1937 год — танцы: танго, фокстрот в сквере Пионерской улицы, чужие щемящие мелодии, но в них умещаются и драматизм степного магнитогорского новостроя, и трепетная лирика отзывчивого сердца, и полувзгляды провинциальной доверчивости... жизни: все будет хорошо!
К 37 году Магнитка уже построилась, сплотилась и обрела профессиональное будущее.
Историки сообщают: по итогам 1934 года в молодой стране Советов металлурги выдали 10 миллионов тонн чугуна. Это была гарантия развития, а не кризиса. 26 декабря в Кремле на встрече с металлургами страны Сталин провозгласил тост в честь семьи Коробовых. Каково?
Семья Коробовых — это доменщики Макеевского завода, это Донбасс. Отец Иван Григорьевич Коробов, обер-мастер (коренная, почти мистическая профессия), обеспечил в 1934 году самый высокий в стране съем металла с пода печи. У него ко времени встречи со Сталиным было уже три сына, все доменщики: старший Павел (1902 г. р.) к той поре уже закончил Московскую горную академию и работал в доменном цехе Енакиевского завода (крупный промышленный центр Донбасса). Второй сын Николай (1905) и третий Илья (1910) работали рядом с отцом. По семейной традиции все сыновья пришли в цех к отцу в 14 лет.
На Магнитку Павла Ивановича Коробова направил Орджоникидзе начальником доменного цеха. Это было в 1936 году. Все специалисты-металлурги, конечно, знали об особом внимании вождя к семье Коробовых, об этом писали центральные газеты, и мы можем предположить, что Павел Коробов был «звездным мальчиком». По тому времени это означало, что он больше металлург-технолог, чем активист-политик.
Магнитогорская девушка Роза Инкина в 1937 году училась в педагогическом училище, ей было 17 лет. Она рассказывает: «В Магнитке это были годы расцвета, годы счастливой мирной жизни. Мы все были очень активны и очень бурно учились. В городе было много студенчества. Мы интересовались всем: и наукой, и политикой, увлекались спортом, постоянно в чем-нибудь соревновались, рылись в книгах, было модно переписываться с центральными газетами, быть рабкорами местных газет. Были в моде остроумные беседы знатоков. Нам был нужен блеск эрудиции. И все мы знали, что у нас необыкновенный директор комбината — Павел Коробов. Его популярность среди молодежи я могу сравнить с популярностью Паши Ангелиной...» (Паша Ангелина — знатная трактористка, организатор первой женской тракторной бригады). Тогда этих «знатных» называли «новые люди» и еще «выдвиженцы», но это не то, что сегодняшнее «новые русские». Содержание противоположное. Кто-то из пионеров рассказывал про Коробова такую историю: «Юность Магнитки была поглощена авиаспортом, работал аэроклуб, и множество молодежи толклось на аэродроме. А пионеры тогда собирали средства на самолет «Магнитогорский пионер». Пионеры были дерзкие, свободные, верили, что им принадлежит вся страна, включая Красный Кремль и газету «Пионерская правда». Группа таких пионеров заявилась на поселок «Березки» и угодила в коттедж, где жил Павел Коробов. Он приветливо встретил ребят, каждому пожал руку и принялся отдавать им деньги на самолет. Но оказалось, что Коробов был не один, у него гостил Серго Орджоникидзе. И Серго сконфуженно признался, что у него нет денег. Тогда Коробов внес в пионерскую копилку денежки и за наркома Серго Орджоникидзе». Таково пионерское предание. И нет смысла его редактировать.
Роза Дмитриевна Инкина вспоминает, какой красивой была улица Пионерская, где били фонтаны и цвели цветы. Как их берегли и дети, и взрослые, может быть, потому, что сами были причастны к их появлению в пустынной степи. По вечерам романтический Георгий Абрамцев, начальник кинофикации и выращиватель георгинов, заводил свой патефон, и над сквером плыла прекрасная танцевальная музыка. Танцевали три раза в неделю и очень гордились этой устоявшейся традицией. Оазис в пустыне!?
Собственно при Коробове город предался углублению культуры производства и культуры быта. Павел Иванович был металлург чистейших кровей, и принцип его был таков: освоение проектной мощности комбината. Хочешь быть металлургом — учись и работай, для этого есть все условия, не хочешь работать — уходи.
Вы спросите, а где же репрессии? А кто бы о них знал? Вот за истекшие 10 лет реформ и «независимости России» радикальные демократы извели множество живого народа, но у них тоже идея, и они сами не считают свою политику репрессивной... и не считаются с жертвами... и тоже творят пространство по старому принципу «лес рубят — щепки летят...»
К сожалению, на 37 и 38-е годы становления легендарного завода приходится пора «партийных чисток». Всем, кто о них знал, это казалось таинственным наваждением, которое вот-вот закончится.
Иван Григорьевич Крячко прибыл для освоения и пуска ММК в 1932 году из города Мариуполя. Он, машинист завалочной машины, принимал участие в сотворении первой магнитогорской стали и был сердечно предан ей до конца своей жизни. И в 70-х, и 80-х годах при наших встречах он взволнованно рассказывал, как много было недоброжелателей и вредителей в цехах и в годы освоения, и даже в годы войны: «Завод, конечно, защищался... — была строго организована система осведомителей. А как же иначе?»
Мне так же нравится в этом случае цитировать книгу Джона Скотта: «За Уралом. Американский рабочий в русском городе стали». Напоминаю, что Д. Скотт до 1938 года работал в доменном цехе мастером электросварщиков. Я привожу текст, касающийся Коробова:
«После проведения чисток административный аппарат управления всего комбината почти на сто процентов составили молодые советские инженеры. Практически не осталось специалистов из числа заключенных, и фактически исчезли иностранные специалисты...»
Павел Коробов сменил Завенягина на посту директора комбината в начале 1937 года. В тридцать пять лет он стал директором комбината, перерабатывающего одну четвертую всего количества железной руды в Советском Союзе, двенадцать процентов чушкового чугуна и около десяти процентов листовой стали, но комбинат этот работал неудовлетворительно.
Первые несколько месяцев новый директор работал скорее пассивно, нежели энергично. Он старался избегать принятия решений по каким-либо острым вопросам, в том случае, если был в себе не уверен, и предоставлял значительную свободу принятия решений начальникам цехов. На некоторых наиболее трудных участках, как, например, в мартеновском цехе, увеличился объем выпуска продукции. И это происходило в то время, когда несколько лучших заводов Советского Союза, директора которых, известные всей стране, были арестованы и расстреляны (например, Гвахария в Макеевке), даже не выполнили планов по производству продукции.
Коробов постоянно занимался своим образованием, читал иностранные технические журналы и неутомимо работал. Он нравился большинству своих подчиненных, однако многие инженеры старшего поколения были невысокого мнения о его технической подготовке и способностях.
Когда в конце 1938 года чистки закончились и сотни ранее арестованных людей были освобождены (им были принесены скупые извинения за «ошибки», допущенные следователями), когда аресты прекратились или почти прекратились, большинство магнитогорских рабочих были настроены жизнерадостно, бодро, оптимистично.
Старшее поколение металлургов, которое сердечно относилось Коробову, высказывало убеждение, что прекратившиеся на комбинате чистки — это заслуга директора, вступившего в дипломатические переговоры с идеологической Москвой и ее силовыми структурами. Поговаривали, что, видимо, решался вопрос, должна ли молодая Магнитка выдавать металл или должна доказывать свою преданность марксизму-ленинизму?
Собственно говоря, эта ситуация повторилась в 1941 году, когда тотальная мобилизация опять опустошила рабочие места на комбинате, и теперь уже директору Носову пришлось вопрошать экспансивную Москву: «Кто будет плавить металл, необходимый фронту?»
А Павел Иванович Коробов в 1939 году был назначен заместителем министра черной металлургии СССР. Так началась его столичная жизнь, конечно, под присмотром Вождя.
В Магнитку он возвратился еще один раз. В январе 1943 года, когда начался тотальный разгром фашистской армии, Павла Ивановича Коробова почему-то вновь назначили директором Магнитки: то ли в чем-то провинился несгибаемый Григорий Носов, то ли в чем-то провинился перед комитетом обороны Коробов. Только с января по июль 1943 года Коробов вновь был директором ММК.
Дипломатичные ветераны-металлурги утверждают, что Коробов из Магнитки осуществлял руководство бесперебойной, согласованной и наступательной работой заводов Сибири и Урала, имея на то неограниченные полномочия Государственного Комитета Обороны. И есть великая тайна 43-го года. Возьмем для прояснения цитату у писателя С. Алексеева: «К концу сорок второго молодняк выбили и искалечили, армия стала пополняться людьми старшего поколения, в бой пошла коренная Россия, состав армии более чем наполовину уже состоял из носителей материковой национальной психологии и мироощущения. В этом состоял истинный перелом в войне. Грань сего явления совершенно четко отбивается, когда вдруг вместо революционных петлиц вводятся «белогвардейские» погоны, богоборческая власть открывает церкви (январь 1943 г.), а над осажденным Ленинградом летает самолет с иконой Владимирской Божьей Матери, замыкая город в охранительный круг».
Если эту стратегию определяли разум и дух трех главных полководцев — Жукова, Рокоссовского и Конева, то, видимо, вестником новой стратегии в тылу стал «коренной металлург» Павел Коробов. «Ядерным» извержением энергии освобождалась Коренная Россия от нашествия:
Когда на запад эшелоны,
на край пылающей земли,
ту мощь брони не зачехленной
стволов и гусениц везли, —
тогда, бывало, поголовно,
весь фронт огромный повторял
с вздохом нежности сыновней
два слова: Батюшка Урал...
Видимо, правительственные функции на Магнитке Коробов выполнил с доблестью, потому что к исходу 1943 года ему было присвоено звание Героя Социалистического Труда.
Закончим наши рассуждения лирикой. Роза Инкина, тогда ее звали «Роза Магнитки», в 43-м была комсоргом на строительстве 6-й домны. Она вспоминает: «Как сейчас вижу, идет по цеху Носов, а за ним Коробов. Бригада доменщиков почтительно пропустила мимо себя неприступного Носова, и вдруг рабочие стали вытирать руки о спецодежду, чтобы за руку приветствовать Коробова... Оказывается, у Коробова со времени работы в цехе была привычка, он именно любил пожимать руки доменщикам, так он выражал свое уважение к рабочим рукам (корню России). И рабочие не забыли этой его привычки...»
Коробов П. И. в 1955 году назначается первым заместителем председателя государственного комитета по новой технике при Совмине СССР. Более 10-ти лет-председатель советской части Советско-Чехословацкой комиссии по научно-техническому сотрудничеству.
Кавалер шести орденов Ленина. Годы жизни 1902-1965.
Яйцегорск
Рассказал мне эту историю Михаил Егорович Горшков, автор заводских очерков «Притяжение Горы».
В начале 90-х годов смута уже овладела почти каждым человеком. В Магнитогорске одни металлурги еще держались здравого смысла, а народ, который помельче, бросился видоизменяться: кто подался в экстрасенсы, кто в колдуны, а иной и в священники...
Тут же стали собираться в кружок историки, писатели и ветераны труда. Стали записывать друг за другом воспоминания и чтобы обязательно на новый лад. Так-то вот и получилась эта история.
Краевед доказывал, что город Магнитогорск произошел вовсе не от 1929-го года, а гораздо раньше, со времени образования станицы Магнитной. Писатель не очень-то верил историку, но требовал в память о поруганном казачестве назвать мост через речку «Казачьей переправой». Другой знаток догадался, что Саша Ворошилов, что на первой плотине геройствовал, никакой не герой, а просто наркоман. И хотя сведений об этом никаких нет, предположить хочется, потому что на дворе в моде дегероизация. Действительно, герои нам не нужны, пока петух жареный не клюнет в темечко.
Иные сердитые философы призывали прекратить называть Магнитку легендарной, НАДОЕЛО. Тоже уважительная причина: никакая она не легендарная, а просто — зона экологического бедствия. В общем, разыгрался плюрализм. Один металлург-ветеран сидел, скрепя сердце, до слезы себя довел молчанием: чего уж теперь поминать, что «выше нашего Магнитостроя в мире не было горных высот», и эти «дни и ночи у мартеновских печей, когда не смыкала наша Родина очей». Поплакал, помолчал да и возговорил: «Правильно вы тут беспокоитесь. Надо помнить свои истоки». Я тоже вот припомнил, что тут когда-то текла речка Яик. Потом столичная императрица Екатерина приказала речку переименовать: стала вместо Яика река Урал. Я предлагаю вам учесть это дело. Восстановите историческую справедливость, обратно назовите Урал Яиком. А Легендарную Магнитку, коли уж она стоит на реке Яик, предлагаю переименовать в город Яйцегорск. Поднялся да и вышел. Ай, да металлург!
Не знали еще просвещенные люди, что скоро отберут «деформаторы» у всех нас денежные вклады в благодарность за свободу мнений, останемся мы, философы, без копейки в кармане, страна завалится в непроходимый кризис, и мы снова будем цепляться за «Легендарную Магнитку», как за спасательный круг.
Старых гор подаренье
Желание высказаться о «Малахитовой шкатулке» П. П. Бажова возникло после просмотра фильма Т. Абуладзе «Покаяние». Если вы помните, там художник Сандро говорит все попирающему политику Варламу: «Батоно Варлам, разве я своими картинами или вы своими заботами, сможем просветить народ, который создал «Витязя в тигровой шкуре»? Народ просветит духовный пастырь...» Перечитываю «Витязя в тигровой шкуре», а думаю об Урале. Есть в духовной истории каждого народа книги, которые действительно как бы нашептала душа народа избранному судьбой автору. И кажется, пока народ не запишет такое золотое слово о себе, как бы и нет того народа, нет у него родины, нет и опыта жизни на этой земле. Вот и у нас, уральцев, есть книга, про которую можно сказать: «Уважаемые просветители, как мы с вами должны просвещать народ, который создал «Малахитовую шкатулку»? Душа народная, которая есть и витает над Уралом, которая помнит все жертвы и преступления, счастья и несчастья, избрала Павла Петровича Бажова и нашептала ему свои чаяния и знания, и он, Бажов, не обманул ее: чисто и сердечно записал это «Старых гор подаренье». Что же мы, уральцы, так не лелеем «Малахитовую шкатулку», как грузины «Витязя в тигровой шкуре»? Не культивируем в себе и детях наших это «евангелие от родного края»?
Еще древние заметили, что на трех китах держится человеческий опыт жизни, который надо обязательно передать новым поколениям. Первый опыт: как человек сталкивается с высшими силами природы, то есть с самим космосом, все сотворяющим и все разрушающим. Второй опыт: как человек сталкивается с превосходящими его силами общества, в котором он принужден обстоятельствами жить. И третий опыт: мучительная забота о том, как приготовить среду обитания, как приготовить пути детям своим, своему будущему.
Вот я и предлагаю рассмотреть сказы «Малахитовой шкатулки» — как опыт народа, где заключены все эти три вида знания, которые необходимы человеку, чтобы выжить.
Каков же космос Урала, высшие силы планеты в чаянии уральского народа, в сказах Бажова?
«В лесу-то хорошо. Пташки поют — радуются, от земли воспарение, дух легкий... ящерок тут неисчисленно. И все, слышь ты, разные. Одни, например, зеленые, другие голубые, которые в синь впадают. Одни, как стекло либо слюда, блестят, а другие, как травок поблеклая... Все ящерки-то сбились в одно место — как пол узорчатый под ногами стал. Глядит Степан — батюшки, да ведь это руда медная!»
«Комнаты большие под землей стали, а стены у них — то зеленые, то желтые с золотыми крапинками, на которых опять ты медные... Деревья стоят высоченные, только не такие, как в наших лесах, а каменные. Которые мраморные, которые из змеевика-камня. Ну всякие. Только живые с сучьями, с листочками. От ветру-то покачиваются и голк дают... Понизу трава, тоже каменная. Лазоревая, красная, разная... Солнышка не видно, а светло, как перед закатом. Промеж деревьев-то змейки золотенькие трепыхаются, как пляшут. От них и свет идет».
«Не расступи, — говорит, — мое войско, Степан Петрович... Раздавишь мою слугу — беда будет!»
Вот урок первый нам с вами, добрым молодцам, от природы свет идет, раздавишь — беда будет! «Кто кошку обидит, тому семь лет счастья не видать» — вторит хозяйке Медной Горы народная поговорка, записанная Далем здесь, на Урале. Народ, сам живущий по законам космоса, так, как живут леса, моря и океаны, всегда знал и чувствовал высшие силы природы, но наш воинствующий атеизм силовыми приемами лишил нас права на это знание, лишил нас опыта, который передавался с детства в виде настоящих сказок, сказов о высших силах природы. И вот наши дети, лишенные этого серьезного знания, рвут кошек и голубей на части, надувают и топчут прекрасных лягушек, ящерок и подавно извели, думая, видимо, что не грянет возмездие. Над детской головой пусть и не грянет, а над взрослой... Вот бажовский, уральский, народный образ возмездия: «Ну, — говорит, — давай разочтемся, убойца! Я тебя упреждала: перестань — а ты что? Похвалялся меня плеткой с пяти раз забить. Теперь что скажешь?»
А Северьян вгорячах кричит: «Хуже сделаю. Эй, Ванька, Ефимка, хватай девку, волоки отсюда стерву!» Это он своим-то слугам. Думает, тут они, близко, а сам чует, ноги у него к земле прилипли. А девица ему и говорит: «Ты глотку-то не надрывай. Твоим слугам тут ходу нет. Их и в живых сейчас многих не будет». И легонько этак рукой махнула. Как обвал сзади послышался и воздухом рвануло. Оглянулся приказчик, а за ним стена — ровно никакой штольни и не было... Ну, тут он, понятно, завыл.
Хозяйка даже сплюнула. «Эх, ты, — говорит, — погань, пустая порода! И умереть-то не умеешь. Смотреть на тебя — с души воротит». Повела рукой, и приказчик по самую маковку зеленью зарос... А в горе переполох. Ну как, штольня обвалилась». Этот диалог Хозяйки Медной Горы с приказчиком Северьяном из сказа «Приказчиковы подошвы» мне даже кажется пророческим. Нет, мы теперь друг друга не сечем плетями, но природу свою, Урал свой да и планету в целом похваляемся-таки «плеткой с пяти раз забить». Согласятся ли на это Урал, планета и космос в целом? Как утверждают современные сказочники-фантасты Стругацкие: «Нет, не согласятся, мироздание защищается, как и всякая система».
Великий Полоз, Огневушка-поскакушка, бабка Синюшка, вот так поэтически материализованные, но могущественные и многотерпеливые голоса высших сил природы, требуют, по Бажову, от человека чистого сердца, чистых рук. На современном языке говоря — культуры работы уральских заводов: не надо нам столько металла, нарушается равновесие в природе, не надо рвать карьерами леса и травы, пропадем без них.
«Из земли два камня высунулись, ровно ковриги исподками сложены: одна снизу, другая сверху. Ни дать, ни взять — губы... Бери, дескать, золото, сколько надо. Дениско очистил место и давай из песка лапотки выковыривать. Много нарыл больших и маленьких. Только глядит — темней да темней стает, губы закрываются... Дениско смекает: «Видно, я пожадничал, куда мне столько? Возьму две штуки... и хватит». Дениске открылось родство с природой, не оккупантом и хищником пришел он к космосу Урала, а послушным сыном. Читатель скажет: что вы предлагаете — сказами Бажова питаться? Нет, этого я не предлагаю, но и заваливать страну уральским металлом — тоже не дело. И отвалы, хотите не хотите, надо засевать, чехи вот на отвалах виноград выращивают, давайте же и мы не бояться «марсианских пейзажей», а выращивать на них хотя бы горох или ягоды, но мы в своей бедности до того дошли, что у нас и на это денег нет. И шахты надо «пломбировать», и карьеры, иначе провалимся все однажды в тартарары!
Теперь второе знание в сказах Бажова: как человек сталкивается с превосходящими его силами общества, где он принужден жить. Что же знает мудрая душа народа и что она нашептала Бажову по этой проблеме? Оказывается, душа народа твердо знает, что мир людей делится на сильных мира сего и... несильных. Сильные мира сего, по Бажову, не заслуживают никакого одобрения. И в самом деле, если бы сильные мира сего захотели заслужить народное одобрение, они бы его давно заслужили, и на земле бы уж давно был коммунизм. Но его все нет. А вот несильные мира сего, те, кто принужден выполнять волю сильных в сказах Бажова, те копаются в горе, глотают каменную пыль: «Один-то молодой парень был неженатик, а уж глаза зеленью отливать стало. Другой постарше. Этот и вовсе изробленный. В глазах зелено и щеки будто зеленью подернулись. И кашлял за все тот человек». «Без привычки-то под землей страшно, хоть кому доведись. Ну, и мокреть тоже. И народ в горе вовсе потерянный. Такому что жить, что умирать — все едино. Безнадежный народ, самый для начальства беспокойный». В социальном смысле сказы Бажова, конечно, беспощадный приговор крепостничеству на Урале, которое, как известно, официально продержалось до 70-х годов прошлого столетия. И страшно подумать: всего сто лет отделяет нас от крепостного права на Урале, а если выбросить войны и революции, когда царит диктатура войны, то и того меньше, не случайно наиболее окаменевшие уральцы твердят: «Дело Урала — бронь делать!» Не до сказок и сказов.
«Выпороть его, — кричит приказчик, — да спустить в гору и в забое заковать! А чтобы не издох, давать ему собачьей овсянки... Драть нещадно!». Ну, конечно, выпороли парня и в гору. Надзиратель рудничный — тоже собака не последняя — отвел ему забой — хуже некуда. И мокро тут, и руды доброй нет, давно бы бросить надо. Тут и приковали Степана на цепь, чтобы, значит, работать можно было. Известно, какое время было, — крепость. Всяко галились над человеком».
Мне кажется, напиши этот простой и великий текст московский писатель Роберт Рождественский, и композиторы бы написали реквием по этому тексту всем уральским рабочим, легшим в основания могущества своей Родины, ну, а вот мы, уральцы, если и заговорим про своего Бажова, то нам живо ответят: «Вы, уральцы, слишком зауралились». А реквиема до сих пор нет, вот таковы последствия крепостного права на Урале. Не нужен Уралу реквием, обойдется. «Его дело бронь делать». И так получается, что и в обществе — крепость неодолимая. Как же быть человеку? Куда ему деваться? По Бажову — один из путей утверждения, спасения человека — мастерство. Умей что-нибудь делать, и природа потеснится для тебя, и в обществе найдется тебе место. Горный мастер Данила не раб, он по достоинству равен самой природе, космосу, Хозяйке Медной Горы. Евлахий Железко, мастер, прямо говорит: «Рад стараться, с жульем не вязаться». Коли не захочет, рублем не сманишь, а если интерес поимеет, так недорого сделает. И поделка будет хоть на выставку, а то и в царский дворец поставь». Старатель Жабрей, ведающий знаток золота. «На работе редкий против него выдюжит... и характером не задень. Никого близко к себе не подпускал». «Комары, вы, комары, комариное царство», — так оценивает Жабрей непритязательное безответное рабочее житье. Чертознай Семеныч тоже водит дружбу с самим Великим Полозом, что ему господские происки! Он как бы уполномочен своим мастерством, знанием природы нести людям посильное облегчение: «Возьми-ка, Иван, на корову. Ребятишки у тебя маленькие, а поднять, видать, не можешь». Или другая цитата: «Вот что, ребята, вы тут сидите у костерка и меня дожидайтесь, а я схожу — покучусь кому надо. Может, он нам поможет (Великий Полоз)». И сам Великий Полоз советуется с Семенычем: «А не испортим ли мы ребятишек? Все люди на одну колодку. Пока в нужде да в бедности, ровно бы и ничего, а как за мое охвостье поймаются, так откуда только на них всякой погани налипает».
Мастер, художник, знаток своего дела — вот, по мнению Бажова и по знанию народа, кто старается и человека сохранить, и природу оберечь. Вроде бы главное знание, как человеку выжить, однако с удивлением обнаруживаем, что люди не любят трудиться. Единственное место, где человек может утвердиться полно и прочно, — это мастерство, и то ему неинтересно. Много ли мы знаем мастеров, если честно сказать. Нет, немного. Все-таки люди стараются обежать проблему, слукавить, проехаться на чужой счет. Ну, что ж и за это, наверное, грянет расплата. Не полюбился нам социализм, воровать показалось легче, чем быть мастерами. Все капиталистам завидуем. Но без мастеров-то скоро все богатства переведутся, и воровать будет нечего, разве снова плети вводить на кротких людей, как при крепостном праве.
Есть еще один путь у несильного человека по сказам Бажова, путь протеста, помнят и чтят бажовские персонажи и Омельяна Ивановича, и Салавата Юлаева, Андрея, который «заморозил козлами» печи. Полезное знание, но разрушительное. Нам оно не подходит. Уж наразрушалось двадцатое столетие всласть. Новое мышление рекомендует строить мир миром, мастерством и честным расчетом за это мастерство.
И третье знание народа, которое чутко записал Бажов и которое тоже надо слышать, чтобы жить по-человечески, — это знание о детях. Вот они приходят в этот мир за счастьем. Что мы им предлагаем?
Пронзительная, тончайшая художественная деталь потрясает меня в сказах Бажова: почти все дети в его сказах — сироты!
Перечисляю: «Настасья в сиротстве росла, не привыкла к этакому-то богатству» («Малахитовая шкатулка»), «Данилка Недокормыш. Сиротка был этот парнишечка... Одинокий этот парнишечко, что хочешь с ним делай...» (сказ «Каменный цветок»). «Видят — по горькой нужде мужик с собой ребенка в рудник таскает, жалеют его и Таютку позабавить стараются... То на порожней тачке подвезут, то камешков узорчатых подкинут...» («Таюткино зеркальце»). «Малолетки... Отец-то у них не жилец. На ладан дышит» («Великий Полоз»). «Дениско. Сирота его звали. По сиротству своему этот парнишко давно в песковозах ходил» (сказ «Жабреев ходок»). «Тут еще перемена жизни у Федюньки вышла. Отец-то у него на второй женился, мачеха, прямо сказать, медведица. Федюньку и вовсе от дому отшибло» (это из сказа «Огневушка-поскакушка»). «Недавно на Глинке осиротела семья Григория Потопаева. Старших-то девчонок приказчик велел в барскую рукодельню взять, а одну девчонку по шестому году никому не надо» («Серебряное копытце») и т. д. Как видите, тут система. Какой же опыт человеческий стучит в наше сердце? Чтобы нас не испугать, но чтобы мы и не забыли. Первое: по грозному своему положению на земле, где он бьется за жизнь то в одиночку, то сообща, любой без исключения детеныш человеческий может осиротеть. Несладкое это знание, но его надо все-таки знать. Не потому ли втихомолку каждый нормальный человек торопится с детства приготовить свое дитя к самостоятельной жизни. Не потому ли во всех вечных книгах звучит тема сиротства, чтобы вызвать в человеке оглядку, сбить с него совершенно ненужную ему и неведомо откуда берущуюся спесь. Сошлюсь хотя бы на библию: «Не заезжай на поле сироты». Или приведу пословицу: «Горько живется от мачехи пасынку, не сладко и мачехе от пасынка». Да, не сирота ли и сам-то человек в безлюдном и огненном космосе?
И второе предупреждение встает из сказов Бажова о сиротах. Новое поколение надо встречать как родных сыновей и дочерей, а не как пасынков. А в нашем вроде бы разумном обществе как-то повелось, что свой сын — это сын, а вот чужой — это уже пасынок. И недоверие ему, и подозрительность, и равнодушное оттеснение. Но если общество будет относиться к молодежи, как мачеха, то и сработает старая поговорка: «Горько живется от мачехи пасынку, а не сладко и мачехе от пасынка».
Вот такие видятся мне полезные народные знания, которые текут к нам из народных сказок и уральских сказов Бажова, в частности. Кроме того, что всем, конечно, хорошо известно: «Творчество Бажова — гимн человеку труда — мастеру и созидателю, своим чудесным трудом преображающему жизнь на земле».
Благослови на радости и муки
— Критики мне говорят, что страдание сделало меня настоящим поэтом. Что «наказание Колымой» разбудило во мне особое зрение. А я думаю, что страдание для поэта и человека совсем не обязательно. Были люди и не знавшие страдания, например, Гете. Он жил счастливо как поэт и обладал очень острым зрением, — так настойчиво рассуждал Борис Александрович Ручьев о своей судьбе при наших встречах.
— Горком партии ни на кого доносов не писал. Доносы писали рядовые люди, знакомые друг на друга или враг на врага. Ты знаешь, как звучит донос на Ручьева? Я-то знаю его на память. Мне его добыли в партархиве писатели Марк Гроссман и Александр Шмаков: «На Урале распространителем идей Бухарина является поэт Кривощеков, скрывающийся под фамилией Ручьев». Это как раз 37-й год, когда в Москве началось преследование Бухарина. Какой уж я там был распространитель?
Бесконечно родными были для меня его стихи:
У завода — город,
а меж ними речка,
А над речкой домик
с рубленым крыльцом.
Если затоскуешь,
выйдешь на крылечко,
Сядешь на крылечке
к северу лицом.
Может быть, это стихи и про Магнитку, но, может быть, они и про мою родную Сатку, и про меня? Уж я ли не сиживала в детстве на крылечке к северу лицом? Он это понимал, он знал, что, такое поэзия, пронизывающая в молчании каждое человеческое сердце.
В газете «Магнитогорский рабочий» где-то в 1965 году было опубликовано мое стихотворение «Четыре окна». Это про Сатку. Оно начиналось прямо со вздоха: «О Сатке тоскую, о Сатке пою...» Это понравилось Ручьеву, и он решил со мной побеседовать:
— Ну, вот ты всхлипнула о своей родной Сатке. Хорошее, чистое чувство. Я его принял как читатель. Но надо, чтобы эти стихи приняла твоя Сатка. Напиши еще одну строфу про то, как выглядит Сатка сверху, с неба что ли. Сравни ее с чем-нибудь: Сатка-касатка.
— А можно, я за ваш стол присяду?
— Садись. Что же, твоя Сатка — в горах, в лесах? Мы, поэты, много о себе мним: хорошо, если в памяти народной останутся две-три твои строчки, — говорил он сам себе.
Но Сатка для Ручьева была не чужим местом. Ведь от Сатки до Кусы не более 20 км. А Куса? В Кусе жила его жена Серафима. Это она стала его подругой, когда он, первый поэт Урала, после признания Москвы, после аплодисментов 1-го съезда Союза писателей, на Магнитке был исключен из комсомола по решению комсомольской ячейки на строительстве коксохима за то, что «выбросил за окно скульптуру вождя пролетариата Карла Маркса». Уехал из Магнитки с разбитым сердцем. (Навсегда разбитым?) Он стал корреспондентом газеты «Челябинский комсомолец». И вот в Кусе полюбил Серафиму. Он и с Севера, со своей «каторги», вернулся в 1949 году к ней в Кусу. Но она его принять не смогла. Она — директор школы, ее родной брат собирается вступать в партию, а у Ручьева документы врага народа...
— Уезжай, — сказала она ему, несмотря на то, что к ней были обращены эти гениальные девять стихотворений из цикла «Красное солнышко»:
Чтоб знала ты: в полярный холод лютый,
в душе сбирая горсть последних сил,
я без тебя не прожил ни минуты,
я без тебя ни шагу не ступил...
Он и уехал в Киргизию, к родителям. Но и у родителей, во городе во Фрунзе, вошли в квартиру двое и сказали, чтобы поэт в 24 часа отбыл из этого Фрунзе не знамо куда. И скитался он по провинциям Киргизии еще много лет, где и встретил свою Любаву...
Посопев за ручьевским столом, я подаю ему строчки:
Меж гор безымянных, в туманном распадке
гнездится касаткою город мой Сатка.
О Сатке тоскую, о Сатке пою,
там сосны застыли в былинном строю.
— Ты о Сатке не забывай. Поэзия малых городов Урала еще ждет своего поэта, — обронил Б. А. Ручьев.
Прошло время. Я приехала в Сатку на 225-летний юбилей. На въезде в город стоял красочный щит с этими строчками, написанными мной за ручьевским столом... Так что завет Ручьева: «Мало ли, что тебе твои стихи нравятся, надо, чтобы они Сатке понравились», — исполнился. И я молодым до сих пор повторяю: мало ли, что тебе твои стихи нравятся, надо, чтобы они Магнитке понравились. А это после Ручьева почти невозможно. Ему я посвятила стихотворения: «Святогор» и «Поздние встречи». На «Святогора» он ворчал: «С кем это ты меня сравнила? Святогора создала купеческая культура. Мне это чуждо...»
В литературный институт имени Горького при Союзе писателей я поступила по рекомендации Б. Ручьева. В ней был, в частности, такой текст: «Надеюсь, Ваш институт, поможет Р. Дышаленковой войти в большую литературу». Мне тогда было 25 лет: крановщица цемзавода, спортсменка, комсомолка, упрямая сиротка явилась в Москву. Весь курс — такие же послевоенные сироты, как я. На экзамене-сочинении сидим, списываем со шпаргалок. Подходит ко мне женщина-экзаменатор, вынимает из стола мою «шпору» и говорит: «Римма, вам не надо списывать, за вами Ручьев стоит».
Он, конечно, был святой фигурой для москвичей 60-х годов. О нем писали критики, преподаватели литинститута А. Власенко, Д. Стариков, А. Михайлов. Его любили поэты Ярослав Смеляков, Кайсын Кулиев, Давид Кугультинов — братья по судьбе.
Неизвестно, по какому закону, но почти на всех экзаменах по современной русской литературе мне попадался билет по творчеству Ручьева. Преподаватели разводили руками и повторяли эту фразу: «Ну да, за вами же Ручьев стоит». Эта же история повторилась и на таком нервном деле, как госэкзамен. Взахлеб и со слезами рассказав и про «Соловьиную пору» поэта, и про его полярное «Красное солнышко», и про ненаглядную «Любаву», я любовно прошептала, что считаю шедевром русского языка вот такую строфу:
Привези ты мне в подарок
сок вишневый на губах,
голубые шаровары,
пару вышитых рубах.
Комиссия развеселилась, поэты шутили: ну, поезжай, привези ты ему сок вишневый на губах. Тем более что у него юбилей, ему 60 лет...
— Римма, ты, видимо, над стихами совсем не работаешь?
— Не работаю, я их сразу пишу, — самоуверенно отвечаю я.
— Жаль. А вот у меня только у стихотворения «Медведь» 12 вариантов...
В год его 60-летия я уже работала редактором телевидения. Пришла к нему. Говорю:
— Я хочу всю передачу посвятить поэме «Прощание с юностью». Это, как вы знаете, его лагерная поэма, она начинается так:
Какой бы пламень гарью нас ни метил,
какой бы пламень нас ни обжигал,
мы станем чище, мы за все ответим,
чем крепче боль, тем памятней закал.
И там же знаменитые строки:
Есть города из дерева и камня,
в рубцах и шрамах с гарью вековой,
а нам пришлось вот этими руками
из вечных сплавов строить город свой.
Я так понимала, что «из вечных сплавов» — это прямо из своих сердец. Это тот самый общий магнитогорский сплав поднял город, как «вторую родину», поднял для счастья своих семей, наперекор всем переселениям.
На дворе стоял 1973 год, а он почему-то грустно сказал:
— А стоит ли делать передачу по этой поэме? Она ведь написана о моем проживании в ссылке, на севере, на каторге... Общество не любит любоваться своими ошибками. Об этой поэме постараются забыть...
Кроме «Прощания с юностью» и моих речей, в передаче звучали стихи из цикла «Красное солнышко». И читал их актер драмтеатра Иван Жигилий. После передачи Борис Александров вич попросил нас к нему приехать. Беседовал он в основном с Иваном:
«Ты, Иван, неправильно читаешь мои стихи. Не надо читать угрюмо, я никому не угрожаю, никого не обвиняю. Это светлое чувство любви к далекой женщине. Да, мы шли «насквозь прокуренные дымом, костры бросая в полумгле по этой страшной, нелюдимой своей по паспорту земле», но ведь эти испытания могли быть и у тех, кто погибал на фронте. И вообще, у нас северная земля. Тут главное — обращение к той, которая ждет и не претерпевает наших мужских тягот:
Мы тебя в холодных снах ласкаем,
на вершинах скальных высекаем
все твои простые имена.
На огне горим и в холод стынем,
по горам, по рекам, по пустыням.
Горе пьем горстями допьяна,
чтобы нам убиться, но пробиться
к той, по ком душа, как жар, томится,
к той, что сказкой стала, — потому
не суди нас чистым сердцем строго,
царь-девица, лебедь-недотрога,
в неприступном дальнем терему.
Я и Солженицыну бы возразил, потому что я не могу проклясть свою Родину, я ее могу только просить:
Благослови на радости и муки,
на черный труд и смертные бои.
Так что ты никому не угрожай, когда будешь читать мои стихи».
Мне кажется, он жил в постоянном напряжении, в ожидании своих строк, прокаленных судьбой. Перед его могучими стихами можно было только остановиться и молчать. Это был, пожалуй, единственный поэт, которому читатели (с такой же, видимо, судьбой) присылали его книжки с просьбой поставить автограф и выслать обратно. Я ему помогала книжки эти отправлять.
Меня просто потрясли заметки читателей на полях книг: подчеркнуты отдельные строчки, целиком строфы и поставлены восклицания: «Как это верно! Это было так! Я пережил с вами все заново! Выучил на память...» и т. д. Корреспонденты были все мужчины...
Как-то мы встретились на улице Уральской, он шел из райсобеса:
— Вот, Римма, я и пенсионер, получил удостоверение, поздравляй меня.
— Я вас не утешаю. А что вас, Борис Александрович, могло бы утешить?
— Мне бы стихотворений двадцать написать на уровне Тютчева, — почти прошептал Ручьев.
Ему хотелось комфорта, спокойствия, любви и созерцания. Он был полон своим сердцем, ему хотелось не болеть стихами, а быть счастливым. Но судьба не отпустила его...
Был у меня томик стихов А. Фета, подаренный Ручьевым, его украли, конечно. Там он своей рукой отметил дорогие ему стихи, среди них и такое:
Только что спрячется солнце,
Неба затеплив красу,
Тихо тебе под оконце
Песню свою понесу
Чистой и вольной душою,
Ясной и свежей, как ночь.
Смейся над песней больною,
Прочь отгоняй ее, прочь!
Как бы за нежным вниманьем
В вольное сердце дотоль
Вслед за живым состраданьем
Та же не вкралася боль.
Потрясающее, проникающее в тайну чувств стихотворение. Наверное, подобные стихи копил в себе Борис Ручьев. Но не успел. Его нет рядом, а я читаю эти стихи Фета и все думаю, что написал их Ручьев и посвятил мне. Потому что любовь и сострадание захлестывали меня во все годы нашей тихой благословенной дружбы с семейством Ручьевых.
Я была молода, маленьким был и мой сын Артур. Частенько мы ходили к Ручьевым вдвоем. Но прежде чем пойти к Ручьеву, я говорила сыну:
— Арь, давай-ка почитаем стихи Бориса Александровича. Я боюсь, вдруг ты привыкнешь к его простоте, к его сатиновым штанам и тапочкам и перестанешь удивляться ему.
И мы читали: «Дует ветер-западок, ковылинку валит с ног, а дежурный по вокзалу на разлуку бьет звонок...» Потом шли в гости.
Однажды на проспекте Ленина я встретила знакомого литератора. Сильной походкой уверенного человека он шел от Ручьева, а я — к Ручьеву. Литератор мне тут же и сказал: «Я все думаю о твоей судьбе. Сейчас идет твое время. Надо сделать себе Имя. Ты отдай-ка своего сына в интернат, чтобы издать книжку...»
Могучий совет, мужской совет. Я оторопела. Пришла к Ручьеву и сказала ему об этом.
— Да ты что, Римма?! — испуганно воскликнул он. — Артур — это твое лучшее стихотворение!
Так оно есть и посегодня.
Мой сын светился от бесед с Ручьевым. Остальных литераторов он тоже знал, но в гости мы уж ни к кому не ходили...
Многие официальные столичные критики исследовали творчество поэта Бориса Ручьева, его ставили в первый ряд русских поэтов, рядом с Александром Прокофьевым, Павлом Васильевым, указывали на некрасовские мотивы в его Музе. В Магнитогорск приезжали поэты Лев Ошанин, Анатолий Сафронов, Евгений Долматовский, чтобы поклониться Ручьеву.
Горком партии, встречая гостей, звонил Ручьеву: дескать, высокий гость хочет Вас навестить. Ручьев отвечал по телефону: «Ну что ж, пусть идут. Пусть посмотрят, как живет бедный русский поэт». Средства, на которые он и его семья жили, были, конечно, очень скудны.
Теперь уж не приезжают поклониться «бедному русскому поэту». Но теперь на нас, магнитогорцах, лежит ответственность за трагическую красоту Ручьевского таланта. Он максимально талантлив в каждом стихотворении. В молодости — это правда поэтического репортажа со строительства Магнитогорского комбината и соловьиная пора любви. В зрелости — это трагическая лирика и эпический взгляд на свой век.
Однажды один поэт игриво, но со значением сказал: «Я уже в пятнадцать раз больше Ручьева написал!» Я тоже отшутилась: «Не переживай. Его, как первую любовь, Магнитки сердце не забудет». Мне кажется, во многом магнитогорский характер нашего поколения высвечен целомудренной чистотой Ручьевского сердца. Я помню, как читали наизусть Ручьева на книжных праздниках прекрасные, молодые доменщики Анатолий Федюньшин, Леонид Макарычев, Альберт Чаплаусский, Виктор Смеющев. А ведь известно, что доменный цех, общая его мистическая душа, его ангел-хранитель осеняют наш город вот уже 70 лет. И это о нас тоже сказал Борис Ручьев:
Над моим усталым сердцем
пусть же, здравствуя, живет
всю планету громовержцем
потрясающий завод.
Как сердца, стучат машины,
сплав бушует огневой,
и да будут нерушимы
основания его.
Ибо в годы сотворенья
я вложил в них долей тонн
камень личного граненья,
вечной крепости бетон.
Второе рождение
«Се тебе, душа моя, вручает владыка талант:
со страхом прими дар».
И. А. Бунин
Каждому человеку судьба однажды дарует возможность второго рождения, не каждый увидит и примет невидимый талант.
Опыт человеческий знает множество людей, которые, очнувшись от райской жизни в лоне отца и матери, так и не шагнули в самостоятельную жизнь. С криком: «Ой, мне больно! Мне страшно на вашей земле! Эй, кто-нибудь, помогите! — спрячется такой человек за других людей. И, конечно, ему помогут, протащат на себе великовозрастного дитятю, не пожелавшего расстаться с нирваной младенчества.
Есть и другие детеныши человеческие, те, что однажды вцепившись со страстью в отцовскую и материнскую пищу, увлекутся этой всепожирающей страстью и пожрут в конце концов без сомнения и мать свою, и отца. И этим человекам-грызунам неведомо второе рождение.
Но есть младенцы, которые, вкусив жизни от райского плода матери и отца, не испугаются даже и сиротства откроют свои ясновидящие глаза и ясно же увидят, что мир окружающий им незнаком, и надо, как это ни трудно, узнавать: кто я? где я? что это такое вокруг меня?
И пойдет такой человек узнавать на ощупь, на вкус, на цвет, на соль и ожог планету, на которой он живет. Знание и будет означать его второе рождение: «Планету на земле открыть и людям рассказать об этом».
Таким вот ясновидящим — и удивленным ребенком, и пытливым юношей, и терпеливым к невзгодам мужчиной одновременно был Константин Михайлович Нефедьев, наш земляк, писатель-фантаст, автор романов «Тайна алмаза» и «Могила Таме-Тунга».
«Могила Таме-Тунга» — книга во многом чудесная, из тех книг, которых могло не быть. Но она есть и живет уже давно без поддержки своего автора, радуя и обнадеживая сердца читателей.
Художественно яркая, мастеровито точная, ритмически упругая, упорядоченная по композиции книга гуманна по авторской интонации, по той мере Добра и Зла, реального и фантастического, которую вправе выбирать только многоопытное сердце писателя. И не случайно на мой удивленный вопрос: «Откуда явилась эта книга автору?» — поэт Владилен Машковцев, товарищ писателя, ответил: «От Бога эта книга. Откуда еще?»
Константин Михайлович Нефедьев состоялся как писатель в городе Магнитогорске. В 50-60-е годы в нашем городе крупно развивались три прозаика: Н. П. Воронов, С. В. Мелешин и К. М. Нефедьев. Молодая поросль прозаиков и поэтов кипела тогда социальной крамолой ХХ-ХХII съездов КПСС. И все же, пришедшие из цехов и со строительных площадок, они преданно служили теме рабочего класса, теме Магнитки, мощно притягивавшей к себе сердца художников. И только один Нефедьев — фантаст. Выбор пути — вот чудо Константина Нефедьева.
Он должен был стать певцом рабочего класса, потому что родился в рабочей семье и сам был «черномазым» коксохимического цеха. И в этом была бы правда жизни. Он должен был пойти по стопам Воронова и Мелешина еще и потому, что всепоглощающим был в стране авторитет рабочей темы. Достаточно сказать, что в те годы наши издательства прямо-таки вырывали из рук молодых авторов рукописи незавершенных книг на рабочую тему. И в этом была правда жизни, но не было, как сказал бы Нефедьев, мудрости вымысла. Нефедьев должен был бы отвернуться от своего природного дара еще и потому, что видел ироническое отношение к своим фантастическим моделям со стороны и издателей, и читателей, со стороны друзей и подруг. Таким образом, два его приключенческо-фантастических романа «Тайна алмаза» и «Могила Таме-Тунга» появились вопреки реальным обстоятельствам.
Ему дано было чувствование не только социальных сил, но и трансцендентных потоков видимой и невидимой жизни, он не мог удовлетвориться отраженным социумом родного города, он не скрывал своего страха перед таинственностью классового мировоззрения, отторгающего художника от общечеловеческих ценностей. За время своей писательской судьбы он никуда не выезжал из Магнитки. Некогда было. Он путешествовал в мире научно-фантастических гипотез со скоростью мысли, превышающей скорость света. Для него эти гипотезы были реальностью.
Первую книгу Нефедьева — научно-фантастический роман «Тайна алмаза» — читательская критика встретила именно как первую книгу начинающего автора, но до сих пор она пользуется успехом у любителей приключений и фантастики.
В 60-х годах начался коллапс, как сказали бы физики: «схлапывание» «оттепели», рожденной в нашем обществе XX съездом КПСС. Местные молодые и взрослые писатели «добурлились» в своих исканиях до того, что ГК КПСС в лице секретаря ГК Соловкова порешил уничтожить эту «магнитогорскую литературную крамолу». Подключили городской отдел КГБ. Последний с воодушевлением откликнулся. В его кабинетах побывали почти все литераторы Магнитки: Воронов, как руководитель литобьединения, Машковцев, как автор «крамольных» стихов о сталинизме, прозаики Курочкин, Немова, Нефедьев...
Этот провинциальный «разгром» тяжело лег на судьбы писателей. Н. П. Воронов просто выехал из Магнитки в центр и там состоялся как крупный советский прозаик. В. И. Машковцев на долгие годы нашел утешение в иносказаниях и поиске художественного эквивалента магнитогорскому характеру, а затем в оживлении проклятого революцией уральского казачества. На долгие годы замолчали испуганные кабинетами местного КГБ остальные из названных выше литераторов.
...В 1966 году в возрасте 44 лет покончил с собой прозаик-фантаст Константин Нефедьев, оставив на письменном столе рукопись романа «Могила Таме-Тунга» и несколько рассказов.
«Человек чуть ли не ежедневно может наблюдать это чудо рождения дня, чудо каждый раз совершенно неповторимое, совершенно особое от вчерашнего и не похожее на завтрашнее. С ним может сравниться только еще одно чудо земли — море. И я не могу понять, почему же большинство людей равнодушно к этим чудесам? Наблюдая восходы, закаты, наблюдая природу во всех ее проявлениях, я познал огромное счастье, которое вмещает в себя и счастье первого открытия, и счастье исследования, и счастье познания... Здесь, в этих райских кущах, я хотел бы кончить дни свои».
Созданию этого романа предшествовал гигантский духовный труд собирания материала. Константин Михайлович изучил более 400 книг специальной литературы. После пыльных, горячих, одуревающих ночных смен в мартеновском, а затем коксохимическом цехах он работал в читальных залах городских библиотек, собрал обширную картотеку. Однако он чутко улавливал в окружающей атмосфере устойчивое недоверие к себе как писателю. Защитников и пропагандистов его таланта просто не было, как не было защитников и его писательского быта. Он ушел из жизни, ни минуты не веря в выход своего романа.
Однако в 1967 году роман был опубликован Южно-Уральским книжным издательством. Спасибо всем, кто помогал приведению рукописи в порядок: и поэту Владилену Машковцеву, который правил рукопись буквально по главам, и литератору Анне Турусовой, которой Константин Михайлович доверял и стилистику, и орфографию своей работы, и московскому ученому Н. Я. Болотникову, консультировавшему издательство по кругу специальных вопросов и научных гипотез, затронутых в романе.
Я помню, что выход этого романа был праздником непосвященных в трагедию писателя.
Мальчишки и девчонки Магнитки на наших глазах просто зачитывались «Могилой Таме-Тунга». Любителей приключенческой литературы просто поражал этот буйный цветок писательской фантазии, мастерства, добросердечности и любви к людям. Тираж в 65 тысяч экземпляров с прекрасными иллюстрациями свердловского художника, ныне всемирно известного Виталия Воловича, разошелся по домашним, государственным и профсоюзным библиотекам. И не вина автора, а беда края, что роман вышел из поля зрения культурной жизни Южного Урала, хотя и продолжает свою повседневную культурную работу.
И вот по многочисленным просьбам читателей, особенно магнитогорцев, Южно-Уральское книжное издательство переиздало «Могилу Таме-Тунга». Я думала, что вслед за переизданием кончится и равнодушное умолчание вокруг имени Константина Нефедьева: ведь это умолчание вызвано чудовищной окаменевшей традицией — оценивать самоубийство как акт преступления против Советской власти...
Роман назван приключенческо-фантастическим — такова воля автора. Видимо, он считал основным свойством своего писательского таланта создание именно приключенческого напряжения в повествовании.
Радует нефедьевское мастерство живописания, оживление чистого двухмерного листа бумаги четырехмерным, а то и безразмерным движением жизни: «На камне, покрытом изумрудным мхом, греется большая ящерица-дракон. Если бы не живые глаза под жесткими, роговичными веками, можно подумать, что дракон выточен из камня, столь же древнего и замшелого. Природа наделила его такой безобразной внешностью, что, по уверению индейцев, драконы при встрече пугаются друг друга». Одна эта фантастическая деталь — уже чудо живого письма Нефедьева.
Приключенческий колорит романа сгущается за счет множества ретроспективных событий, скрупулезно проясняющих логику поведения каждого действующего лица. События происходят в глубинных лесах-сельвах Амазонки и ее притоков. Мощный растительный и животный мир планеты встает на страницах романа крупным планом, описание его несет множество информации, а заодно и раздумий о нашей грозной прекрасной планете и о знаниях, которые необходимы человеку, чтобы на ней выжить.
Собственно говоря, каждая книга тем и дорога, что она вместилище и хранилище знаний. Нефедьев, например, предлагает такие напряженные испытательные ситуации, при которых героям, чтобы выжить, приходится использовать максимум знаний, а читателю — кроме головокружительных переживаний, — поневоле этими знаниями обогатиться. Ну, что ж, приключенческий жанр давно и прочно вошел в золотой фонд культуры и особенно любим молодежью, которая «и жить торопится и чувствовать спешит».
Больше того, как правило, именно в приключенческом, фантастическом произведении нет места и успокаивающей лакировке действительности. Наоборот, на острие сталкивающихся по воле автора обстоятельств, зачастую перед лицом смерти, злодеяние более выпукло, более искренне выражает себя, убедительнее доказывает существование человеконенавистничества и мирового зла как основной проблемы нравственности, доныне не разрешимой. А человек, осознающий себя Человеком, то есть существом, ответственным за жизнь на земле, вынужден напрягать весь арсенал гуманных знаний и вместе с читателем искать путь если уж не победы над Злом, то хотя бы отвоевания человеческих, то есть гуманных условий существования.
В романе Константина Михайловича Нефедьева поиск гуманного пути проходит через беспощадные джунгли и через племена индейцев, через лаборатории ученых и сердца путешественников, через не менее беспощадные, чем джунгли, бандитские, деловые и политические круги земного бытия. И есть три путеводные звезды для блуждающих в живописных дебрях романа: созвездие Плеяд, как прародина людей племени лакори, а может быть, и наша прародина, читатель; светлая родина главного героя Сергея Грачева, как она видится ему издалека и куда он должен непременно вернуться; книги-мурии, которые хранят недоступное пока землянам знание.
И здесь писатель К. Нефедьев оказался на высоте человеческой мудрости и художественного обобщения. Ибо еще древние египетские философы считали всемогущим того человека, в котором одновременно сочеталось и ежесекундно прояснялось триединство: знания прошлого, настоящего и будущего.
С разрешения общества
«Самое страшное убийство — это убийство на эшафоте. Оно происходит с разрешения общества» — говорят, эти слова обронил гениальный Альберт Эйнштейн.
Кроме старых догматических, прагматических, демагогических схваток к нашим бедам прибавились схватки религиозные. Думается, что это схватки самые опасные, потому что один человек, размахивающий идеей Бога, как мечом, не так уж и опасен, но общество, устраивающее прокрустово ложе из идеи Бога, рискует снова: в конце концов, грянет инквизиция, старшие перебьют младших, что в истории религии уже обозначено, как «избиение младенцев» или как миф о Сатурне, пожирающем своих детей.
Хочу напомнить, что нынешний молодой и самый работающий состав населения страны — тридцатилетние и сорокалетние — отличаются особым психологическим характером:
1) когда наши ветераны послушно служили социальной идее атеизма и социализма и, собравшись в массы, могли насмерть задавить всякое двадцатилетнее существо только за то, что оно интересуется идеей Бога, эти нынешние 30-40-летние первыми (!) не захотели быть атеистами; они «крамольно» надели на себя крестики и другие религиозные символы, тем самым взломав лед атеизма;
2) они не виноваты в том, что им пришлось «откапывать» материалы Идеи Бога в литературе соседних государств, не уничтоживших памяти об Идее Бога;
3) именно эти поколения прошли увлечения буддизмом и синтаизмом, ламаизмом, иудаизмом;
4) а теперь, когда религиозное мышление разрешено (!) государством, этот молодой состав нашей Родины естественно потянулся к религии и общинам своих отцов.
Что же делают отцы? Вместо того чтобы обнять своих сыновей и дочерей, благодарно сделать их преемниками и помощниками, отцы наши, не хуже бывших работников КГБ и партийных активистов, заводят личное, теперь уже не партийное, а религиозное дело от имени общины, досье для доносов, а потом появляются и сами доносы образца 1937-53 годов. Вот пример одного из них:
«...Фания Габдулхаковна Загидуллина... после нескольких лет работы во Дворце культуры калибровщиков она несколько лет «горела» в огне йогов, была в плену у «белых братьев» — монахов, постигала азы белой и черной магии, затем называла себя в числе последователей Кришны, занималась биоэнергетикой, как экстрасенс, а после этого всеми силами стремилась к Новому Завету христианства. Говорили также, что она работала с Добровольским и училась кодированию людей... Сегодня Иблис стремится овладеть нашим разумом, держит нас, использует в своих целях, превращает... в зомби...»
Дорогие мои земляки! Эти слова можно отнести ко всему поколению нашей страны, которое родилось, скажем, в шестидесятых-семидесятых годах. Это наши дети.
Я вспоминаю 1982 год. Мой сын — студент Московского физико-технического института. Я уже знакома с его однокурсниками. Эти студенты учились тогда моделировать космические корабли, до Бога ли им было при полном общественном атеизме? Но вот в августе журнал «Москва» опубликовал путевые, всего лишь путевые, заметки русского писателя В. Сидорова «Семь дней в Гималаях». С высоты культурного человека Валентин Сидоров талантливо, просто и понятно рассказал об основных принципах, на которых держится идея Бога в Индии. Как же возбудила эта книга сознание студентов! Они призвали и меня для своей дискуссии. Тогда почти шепотом, с оглядкой они делали дерзкие выводы о том, что идея Бога — это единственное отличие человека от обезьяны, и что хорошо бы идею Бога рассматривать во всей ее глубине не только на опыте Индии (спасибо писателю), но и у себя в России. Тогда за такие слова по доносу можно было вылететь из института и быть высланным на войну в Афганистан. Тем не менее, с юной гениальностью они заявляли, что-де у нас, физиков, в тысячу раз больше доказательств существования Бога (имелись в виду математические константы), но это — «не повод для блуждания по храмам».
Как бы то ни было, я тогда, как мамочка, поняла, что в наших детях идет прорыв к тому, что называется религией, и что они к ней прорвутся, даже если им для этого потребуется собственная модель религии.
Процитирую Ромена Роллана, французского писателя с мировым именем: «...Подлинный источник религиозности заключается в особом, никогда меня не покидающем чувстве, подтверждения которого я нашел и у других людей: это чувство я мог бы назвать ощущением вечности, как бы ощущением безграничного, беспредельного, чего-то «океанического». Это чувство — чисто субъективное явление, а не догмат веры, с ним не связана никакая гарантия личного бессмертия, однако именно в нем — источник религиозной энергии, которая подхватывается различными церквами и религиозными системами, вводится ими в определенное русло и в них, конечно, и истощается».
Неужели мы, еще толком не воскреснув для стояния во храме, бросимся «истощать» «океаническое» чувство Бога в наших детях, пугая их догматами веры, агрессивно толкуемыми теми, кто быстрее всех занял первые места у подножия алтаря и уже бросает камни в тех, кто запаздывает? Но в известном случае Христос сказал правоверным: «Пусть в нее бросит камень тот, кто сам без греха».
Будем же милосердны. Кроме того, что молодежь вливается в еще неустоявшиеся религиозные общины, это же еще и работники, и уже матери и отцы. Я, конечно, хорошо знаю Фаину Георгиевну Загидуллину, как знаю большинство интеллигентных людей Магнитогорска, и считаю их утехой и украшением города. Большую часть нашего знакомства она работала библиотекарем в библиотеке калибровочного завода. Прекрасный специалист, самозабвенный книгочей, она мне казалась прирожденной ленинградкой в самом духовном смысле этого слова. Она достойно и уважительно встречала в своем библиотечном храме гостей завода: писателей и композиторов, художников и артистов. Компетентная собеседница, она умудрялась задолго до приезда гостей познакомиться с творчеством современников и известить об этом трудящихся калибровочного завода. По своей природной и духовной сориентированности она просто не может нести зло. Я бы в таком случае спросила: «Ну если Фаина такой уж плохой человек, то кто же хороший?» Она что ли разбойница, встречающая вас в подъезде? Рэкетирша с лезвием в руках? Банкирша, обобравшая доверчивое население? Как случилось, что мудрые «отцы» подняли «карающую руку» на свою дочь? Оказывается, она всего-навсего сменила свою службу книгам в светской библиотеке на службу книгам в мечети...
В юридических отношениях людей существует основополагающий принцип «презумпции невиновности». Спасибо за этот принцип древним римлянам. Напомню, что он значит в живом плане.
Допустим, я прибегаю в суд и заявляю, что я убила своего мужа. Вот вам доказательство — мой убитый муж. Общество, в виде юристов, принимает это к сведению, но при этом мне говорит: подожди, надо проверить, что стоит за твоим заявлением. В принципе ты невиновна, нужны доказательства, нужны хотя бы два свидетеля твоего преступления. А вдруг тебя принудили сделать это заявление более сильные общественные структуры? И начинается следствие: анализ моего окружения, изучение обстоящих меня обстоятельств. Из этой презумпции невиновности вытекает вторая презумпция — сопричастности. Она означает, что общество обязательно сопричастно к преступлению. Отсюда идет снижение меры наказания. И только после этого вступает в силу третий принцип — презумпция неотвратимости наказания. Если есть доказательства вины, перед законом все равны — и царь, и раб.
Не так в моральных общественных приговорах. Сегодня мы запросто раскидываем вокруг новые для нашего общества приговоры. Этот — черный человек, тот — вампир, а вот этот — сатанист. Без всякого суда и следствия идет психологическое убийство человека с разрешения общества, и нет никаких рычагов, которые остановили бы это побоище.
Если океаническая мощь религиозных предчувствий и чувств будет использоваться для социальных, профсоюзных и кухонных разборок, нас ждет побоище пострашнее, почудовищнее всего, что уже натворил с человеком XX век.
Идея Бога в социальном смысле — это прежде всего ухаживание за жизнью, это прежде всего идея Матери и Отца, укрывающих своего Младенца, это прежде всего идея вечной жизни в ее конкретном присутствии. Если жизнь была шесть тысяч лет назад, если и тогда были трепещущие Матери, упорные Отцы и невинные Младенцы, значит, они должны быть и сегодня и завтра, остальное — политические игры и конъюнктурная эксплуатация Идеи Бога.
Давайте будем осторожны. Однажды мне мои прекрасные бабушки рассказали старую притчу. Будто бы в одной семье рос очень дерзкий мальчик. Однажды он с друзьями пошел на охоту. Ничего не добыв на охоте, он решил еще пострелять у себя во дворе. Он решил покрасоваться перед друзьями, снял иконку Богородицы со стены, поставил ее на забор и прицелился в нее. Мальчишки, затаив дыхание, ждали. И вот в тот момент, когда он уже нажимал на курок, и выстрела было уже не остановить, он увидел, что вместо иконы стоит его родная мать...
Я обращаюсь к моим дорогим землякам. Прежде чем объявить общественный приговор от имени общины одному человеку, назвать его злодеем, черным, вампиром и т. д., представьте себе, что перед вами стоит ваш родной сын или дочь, а уж потом «стреляйте» из своего психогенного оружия.
А есть и другой путь. Он хорошо описан в «Притче о блудном сыне».
Иисус Христос знал Тору наизусть...
На первый взгляд, ситуация, произошедшая две тысячи лет назад, может вызвать улыбку: маленький народ, представитель «овечьей» цивилизации, послал на распятие своего сына, одного из соплеменников... Мало ли было распнуто сыновей в сопредельных племенах в различные сроки гражданских распрей (за 50 лет до Христа римский наместник Вар распял на крестах четыре тысячи протестующих иудеев)? Казалось бы, это совершенно внутриплеменное дело, тем более что эти средиземноморские племена были искренними представителями биологической цивилизации, исповедующей календари и жизненные силы Луны и Солнца, звезд и их влияния на овец, лошадей, верблюдов и младенцев... И была племенная же техника безопасности, соблюдаемая патриархами, пастырями этих племен. Так и представляются люди-овцы, бережно погоняемые посохом пастыря, который знает, как пасти человеков-овец и как сохранять стадо в безопасности. Безусловно, это вызывает историческое уважение и свидетельствует о вечном противостоянии «овечьих» пастырей древнеримской военной машине управления людьми...
А вот на второй взгляд уже приходится чтение книг, например, жития апостола Матфея. «Апостол Матфей родился в Вифлееме и с раннего детства изучал Священное Писание (!) под руководством святого Симеона Богоприимца. Когда Христос явил себя миру, Матфей был избран в числе 70-ти его учеников. После Вознесения Спасителя Матфей по жребию стал одним из двенадцати апостолов. Вместо Иуды Искариота. Апостол Матфей проповедовал Евангелие в Иерусалиме и в Иудее...»
Стало быть, христианство пошло как проповедь, как точка, разгоняющая энергию из Иерусалима: «Вместе с апостолами Андреем и Петром (евреи — галилейские рыбаки) ходил в Антиохию Сирийскую, был в капподакийском городе Тиане и Синопе и т. д. Когда апостол Матфей вернулся в Иудею, первосвященник Анан при содействии синедриона осудил его на смерть — апостола побили камнями. Это произошло около 63 года».
Какое же Священное Писание изучал с детских лет апостол Матфей, автор первого (по канону) Евангелия о Христе Иисусе? Он изучал закон Божий Иудеи — Тору. Тору с детства изучали и маленький Иисус, и все семьдесят его первоучеников. Цитатами из Торы и созревшими в лоне Торы поучениями пророков древней Иудеи пронизано христианское Евангелие. Например, в Евангелии от Матфея только на одной странице, где уместилось восемь стихов, три из восьми цитируют Священное Писание евреев Тору. «И приступил к Нему искуситель и сказал: если Ты Сын Божий, скажи, чтобы камни сделались хлебами.
Он же (Иисус) сказал ему в ответ: написано: не хлебом единым будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих (Второзаконие — пересказ Торы, называемый в христианской Библии «Ветхий Завет»).
И далее: «Говорит Ему: если Ты Сын Божий, бросься вниз, ибо написано: Ангелам Своим заповедает о Тебе, и на руках понесут Тебя да не преткнешься о камень ногою Твоею» (Псалтырь. 90, 11-12 псалмы царя иудейского Давида, жившего за тысячу лет до Христа). Иисус сказал ему: написано также: «не искушай Господа Бога твоего (во Второзаконии, 16 — пересказ Торы)».
«Опять берет Его диавол на весьма высокую гору и показывает Ему все царства мира и славу их. И говорит Ему: все это дам Тебе, если падши поклонишься мне. Тогда Иисус говорит ему: «отойди от меня, сатана; ибо написано: Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи (Второзаконие, 6, 13 — пересказ Торы)». Притчи, рассказываемые Христом в Евангелиях, тоже созданы в стиле притч древнееврейских раввинов Гилеля и Акибы из Талмудической книги «Агада».
Стало быть, и Христос Иисус, знавший Тору, и апостол Матфей, так легко цитирующий ее, привнесли в идеологию возникшего по их воле христианского движения стиль, глубину и исторические пространства Торы. Унаследовало христианство и принцип формирования Царства небесного в той части, которая касается усилия верующих. Унаследовало и мистическое воплощение жизни высших сил небесной иерархии, например, силы небесные серафим, херувим, архангелы Гавриил, Михаил, имена Творца Иегова, Саваоф.
Первые христианские общины возникли в Галилее иудейской — это эбониты и христиане-простаки. Посредническую роль между иудаизмом и христианством сыграла кумранская община пустынножителей (I век, вторая половина).
Нет ни одного служения в православном христианстве, в котором не упомянули бы христиане как свою святыню исход евреев из Египта, не вознесли бы славу Израилю, не поклонились бы мукам горящих в вавилонском огне трех еврейских отроков, не призвали бы верующих по примеру Торы молиться молитвами отцов наших. Например, цитата из «Цветной Триоди»: «Понтом покрывший фараона с колесницами, сокруши брани мышцею высокою, поем Ему, чтобы прославиться...» Или еще: «В пещь огненную ввержены, преподобные отроки огнь в росу преложили, воспеванием сего поем: благословен еси, Господи Боже отец наших...»
В этом наше двухтысячелетнее родство с иудеями. И как всякое родство, оно оказалось полно распрей. Получилось, что Тора, как Книга Закона Божьего, родила еще две книги: Библию — Закон Божий христиан, и Коран — Закон Божий мусульман. Есть чем гордиться евреям, ведь под влиянием их духовного учения находится почти половина человечества. Я это называю — великое еврейское присутствие.
Да, но если Тора сама по себе безупречна (и это признают все специалисты, то есть первосвященники и теологи) и если Библия всегда права, как испытали на себе христиане, и если Коран превыше всего, в чем уверены все, его читающие, тогда в чем же дело? Мне представляется, что все дело в человеке, а не в Законе Божием. Отсюда, из человека, растут ноги всех гонений, всех побиваний камнями, всех бросаний зверям на съедение, всех костров инквизиции и... мировых и моровых войн иудео-христианских народов. Пушкин обронил знаменательную фразу: «Ты, Моцарт, недостоин сам себя». Да, ты, Моцарт, человек, сумевший услышать Бога и записать Его Завет в Торе, Библии и Коране, ты, Моцарт политического провидения, ты, человек, недостоин сам себя.
Есть еще одна книга, прибывшая в дар христианству из глубины иудаизма. Это Псалтырь — 150 псалмов царя Давида. Мало того, что тысячу лет «до проявления» Христа иудеи чтили эти беседы царя Давида с Богом. Первоапостолы христианства сочли нужным включить Псалтырь в каноны христианского миростроительства. Напомним, что царь иудейский Давид причислен к лику святых христиан и память псалмопевца Давида празднуется 12 января каждого года. Видится два крыла Давида: одно — Тора, второе — Христос.
В чем же чудо псалмов Давидовых? Читая псалмы, понимаешь, что перед тобой чудо беседы с Богом одинокого человека, а не могущественного государя. Можно сказать, что это образец древней лирики человеческого сердца, его плача и жалоб, проклятий и призывов ко Всевышнему о поддержке и помощи. Две тысячи лет служат псалмы христианству, воспитывая искренность если не перед собой, то перед Всевышним. Особенно удивляет роль Псалтыри в XX веке на территории атеистической России. К шестидесятым годам христианское трансцендентное чувство Бога на этой территории повисло всего на одной ниточке, и эта ниточка в народе русском называлась «Живые помощи». Это 90-й псалом Давида. Тихие русские люди, далекие от политических номенклатур, зашивали 90-й псалом в гимнастерки солдат и считали, что он хранит от беды, укладывали в студенческий чемодан и знали, что «живые помощи» помогут сдать экзамен. С 90-м псалмом верующие бабушки провожали умерших атеистов в лучшие миры...
Но вернемся к овцам и пастырям. У пастыря в руках посох — то есть власть. И мы делаем простой вывод, что религиозные гонения всех времен и народов — это технология власти, разновидность репрессий.
Я, конечно, овца. И у меня, как у овцы, удивленно-испуганные глаза: с одной стороны, я раб, только Божий, но не человеков. С другой стороны, нет человека, который не хотел бы поработить меня, поскольку я овца. Вот круг и замкнулся.
Литература и искусство, науки и уроки без конца изучают события, происходившие в Иерусалиме две тысячи лет назад. Утверждается, что народ иудейский воскликнул: «Распни его, пусть его кровь ляжет на нас!» Да какой же это народ! Это обитатели столицы, партийный актив синедриона, а народ весь в поле пасется в виде овечьих стад. Христа останавливали те, кто знал Тору наизусть, и те, кто пользовался ею в целях технологии власти. Овцам Тору толковать нельзя. Профаны, третье сословие, все перепутают в Законе Божием и погубят страну. И это правда.
Изучают этот магический треугольник событий в Иудее еще и потому, что события оказались пророческими и то и дело повторяются в человеческих отношениях, расширяясь от треугольника до квадратуры всеземного круга. Распятие пророков — любимое занятие идеологов всех времен и народов. Поражает то, что непрекращающийся поток рождения безымянных пророков отдавал и отдает свою провиденческую, жизненную энергию имени Иисуса Христа и сделал это имя Духовной Звездой погоняемого жезлом власти человечества. А тот факт, что пророки, изрекающие истину, никак не переводятся, есть еще одно доказательство бытия Бога-Творца всемогущего.
Силой Духовной Звезды по имени Иисус Христос, которая теперь уже так велика, что, по слову Данте, «движет солнца и светила», утешается и скорбящий узник, и невинный младенец. Сиянием имени Иисуса Христа мученики Христовы заложили основы христианского Царства Небесного, которое зовет нас быть все-таки братьями и сестрами в скорби и радости. И нам эта непосильная высота кое-как удается. В небольшой «овечьей» общине — да. Государство с этой задачей время от времени, от войны до войны тоже пытается справиться, но технология власти... Технология власти молча подумает: при чем здесь Иисус? Точно так же, как она подумала это две тысячи лет назад в древней Иудее и древнем городе Иерусалиме, обитая во святая святых — Божием Храме.
Подводя итог, напомним себе, что христианство, объединяющее в своих соборах более двух миллиардов верующих, опирается на Библию, которая наследует Торе. А в них народы чтут четыре основных признака: книга эта — Закон Божий, книга эта — учительская, книга эта — историческая и книга эта — пророческая. На этом высоком посту она свидетельствует о человеке, его духовном и материальном космосе, его ропоте и уповании. И сегодня не грех поучиться у евреев отношению к книге.
Позволю себе цитату из Лиона Фейхтвангера: «Да, Книги, их Книги. У них не было ни государства, объединяющего их, ни страны, ни земли, ни идола, ни общего жизненного уклада. И если они все же были слиты воедино, крепче слиты, чем все другие народы мира, то спаяла их Книга. Евреи темные, светлые, черные, смуглые, большие и малые, блистательные и убогие, нечестивые и набожные, безразлично просидевшие ли и прогрезившие всю жизнь взаперти или пестрым, золотым вихрем гордо проносящиеся над миром, — все глубоко в душе таили речения Книги. Многолик мир, но все в нем суета и томление духа, един же велик бог Израиля, предвечный, всевидящий Иегова.
Порою жизнь заслоняла это слово, но оно гнездилось в каждом из них, в часы, когда они держали ответ перед собой. Молитвенными ремнями привязывали они (слово Книги) ко лбу и к груди. Они укрепляли его на своих дверях, с ним на устах они начинали день и с ним кончали, первым, чему учили младенца, было Слово, и с последним хрипом выдыхал умирающий Слово. Сквозь два тысячелетия пронесли они с собой Книгу. Он была им народом, государством, родиной, наследием и владением. Они передали ее всем народам, и все народы склонились перед ней...»
Но ведь таковыми были и христиане, шествующие к Богу вслед за иудеями.