раз и навсегда! Груз, наконец, свалится, и придет желанная свобода. И если выходные дни заканчиваются, наступает понедельник и приносит заботы обратно, то тут понедельника не будет... Похоже на вечную жизнь? Нет, не очень...
Потому как в этом месте ассоциация дает сбой: понедельника-то не будет, но там, на другом конце траектории, будет нечто (или ничто), о чем хочется сказать - уж лучше все-таки понедельник!
Короче говоря, там позвякивает финальный звонок, и его слышно на входе; смерть, ждущая у последней границы, бросает тень, которая тянется до самого порога. И вы уже не торопитесь входить. Как сказал товарищ Сухов: "Лучше, конечно, помучиться".
Итак, последняя, третья ассоциация никуда не годится, и если вы хотите представить вечную жизнь, то пенсия - это самая плохая аналогия, какую только можно придумать.
Но нам и на первые две ассоциации уже смотреть не хочется - они не намного лучше! Груз забот мы сбросили, уйдя с работы, на каких?! - только тех, что связаны с ней. А здоровье, семья, квартира, машина, дача? Деньги, наконец? Короче говоря, остается масса разнообразных хлопот, которые не отпускают никогда, для них нет ни выходных, ни каникул. И никакой капитал, никакая власть не обеспечат безопасность. Вот, скажем, ты миллиардер, и отпуск у тебя, поэтому такой, что никогда не заканчивается... Но при этом почка у тебя отказывает. Хорошо, эта проблема, может быть, решаема - купят лично тебе здоровую почку у какого-нибудь "донора", заменят... Лучше тебе от этого станет? Может и лучше, может и отпустит на какое-то время... но ведь там еще какая-нибудь болячка подоспеет. Бомж подыхает, и ты подыхаешь; от того же самого, что и он. Бомж, может быть, еще и мозги пропил, ничего не соображает, спокойно к концу плывет, а у тебя IQ, он тебе не думать не позволяет.
Или, скажем, ты - президент, король, цезарь или просто сенатор, со здоровьем все в порядке и деньги надежно вложены... А сын - воровать пошел. Буквально пошел, квартиры брать, по карманам шарить. У тебя - власть, у тебя - возможности, а он - по квартирам... Потому что твои возможности ему поперек горла, а тут - "украл, выпил, в тюрьму! украл, выпил, в тюрьму! Романтика!" А дочь - проститутка. Или наркотики колет. В общем, жизнь ты себе, казалось, организовал, а она у тебя из рук уплыла. Короче говоря, все гарантии - относительны, все решения - решения временные, ненадежные, сомнительные.
Как видим, все наши сравнения с вечной жизнью, все наши ассоциации работают очень плохо. Ясно, что ситуация, в которой находимся мы все, пока живем жизнью простых смертных, и та ситуация, в которую попадает существо, которому дарована вечная жизнь, отличаются настолько, что стереотипные ответы здесь не проходят. Не мудрено, что кто-нибудь возмутится и заявит: так дерзко привлекать сюда наши узкие, ограниченные аналогии - это профанация святой идеи! Ну, я же говорил - эта тема способна вызвать столько эмоций! Однако посмотрим, что тут можно еще сказать.
Тень смерти портит всю картину. Но ведь есть и другие заботы, не смертельные, но тоже серьезные. Полноте! действительно ли другие? и в чем их серьезность? Ведь если вдуматься, то вся жизнь построена и оформлена тем, что мы постоянно, ежеминутно противостоим угрозе собственной смерти. Эта угроза заставляет нас заниматься множеством вещей и дел, которые должны эту угрозу отвести, ослабить или отдалить. Мы должны зарабатывать на жизнь, следить за здоровьем, заниматься жильем, беспокоиться о своей семье, думать о чистоте того пространства, в котором живем. Ни от одного из этих дел мы не можем отказаться без риска потерь, которые могут стать безвозвратными. И даже если все эти дела распадаются, рассыпаются на мелкие заботы, каждая из которых представляется незначительной, общая цель остается не менее серьезной.
Неотвратимость угрозы и тот факт, что она определяется внешними условиями по отношению к нам, а не нашей собственной прихотью или произволом, задает серьезность. Мы называем свои занятия, свои дела серьезными именно в силу их неотвратимой обязательности, в силу того, что мы не можем отказаться, уклониться от вызова, который стоит за ними. Не мы их выбираем, а они нам навязаны, и крайняя точка, от которой исходит эта неотвратимость - это угроза смерти.
Вот, скажем, хирург в больнице. Серьезное его занятие или нет? Если подступиться к самому хирургу с этим вопросом, то он, скорее всего, просто проигнорирует его - некогда! А если прижать его посильнее - зарплатой или еще чем-нибудь, то он может махнуть на все рукой и остаться дома. И когда пара больных с перитонитом испустит дух, то к нему тут же прибегут и приведут поскорее к операционному столу - дело-то серьезное, смерть не шутит.
Парадокс с вопросом о серьезности заключается в том, что он неуместен, когда речь идет о серьезном деле. А когда разговор о серьезности становится содержательным, и начинают приводить доводы в пользу серьезности того или иного обстоятельства, то это первейший признак, что оно - пустяк.
Вот карабкается скалолаз по отвесной стене. Насколько серьезно это дело? Нисколько - он мог бы и не карабкаться. Хотя, если что - жизнью заплатит за малейшую ошибку. То есть, вроде бы серьезно. Но полез сам, по своей инициативе, нервы пощекотать, себя испытать. И вы начинаете рассуждать - серьезно, несерьезно... нервная система - она тоже стимуляции требует, смена жизненного ритма - это полезно, особенно для городского человека, и так далее, аргументов в защиту серьезности много.
Но вдруг он застревает. Что-то происходит, и он уже не способен выкарабкаться сам. Вызывают подмогу, и лезет другой скалолаз - спасатель. Причем - вот ирония - по той же самой траектории, по тем же камням. Внешне - разницы никакой. Но о нем уже не скажешь - это несерьезное дело. Вообще ничего не скажешь, а будешь ждать - получится, не получится? Вот она - серьезность. Первый скалолаз мог бы и дома остаться - ничего бы с ним не сделалось, ни с ним, ни с другими. А второй - не мог. А если бы остался - полез бы третий, четвертый. А никто не полез - первый так бы и остался там... Смерть четко проводит свою классификацию. Причем безразлично, своя смерть или чужая - она одинаковой мерой отмеряет серьезность, и, отодвигая чужую смерть, ты безотчетно стремишься отодвинуть свою, и чужая смерть - это еще один ход стрелки на твоем секундомере.
Поэтому серьезность не распространяется на занятия, так сказать, воскресные - все то, чем мы занимаемся по собственному выбору: спорт, игра, чтение, сидение в гостях и тому подобное. Каждое из них может быть без ущерба и важных потерь убрано и заменено чем-то иным. Понятно, что пытаться назвать такое дело серьезным - значит вызывать смех.
В состоянии такого "воскресного" времяпровождения находятся дети. Они не чувствуют давления смертельной угрозы, она для них попросту отсутствует, и любое занятие становится игрой.
Что же должно произойти с личностью, которая оказывается в условиях вечной жизни? Давайте определим, что же мы имеем в виду под этим выражением - вечная жизнь. В первую очередь - отсутствие угрозы смерти. Полное отсутствие угрозы смерти, без малейших исключений, такое отсутствие, которое бы исключало страх смерти, в противном случае ничего не было бы выиграно спасением.
Исключаются не только сама смерть и ее ожидание, страх перед ней, но отменяются также и страдания - физические и моральные, которые так или иначе имеют к ней отношение.
Здесь могут возразить: разве отсутствие смерти означает отсутствие страданий? С какой стати такая корреляция? Скажем, человек, которому смерть не угрожает, мог бы мучиться от голода или холода, если бы не предпринимал мер, чтобы от них защититься. Действительно, такая схема ничему не противоречит, и человека, находящегося в такой ситуации, казалось бы, можно вообразить. Но будет ли правильно, если мы вот так расцепим два обстоятельства - отсутствие смерти и наличие страдания? И чувство голода, и страдание от холода не возникают сами по себе, они не бесцельны, а есть предвестники смертельного исхода, и без перспективы смерти не имеют никакого смысла - они ни о чем не предупреждают! Выделять их в самостоятельное условие - это искусственный ход, формальная конструкция. Сохраните страдания без угрозы смерти, и они сами станут своеобразной игрой - жестокой, но игрой. У таких страданий не было бы экзистенциальной серьезности.
Но кроме физических есть и моральные страдания - неразделенная любовь, человеческая неблагодарность, предательство, конфликтные ситуации и тому подобное. Как быть с ними? Почему бы их не сохранить? Но эти страдания - не физические, и вне взаимодействия отдельного человеческого эго и окружающего его социума они лишены смысла, если не просто невозможны; только подпитываясь этим взаимодействием нравственные страдания приобретают плоть и кровь. Поэтому страдания уязвленного эго, перед которым нет никакой угрозы безвозвратной потери, тоже нельзя воспринимать серьезно, по-настоящему. На самом деле, даже в обычной жизни их серьезность, может быть, и не отрицают, но, при случае, сопоставляют с "настоящими" страданиями - болезнями, увечьями, смертью, чтобы таким образом подчеркнуть их второстепенность. Можно ли тогда их считать экзистенциальными?
В общем, здесь надо воздвигать некий барьер и не рассматривать всевозможные комбинации - вечная жизнь плюс те или иные опции - страдания, потери, угрозы и тому подобное - поскольку в них нет смысла. Эта комбинаторика без границ ничего не проясняет; более того, она, несомненно, сама представляет собой игру.
Но если убрать угрозу смерти, то вместе с этим прекратится психологическое и моральное давление на личность, которое вынуждает противостоять этой угрозе. Поэтому она - безо всякого действия со своей стороны - оказывается в таких условиях, в которых находится ребенок - нескончаемые каникулы. Все занятия без исключения превращаются в игру, потому что ни одно из них не обязательно. Каждое дело может быть начато в любой момент, брошено, когда захочется, на любом этапе, после чего вовсе забыто, при этом не будет никакой опасности, никаких невосполнимых утрат. Любая деятельность теряет свою серьезность.
А как же быть с творчеством? Разве оно в таких условиях не способно стать самостоятельной деятельностью, самодостаточной и значимой самой по себе, безотносительно угрозы, не будучи стремлением удовлетворить какую-то насущную нужду? Вот кто-то получает неограниченную свободу, принуждение текущего момента рассасывается и исчезает безвозвратно, и теперь можно реализовать все планы, на которые никогда не было времени. Что будет делать человек, у которого остался нереализованный творческий потенциал? Писатель напишет книгу, художник - картину, ученый разберется в новой трудной проблеме. Стоп, а что там будет у каждого из них? Какой конфликт, какую жизненную коллизию предложит нам писатель? Откуда он возьмет содержание своей драмы, ее интригу? Любовный треугольник, предательство друга, самоотверженность солдата, борьба за власть - где они остались? В жизни смертных людей, где таких сюжетов пруд пруди? Что говорить, ведь это единственный источник, больше нигде, кроме него, сюжетов нет! Ну, допустим, писатель так и поступит - обратится к этому пережитому опыту, начнет вытягивать сюжеты из земной жизни - это всю вечность-то, - хотя, надо заметить, бессюжетность его собственного положения - уже нехороший признак. Но кому будет адресована эта книга? Читателю, у которого такая же бессюжетная перспектива, что и писателя? Книга всколыхнет (всколыхнет ли?) былые воспоминания, в которых больше никакой пользы нет? Выходит, ни читателю, ни писателю книга не нужна! Пустое занятие: можно написать - если хочется, а можно и не писать. Или ученый: вот он решает свою научную проблему, как кроссворд отгадывает: расставил слова по вертикали, по горизонтали, потом сверил с ответом - все сошлось. Или не сошлось, вот в этом месте ошибся, нужно не так, а по-другому. И что дальше? Ничего, решай другой кроссворд. Или не решай никакой. Все это уже никому не нужно, нужда-то не давит, и никто на твой успех никогда не обратит внимание. Или сочинишь ты музыку... А какую - минорную, мажорную? Которая, якобы, передает твое переживание... Какое еще переживание? о чем ты переживаешь, что тебя давит? Да ничего не давит, пустое томление, ни по какому поводу. В общем, за что ни возьмись - любое творчество растворяется в бессмысленном, бесцельном тасовании обломков того, что когда-то в жизни простых смертных было этапами творчества. У них - было, а тебе это уже недоступно. Поскольку в положении бессмертного смысл всей этой суеты заключается уже не в творчестве, а в том, что надо сделать похоже на творчество - ведь мы еще помним, каким оно было... Как будто пытаться дышать по инструкции, тогда как в былые времена делал это неосознанно, и дыхание было необходимостью. А теперь - дыши, не дыши, ничего с тобой не сделается, не пропадешь... В общем - игрушки.
Итак, личность в виду вечной жизни находится в положении ребенка. Она не способна найти для себя серьезное дело, нацеленное на отражение смертельной угрозы, дело, которое могло бы стать вызовом для нее, в котором она могла бы проявить себя как личность. И эта ситуация чревата катастрофой.
Положение ребенка, с этой точки зрения, очень показательно. Давайте посмотрим, как реагируют родители на его появление. Вот ребенок, ему нет и года, лежит в своей кроватке, гукает, неловко пытается дотянуться до ярких игрушек, натянутых на резинке, бесцельно стучит по ним ногами, пускает пузыри. Родители умиляются всему - жестам, звукам, действиям; показывают его гостям - "правда здорово?! какой славный! уси-пуси!!!" и т.д. Короче - вот оно, блаженство, ну или почти оно. Но раз уж так все замечательно, тогда давайте - "Остановись, мгновение, ты прекрасно!" - пусть ваш ребенок навсегда останется таким, какой он сейчас, согласны? 20 лет, 30 лет, 60 лет - а он все так же, лежит, гукает в кроватке, правда здорово? О нет, счастливых папу и маму эта перспектива абсолютно не устраивает! В общем, тут и говорить не о чем - родители могут сколько угодно восхищаться своим ребенком, его детской наивностью, неумелостью или неискушенностью. Но стоит им объявить, что их ребенок навсегда останется в состоянии детства, что он остановится в своем развитии - моральном, умственном или физическим - и у родителей начнется паника, это событие станет их личной катастрофой.
Дело в том, что состояние ребенка, период детства не имеет само по себе смысла. Предназначение ребенка - стать взрослым, именно так мы его рассматриваем. Ребенок должен вырасти и найти свое место в общем ряду, он должен заняться серьезным делом, принять на себя часть смертельной угрозы, перед лицом которой находятся все.
Хорошо, теперь посмотрим с другого конца. Дело в том, что то же самое отношение мы встречаем в отношении ситуации, когда в детство впал взрослый. Причины могут быть самые разные, в основном - объективные: плохое здоровье, генетическая предрасположенность, старость, но может быть и собственная вина, например пьянство. И вот человек перестает ответственно вести себя, рационально планировать и совершать поступки, а его инфантильность переходит всякие границы. Такая ситуация также квалифицируется как личностная катастрофа. Причем нельзя не заметить некий этический парадокс - как на катастрофу, на нее смотрят окружающие, но не сама личность или то, что от нее осталось. Она сама, может быть, еще и в блаженстве, а переживают одни только близкие. Немудрено, что возникнет и такое мнение - а в чем тут катастрофа? человек-то не страдает, что вы расстраиваетесь? Спорить с этим мнением мы не будем, но факт остается фактом - никто не станет желать себе такое будущее.
В общем, детское состояние только тогда приемлемо, когда оно имеет перспективу, в которой ребенок становится зрелым человеком, необратимо, невозвратно. Но чтобы стать взрослым, нужна серьезность вызова. А он, в свою очередь, приходит только из того единственного источника, который рождает серьезность - из смертности человека.
Наверное, такая схема показалась бы более понятной, если бы ее центральным пунктом был позитивный идеал, притягательный символ, объединяющая идея, короче говоря, что-то, что имело бы недвусмысленную нравственную ценность. А здесь этот центральный пункт - угроза смерти. Что же тогда получается - смерть приобретает позитивный этический смысл? Этический парадокс? Не стоит спешить с выводом - у нас есть пример такой идеологии, которая настаивает на очищающей роли страдания, незаметно превращая его в самоцель и размывая, тем самым, нравственные критерии. Ни смерть, ни ее свита не несут сами по себе никакого позитивного заряда, и ничто нас не обязывает искать или вкладывать в них нравственный смысл. Смерть до тех пор будет сохранять свою значительность, пока ее рассматривают исключительно как негативное событие, не прибегая ни к каким уловкам, профанирующим ее серьезность.
Тень смерти лежит на жизненном пути по всей его длине, дотягиваясь до самого рождения и, по сути, является той нитью кристаллизации, вокруг которой выстраивается личность - осью, вокруг которой она только и способна выстроиться - даже если эта взаимосвязь остается скрытой от сознания, даже если мы не желаем ее признать.
И если эта нить почему-либо отсутствует, мы говорим о вырождении и катастрофе личности. Если угодно такое сравнение, то убрать смертельную угрозу - это как выбить табуретку из-под человека с петлей на шее - его задушит собственный вес. Человеческая личность рассыплется, растворится, испарится, исчезнет.
Возвращаясь к идее вечной жизни, можем теперь сказать, что в нее заложена эта личностная катастрофа. За отсутствие смертельной угрозы надо платить, и платой становится полная дезориентация личности, которая заканчивается вырождением впавшего в детство взрослого. Блаженство идиота - такова перспектива, и идеал вечной жизни не может ей противопоставить ничего.