В первой половине восемнадцатого года значительная часть России к востоку от Урала жила сама по себе. Здесь фактически не знали никакой власти, не платили податей и налогов. Сюда не добрались ни ЧК, ни продразвёрстка, ни комбеды. Советская власть чуть теплилась в наиболее крупных городах вдоль транссибирской магистрали. Поначалу то же самое фактическое безвластие продолжалось, и когда в тех же городах к власти "под крылом" белочехов пришли всевозможные контрреволюционные мятежники. Во Временном Сибирском правительстве присутствовали и эсеры, и монархисты, и кадеты, и сторонники сибирской автономии. Все они "тащили одеяло" на себя, и данное обстоятельство не могло не подрывать авторитет этого "лоскутного" коалиционного правительства. Основными противоборствующими силами являлись монархисты и эсеры. Их разногласия мешали главному, созданию боеспособной единоначальной белой армии. Поначалу войск у Временного правительства вообще насчитывалось немного, добровольческие партизанские отряды и небольшие офицерские подразделения. И, пожалуй, самым боеспособным и организованным был партизанский отряд молодого атамана Анненкова.
Образ декабриста, кавалергарда Ивана Анненкова в отечественной истории чрезмерно идеализирован, как и его романтическая любовь к француженке, модистке Полине Гебль. Кто был он, тот бесшабашный поручик, такой же, как Пестель, Каховский и прочие руководители "тайных обществ", мечтавшие о свержении самодержавия и истреблении царской семьи?... Или просто недалёкий буян, любитель побузить против власти? Так или иначе, но его внук Борис Анненков стал убеждённым монархистом, мечтавшим об идеальном государе, наделенном неограниченной властью и твёрдой волей. Не такая уж оригинальная мечта, питательной средой которой явилось само царствование последнего русского императора - слабовольное, безалаберное, обреченное, которое не смогли кардинально улучшить даже такие незаурядные премьер-министры как Витте и Столыпин.
После захвата власти в октябре семнадцатого большевики, заключив перемирие с Германией и Австро-Венгрией, приступили к демобилизации армии, которая даже в том ее полуразложившимся состоянии представляла для них серьезную угрозу. Находившийся на Западном фронте отряд сибирских казаков под командованием есаула Анненкова получил приказ разоружиться и отправляться в Омск. Для многих воинских частей тогда в таких приказах не было никакой нужды. Солдаты и офицеры самовольно оставляли свои полки и кто как, большинство с оружием, добирались до родных мест. Но именно отряду Анненкова такой приказ пришлось отдать, ибо он не разбежался, а сохранил дисциплину и порядок, убыл с фронта организованно, в полном составе, с оружием, боеприпасами, лошадьми. Редчайший пример для агонизирующей в предсмертных судорогах русской армии конца 1917 года, где нижние чины и офицеры ненавидели друг друга, солдаты стреляли офицерам в спины, не исполняли приказы. В казачьих частях, конечно, не было такой сословной пропасти, там в одном полку и даже сотне могли служить офицер и рядовой казак одностаничники, и даже родственники. Братские отношение между офицерами и рядовыми казаками, в основном обуславливались тем, что в казачьих частях офицеры в большинстве сами происходили из казачьей среды, такие как Иван Решетников. Но Анненкова, столбового дворянина, подчиненные казаки просто боготворили. За три года войны в его отряде, партизанившем в тылу у немцев, сложилось настоящее боевое братство. В отряде командир и подчиненные ели один хлеб, переносили одни тяготы. Что, прежде всего, привлекает подчиненных в характере командира в период боевых действий? Конечно, личная храбрость и забота об их нуждах. Анненков не ведал страха, сам водил казаков в атаки и проявлял о них не показную заботу. За время командования "особым отрядом" он сумел вычислить и "вычистить" всех воров и прячущихся за спинами товарищей трусов. Он никогда не уклонялся от боя, но командовал умело, неся минимальные потери. Братские отношения с нижними чинами не приветствовались начальством, и несмотря на многочисленные награды, Анненков имел небольшой должностной рост, начал войну со взвода, кончил сотней. Но когда после февраля семнадцатого года стали избирать солдатские комитеты, именно его, своего командира казаки выдвинули в полковой комитет. Естественно он никогда не опасался, что подчиненные станут стрелять ему в спину. Когда большевики отдали приказ разоружиться, между командиром и казаками не возникло разногласий: разоружаться отказываемся, возвращаемся в Омск в боевом порядке, а там посмотрим.
Борис Анненков был потомственным военным, он последовательно окончил Одесский кадетский корпус и московское Александровское юнкерское училище. После производства в офицеры сразу попал в казачьи войска и до войны четыре года прослужил в 1-м Сибирском казачьем полку, который охранял границу с Китаем в Семиречье. С этим же полком и ушёл на фронт. По пути с фронта до Омска к отряду Анненкова прибилось немало казаков из разложившихся и разбежавшихся частей. Некоторые, конечно, пристали к этой сплочённой, монолитной вооруженной группе просто в надежде обрести защиту на время пути через хаос и анархию, воцарившуюся в охваченной безвластием стране. Они сразу покидали отряд, едва добирались поближе к родным местам. Но некоторые, в первую очередь молодые казаки, очарованные личностью командира и атмосферой царящей в отряде, оставались. В их числе оказался и вахмистр Степан Решетников, бесповоротно уверовавший в молодого есаула и полностью принявшего внутренний уклад этого удивительного воинства.
Прибыв в Омск в январе восемнадцатого года, Анненков вновь отказался выполнить приказ разоружиться уже местного Совказдепа. Есаул хотел сделать отряд боевой единицей ещё сохранившего некоторую власть командования Сибирского казачьего войска. Но после того как 26 января Совказдеп арестовал войсковое правительство, и Советы обрели всю полноту власти, Анненков и его подчиненные оказались вне закона. Объявив себя атаманом партизанского отряда, есаул стал собирать вокруг себя лиц враждебных новой власти. К нему потянулись добровольцы: офицеры, казаки, интеллигенция. Боевым крещением для анненковцев стал ночной налет на центр Омска и похищение из войскового собора знамени Ермака и других войсковых реликвий. Данное событие произвело сильное впечатление в первую очередь на сибирских казаков. До того лишь слухи о бесстрашии молодого атамана, теперь обрели и фактическое подтверждение. Партизанский отряд численно увеличивался, к нему примкнули многие кадеты старших классов омского кадетского корпуса, отчисленные по требованию большевиков за сопротивление красногвардейцам в "набатную" ночь шестого февраля. И все равно бойцов было явно недостаточно, чтобы вступать в открытое боестолкновение с Красной Гвардией. Отряд изменил тактику, разбившись на части, он кочевал от станицы к станице по всей "Горькой линии", агитируя казаков присоединяться к ним. Атаман рассылал своих людей с такого же рода поручениями и по более отдалённым станицам и казачьим посёлкам, в другие отделы войска. С таким вот поручением и Степан Решетников побывал в родной станице, пытаясь агитировать казаков. В период с февраля по апрель отряд Анненкова в основном занимался не боевой, а военно-политической, организационной и подготовительной деятельностью. Налаживались связи, изыскивались источники материальной поддержки, создавались тайники с оружием и боеприпасами. Из окрестностей Омска белопартизаны, избегая столкновений с преследующими их красногвардейцами, ушли в Кокчетавский уезд, где жило много казаков лично известных Анненкову по совместной службе в Семиречье. Здесь у верных людей пришлось оставить и казачьи реликвии, ветхие раритетные знамена уже не были пригодны для походных условий и могли просто погибнуть.
В конце апреля анненковцы возвращаются в омский уезд, где продолжается вербовка добровольцев. Атаман установил прочные контакты с омским контрреволюционным подпольем. Немалую денежную поддержку анненковцам оказало омское купечество, всё увеличивающийся отряд надо было кормить, обмундировать, обеспечивать содержание лошадей, ну и, конечно, вооружать. Когда вспыхнул чехословацкий мятеж, Анненков тут же предложил чехам воевать против красных совместно. Чехи, не имеющие кавалерии, согласились вести боевые действия вместе с белопартизанским отрядом, насчитывающим уже до пятисот всадников.
Четвёртого июня чехи совместно с анненковцами перешли в наступление, что и предрешило судьбу советской власти в Омске. В бою под деревней Марьяновкой атаман проявил чудеса храбрости, лично под знаменем с группой казаков прорвался почти к командному пункту командующего красным фронтом и внес в ряды противника такую панику, что они стали поспешно отступать. Знаменем его отряда стало чёрное полотнище с вышитой "адамовой головой", черепом и перекрещёнными костями - он был молод этот атаман, всего двадцать девять лет, и воспринимал жизнь в некотором роде как романтическую игру, отсюда и любовь к таким "красноречивым" символам. Так или иначе, но это чёрное знамя с надписью "С нами Бог" уже наводило ужас на противника.
Анненковцы захватили участок Транссиба к западу от Омска и перерезали путь отступления красным по железной дороге. Потому омские большевики, оставляя седьмого июня город, эвакуироваться по Иртышу на пароходах. Белопартизаны продолжали очищать уезд от разбежавшихся красногвардейцев и сочувствующих советской власти. В Омск отряд торжественно с оркестром вступил 19-го июня. Анненковцы, забрасываемые цветами, продефелировали под аплодисменты по центру города, Атаманской улице и Любинскому проспекту. В Омске отряд вновь пополнился добровольцами и увеличился до тысячи человек. 24 июня по приказу вновь организованного штаба Сибирского казачьего войска отряд Анненкова выступил на фронт под город Троицк, на помощь также восставшим против большевиков казакам Оренбургского казачьего войска. Взаимодействуя с оренбуржцами, отряд одержал ряд новых побед в упорных боях с южно-уральской краснопартизанской армией Блюхера. Знаковым событием стало взятие анненковцами 6-го июля города Верхнеуральска. От командования Оренбургского казачьего войска в Омск летели благодарственные телеграммы, в которых присутствовали и такие слова: "Беззаветно храбрый есаул Анненков со своими офицерами и молодцами-казаками высоко несет знамя славных сынов Иртыша... От имени стариков-оренбуржцев, освобождённых из плена большевиков, шлем привет родным братьям сибирцам и глубокую благодарность отцам, пославших своих сыновей на поля Урала". Конечно, на подобные телеграммы 4-й войсковой Круг Сибирского Казачьего войска не мог не отреагировать. Анненкову объявили благодарность, после чего последовал приказ по Сибирской армии о его производстве "за отличие в боях против неприятеля" в чин войскового старшины.
Но атаман не собирался почивать на лаврах. Едва передохнув после взятия Верхнеуральска, белые под его общим командованием вновь перешли в наступление. Бои получились очень кровопролитными, отряд потерял убитыми и ранеными более сотни человек. Анненков был вынужден направить в Омск телеграмму с просьбой прислать ему для пополнения казаков-добровольцев. Одновременно он стал привлекать под свое чёрное знамя и оренбуржцев. Своим умением ориентироваться в боевой обстановке и беспощадными расправами с идейными большевиками атаман вызвал симпатии и восхищение в первую очередь у казачьей молодёжи. Не мудрено, что к нему пошло много добровольцев из оренбургских станиц.
В ходе упорных боев в июле-августе красные на Южном Урале потерпели ряд поражений и отступили. Белые, ударной силой которых стал отряд Анненкова, взяли Белорецк и продолжали преследовать отступавшего противника. Таким образом, уже вся территория Оренбургского казачьего войска была очищена от большевиков, и свою задачу отряд выполнил, тем более что на позиции заступила вновь сформированная армия под командованием генерала Ханжина, которая и продолжила наступление. Ханжин хотел оставить анненковцев, сильных не числом, а духом, организованностью, верой в своего атамана, в числе своих войск. Но по приказу штаба Сибирской армии отряд Анненкова отвели на отдых и пополнение, а затем срочно вернули в Западную Сибирь. Временное сибирское правительство, напуганное размахом славгородского восстания, хотело примерно наказать взбунтовавшихся крестьян, и для этого решила использовать снятую с фронта свою самую боеспособную воинскую часть. Но Анненков превзошёл все ожидания, расправа над восставшими оказалась столь скорой и ужасной, что имя атамана стало олицетворением уже не столько бесстрашного и умелого командира, сколько кровавого палача.
Подавление восстание в Славгородском уезде способствовало проведению в прилегающих областях призыва в белую армию новобранцев 1898-1899 годов рождения. Мобильный и послушный воле своего атамана отряд не только пресек неповиновение, но и изъял в уезде более двух тысяч винтовок привезенных с германского фронта, собрал с провинившегося населения хлеб и деньги. Отзывая прославившегося на Урале атамана и его сверхбоеспособный отряд, завистники из войскового штаба в Омске рассчитывали, что Анненков вдали от боевых действий закиснет, воинский дух и дисциплина его отряда, в результате карательных операций, неминуемо упадёт. И в конце-концов, он из героя войны с большевиками должен превратиться в обыкновенного душегуба-карателя, которому, после неминуемой победы белого движения, вряд ли перепадёт много славы и наград. Чрезмерная популярность всегда рождает много врагов. Но злопыхатели на этот раз просчитались. Они никак не ожидали, что у молодого атамана кроме талантов боевого командира, окажутся в наличии и чисто жандармские, умение быстро приводить в полное повиновение целые области, в которых полыхали, казалось бы, невероятные по размаху восстания. Ко всему Анненков оказался и прекрасным администратором. В том же покоренном Славгородском уезде им было мобилизовано и отправлено в распоряжение Сибирского правительства одиннадцать тысяч новобранцев. Причем многие из тех мобилизованных добровольно просились в его отряд, который развертывался в "Партизанскую дивизию". Сибирское временное правительство не могло не отблагодарить Анненкова за Славгород, и 19 октября ему 29-летнему присвоили звание полковника.
Жестокость и храбрость, на войне эти качества соседствуют, сочетаются. Крайне жесток был и атаман Анненков, но в то же время обладал даром очаровывать, заражать людей своим примером, идеями. Жестокими и бесстрашными были или становились его соратники и подчиненные, ведь они верили ему, брали с него пример. Он их называл братьями, и они искренне считали его своим старшим братом...
2
Дочь купца первой гильдии Ипполита Кузмича Хардина Лиза, читая письма Полины всегда испытывала чувство подспудной, неосознанной зависти. Нет, Лиза завидовала не красоте подруги, даже не тому, что она вышла замуж. В отличие от нее Полина обладала удивительной способностью радоваться жизни несмотря ни на что. И ещё одно обстоятельство вызывало у Лизы определенное чувство зависти, причем уже давно. Конечно Семипалатинск не станица, а губернский центр, один из крупнейших городов в Сибири, и отец у нее, как никак, один из богатейших купцов. Да вот только, хоть и богат Ипполит Кузмич, а всё-таки в городе далеко не первое лицо, не то что отец Полины у себя в станице.
Их отцы были знакомы очень давно. Не одну сотню тысяч рублей заработал купец Хардин благодаря содействию атамана Фокина, когда минуя обязательные чиновничьи проволочки и без лишних взяток вывозил с Гусиной пристани своими пароходами отборную верхнеиртышскую пшеницу к себе на склад-элеватор и дальше по России и на экспорт, за границу. Полина жила в их доме большую часть из тех семи лет, что училась в гимназии, и потом когда заканчивала гимназический педкласс. Лиза и Полина фактически выросли вместе, делили одну комнату и множество больших и малых девичьих секретов. В четырнадцатом году Лиза вместе с отцом и матерью, опять же на своем пароходе отправилась в гости к подруге и три недели пользовались гостеприимством станичного атамана и его хлебосольной супруги. Конечно, Усть-Бухтарма показалась ей изрядной дырой, ни тебе кинематогрофа, ни театра, ни цирка, ни балов и прочих развлечений, нет ни блестящих офицеров, ни воспитанных молодых людей, молодёжь все больше неотесана и малообразованна. Но чему, тем не менее, позавидовала тогда Лиза, тому, что в этой большой военизированной деревне отец Полины являлся самым большим начальником, и подруга там имела возможность вести себя не иначе как местная принцесса. Увы, у отца Лизы при всех его капиталах реальная власть ограничивалась двухэтажным домом, двором, магазином, складами, элеватором и пароходами, и потому его дочь в Семипалатинске вести себя также как Полина в станице не могла. Не могла носиться на лошади, одеваться в то, что на ум взбредет, и ей при этом никто вслух замечания сделать не посмеет, разве что родная мать, или любящий отец иногда пожурят. Очень часто так бывает, когда человек имея нечто с рождения, не представляет истинной ценности оного, и мечтает о том, чего не имеет. Лиза, имея богатейшего отца, мечтала именно о власти и потому выйти замуж хотела только за человека ею наделенного. И вот завтра предстоит торжественная встреча на городском вокзале Анненкова, человека уже ставшего легендой, вызывавший одновременно и восхищение и ужас. Среди семипалатинских барышень ходили самые невероятные слухи о лихом атамане, о необычных ритуалах заведенных в его отряде... и о том, что он совершенно равнодушен к женщинам. Какая ерунда, почему равнодушен, ведь он же мужчина? Значит, просто ещё не встретил ту, которая сможет тронуть его сердце. В депутацию почетных граждан для торжественной встречи входил и Ипполит Кузмич. Лиза упросила отца... В общем, для вручения хлеб-соли из нескольких претенденток выбрали ее. И вот с утра Лиза, наряженная в сарафан и кокошник, репетировала перед большим зеркалом ритуал подношения. А всевозможные пышные ритуалы с оркестром атаман, по всему, любил.
Когда к перрону подходил личный поезд атамана, оркестр заиграл "Слався", а разодетая публика, состоявшая в основном из купцов, мещан, чиновников еще прежнего дореволюционного "закала", казаков, их жён и дочерей... Жены и дочери достали свои лучшие платья, жакеты, накидки платки, шляпки, боты, ботинки, зонты и выглядели в соответствии с возможностями. Недолгое пребывание у власти большевиков, нагнало на всех этих господ страху, но их материального благополучия фактически не поколебало. Местный Совдеп не успел, да и не имел возможности за те три-четыре месяца, что властвовал в городе, произвести ни реквизиции, ни тем более национализацию имущества и собственности бывших имущих классов. Даже городские гимназии и прочие учебные заведения продолжали заниматься по старым программам. Ну и, естественно, не успели большевики привнести в жизнь города и огромной по территории области, то, что они привнесли в Центральной России, голод и разруху. Потому местные "сливки общества" встречали героя "белого движения" как в старое доброе время, нарядными и сытыми.
Удлиненное, некрасивое лицо атамана, в котором ничего не указывало на породу, его дворянское происхождение, не выражало никаких чувств, когда он принимал хлеб-соль. Лишь мельком взглянул он на депутацию и девушку, одетую в национальный русский наряд, подававшую ему блюдо... Но вот, когда вслед за этим ему поднесли генеральские погоны в натуральную величину... из чистого золота добытого на прииске Акжал, Георгиевского уезда... Это его по-настоящему тронуло, он явно не ожидал такого подарка. Не ожидал он и того, что местные купцы так расщедрятся, хоть и слышал об их баснословных богатствах.
После встречи состоялись банкет и бал, но Анненков совсем не напоминал виновника торжества, ел мало и совсем не пил вина. При нем и его офицеры вели себя более чем скромно. Лиза чуть не плакала от досады. И тут прахом пошли все ее приготовления. На бал она одела свое лучшее платье, но бал с самого начала как-то не получался. Даже местные офицеры из частей и служб расквартированного в городе частей 2-го Степного корпуса при аскете-атамане не решались предаваться развлечениям, а анненковцы... Чувствовалось, что среди "партизан" не так уж много "истинных" офицеров, кто не был произведен из казачьих вахмистров, или урядников. Скучая в обществе знакомых девиц, Лиза увидела, как к ее отцу подошёл какой-то хорунжий-анненковец. По выправке и манерам чувствовалось, что и он совсем недавно и скоропалительно произведен в офицеры из казаков. Тем не мене отец пожал этому увальню руку и стал с ним оживленно разговаривать. Потом Ипполит Кузмич взял хоруежего за локоть, подвёл к Лизе и представил:
- Вот дочка, познакомься, хорунжий Степан Решетников. Представляешь, какой сюрприз, он брат мужа Полины Фокиной, которая теперь уже Полина Решетникова. Хорунжий, это моя дочь Лиза, ближайшая подруга вашей невестки. Вы, наверное, знаете, Поля нам как родная...
Наконец всё-таки начался настоящий бал. Начался по давно уже заведенной традиции вальсом "На сопках Манжурии", но танцующих сначала набралось немного. В отличие от большинства прочих дам и барышень, кавалер у Лизы вроде бы обозначился. Но это был совсем не тот кавалер. Брат мужа Полины оказался на редкость неотесанным мужланом, по всему попавший на бал впервые. Танцевать ни вальс, ни какие другие "благородные" танцы он не умел, в чем, ничуть не стесняясь, сразу же и признался. Зато Лиза узнала от него массу подробностей о жизни своей подруги в доме мужа, о чем Полина в письмах умалчивала. Степан вообще оказался довольно говорливым:
- ... Я ж чего к папаше-то вашему подошел. Гляжу личность мне его знакомая. Подумал и вспомнил. Это же купец, который у нашего станичного атамана Тихона Никитича, пшеницу кажный год покупает, и склады на Гусиной пристане держит. Не один раз папаша ваш к нам в станицу приезжал, вот я его и припомнил. И вас барышня я помню, летом 14-го, аккурат перед войной, вы с им, папашей вашим и матушкой приезжали, в доме у атамана нашего гостевали. Ну, тогда-то вы еще совсем молоденькая были, а счас не узнать... барышня видная. Кабы не папаша ваш, не узнал бы ни за что,- Степан сделал что-то вроде комплимента, и вновь принялся рассказывать о причинах побудивших его подойти к Ипполиту Кузмичу. - Так вот, думаю, раз он, папаша ваш, нашего станичного атамана хороший знакомец, и здесь человек не маленький, то я как теперь Тихону Никитичу сродственник, то, значится, имею все права тоже с ним поручкаться...
Это многословное обоснование настолько утомило Лизу, что она поспешила направить рассказ хорунжего несколько в иное русло:
- А вы, значит, у Анненкова служите?
- Так точно, у Бориса Владимировича.
- А дома давно не были?
- С месяц назад ездил, как раз опосля славгородских дел. Небось, слышали, как мы этим мужикам ввалили по...- тут хорунжий хотел вставить крепкое словцо, но вовремя спохватился.- Извиняйте барышня, чуть по-нашему по казацки не сказал, забылся что с образованной барышней разговор веду. Дома-то как приехал, не раз вот так же скажу что-нибудь, а на меня, то мать, то отец цыкают. Дескать, не матерись, у нас Поленька, она к словам таким непривычная. Вот и пришлось в родном доме рот чуть не на замке держать.
Упоминание о Полине, сразу возбудили повышенный интерес у Лизы, до того лишь снисходительно, вполуха воспринимающей мужицкий лексикон Степана:
- Вы и Полину видели всего месяц назад? Как она... после замужества. Наверное, в вашем-то доме ей непривычно, она же у родителей совсем к другому привыкла.
- Да уж, это вы верно заметили. Но у нас ей совсем даже и не плохо. Мать с батей из кожи лезут, чтобы ей угодить. Даже прислугу ради нее наняли. Девицу сироту Глашку, чтобы, значит, все по дому делала и за скотиной ходила, вместо ее, а то мать-то уже старая, а тут невестка такая, что в хозяйстве помощи от нее не жди,- с явной недоброжелательностью заметил Степан.
- Зато, наверное, она вам приданного принесла столько, что можно десять таких Глашек нанять,- в свою очередь с обидой в голосе вступилась за подругу Лиза.
Степан почувствовал изменение тона Лизы и поспешил согласиться:
- Что верно, то верно, Полинка-то... то есть Полина Тихоновна, невеста знатная. Но и брат мой Ванька, тоже не последний жених. Вы не смотрите, что я вот такой не больно речистый, да в обхождениях неученый, он у нас совсем другой. Вон сколько учился, сотником в двадцать два года стал. Спрашиваете, каково ей у нас? Да хорошо, как сыр в масле катается. Приехал и не пойму, кто в нашем доме главный, ни мать, ни отца не слыхать, только ее голос. А главное Ванька ее уж очень любит. Мне, брату родному, всю морду разбил, когда я что-то не так про ее сказал,- с обидой признался Степан.
- Так вы, надо думать, что-то позволили себе нехорошее про Полю сказать, да?- со всё возрастающим любопытством расспрашивала Лиза.
- Да так...То ж меж нами, наши мущинские разговоры, мало ли что. Ну и про нее что-то там брякнул, де уж больно в доме она нашем большую силу взяла. Разве за это в драку кидаются?- несколько исказил то, что высказал в действительности Степан.
- А вы вот когда-нибудь из-за женщины, вот так как ваш брат могли бы?- неожиданно спросила Лиза.
- Что... я... зачем?- не понял вопроса Степан.
- Ну, тогда всё понятно,- улыбка тронула губы Лизы.- Действительно, вы правы, повезло Поле.
- Ещё как, я же говорю как сыр в масле...
Как только Анненков с командованием 2-го Степного корпуса, руководством местной гражданской администрации и выборными делегатами от купечества удалились для проведения всеобъемлющих переговоров... Это сразу внесло оживление в зале губернского дворянского собрания, музыка заиграла громче, увеличилось количество танцующих пар, из банкетного зала послышались громкие возгласы и хлопание пробок от шампанского. Видя, что Лиза уже почти не слушает его и всем своим существом устремлена туда, где танцевали... Степан, осознавая здесь свою полную некомпетентность, "на ходу" придумывал причину, чтобы удалиться, и сделал это не без облегчения - он уже тоже тяготился непривычным общением с Лизой. Да и вообще, он и до женитьбы особой тяги к женщинам не испытывал, потому и смерть жены пережил относительно спокойно, в общем, не сильно отличался в этом от обожаемого им атамана Анненкова.
Лиза, вновь оказалась в одиночестве, скучающе посматривала по сторонам, походя отмечала достоинства и недостатки танцующих, как внешность, так и умение вальсировать, как мужчин, так и женщин...
- Позвольте представиться мадмуазель, хорунжий Василий Арапов,- рядом с ней стоял перетянутый ремнями коренастый молодой офицер с щегольскими усами, в до зеркального блеска начищенных сапогах. Он смотрел на нее самоуверенным, наглым взглядом.- Вы позволите пригласить вас на тур вальса?
Его грамотная учтивая речь не соответствовала глазам, "горящим" и явно раздевающим ее. Тем не менее, изождавшаяся кавалера Лиза как загипнотизированная подала руку. Офицер крепко обнял ее за талию и сразу энергично закружил. Он танцевал очень уверенно, хоть чувствовалось, что давно не имел практики. И держал он ее так словно свою собственность. Лиза даже почувствовала неведомое ей ранее волнение и какое-то подспудное чувство страха, опасности.
- Позвольте вас спросить, барышня, откуда вы знаете Решетникова?- задал неожиданный вопрос хорунжий, когда музыка временно смолкла, и он сопроводил Лизу, на место ее "дислокации"...
Вскоре и город, и область почувствовали, что такое Анненков и его "партизаны". Они энергично принялись "помогать" местным властям восстанавливать "законность и порядок". Отряды анненковцев рассылаемые во все стороны, творили суд и расправу, восстанавливали власть по подобию старой царской, от которой уже все успели поотвыкнуть. Но до Бухтарминского края было и далеко, и в условиях наступавшей зимы очень трудно добраться, по обледенелым, постоянно заметаемым снегом горным перевалам и серпантинам. Там все оставалось по-прежнему, в зыбком равновесии. Но там не лилась кровь, не реквизировали, не грабили, не пороли, не насиловали.
У Лизы Хардиной началось нечто вроде романа с хорунжим Араповым, сочетавшим некое подобие благородных манер с откровенным хамством. Ипполиту Кузмичу сразу не понравился ухажер дочери и он, благо почта теперь работала исправно, поспешил написать письмо Тихону Никитичу с просьбой охарактеризовать этого выходца из Усть-Бухтармы, Василия Арапова.
3
После торжественной встречи в Семипалатинске, Анненков решил, пока не закончилась навигация на Иртыше, посетить центр 3-го отдела Сибирского казачьего войска Усть-Каменогорск. Именно налаживание взаимодействия со штабом отдела и было основной целью его визита. Для быстрого развертывания его отряда в Партизанскую дивизию необходим приток "свежей крови". И именно в городах, станицах и поселках Иртышской, Бийской и Бухтарминской казачьих линий намеревался он навербовать большую часть личного состава своих новых полков. В Усть-Каменогорске он собирался оставить свою вербовочную комендантскую команду, по образцу тех, что уже функционировали в Омске, Павлодаре, Барнауле и Семипалатинске. И еще одну задачу собирались решить атаман и сопровождавшие его контрразведчики - инспекция уст-каменогорской крепостной тюрьмы, так называемого "Южно-Сибирского Шлиссельбурга". До Анненкова дошли слухи, что режим содержания в тюрьме чрезмерно либеральный и там спокойно пережидают "ненастье" большое количество активнейших большевиков, членов Усть-Каменогорского и Павлодарского Совдепов. Местные коммунисты вообще сидели уже с июня месяца, и над ними до сих пор не только не произведено суда, но даже не предъявлено никакого обвинения. Согласовав свои действия с командиром 2-го степного корпуса генералом Матковским, он вызвался по обыкновению быстро и решительно навести должный порядок, заодно показать, и городской управе, и штабу 3-го отдела, как надо не мешкая карать врагов России.
Когда атаман со своими людьми на пароходе прибыл на Верхнюю пристань Усть-Каменогорска, его встречали с той же пышной торжественностью, как и в Семипалатинске, с музыкой, хлебом-солью. Колокола Покровского собора и крепостной Троицкой церкви оглашали все окрестности о прибытии белого героя. Впрочем, для сидящих в крепости большевиков гудение прямо над их головами набатных колоколов, слышалось как похоронный звон - все уже знали крутой нрав молодого атамана, и в том, что он посетит самую большую тюрьму Южной Сибири ни у кого не было ни малейшего сомнения...
В этот день занятия в усть-каменогорской женской гимназии, как и во всех других учебных заведениях города отмененили. Учеников и учениц, всех в форменной одежде вывели на Верхнюю пристань встречать пароход "Монгол", на котором прибывал Анненков. Внешне воспитанниц двух главных женских учебных заведений города, частной гимназии и казенного Мариинского училища, отличить было трудно. И у тех и у других форменная одежда состояла из коричневых платьев с черными фартуками по будням и белыми по праздникам, ботинок с галошами, зимой валенок, которые перед занятиями снимались и хранились в специальных помещениях. Да и занятия в обоих заведениях проводились в одну смену и начинались с обязательного чтения молитв. Тем не менее, основанное ещё в 1902 году Мариинское училище, или как его ещё называли, прогимназия, было хоть и высшим, но, тем не менее, всего лишь начальным училищем. А вот функционировавшая с 1914 года гимназия являлась единственным в уезде средним учебным заведением. Если в "Мариинке" учились дочери мещан, ремесленников, рядовых казаков, небогатых золотоискателей, мелких торговцев и также мелких чиновников, то в гимназии, где плата за обучение превышала символическую "мариинскую" во много раз, существовал определенный социальный ценз. Здесь учились только дочери именитых людей города и уезда: высших гражданских чиновников, купцов не ниже 2-й гильдии, офицеров, станичных атаманов и прочих казаков, занимающих ответственные офицерские и приравненные к ним должности.
Дашу Щербакову принятли в гимназию как обер-офицерскую дочь. Оплата обучения и съемная квартира для дочери стоили Егору Ивановичу немалых денег, но как говорится, назвался груздем... изволь соответствовать. Тем не менее, дочь он не баловал и денег собственно на ее нужды выдавал сравнительно немного. А ведь для нее, станичной девочки, в городе слишком много соблазнов: и кинематограф, и платные качели в городском саду и всякие кондитерские вкусности, не говоря уж о спектаклях в Народном доме гастролирующих актерских трупп... Таким образом, жить Даше вдали от дома, да ещё с учетом большой инфляции приходилось крайне экономно. Это не могло не нервировать девушку, видевшую как одеваются и увешиваются драгоценностями вне гимназии ее одноклассницы, прежде всего купеческие дочки, чьи папаши умудрялись богатеть даже в условиях, когда казалось, все вокруг катастрофически беднеют и разоряются. Ей же даже в городской кинематограф "Эхо" приходилось ходить всё в том же гимназическом платье.
На встречу Анненкова гимназисток разделили на две группы, на тех, у кого имелась нарядная верхняя одежда: пальто, накидки, шляпки, новые ботинки с галошами... их отправили на Верхнюю пристань, присутствовать на торжественной встрече. Другие, у которых такого "выхода" не было, должны прислуживать на банкете в честь атамана тем же вечером в здании городского дворянского собрания. Даша, увы, попала в среде прочих не очень состоятельных, или, как и она, происходивших из дальних станиц гимназисток... попала в "прислуги". Если бы Усть-Бухтарма была не так далеко, хотя бы как станица Новоустькаменогорская, что напротив города на другом берегу Иртыша, или Уваровская, до которой тоже рукой подать... А до ее станицы за сто сорок верст через горные перевалы не поедешь, чтобы переодеться. Обижаться на отца, за то что не позволил ей привезти с собой весь "гардероб", в котором было и неплохое пальто, и новые ботинки и несколько платьев? У Егора Ивановича было свое объяснение: ты Дашка едешь в город учиться, а не красоваться, вот и учись, а все остальное потом, как выучишься.
Возмутиться гимназисткам, попавшим в "прислуги", дозволялось только про себя, вслух не пожалуешься, дескать, как это так, мы офицерские или даже дворянские дочери будем прислуживать на банкете, в фартуках, с подносами, а здесь же какие-то жены и дочери купцов-ворюг, будут в платьях декольтированных, золоте и бриллиантах танцевать... Что ответит классная дама, или сама начальница гимназии, яснее ясного: а кого же ещё на такое мероприятие привлечь, где будут присутствовать сам атаман Анненков, руководство 3-го отдела, городской управы? Вы же самые верные, надежные, не этих же плебеек из "Мариинки" ставить. Там такие варначки встречаются, отравят дорогих гостей или бомбу бросят...
На банкет явились все "сливки" местного общества: купцы, золотопромышленники, горные инженеры, руководство городской управы, земское уездное чиновничество, ну и, конечно, военные. Офицеры гарнизона в парадной форме, женщины, снимая верхнюю одежду, оставались в бальных платьях. Званый ужин удался на славу. Соскучившаяся по празднествам и веселью "чистая" публика ела, пила и танцевала. Тон, конечно, задавали жены золотопромышленников и горных инженеров, как правило, статные, прекрасно одетые. Веселились настолько искренне, раскованно, что у атамана и сопровождавших его офицеров настроение явно поднялось - они никак не ожидали встретить в этом маленьком уездном городишке такое богатое и оптимистически настроенное общество. Анненков, увидев обилие бриллиантов, золота, жемчуга, изумрудов, что блестели в виде ожерелий, серег, пряжек, гребней, брошек, крестиков... на местных дамах, в виде запонок и часовых цепочек у местных купцов, горных инженеров, чиновников. Он сразу почувствовал, что пожалуй и здесь сумеет разжиться деньгами на формирование своей дивизии.
Даша в зал не выходила, она носила готовые блюда от кухни до дверей в банкетный зал и там передавала отобранным для этого мероприятия "особо надежным" официантам. Где-то часам к девяти вечера, когда все тосты были произнесены, кушанья съедены, а вино выпито... столы убраны - начался бал. В работе гимназисток объявили перерыв. Даша пробралась в зал и спряталась за большой портьерой и оттуда во все глаза подглядывала за происходящим. Она впервые видела настоящий бал. Звон шпор, красивые мундиры, шуршание роскошных дорогих платьев, оголенные шеи и плечи женщин, блеск драгоценностей в свете большой хрустальной люстры. Специально для этого мероприятия на маленькой городской электростанции жгли двойную норму дров - полное освещение всех помещений Дворянского собрания почти удваивало расход электроэнергии. В гимназии танцы были обязательным предметом, и Даша, следя за танцующими, оценивала их умение. Она сразу отметила, что многие женщины танцуют плохо, офицеры, особенно казачьи, тоже. Она вспомнила, как танцевала Полина Фокина на своей свадьбе. Полина бы наверняка здесь затмила всех этих золотопромышленниц, чиновниц, инжинершь и офицершь. Да, пожалуй, и она сама уже сейчас не опозорилась бы. Сами собой в ее голове выстраивались "виды на будущее". Себя она видела только женой офицера, и не какого-нибудь абстрактного офицера, а конкретно Владимира Фокина. Его она видела в чине не менее чем есаула, и вот так же она вальсировала с ним, в таком же изумрудного цвета платье, как у той не слишком трезвой дамы. Нет, лучше, как у той, в темно-розовом, у нее и цвет интересней и декольте не столь вызывающее, но в то же время всё что надо открыто...
После бала Даша всю ночь видела "соответствующие" сны. Она вновь представляла себя, то в каких-то немыслимых нарядах и шляпах с огромными перьями, то верхом на коне как Володина сестра, только вот одета не как она. Она не находила удовольствия в том, чтобы наряжаться по-мужски. Нет, она себя представляла в амазонке, длинной юбке и шляпе с лентой и не в казачьем, а в дамском седле. Такой наряд для верховой езды, она видела на матери одной из гимназисток, жены местного отдельского офицера. Никогда не видевшая настоящих аристократок, дам из высшего света Петербурга и Москвы, Даша пыталась брать пример с тех, кто был рядом, чьи черты характера и поведение ей импонировали. В станице это была Полина, в Усть-Каменогорске... И здесь нашлась такая, чья неординарность сразу бросалась в глаза. Это была выпускница томского епархиального училища, дочь настоятеля Покровского собора протоирея Гамаюнова, Настя. Казалось, само происхождение предопределило и ей стать женой священника. Но в свои двадцать три она не спешила замуж, вела вполне светский образ жизни, и отец вроде бы ей в том не ставил никаких препонов. На банкет они тоже пришли вместе, протоирей, огромный монументальный священнослужитель и его дочь, невысокая, ладная. Ее приглашали на все такого рода общественные мероприятия, иной раз и без отца, по той причине, что она прекрасно пела. Она обладала проникновенным и в то же время сильным грудным голосом. Пела она в основном русские романсы. И сейчас, во время бала ее попросили спеть, и она пела свои любимые романсы, а в конце неожиданно выразила желание спеть "Боже царя храни"...
Анненкову понравилось, как его встретили. На банкете он даже немного выпил и закусил, потом смотрел на танцующих, слушал романсы, в общем, пребывал в необычном для себя веселом настроении, но как только Настя запела старый гимн... С лица Анненкова исчезла улыбка, он встал, застегнул на все пуговицы свой мундир, его примеру тут же последовали все присутствующие, независимо от политической ориентации, множество голосов подхватило:
.........................
Царствуй на страх врагам
Царь православный!
.........................
А возвышающийся над всеми протоирей будто бы невзначай осенил крестным знаменем Настю и всех вокруг, этот ещё живший и не желавшей сгинуть осколок былой России...
Вытрясти много денег из усть-каменогорских купцов не удалось, но свою комендантскую команду пополнения, которую атаман оставлял в городе, он всё же обязал финансировать местных толстосумов. Много претензий высказал Анненков и к руководству 3-го отдела в части борьбы со всеми проявлениями большевизма на территории отдела, в первую очередь на Бийской линии и чрезмерной автономии некоторых станиц на Бухтарминской. Военный комендант города, бывший атаман 3-го отдела генерал Веденин и вновь назначенный атаман отдела войсковой старшина Ляпин, будучи много старше Анненкова, тем не менее, смиренно выслушивали его укоры, оправдывались. Инспектирование городской тюрьмы оставили на "закуску". Заключенные, коих насчитывалось более двухсот человек, действительно содержались в достаточно вольготных условиях, некоторые из местных даже отпускались домой на день и на всякий отхожий промысел. Тюрьма в напряжении ждала визита жестокого атамана - по городу ходили слухи, что после проверок тюрем атаманом, те сразу же наполовину пустели... Но он вроде бы и не очень спешил туда, первый день провел на банкете и балу, второй - в переговорах, и посетил штаб отдела. И только на третий...
Анненковцы действовали без лишнего шума и суеты, но быстро. Заходя в каземат, строили заключенных, и по списку сверяли наличие и причину ареста. Тут же они выделили недавно привезенных в тюрьму бывших членов Павлодарского Совдепа и конечно местных усть-каменогорских большевиков. Они отобрали 33 человека, которых забрали и препроводили на "Монгол".
- Как же так!? Неужели нельзя было выделить из 2-х сотен заключённых этих большевиков и поместить отдельно!? Разве можно содержать их в общих камерах при столь слабом надзоре!? Они же тут агитацию вели!? Это же преступное головотяпство! - орал Анненков на перепуганного начальника тюрьмы, пожилого полковника Познанского.
Тем не менее, сам карать полковника не стал, оставив все на усмотрение коменданта города Веденина. Но те были старые друзья, служившие в этом тихом гарнизоне с ещё довоенных времен. В общем, полковник отделался лишь испугом и даже не удосужился особо изменить режим для арестантов. Совсем по-иному сложилась судьба тех 33-х, что увели с собой анненковцы. Их загнали в трюм после чего "Монгол" отчалил от Верхней пристани в осеннюю дождливую хмарь и взял курс на Семипалатинск...
Начальник контрразведки есаул Веселов собирался допрашивать арестованных коммунистов по старшинству. Таким образом, первым "шел" Яков Ушанов, председатель усть-каменогорского Совдепа. Но Анненков сам выразил желание поговорить с ним сначала. Когда в каюту атамана привели, так и не оправившегося до конца от полученного в мае во время штурма крепости казаками ранения, измученного, подавленного бывшего председателя... он показался атаману чуть не ребенком, тонкошеей, худой от природы и ещё более исхудавший в тюрьме.
- Сколько тебе лет?- спросил атаман едва держащегося на ногах арестанта, одновременно словно пронзая его своим тяжелым взором.
- Двадцать четыре... недавно исполнилось,- дрожащим от слабости и страха голосом отвечал Ушанов...
За те пять месяцев, что Ушанов провел в крепостном каземате, он очень сильно изменился. От бывшего, хоть и не самоуверенного, но уже вкусившего большой власти и почувствовавшего ее опьяняющую прелесть юнца осталась лишь бледная, представленная увядшей плотью тень. Слабый режим в тюрьме вовсе не означал непременное благо для арестантов, то была палка о двух концах, ибо любой офицер, или влиятельный гражданин города мог запросто зайти в крепость, в тюрьму и свести счёты с кем-нибудь из арестованных. Так, ещё в июне застрелили бывшего командира красногвардейского отряда Машукова. Кто-то пришел, его вывели из камеры в коридор и там расстреляли. Официально же объявили, что при попытке к бегству. Яков каждый день ждал своей очереди, все эти месяцы мучился осознанием, что возможно этот день для него последний. Нервная система была истощена до предела, он вздрагивал от любого шороха и любой хлопок принимал за выстрел.
Анненков, сам никогда не ведавший чувства страха, трусов терпеть не мог органически. Увидев, трясущееся мелкой дрожью лицо и подбородок арестованного, он, задав несколько вопросов, решил, что проводить с ним свою обычную беседу с целью перевербовки не стоит. Одно дело сагитировать, перетащить на свою сторону храброго, морально-устойчивого противника, а с этим морально и физически сломленным не стоило и возиться.
- Отведите его к Веселову, пусть делают с ним что хотят, меня он больше не интересует,- приказал атаман конвоирам...
- Так, значит, говоришь, родители постоялый двор держали, да разорились? А если бы не разорились, пошел бы в большевики? Ведь ты же не из рабочих, даже не из новоселов, ты ж чолдон, городской,- пытался что-то вытянуть из Ушанова есаул Веселов.
Яков путался, отвечал невпопад и в конце-концов, когда его с целью взбодрить огрели пыточной плеткой-шестидюймовкой, упал, потеряв сознание. На него вылили ведро воды, но это не помогло, он продолжал лежать и стонать. Пока думали, что с ним делать, оставлять в живых для дальнейших допросов, или пристрелить, лежащий в полубессознательном состоянии Ушанов самопроизвольно облегчился, "сделал под себя" на кошму, которой был застелен пол. По маленькой каюте, где помещалась "передвижная" контрразведка, стал распространяться неприятный запах.
- Уберите эту падаль, и подстилку тоже, дышать невозможно!- кричал разъяренный есаул.
- Куда... может за борт?- осведомился один из контрразведчиков.
- Нет... за борт не надо, к берегу прибить может. Надо без следов... Давайте его вниз к кочегарам, в топку...
Тело Якова Ушанова завернули в кошму и бросили в топку парохода "Монгол"...
4
В Семипалатинске Анненков приступил к созданию на основе своего партизанского отряда, партизанской дивизии, имея целью выдвижение ее в Семиречье и уничтожение тамошних сил красных. Конные полки дивизии формировались в основном из казаков, пехотные из городской молодёжи и мобилизованных крестьян, значительную часть формируемых подразделений изначально составляли добровольцы. И вновь недоброжелатели просчитались, ибо Анненков показал себя и отличным организатором, он энергично и с удовольствием создавал, учил и воспитывал воинские части. Дивизию инспектировал командир 2-го степного корпуса генерал Матковский . С самой германской войны не любил Анненков генералов, но с этим у него сложились неплохие отношения. И Матковский дал высшую оценку его деятельности: "Смотрел части Партизанской дивизии. Отличная выправка, блестящий внешний вид, стройность перестроений и движение показывают, что в надежных и умелых руках русский казак и солдат смог остаться настоящим воином, несмотря на всю пережитую Россией разруху. Каков начальник - таковы и подчиненные. От лица службы благодарю доблестного атамана дивизии полковника Анненкова".
Для того чтобы в дивизию шло как можно больше добровольцев, комендантские команды пополнения, располагавшиеся в наиболее крупных городах, всячески пропагандировали деяния атамана и его подчиненных, вербовали новых партизан, выплачивали им подъёмные, отправляли пополнение в дивизию. Они же обеспечивали семьи добровольцев пособиями и другой материальной помощью, собирали пожертвования среди населения, нередко устраивали и реквизиции. Конечно, местные власти при осуществлении карательных операций часто прибегали к помощи этих команд, как к надежной и испытанной силе. А в это время в Омске...
К лету 1918 года на востоке России образовалось два больших руководящих центра антибольшевистской борьбы. Первый - Временное Сибирское Правительство в Омске, второй - Комитет участников Учредительного Собрания (КОМУЧ) в Самаре. Но если омское правительство было коалиционным и его основной вооруженной силой являлись полки, сформированные на базе Сибирского Казачьего Войска, то КОМУЧ имел преимущественно эсеровскую окраску. Разные политические платформы и конечные цели стали питательной средой для противоречий между этими центрами. Разногласия непосредственно сказывались и на взаимодействии белых войск. Большевики не преминули этим воспользоваться, в конце лета и осенью они провели успешное контрнаступление, сумели взять Самару и отбросить белых от Волги. КОМУЧ, потеряв большую часть подвластной ему территории, перебрался в Уфу, где и была предпринята попытка договориться с представителями Сибирского правительства о выработки компромиссной политической программы и организации единого военного руководства для борьбы с общим врагом. Но, ох как трудно оказалось. "запрячь в одну телегу коня и трепетную лань". В Уфе, тем не менее, было принято решение о создании Директории, единого правительства для руководства борьбой против большевистской диктатуры. Официальной столицей нового государственного образования был объявлен Омск, туда же перебрались члены Директории, чтобы приступить к созданию совета министров. Сразу же началась внутриполитическая борьба между эсерами и прочими: монархистами, кадетами, автономистами... за министерские посты и сферы влияния. Военные, прежде всего высшие офицеры Сибирского Казачьего Войска, сразу обозначили свою явную антиэсеровскую позицию. На пост министра по военным и морским делам пригласили адмирала Колчака, личность известную, авторитетную, обличенную доверием западных союзников. Но продуктивно действовать новое правительство так и не смогло. Грызня за власть не прекращалась, и чувствовалось, что кто-то должен кого-то "сковырнуть". Первыми организовались военные - группа генералов составили антиэсеровский заговор. Они подготовили военный переворот с целью объявления военной диктатуры. Пост диктатора предложили Колчаку. Тот не отказался... В ночь с 17 на 18 ноября 1918 года силами первого сибирского казачьего полка переворот был осуществлен: привезенную эсерами из Уфы подвластную им воинскую часть казаки окружеили и разоружили. Одновременно арестовали всех эсеров членов Директории. 18-го ноября адмирал Колчак был провозглашен полномочным Верховным правителем России...
С "воцарением" в Омске Колчака, приказы поступающие в войска стали более конкретными и жесткими, без примеси эсеровско-кадетской "демократии". Но Анненков по-прежнему мало обращал на них внимания, действовал по своему усмотрению, в своей "партизанской" манере. Одновременно с формированием новых частей он продолжал "исправлять" недоработки местных властей, отправляя карательные сотни туда, где ещё тлел "дух большевизма". Анненковцы каленым железом беспощадно выжигали следы недолгого пребывания советской власти...
В Партизанской дивизии штаба как такового, в полном понимании этого слова, не было. Еще со времен, когда есаул Анненков командовал казачьим отрядом, совершавшим конные рейды по тылам немцев, он невзлюбил всю эту отчетность, штабную бумажную рутину и как следствие штабных офицеров. И сейчас он свел всю штабную деятельность до минимума. Мой штаб - это я, говорил атаман, решая все штабные вопросы самолично. Но к концу 18-го года, когда численность дивизии уже достигала нескольких тысяч человек, совсем без штаба обойтись уже никак не получалось. Понимал это и Анненков, тем не менее, официального начальника штаба дивизии не назначил, а поручил временно исполнять эту должность штабс-капитану Сальникову, приблудившемуся к атаману случайно и показавшего свою полную непригодность к службе в строевых подразделениях. Сальников, 35-ти летний офицер, всю свою службу прослуживший при различных штабах. Несмотря на большой опыт, атаманский штаб оказался ему явно не по зубам. Привыкший вести "от и до" всю положенную документацию он, почти не имея помощников, буквально засыпал на ходу от усталости. А атаман со своей кипучей энергией, не ведавший, что такое отдых, наваливал все больше и больше работы. За считанные месяцы пребывания в Семипалатинске им были сформированы два новых полка пехоты и один кавалерийский, полностью укомплектован артиллерийский дивизион и развернута инженерная рота. ВРИД начальника штаба сбивался с ног, уточняя численность личного состава, постановку на довольствие, количество вооружения, боеприпасов, лошадей, пытался требовать соблюдения штатного расписания, принятого в русской императорской армии... Все просьбы создать полноценный штаб, тем не менее отвергались Анненковым. При этом атаман постоянно как бы принижал значение работы штабс-капитана, в распоряжении которого находилось всего трое писарей...
Сальников сидел в штабном вагоне, тяжело откинувшись на спинку стула, его стол завален, всевозможными документами, глаза слипались, ничего не хотелось делать. Штабс-капитан тяжело вздохнул, расстегнул карман френча, достал фотокарточку. На ней была запечатлена его жена и две дочери 12-ти и 10-ти лет. Семья Сальникова осталась в Омске. На днях он получил письмо от жены. Та жаловалась, что квартира, которую они снимали, скверная, тесная, холодная, дрова невероятно дороги, дочери так пообносились, что стыдно ходить в гимназию, денег, что он им посылает, совершенно недостаточно, а помощь, которую им оказывает правительство, мизерная... Сальников снова вздохнул и убрал фотографию. Просить помощи у Анненкова? Но штабс-капитан знал насколько чёрств и глух атаман к такого рода просьбам. Сальников сам не раз наблюдал, как тот искренне не мог взять в толк, почему отцы семейств так сильно переживают за своих жён и детей, когда перед ними такая святая цель - восстановление великой России. Атаман не мог терпеть, когда офицеры старались пристроить в обоз дивизии свои семьи, или селили их неподалеку от ее расположения. И этим он тоже снискал любовь многих молодых "партизан", таких же, как и он сам холостяков. Потому Сальников не рисковал выписать к себе семью из Омска. За это атаман, как пить дать, снял бы штабс-капитана с его временной должности и вновь перевел в какое-нибудь строевое подразделение, чего он, человек сугубо "бумажный", интуитивно пригибавшийся от свиста пуль и снарядов, боялся больше всего.
Сальников сделал волевое усилие и стал просматривать полученные телеграммы. Бланк с пометкой "срочно" содержал текст, в котором военный министр просил представить послужной список атамана на предмет представления его к званию генерал-майора. Штабс-капитан задумался. С одной стороны было довольно обидно, что человек, который моложе тебя на шесть лет уже "метит в генералы", с другой, приходилось признать, кого как не Анненкова делать генералом. До сих пор звания, за полгода аж два, атаману присваивало Временное Сибирское правительство, и с учетом его "легковесности" такова же и цена тех званий. Но сейчас в Омске совсем другой хозяин, Верховный правитель адмирал Колчак. Это, конечно, не государь-император, но фигура значимая, недаром его признали и западные союзники, и что ещё более важно командующие всех антибольшевистских фронтов.
Телеграмму надо было показать атаману. Тот довольно тщеславен, и, несомненно, будет рад - штабс-капитан давно уже отметил эту слабую струнку своего начальника. Идти с благой вестью всего-ничего, до личного вагона атамана, стоявшего рядом со штабным. Когда штабс-капитан, не одевая шинель, бегом по морозу преодолел это расстояние и вошел в атаманский вагон, охрана его предупредила, что у атамана находится бывший отрядный, а теперь дивизионный священник отец Андрей. Пришлось ожидать в приемной. В это время в кабинете атамана происходил довольно резкий, на повышенных тонах разговор. Отец Андрей под стать Анненкову, такой же решительный, бескомпромиссный, но если анненковская решительность была холодной, обдуманной, то у тридцатитрехлетнего отца Андрея она носила порывистый, горячий характер. Во время славгородских событий отрядный священник ходил вместе с казаками в конные атаки, а потом благословлял казни "антихристов". С Анненковым отец Андрей был на "ты":
- ... Брат-атаман, как ты можешь за такое расстреливать своего брата? Ты что забыл, как он прекрасно зарекомендовал себя, как прекрасно командовал полусотней, которую ты посылал наводить законность и порядок, как, не дрогнув, казнил врагов наших. Он хоть раз не выполнил какой-нибудь твой приказ, или дал повод заподозрить себя в неверности нашему делу?!- воздев руки к потолку, взывал священник.
Атаман морщился и, похоже, что с ним случалось крайне редко, колебался:
- Поймите, батюшка, - Анненков хоть и ввел в дивизии ритуал братского "тыкания", но со священнослужителями, всегда был строго на "вы",- я не могу терпеть в своей дивизии невыдержанных людей, анархистов. Я и так уже несколько раз закрывал глаза на его проступки. Сколько хорунжих у нас? Много, и я их за редким исключением почти никого близко не знаю, а вот этого за его фокусы узнал хорошо. Не слишком ли большая честь для хорунжего, чтобы им лично командир дивизии занимался. Я понимаю, одно дело это расстреливать и рубить большевиков, или им сочувствующих, другое, когда дело касается ни чем не оправданных бесчинств, в чем он уже неоднократно был замечен, или то, что случилось сейчас. Пьянство, буйство... я не допущу этого. Это ведет к подрыву дисциплины, а ради укрепления дисциплины я не остановлюсь ни перед чем...
Речь шла не об ком ином, как о хорунжем Василии Арапове. Он, будучи изрядно пьяным, застрелил на балу местную барышню, которая по старой доброй привычке отвесила ему пощёчину за откровенно хамское "ухаживание". Анненков был ярым противником всяких увеселительных мероприятий. Но офицеры 2-го Степного корпуса частенько устраивали всевозможные балы, и запретить ходить на них своим офицерам он не мог. Сам он не находил никакого удовольствия ни в спиртном, ни в общении с женщинами, однако понимал, что накапливаемый в боях, походах и карательных экспедициях "пар" необходимо время от времени "стравливать". Но, увы, отдельные господа офицеры чересчур "озверели" и их нужно призвать к порядку. А лучший способ, в этом атаман не сомневался, кого-нибудь расстрелять для острастки. И случай вроде бы подвернулся, тем более, что этого хорунжего вовсе не жаль. Он записался в дивизию недавно, и попал в Атаманский полк, только потому, что имел за спиной среднее образование, окончил кадетский корпус. Но Арапов не был ни фронтовых сотоварищем атамана, не участвовал ни в боях на Урале, ни в славгородском деле. Он "заявил" о себе лишь чудовищной жестокостью во время карательных рейдов по деревням в последние два месяца, да вот ещё на балу "отличился". Сейчас это "герой" сидел под арестом и ждал своей участи, которая и решалась в бурной дискуссии атамана с дивизионным священником.
Случилось невероятное, Анненков в конце-концов со "скрипом" уступил, согласился заменить расстрел на разжалование провинившегося хорунжего в рядовые, и отчисление из привелигированного Атаманского полка. Он также должен быть немедленно отправлен в подразделение дивизии, которое базировалось в Сергиополе и занималось неблагодарной черновой работой, совершало разведрейды в северное Семиречье, уточняя возможности начала там широкомасштабных боевых действий. Партизанская дивизия со дня на день ждала приказ о наступлении на Семиречье. Недолгий период формирования заканчивался, впереди снова предстояли бои.
После ухода священника Сальников вошел в кабинет и вручил телеграмму атаману. Прочитав ее, Анненков ненадолго задумался.
- Как ты думаешь... Колчак - это серьезно?- неожиданно доверительно, по свойски спросил он Сальникова.
- Думаю, что да, ведь он признан всеми,- с дрожью в голосе отвечал штабс-капитан, не веря в истинность "братского" обращения атамана.
- Хмммы,- издал неопределенный звук Анненков, и отложив телеграмму, подошел к окну отодвинул шторку, вгляделся в заиндевевшее от изморози стекло. - Мерзкое место, недаром этот город семипроклятьинском прозвали. Не будь здесь столько богачей, никогда бы не согласился тут формировать дивизию. Но деньги, увы, решают всё. Еще Наполеон говорил, для войны нужны три вещи, деньги, деньги и ещё раз деньги. А так я бы лучше в Семиречье базу для дивизии устроил. Я служил там до войны, вот места так места. Только не северное, а южное Семиречье. На севере там также как здесь, тоскливая голая степь. А вот на юге, красота. Горы изумительные, долины рек плодородные, тепло. Снег только к Рождеству выпадает и лежит не больше полутора месяцев. По осени от яблок ветки до земли гнутся, помню, верненским апортом объедались. Яблоки такие, одно в фуражку положишь и все, второе уже не влезает. В Верном, у тамошних офицеров в домах гостил, во дворе беседки, все виноградом увитые. Сидим, ужинаем, а хозяин руку протягивает, гроздь срывает и тут же на стол подает...
Анненков умолк, видимо в своих мыслях он перенесся в свою офицерскую юность, когда служил в 1-м сибирском казачьем полку на китайской границе.
- Как вы думаете, наши западные армии смогут в будущем году преодолеть Волгу и выйти к Москве,- совершенно неожиданно атаман отошел от "братского" способа общения и перешел на "вы", задавая "стратегический" вопрос.
- Думаю да... должны. Иначе, если не удастся в течении года разгромить основные силы большевиков, союзники наверняка сократят помощь, и тогда нам придется очень туго. А вы как думаете Борис Владимирович, так же?- в свою очередь осмелился задать вопрос штабс-капитан.
- Если бы я думал так же, я бы все сделал, чтобы быть там, на главном фронте, а не сидеть в этом семипроклятьинске,- резко ответил атаман.
Вернувшись за стол, он взял в руки телеграмму, принесенную Сальниковым.
- Вы, наверное, ждете, что я сейчас начну вам диктовать свой послужной список, чтобы отбить его телеграммой в Омск?... Ошибаетесь. Я подожду пока что. Стоит ли получать генеральское звание от власти, которая себя пока что ничем не зарекомендовала?
- А что же тогда отвечать на телеграмму?- растерянно спросил пораженный штабс-капитан...
26-го декабря 1918 года в День Георгиевских кавалеров, состоялся разговор по прямому телеграфному проводу между атаманом Партизанской дивизии и войсковым атаманом Ивановым-Риновым, в котором Анненков отказался принять генеральское звание от Колчака. В телеграмме он писал:
- Я бы хотел получить генеральский чин из рук Государя-Императора...
5
То, что характер власти в Омске после колчаковского переворота 18 ноября круто изменился, Тихон Никитич тоже ощутил по тону и содержанию руководствующих телеграмм. Сразу видно, что их составляли не случайно оказавшиеся у кормила власти люди, а опытные администраторы с дореволюционным стажем. То тебе не эсеро-кадетские деятели провинциального масштаба, или генералы, произведенные прямо из капитанов. Да, и само имя адмирала Колчака, конечно, многое значило. В одной из первых телеграмм требовали подробные сведения о всех годных к несению воинской службы конными или пластунами казаках 2-й и 3-й очереди. Обеспокоенный Тихон Никитич теперь ожидал и телеграммы вытекающей из этой, о всеобщей мобилизации казаков 2-й и 3-й очереди и отправки их на фронт. Но вместо ожидаемой, последовала телеграмма о преобразовании в центральных станицах войска самоохранных сотен в подразделения милиции, несущих службу на местах, в своих волостях и ответственных за проведение мобилизации среди крестьян, поддержание законности и порядка, поиск дезертиров. То была одновременно и лишняя головная боль и лазейка, возможность спасти от мобилизации и отправки на фронт хотя бы близких родственников. Тихон Никитич тут же стал прикидывать, кого зачислить в отряд усть-бухтарминской милиции, ведь прежний состав самоохраной сотни, состоящий в основном из статейников для выполнения, ни чего иного, как полицейских обязанностей, был в большинстве своём явно не годен. Начальником, естественно, пришлось назначать Щербакова. Просто так, отставить бывшего командира самоохраной сотни, и поставить начальником милиции Ивана, Тихон Никитич всё же не мог. Во-первых, возникнет нежелательный отклик в станичном обществе и потом для Ивана, боевого офицера, фактически возглавить вновь создаваемое полицейское управление совсем не с руки. Тем не менее, заместителем Щербакова записали именно сотника Ивана Решетникова.
С уходом Полины в дом к мужу и отъезда Владимира на учёбу в Омск, фоминский дом стал каким-то неуютным. Раньше Тихон Никитич не ощущал, что он так высок, просторен и даже в какой-то степени пуст. Пуст, несмотря на большое количество мебели, ковров, всевозможных шкафов и буфетов, набитых фарфоровой и хрустальной посудой, множества стульев, жёстких и мягких, кресел, тяжёлых штор, фикусов в кадках. Шестипудовой жены, худощавой шустрой Пелагеи и верного Ермила не хватало, чтобы заполнить этот дом, не хватало, прежде всего, смеха и шелеста платьев дочери, но и пробивающийся басок сына стал для Тихона Никитича в последнее время чем-то очень необходимым, без чего он вдруг начинал, казалось бы совершенно беспричинно, тосковать и чувствовать в своем доме столь бесприютно. Полина теперь не часто заглядывала к родителям, разве что поболтать с матерью, да поиграть на пианино. Она сумела сама себе отдать приказ, что теперь ее дом, дом Ивана. И отец, и мать с удивлением наблюдали, как быстро преображалась их шалунья, став мужней женой. Казалось, давно ли чудила, вскакивала в седло в перешитых его шароварах, и айда как ветер в поле. Сильно серчал тогда Тихон Никитич, один раз едва не сдержался, хотел вытянуть ногайкой по туго обтянутому этими шароварами заду... но, ослабела вдруг рука в последней момент, не смог сделать больно любимой дочери, хоть она этого и вполне заслуживала. И вот, любуйтесь, как и не было ничего, ходит только в длинных платьях, волосы под платок убирает, со свекровью и свёкром почтительна. Правда и те чуть не пылинки с нее сдувают. Хоть и много в их дом Полина богатства принесла, но чёрт его знает, что там впереди случится, какова станет цена тому богатству. Кажется, что конец света приближается, и все в цене стремительно падает, прежде всего сама жизнь человеческая.
Лежит Тихон Никитич ночью на мягкой заботливо взбитой перине, вроде всё хорошо, и дом полная чаша, и амбары зерном набиты, и сараи сеном, и в конюшне его лошади, в кошарах сотни овец, и урожай убран, и озимые посеяны. И в семейном плане всё хорошо, и дочь замужем счастлива, и сын в корпусе, в предпоследнем классе, и жена рядом мирно сопит, к которой он и в пятьдесят не остыл, и в постель ложится, и в баню с ней ходит не только потому, что так положено супругам. А покоя нет, сердце болит, мысли голову бередят. Почти вся страна огнём объята и всё ближе пожар. Славгород - это триста пятьдесят вёрст, Сергиополь - меньше трёхсот, Шемонаиха - двести. На Бийской линии, тоже чуть больше двухсот вёрст, постоянные столкновения казаков с новосёлами, льётся кровь, разоряются жилища, насилуются женщины. Не верил Тихон Никитич и в то, что Временное Сибирское правительство сумеет затушить этот всё шире разгорающийся пожар, не верил и в нового Верховного правителя России. Всем своим существом он предчувствовал неотвратимо надвигающуюся катастрофу. Что делать, чтобы избежать, спастись, спасти? Пока он вроде правильно поступает. С коммунарами этими, слава Богу, без крови обошлось, с новосёлами пока что тоже без столкновений обходится. Но риск большой, в Омске власть сменилась, Колчак, этот миндальничать не будет, сразу круто взял. Но сможет ли он, морской человек, в сухопутных делах разобраться? Ох, не случилось бы и тут беды. Только бы выжить, сохранить мир хотя бы здесь, сохранить близких...
Усть-бухтарминское трёхклассное высшее начальное училище, в отличие от большинства прочих начальных школ в Бухтарминском крае продолжало бесперебойно функционировать, независимо от того, какая власть была в губернии и уезде. Впрочем, в станице власть всегда была одна - атаман Фокин и станичный Сбор. Теперь уже законно занимались по старым ещё дореволюционным учебникам, согласно инструкциям, спущенным в те же времена войсковыми и отдельским инспекторами казачьих учебных заведений. Заведующий Прокофий Савельич по-прежнему не терпел ни малейших изменений. Полина после памятного спора касательно приема в училище детей новосёлов, старалась избегать конфликтов со старым учителем. Тем более что заведующий позволял ей то, что никогда бы не позволил другим учителям. С другой стороны, молодая учительница вполне справлялась со своими обязанностями, у нее хватало воли и такта, чтобы крепко "держать в руках" учеников, даже самые шкодливые и хулиганистые казачата из старшего класса не смели ей перечить. Ну, а то, что ученики до замужества Полины имели возможность наблюдать свою учительницу в весьма фривольных для станицы одеяниях, про то у них смелости хватало разве что перешептываться. Иной раз втихую, она всё же вносила изменения в старую программу. Например, в уроки по словесности включила стихи Блока, которых в старой программе просто не могло быть, а она его очень любила. Заведующему, конечно, это не могло нравиться, но он терпел, делал вид, что не замечает этого "вопиющего" нарушения, как не замечал раньше и ее излишне "партикулярной" манеры одеваться. Впрочем, после замужества Полина Тихоновна явно остепенилась, разве что платья продолжала носить в обтяг, но уже только сверху, как и большинство молодых казачек в станице.
Как всегда к школьной елке начали готовиться загодя, почти за месяц. Специально послали сани в горы, в тайгу, чтобы срубить большую, но строго по размеру елку, которая должна была встать "во главе" актового зала. За неделю начали ее наряжать, дети оставались после уроков и под руководством Полины вешали, как принесенные из дома покупные игрушки, так и сделанные здесь же в школе своими руками всевозможные клееные бамбоньерки, вырезанных из картона петушков, птичек, зверушек. За день заготовили специальные кульки с подарками, в которые клали закупленные за счет средств станичного правления золоченые орехи, конфеты, пряники, леденцы. На школьный праздник, состоявшийся как обычно днем 31-го декабря, пришло полно гостей, станичное правление, отец благочинный, все родители первоклассников и приглашенные "уважаемые" люди. Ученики со сцены читали стихи, разыгрывали сценки из любительских спектаклей... В общем, все организовали, как и год и два назад, и казалось, все будет точно также и в будущем году, и в тех, что придут вслед за ним...
Несмотря ни на что, жизнь в Усть-Бухтарме текла по "пробитому" руслу, наполненная бытовыми житейскими перипетиями, будто буря, свирепствующая над Россией, все эти смерти, разор и насилия где-то очень-очень далеко. Даже жуткие известия о событиях в Шемонаихе и Славгороде, не нарушили размеренного бытия станицы. Здесь куда больший интерес вызвало сватовство какого-нибудь Никифора к некой Настене, или обсуждение размеров гигантского осетра выловленного в Иртыше, а среди казачек "перемывание костей" той же Полине, или ее матери, "атаманихе", какие из своих бесчисленных платьев, шуб, платков, шапок, ботинок... одели они вчера, чтобы идти в церковь. Тихон Никитич как никто в станице понимал хрупкость этой "аквариумной" жизни. Он не сомневался, что зерна славгородских зверств неминуемо дадут "всходы", и то что новосёлы из окрестных деревень все более открыто начинут проявлять враждебность к казакам. А из Усть-Каменогорска тем временем телеграфировали распоряжение, с помощью станичной милиции начинать изъятие продналога у крестьян, проживающих на территории бухтарминской волости. Тихон Никитич знал, что в некоторых волостях уезда такие попытки провоцировали взрывы неповиновения. Он "тянул" как мог и с мобилизацией, и с продналогом...
Правительство Колчака, добывая средства для подготовки в новом 1919 году решительного наступления на большевиков, возобновило сбор податей, в первую очередь земских платежей, которые никто не платил уже полтора года. Причём требовали заплатить сразу за весь этот срок. К тому же, в связи с инфляцией их размер значительно увеличился. Одновременно пытались проводить реквизицию оружия, сбор шинелей и теплых вещей, конфискацию телег, бричек, лошадей, сбруи, борьбу с самогоноварением. Всё это не могло не вызвать недовольства в первую очередь у крестьян-новосёлов, самого бесправного и бедного, лишенной льгот и привилегий сословия, не считая, конечно, рудничных рабочих, но с тех-то чего возьмёшь. Сбор всевозможных недоимок, не говоря уж о конфискациях, старались возложить не на земские структуры, как это было до революции, а на реальные вооружённые формирования, дислоцирующиеся в той или иной волости, в первую очередь на казаков. Тихон Никитич попытался отговориться несовершенной административной границей между областями, существовавшей с дореволюционных времен. Эта граница между Семипалатинской и Томской областями делила Бухтарминский край так безалаберно, что формально атаман Усть-Бухтарминской станицы не имел права вмешиваться во внутренние дела многих расположенных в считанных вёрстах от станицы новосельских деревнях, ибо они находились не на войсковых землях, более того даже не в Семипалатинской, а в Томской области. Таким образом, собирать недоимки там должны были власти из Змеиногорска, где фактически почти не имелось соответствующих воинских формирований, даже милиция была крайне малочисленна. Такая "чересполосица" имела место даже в окрестностях Усть-Каменогорска, который являлся уездным центром Семипалатинской области, а примыкавшая к городу деревня Верхняя пристань принадлежала уже Томской. Вот этим и объяснял Тихон Никитич, почему он не посылает свою станичную милицию в помощь эмиссарам, прибывшим собирать подати и недоимки в самые большие села Бухтарминского края, также как и офицерским командам, осуществлявшим мобилизацию на правом берегу Иртыша, ибо они административно относились к Змеиногорскому уезду Томской области. Ну, а для своей волости, расположенной в основном на противоположном левом берегу, он придумывал другие отговорки, которые достаточно успешно проходили до прихода к власти Колчака. Но и в ноябре он "успешно" телеграфировал, что не может послать отряд милиции на левый берег из-за того, что не возможно переправиться через до конца не замёрзшую реку. Так атаман Фокин тянул и с платежами, и с мобилизацией до Нового года... пока на Иртыше не встал прочный лёд. Дальше тянуть было уже опасно.
Вся большая семья хуторян Дмитриевых собралась на семейный совет. Причиной послужило то, что прискакал милицейский разъезд, казаки из Усть-Бухтармы. Они довели до семейства, что Верховный правитель России адмирал Колчак объявил о введении единого продналога для всех сельских хозяев, а так же объявляет мобилизацию в Армию всех мужчин в возрасте от 19 до 35 лет. Урядник, который с эстафетой объезжал все немногие деревни на правом берегу, что входили в Семипалатинскую область, был старым знакомым Силантия. Он согласился отобедать на хуторе. Выпив и слегка захмелев, он под великим секретом поведал: если сдать без лишних разговоров продовольствия в два раза больше, чем положено по продналогу, то станичный атаман может посодействовать, чтобы сыновей Силантия не мобилизовывали. Прижимистый старик потом на чём свет стоит костерил этот, вдруг навалившийся на них после полутора лет вольготного безвластия, адмиральский хомут. В конце концов, он всё же решил сделать, как советовал урядник, сдать двойной налог хлебом и фуражом, пусть подавятся, тем более, что и зерна собрали немало, и сена запасли впрок. Но старшие сыновья вдруг заартачились:
- Да идут они все со своим адмиралом, вон в деревнях ничего платить не собираются и на мобилизацию ихнюю положили,- громогласно выразил общее мнение фронтовик Прохор.
- А ежели казаки на хутор нагрянут, плетей всыпят и всё одно силой заберут? Ведь тогда не только налог и больше забрать могут, с их станется. Хлеб выгребут, вас замобилизуют, что тут я один с бабами да ребятишками делать буду!?- старческим фальцетом орал в ответ Силантий.
- Да кто нагрянет-то? Казаки сами досыта навоевались, а ежели и сунутся, "винты" с чердака достанем, что я с фронту привез, да пуганем. Оне сотню сюды пришлют, что ли, разъезд, человека три-четыре,- продолжал хорохориться Прохор, в то время как ещё не нюхавшие пороха старший Василий и младший Фёдор колебались.
Итог спору подвели женщины, жены старших сыновей, они решительно поддержали свёкра. Так и порешили, сдать продналог сколько потребуется, но от мобилизации отбиться, чего бы это не стоило.
Новый 1919 год Фокины и Решетниковы встречали вместе, в атаманском доме. Домна Терентьевна всячески привечала сватов, выставила лучшую посуду и приготовила угощение, будто в старое доброе время к ним в гости пожаловал сам купец Хардин с женой и дочерью, или атаман отдела с сопровождающими офицерами, прибывшие в станицу с инспекцией. На стол даже выставили сохранявшуюся с позапрошлого года бутылку шампанского, которое разливали в высокие фужеры из дымчатого хрусталя. На свадьбу ни это шампанское, ни эти фужеры не выставлялись, там была другая обстановка, а сейчас тихий внутрисемейный праздник. Домна Терентьевна подчеркивала, что она ценит новых родственников и держит их за ровню. Более того, хозяйка всячески обхаживала Лукерью Никифоровну, в знак благодарности за то, как она приняла Полину. Молодые супруги поддались уговорам родителей и танцевали вальс под граммофон. Обе матери буквально млели от этого зрелища. Иван был излишне напряжен, но Полина кружилась в упоении, статная, строгая, лишь мимолетная снисходительная улыбка трогала ее губы, когда Иван неловко делал то или иное "па", поворот. Она одела одно из своих сшитых на заказ ещё в Семипалатинске платьев, которое ей уже стало заметно тесновато. Перед свекром и свекровью в нем было не очень удобно, но что поделаешь, за последние полгода, став женщиной, она соответственно поправилась, и старое платье слишком всё подчеркивало, а новое сейчас сшить было просто невозможно. Но Игнатий Захарович и Лукерья Никифоровна, наевшись и напившись, пребывали в состоянии приятной сытости и лёгкого опьянения и не находили в одежде снохи ничего предосудительного. Игнатий Захарович, счастливый от самого осознания, что сидит рядом с атаманом, видел лишь то, что жена сына невероятно красива и богато одета, а то, что чересчур выпирает, так у бабы и должно выпирать, раз хорошей жизнью живёт. Он даже думал, что в сухопарости его жены основную роль сыграла их нелёгкая и не больно сытая жизнь в первые десять лет супружества. Ну, а Лукерья Никифоровна, никогда не обладавшая выразительной женской статью, тоже втихаря считала, раз есть чего показать, то нечего это прятать, и уж если бы ей было чего показать... но, увы, ей не было чего, ни в молодости, ни тем более сейчас. Она всегда завидовала здоровому дородству таких женщин как Домна Терентьевна, и тайно желала, чтобы у ее сыновей были не худые жены. Сейчас же она больше любовалась собственным сыном, который по данному случаю вновь нарядился в свой выходной парадный мундир.
После обязательного "На сопках Манчжурии", любимого вальса отца, Полина, грациозно покачивая бёдрами, поспешила к граммофону и поставила пластинку с "Воспоминаниями о Пржевальском". Тихон Никитич и Игнатий Захарович в отличие от своих супруг не только любовались танцующими детьми, они понемногу продолжали выпивать, закусывать и постепенно разговорились. Тихон Никитич сообщил свату, что получил распоряжение о сборе и складировании в станичной крепости продовольствия и фуража в счёт продналога, чтобы весной всё это отправить пароходами в Семипалатинск и Омск. В свою очередь Игнатий Захарович прочитал атаману письмо, полученное от Степана. Старший сын сообщал, что в составе Партизанской дивизии атамана Анненкова находится в Семипалатинске. К письму были приложена фотографическая карточка, где Степан красовался на фоне развернутого чёрного знамени с надписью "С нами Бог". Рядом с ним стоял худощавый молодой офицер с полковничьими погонами, аскетичным лицом, чёлкой, выступающей из под фуражки, со спокойным ледяным взглядом.
- Так вот он каков... Анненков,- Тихон Никитич пододвинул одну из керосиновых ламп освещавших просторную гостиную его дома, и щуря глаза рассматривал фоторгафию.- Черный флаг... череп с костями... Как в игру играют, осуждающе покачав головой, он вернул карточку свату.
А молодые супруги натанцевавшись, подсели к столу и стали с аппетитом поглощать подаваемые им самой Домной Терентьевной кушанья, нахваливая кулинарное искусство хозяйки и поварихи Пелагеи. Посматривая на часы, они собирались провожать старый год. Год, прошедший в тревогах, но для них такой счастливый, ведь в этот год они окончательно соединили свои судьбы, стали любить друг друга с полной силой. А потом встречали Новый год...
6
Павел Петрович Бахметьев сумел относительно спокойно переждать всю вторую половину восемнадцатого года в своей страховой конторе. Официально он не числился, ни в областном, ни в уездном Совдепе, а секретный архив в Семипалатинске сумели вовремя уничтожить. Павел Петрович оказался в стороне от событий, когда отряды казаков и офицеры-подпольщики осадили красный гарнизон и членов уездного Совдепа в усть-каменогорской крепости и принудили их к сдаче. Потому его не арестовали, как большинство уездных коммунистов, заключённых в ту же крепость. Квартирной хозяйкой Бахметьева была женщина, у которой первый сын ещё при царе попал на каторгу за антиправительственные выступления и там сгинул, а второй занимал в местном Совдепе солидный пост комиссара продовольствия и сейчас сидел в крепости. Всё лето и осень 18-го года он лишь нащупывал почву, стараясь определить, кто же из местных большевиков сумел избежать ареста. Но, увы, создавалось впечатление, что в городе он остался один, да и из других населенных пунктов с ним на связь никто не выходил. Надо было самому выезжать в уезд, проверить законспирированные явки. Но, ох как страшновато выбираться из тихой уютной квартирки, из страховой конторы, подвергать себя смертельному риску.
И вот, наконец, в один из ненастных декабрьских вечеров в заледенелое окно постучали условным сигналом. В избу пахнуло холодом, и вошёл человек в заснеженных тулупе и шапке:
- К товарищу Бахметьеву.
Хозяйка провела гостя, оказавшегося сравнительно молодым парнем, к постояльцу. Это был посланец из Зыряновска от тамошних подпольщиков. Он рассказал, что на зыряновском руднике волостная милиция установила крайне жёсткий режим. Ищут и арестовывают попрятавшихся коммунистов и сочувствующих, и если в ближайшее время не сколотить боевую организацию их всех переловят поодиночке. На вопрос Бахметьева:
- Чего же ждёте?
Посыльный ответил довольно грубо:
- Чего ждем... Не хотим чтобы нас безоружных постреляли, да тут же и в землю закопали, а нашим бабам подолы задрали да плетьми пороли. Оружия то у нас нету почтишто и патронов!
Это был упрек Бахметьеву, как руководителю подполья сразу двух уездов и усть-каменогорского и змеиногорского, которые хоть и принадлежали к разным областям, но настолько глубоко вклинивались своими границами друг в друга, что отдельно жить фактически не могли. И в самом деле, полгода он почти ничего не делал, выживал, выжидал. Ему не могло не стать немного совестно... но с оружием зыряновцам он мог помочь только так:
- Вы установите связь с Грибуниным, бывшим председателем питерских коммунаров, он осел где-то недалеко от вас. У него должно быть спрятанное оружие.
- Да ходили к нему, тот ещё гусь. После того, как их коммуну разогнали, он домишко в деревне прикупил, да там же на токарном станке детальки к плугам да сеялкам точит. Когда отыскали его, и насчёт оружия спросили, говорит, нет и не было у них никакого оружия. А другие коммунары, что там по деревням разбрелись, говорят, врёт, сховал он его куда-то со своими прихвостнями, а может уже и продал, или казакам сдал. Они ему, многие, ни на грош не верят, всегда, говорят, был он с гнилым нутром, всё под себя грести норовил, и сейчас, вроде, большую часть артельных денег себе захапал. Да и на других коммунаров надежда тоже слабая, живут со своими бабами и ребятишками у мужиков-новосёлов на огородах в землянках, или за печками, работают у них же и рады радёшеньки, что с голоду не мрут. Плуги с боронами починяют, а с белыми воевать и не думают. Вот те и революционный авангард пролетариата, питерский рабочий класс...
Через три дня после этого разговора Бахметьев напросился у своего страхового начальства в командировку в Бухтарминские волости. Но отправиться туда смог только после Нового Года, когда встал зимник на замерзшем Иртыше. В январскую стужу на попутных санях он меньше чем за сутки добрался до Бухтарминского края, официально для страхования имущества тамошних крестьян, а на самом деле искать следы оружия, привезенного питерскими рабочими. На второй день, страховой агент объявился в деревне Снегирево и постучал в избу, дверь которой открыла остролицая маленькая женщина со злым проницательным взглядом....
То, что бывший председатель коммуны совсем не рад видеть "страхового агента", Павел Петрович определил сразу по выражению его лица. Они уединились в маленькой комнатке оборудованной под мастерскую, в которой стояли токарный станок, тиски, стол на котором были разложены слесарные и столярные инструменты. Бахметьев дипломатично начал не с упреков, а напротив с похвалы:
- А вы, Василий Степанович, молодец, вон как хорошо устроились. Сразу видно настоящего рабочего человека - нигде не пропадет.
Но Грибунин на дружеский тон не "купился". Он догадывался, что Бахметьев приехал по его душу, скорее всего, по жалобе зыряновцев, сотрудничать с которыми он наотрез отказался.
- Господин Бахметьев, говорите прямо, зачем вы пожаловали, нечего ходить вокруг да около,- грубо осадил гостя Василий.
- Ну, зачем же так, Василий Степанович? Господин? Разве мы с вами уже не состоим в большевистской партии, и не являемся товарищами? Тем более вам, лично знакомому с товарищем Лениным, это совсем не к лицу,- не зло пожурил собеседника Бахметьев.
- Перестаньте. При чем здесь мои знакомства? Ну, хорошо, пусть будет товарищ. Так что же вы от меня хотите, товарищ Бахметьев?
- Мне от вас!? Помилуйте, вы же в курсе, что я являюсь координатором всего коммунистического подполья в Змеиногорском и Усть-Каменогорском уездах. Так что если вы ещё считаете себя членом партии, то такой вопрос слышать от вас весьма странно. Вы встречаете мня как весьма нежеланную персону, хотя всё должно быть как раз наоборот... Ну, да ладно, не будем ссориться. Одной из моих обязанностей является доведение до коммунистов последних событий в стране, положение на фронтах. А вы ведете себя так, будто это вас совсем не интересует. Кстати, вы в курсе, что было покушение на товарища Ленина?
- Что... на Ленина!? Он жив?- Грибунина явно потрясло это известие.
- Жив. Это ещё в августе случилось в Москве, после митинга на каком-то там заводе. В него трижды стреляли, эсеры. Сейчас он уже поправляется. Отстали вы товарищ Грибунин от жизни.
- Действительно... живем здесь, как в консервной банке закупоренные, ничего не слышим, ничего не знаем,- взволнованно ерзал на своей табуретке Василий.
- А про это, во всяком случае здесь, кроме вас и знать никому не надо, ну разве что самым надёжным и не болтливым товарищам сообщите,- Павел Петрович дал понять, что по-прежнему доверяет Грибунину.
- Понимаю вас... А как вообще обстановка... на фронтах? - осторожно осведомился Василий.
- Вот этого вопроса я ожидал от вас прежде всего. Хотя мои сведения тоже довольно скудные, но кое что сообщить могу. Вы о казни бывшего царя и всей его семьи в курсе?
- Про то от казаков слышал. Это-то зачем было делать? Он же и так не опасен был, он же сам отрекся,- явно осуждал такие действия Василий, в то же время, приглядываясь к Бахметьеву, как тот отреагирует на его реплики.
Но тот неожиданно поддержал:
- Да, вы совершенно правы, излишняя, ничем не оправданная жестокость, бросающая тень на всё наше дело. Помните, я вам при первой нашей встрече говорил, что родом с Урала и некоторое время работал в Екатеринбургском Совдепе. Вы же, наверное, и по Питеру знаете, что в центральных органах партии, в ЦК, Совнаркоме немало товарищей еврейской национальности. В екатеринбургском Совдепе их тоже было довольно много. Надо прямо сказать, большинство из них дельные, преданные делу партии большевики, но встречались и такие, что прямо горели желанием расквитаться за унижения их и их предков. Председателем ВЦИК сейчас Свердлов, я его знаю, он тоже родом с Екатеринбурга. Я не сомневаюсь, это он санкционировал расстрел, и руководили расстрелом евреи, Юровский, Голощёкин. Насколько мне кажется, они сами в нашу окончательную победу не верят, вот и поторопились местью себя хотя бы потешить, раз уж им царская семья в руки попала.
- Товарищ Бахметьев, вот хочу вас спросить,- по тону чувствовалось, что Василий всё более проникается доверием к собеседнику.- Вы, я вижу, человек образованный, наверное, где-то учились, не одну начальную школу кончали?
- Вы хотите спросить, раз я образованный, то наверняка из каких-нибудь дворян или буржуев?- улыбнулся в свою жидкую бородку Павел Петрович. И по тому, что этот вопрос смутил Василия, понял, что попал в точку.
В перегороженной на крошечные спальню и гостиную старой избёнке потрескивали дрова - печь топили почти постоянно, так как и рассохшиеся рамы, и промёрзшие в инее углы "дышали" холодом. Дети, которых по вечерам Лидия заставляла заниматься, уча их без учебников, по памяти словесности, арифметике... Они сейчас притихшие сидели поближе к теплу, чтобы не мешать отцу разговаривать с очень важным гостем. Дверь в пристройку плотно затворена, и потому тепло от печки туда уже давно не поступало, но собеседники настолько увлеклись и, казалось, не замечали, что помещение выстывает.
- Я, товарищ Грибунин, как и вы пролетарского корня. Мой отец был рабочим-литейщиком, а вот меня, не желая чтобы я, как и он мучился на заводе, после полного курса начальной школы в земскую учительскую семинарию определил. Потому я сам учителем стал, сначала в начальной школе, а потом окончил учительский институт и уже в женской прогимназии русский язык преподавал. Много читал Маркса, Бакунина, Плеханова, статьи Ленина.
- Понятно. Моя жена в Питере как раз женскую гимназию закончила. Так она о своих учителях нехорошо отзывается.
- То-то я гляжу у вашей супруги взгляд какой-то особый. Знаете, образованная женщина совсем по иному воспринимает окружающий мир, чем простая. В их взгляде всегда можно прочитать что-то вроде: мужики не зазнавайтесь, я вас не глупее,- оба собеседника дружно, но сдержанно рассмеялись.
- И всё-таки я не пойму, товарищ Бахметьев, объясните мне человеку не шибко грамотному, как же так получилось. Вот я, к примеру, прежде чем эту коммуну организовать и в Совнарком ходил, и в Петросовет и там на самых высоких постах сидят комиссары-евреи Зиновьев, Урицкий, Цурюпа и другие. Посмотрел я на них и думаю, нашего русского большевика из рабочих, вроде меня, здесь на такие должности никогда не поставят. Эти и образованные и иностранные языки знают. Это всё понятно. А вот с вами-то как оно получилось? Вас, русского большевика, пролетарского происхождения, образованного, вместо того чтобы в том же Уральском Совдепе какой-нибудь высокий пост занять, вот сюда, на край света в горы загнали, подполье организовывать. Кто там у вас всем заправлял-то, и вас сюда направил?
Затеяв разговор "по душам", чтобы сблизиться с этим "себе на уме" Грбуниным и потом добиться своего... Павел Петрович вдруг, сам того не ожидая, попал под влияние его рассуждений. Он невольно вспомнил заседание Уральского Cовета почти годичной давности, когда его на все лады расхваливали, как опытного, стойкого большевика-конспиратора... Теперь он вдруг отчётливо понял, что цель тех похвал, именно его откомандировать для оказания помощи товарищам в деле укрепления советской власти на Алтае и в Семипалатинской области. Его просто выпроваживали подальше от Урала, где он имел немалый авторитет и среди рабочих и среди определенных слоев интеллигенции. Этот хитрющий Грибунин, сразу рассмотрел то, что он не видел тогда на том заседании, не осознавал до самого этого разговора. Только теперь и ему стало очевидным, что его просто вывели из "игры" накануне борьбы за какой-то очень важный пост. Павел Петрович прикидывал в памяти тогдашний состав Совета. Русских там насчитывалось не менее семидесяти процентов, но в подавляющем большинстве то были либо неграмотные и малограмотные рабочие, либо выходцы из разночинной интеллигенции, то есть с "ненадёжным" происхождением. А евреи все сплошь окончившие гимназии, реальные и коммерческие училища, а то и с университетским образованием, и все так или иначе пострадавшие от царского режима, активные, так сказать, борцы с самодержавием. Да, безусловно, он являлся для них самым опасным конкурентом и по происхождению, и по образованности, и по стажу дореволюционной борьбы с царизмом. А он то дурак, так гордился оказанным доверием, так радовался, благодарил. И вот что получилось... Да, если бы он прошлым летом был не здесь, а там на Урале, то сделал бы всё от него зависящее, но не допустил бы позорного расстрела царской семьи, безусловно лёгшего чёрным пятном на репутацию партии не только в России, но и во всём мире. Павел Петрович испытывал чувство стыда, что его, человека уже немолодого, умудренного житейским опытом, так "провели на мякине". Далее сами собой у Павла Петровича возникли вопросы, почему вдруг на Урале так далеко от черты оседлости еврейского населения ни с того ни с сего оказалось так много евреев, и каким образом большинство из них сумели получить образование, несмотря на прописанную в законе квоту: вне черты оседлости в средних учебных заведениях не больше десяти процентов учащихся-евреев от общего числа. Тут же Павел Петрович вспомнил, что в той же учительском инститте он был единственным выходцем из рабочих, хоть никакой процентных ограничений на них не существовало, а евреев рядом училось немало, явно больше тех же десяти процентов...
Бахметьев крякнул, и резко мотнув головой, отогнал неприятные мысли. В тот же момент он почувствовал, что в мастерской стало чрезмерно холодно, передернул плечами и потер руки.
- Ладно, Василий Степанович, сейчас не время об этом,- до того убеждающее-мягкий, он вдруг заговорил жёстко.- Давайте к делу. Вы хотите знать как дела на фронтах? Понимаю вашу обеспокоенность,- теперь в тоне этого буквально на глазах съёжившегося, сгорбившегося, постаревшего человека недвусмысленно читалось: "хочешь угадать, устоит или нет советская власть?"- Не бойтесь, в Москве и Питере всё прочно, хоть контра и навалилась со всех сторон, подталкиваемая мировой буржуазией. Рабочие и беднейшее крестьянство сотнями тысяч вступают в Красную Армию и скоро всем этим Колчакам, Дутовым, Анненковым придёт конец. А наша с вами задача организовать подпольную и партизанскую борьбу здесь в тылу врага, помогая Красной Армии. Почти по всей Сибири полыхают антиколчаковские восстания и действуют красные партизаны, а у нас здесь тишь да гладь. Вы меня понимаете, товарищ Грибунин?- уже более официально обратился Бахметьев.- Кто внесет больший вклад в дело торжества рабочего класса, это мы потом посчитаем, сначала надо этот вклад сделать.
- Всё понятно,- опустил голову Василий.
- Ну, а раз понятно, тогда отвечайте подробно, где вы спрятали оружие, которое привезли из Петрограда?
Но последние слова Бахметьева произвели совсем не такой эффект, на который тот рассчитывал. Василий словно очнулся от "наркоза", он понял, что весь этот длинный разговор затеян всего лишь для того, чтобы вызнать - где он спрятал оружие. "Здорово, гад, ты меня разложил... Жидов бы так то вот у себя в Екатеринбурге. Ан нет, там не ты их, они тебя вокруг пальца... продали и купили...". Но это внутреннее возмущение, едва вспыхнув, тут же и погасло, когда Василий глянул в спокойные, строгие глаза Павла Петровича. Эти глаза, так же как и его слова подавляли, гипнотизировали. Василий виновато понурился и сбивчиво, торопливо, словно боясь не успеть, заговорил:
- Оно... оно там, где был наш лагерь, закопано. Помните, штабная палатка, где мы с вами разговаривали? Ну, а за ней большая одна как четыре, санитарная стояла. Она на две отделения была разделена, в одном лазарет, а во втором склад для медикаментов. Там, под ящиками с лекарствами мы вырыли яму в два аршина глубиной, в одну ночь копали и землю выносили, во вторую ящики с оружием переносили. Сверху землёй забросали, и доски как пол положили. Потом, когда нас разогнали, я тем же своим доверенным людям велел эту палатку снять. Они вынесли ящики с лекарствами, а доски не тронули, только ещё сверху земли набросали. Так что найти легко, там под слоем земли доски, а под досками оно. Те люди все здесь в Снегиреве при мне. Любой из нас то место сразу найдёт.
- Так-так... говорите закопали. Значит, оно уже полгода как в земле гниет?!- едва сдерживал возмущение Бахметьев. Лето прошло, осень прошла, дожди были. Оно же, может, в негодность пришло уже!
- Не извольте беспокоиться товарищ Бахметьев,- усмехнулся Грибунин.- Мы же оружейники как-никак, по всем правилам его смазали и в специальную бумагу завернули. И ящики не какие-нибудь, настоящие, оружейные. При такой консервации оружие самое малое десять лет хранится, а тут и года не прошло...
7
Тот факт, что страховой агент из уезда просидел у бывшего председателя коммуны значительно дольше, чем в избах прочих крестьян, у которых обновлял страховые свидетельства на инвентарь и жилища... Это показалось странным деревенскому старосте, негласному осведомителю атамана Фокина. В тот же день староста, вроде бы по делам был в Усть-Бухтарме и заглянул в станичное правление...
Разъезд из трех верховых казаков перехватили Бахметьева, когда он искал оказию, чтобы добраться до Зыряновска и озадачить тамошних безоружных подпольщиков на предмет поиска и отрытия ящиков с оружием и боеприпасами, которые должны были пойти на вооружение вновь создаваемого партизанского отряда. Доставив "страхового агента" в станицу, его сразу препроводили в крепость, ночь продержали на гауптвахте, тесной комнате с топчаном, а наутро он предстал перед самим атаманом...
- А, господин страховой агент, это вы? Мне доложили, что задержали какого-то подозрительного человека, который ходит по деревням с непонятной целью. Извините, не знал. А что это вы на этот раз всё по деревням-то ходите, а ни в поселки казачьи, ни в станицу не заглянули? Слышал, что вы переоформляете страховые свидетельства. А разве казакам это не требуется? Вы же у нас прошлым летом немало имущества застраховали. Тут у в станице ещё до Нового года два пожара случилось, один дом дотла выгорел, второй наполовину. Оба они как раз у вас и были застрахованы. Могли бы эти случаи сразу как положено и оформить, чтобы пострадавшие деньги, им причитающиеся по страховке получили...
Тихон Никитич говорил словно журя, тут же с улыбкой предложил Бахметьеву присесть, а казака конвоира отпустил. Он всем видом показывал, что произошло недоразумение, в котором есть и самого "страхового агента" вина. Тем не менее, Бахметьев, для которого арест стал полной неожиданностью и сильно им переживался... Павел Петрович выбрал не пассивную защиту, а активное наступление.
- Господин атаман, не надо спектакля. Вы отлично знали, кого приказали арестовать. Ваши люди, кстати, этого и не скрывали. Вы меня подозреваете в чем-то!? Если у вас есть конкретные доказательства, соблаговолите их представить, и не надо заговаривать зубы,- резко отреагировал Бахметьев, но сесть все-таки не отказался, так как в крепости его и вечером, и с утра не накормили, и он от этого испытывал некоторую слабость.
Тихон Никитич усмехнулся, и несколько секунд внимательно вглядывался в арестованного. Тот же, напротив, смотрел не на хозяина, а оглядывал атаманский кабинет. В углу дышала жаром протопленная печь, которая во многом и создавала атмосферу домашности. В сочетании с разыгравшейся метелью за окном, неясности своей дальнейшей судьбы, Павлу Петровичу вдруг не захотелось покидать этого благословенного оазиса уюта и вновь оказаться на пронизывающих ветру и морозе.
- Ну, что же господин Бахметьев Павел Петрович,- перед атаманом лежали документы арестованного,- бумаги ваши в порядке. Вы действительно числитесь страховым агентом Усть-каменогорского отделения Барнаульской страховой конторы. Но у меня достаточно сведений из деревень как нашей, так и соседней волости, что вы в основном занимались не страхованием, а большевистской агитацией. Да и то, что вы встречались с бывшим председателем коммуны, вы, надеюсь, отрицать не будете.
Бахметьев пожал плечами:
- Я не разделяю людей по их политическим взглядам, страхую всех желающих, а что касается ваших обвинений...
- Да перестаньте вы изворачиваться, Павел Петрович. То, что я не приказал доставить сюда ни тех крестьян, у которых вы останавливались, ни господина Грибунина, разве это вам не говорит, что я просто не хочу этого делать, не хочу никого привлекать ни к какой ответственности, и вас тоже не хочу?- миролюбиво взывал к арестованному атаман.
Бахметьев уже не маскируясь в открытую удивился, и его вопрос прозвучал недоуменно:
- А что же вы тогда от меня хотите... зачем задержали?
- Хочу чтобы вы помогли мне пресечь всякую возможность ненужного пролития крови на территории моей волости и которые тут рядом тоже,- атаман встал, поскрипывая сапогами, обошёл стол, и остановился рядом с Бахметьевым, у которого с валенок стаял снег, и на чисто вымытых досках пола образовалась лужица.
- Я... я не понимаю, о чем вы говорите,- вновь нахохлился и спрятался в свою "скорлупу" Бахметьев.
- Да все вы понимаете. Ну, зачем вы в такую стужу сюда приехали? Наверное, побудить Грибунина и его коммунаров к каким-нибудь действиям против власти. Он же сидит себе тихо, ремонтом занимается, и остальные на него глядя, полезным трудом занялись.
- Я вам ещё раз заявляю, господин атаман, для таких обвинений нужны доказательства, я буду жаловаться вашему начальству,- вновь изобразил возмущение Бахметьев, в то время как его сердце билось все учащеннее.
- Ох, Павел Петрович, Павел Петрович... Я с вами откровенно, а вы... Я даже догадываюсь, зачем вы заезжали к Грибунину. Хотите, скажу? Наверняка выпытывали, куда он оружие припрятал, которое они из Питера привезли. Разве не так?
Атаман вдруг подошёл к двери и резко ее распахнул, но там было пусто, только в кабинет пахнуло волной значительно более прохладного воздуха из не отапливаемого коридора. А Бахметьев, несмотря на всё свое хладнокровие и самообладание уже не мог играть свою "роль" - он никак не ожидал, что атаман догадывается даже о таком. От осознания оного сердце его заныло. Тихон Никитич притворил дверь, вновь посмотрел на Бахметьева, и по выражению его лица оценил замешательство "страхового агента":
- Ну, слава Богу, вы, кажется, начинаете меня понимать. Давайте отбросим всякое притворство и поговорим как два уже поживших, знающих жизнь человека, а?
Но у Бахметьева слова атамана вызвали несколько не ту реакцию, на которую рассчитывал Тихон Никитич. "Он, кажется, не верит в победу белых и хочет с нами сотрудничать. Конечно, это плохо, что он меня "вычислил", но интересно, что же он предложит конкретно",- лихорадочно работала мысль Павла Петровича, а сердце понемногу начало "отпускать".
Атаман по изменению выражения лица "страхового агента" пытался догадаться, о чем тот раздумывал. Наконец он раскатисто, от души рассмеялся, вновь решив "подкупить" собеседника предельной откровенностью:
- Вы сейчас, наверное, думаете и чего эта гнида от меня хочет, верно?... А ведь за вашу деятельность, о которой давно уже догадываюсь, я должен немедленно вас отправить в Усть-Каменогорск, как опасного агитатора, поддерживающего контакты с бывшим председателем коммуны. Но раз я этого не делаю, то вы хоть поверьте, наконец, в мою искренность, Павел Петрович. Меня, кстати, зовут Тихон Никитич... Только не подумайте, что я собираюсь помогать большевикам, - атаман вновь доброжелательно улыбнулся и сел на свое место, за заваленный бумагами и обрывками телеграфных лент стол.
- Извините, но тогда я вас совсем не понимаю,- в свою очередь откровенно признался окончательно сбитый с толку Бахметьев.
- Я хочу сотрудничать с вами, но совсем в другом деле, в деле сохранения мира и спокойствия в этом крае. Я догадываюсь, что вы большевик, и большевик не рядовой, и не надо по этому поводу препираться, я не собираюсь вас арестовывать, поймите меня, будьте так же откровенны со мной, как и я с вами.
Бахметьев снял, наконец, шапку и мученически наморщил вспотевший лоб. Откровенность атамана ставила его, подпольщика, конспиратора с дореволюционным стажем, в непривычное положение. Он, в общем-то, уже не сомневался в том, что атаман искренен, но так вот в открытую признать, что он и в самом деле большевик-подпольщик... Тихон Никитич понимал состояние собеседника и терпеливо ждал, когда он "созреет". Наконец, после длительной паузы "страховой агент" решился на ответную откровенность. Он почти шепотом проговорил:
- Понять вас мне сложно, господин атаман, потому что вы, похоже, не все до конца правильно представляете. В стране идет гражданская война, война старого с новым, и я не сомневаюсь, что новое, то есть мы, большевики, победим. Посему ни о каком мире, не может быть и речи. Другое дело если вы хотите с нами сотрудничать, это вам зачтется...
- Я, в отличие от вас, не стану предсказывать, кто победит,- все с той же улыбкой прервал попытку "вербовки" Тихон Никитич.- Но я не сомневаюсь, что эта, как вы выразились, гражданская война, уже принесла, и ещё принесет много бед России. Гибнут сотни тысяч, может даже миллионы людей, разрушается и уничтожается их жилища, люди ожесточаются и творят непотребные зверства. Такое время, это желанный праздник для всяких мерзавцев, мазуриков, или как у нас их тут называют, варнаков. И таковых много в обоих враждующих лагерях, которые воюют не за красных или белых, а чтобы всласть пограбить, поиздеваться, насиловать женщин. Поймите, я больше всего боюсь, что такое случится и здесь, что люди здесь тоже озлобятся, и начнут друг дружку убивать, грабить, насиловать... как это происходит на Бийской линии,- атаман замолчал и отвернувшись стал смотреть в окно.
- И вы считаете, что это возможно, когда вся страна в огне, сохранить здесь, у вас относительный мир?- в вопросе Бахметьева звучала откровенная ирония.
- Мне одному это... навряд ли, но с вашей помощью, думаю, вполне может получиться. Там где горит уже не потушить, но здесь у нас в горах может и не загорится, если не поджигать? Поймите, кто бы ни победил в этой войне, будет лучше, если в стране останется хоть некоторые места не разоренные, не разграбленные, с не ожесточившимся и не разучившимися работать, растить хлеб людьми. Они будут примером для тех, кто на войне отвык от нормальной жизни, отвык работать. Вы меня понимаете, Павел Петрович?
Бахметьев опять было задумался, но вскоре его небритое лицо вновь изобразило ироническую усмешку:
- А на какую-такую помощь вы рассчитываете с моей стороны? Из ваших слов это совершенно не ясно.
- Не разжигайте пожара.
- То есть как?
- Да так, Павел Петрович. Неужто, есть такая необходимость, обязательно настраивать местных мужиков-новосёлов на казаков, или вооружать зыряновских рабочих с рудника, чтобы они ушли в горы, в тайгу, партизанить? Ведь всё это положение на главных фронтах никак не изменит, а здесь будет разор и взаимное ожесточение, мщение. Зачем всё это? А если вам необходимо отчитаться за свою подпольную деятельность перед своим начальством, придумайте что-нибудь, отпишите рапорт, как я своему. Вон мне уже и арестом и расстрелом грозят,- атаман кивнул головой на бумаги на столе.- Требуют мобилизацию скорей проводить, продналог собирать, всех сочувствующих большевикам арестовывать и в уезд этапировать. А я всё отнекиваюсь, то одно, то другое придумаю. Кто хотел воевать, они уже давно ушли, а кто остался, они ни за какую власть воевать не хотят, они хлеб сеять, за скотом ходить, с жёнами спать, детей растить хотят. Павел Петрович, я здесь родился и вырос, мои мать с отцом на станичном кладбище похоронены, я всегда со всеми в мире жил, и детям своим хочу мир и порядок оставить. Я и сам ещё десяток другой лет пожить хочу, внуков увидеть, но для этого, опять же, мир нужен... Вы то сами, откуда будете, семейный, дети есть?- перевел разговор в "семейное" русло Тихон Никитич.
Бахметьев слушал атамана, уперев взгляд в пол, он усиленно размышлял над его словами. Удивительно, но то, что говорил ему этот представитель местной власти... ему все было понятно. Он осознавал логичность и даже какую-то жизненную правоту его слов, он даже не мог сейчас причислить атамана полностью к стану белогвардейцев, как, конечно, не имел оснований заподозрить его в сочувствии к своим, к красным. Этот пожилой человек как бы был выше всего этого. Бахметьев с трудом "выкарабкался" из своих собственных, ставших вдруг под действием этакой внесоциальной агитации противоречивыми, мыслей в реальность.
- Что... дети? Да есть, двое, дочка и сын, одиннадцать и восемь лет... Что ещё вы спросили? Откуда я? Нет, я не местный, с Урала,- слова станичного атамана подвигли его на все большую ответную откровенность.
- А ваша-то семья, это самое, не пострадала?- осторожно осведомился Тихон Никитич.
- Последнее письмо от них еще прошлой весной получил. А что сейчас с ними, не знаю. Фронт-то там рядом,- печать тревожной задумчивости легла на лицо Бахметьева.
- Павел Петрович, вы же многое можете. Я не знаю, что сказал вам Грибунин об оружии, но мне очень не хотелось бы, чтобы оно попало в чьи-то руки и стало стрелять. Как вы думаете? - Бахметьев промолчал.- А может пускай оно лежит там, где лежит, для всех лучше будет, сколько жизней не будет загублено, а?
Бахметьев сосредоточенно размышлял, не зная как реагировать на поступившие предложения. Слова атамана, имели они такую цель или нет, приоткрыли для него, убеждённого коммуниста, завесу перед новым пониманием мира - возможно, он вовсе не двуполярен, и что правда, может быть, не на стороне красных или белых, а где-то посередине, или вообще в стороне. Тихон Никитич понимающе с поощрительной улыбкой смотрел на собеседника, мучившегося перед непростым выбором.
Эти мучения были прерваны быстрой дробью легких шагов возникших в коридоре с последующим без стука, уверенным распахиванием двери. В кабинет буквально ворвалась выше среднего роста румяная девушка-красавица в короткой приталенной шубке. Она была замечательна не столько миловидностью, сколько буквально брызжущим от нее здоровьем, и каким-то необычным для столь тревожного времени искренним весельем.
- Папа здравствуй, погода сегодня такая чудная!- с этими словами она подбежала к сидящему атаману наклонилась и безо всякого стеснения обняла его, поцеловала в щеку, привычно найдя место, где не росла борода.
- Ну что ты, Полюшка,- Тихон Никитич с виноватой улыбкой посмотрел на Бахметьева.
Только после этого девушка, наконец, обратила внимание на постороннего, но в отличие от смутившегося отца лишь шаловливо рассмеялась и сделала, что-то вроде книксена.
- Прошу прощения, здравствуйте. Папа ты сейчас занят?
- Да доченька, мы тут с господином страховым агентом обсуждаем некоторые дела,- Тихон Никитич сделал намеренно бесхитростное лицо.
- Тогда я к тебе после уроков забегу.
Девушка тут же выпорхнула, обдав Бахметьева напоследок запахом тонких, явно дорогих духов, каких он уже давно не обонял, с тех самых пор как преподавал в женской прогимназии. Но и тогда так благоухать имели возможность только его ученицы из самых состоятельных купеческих семей. Бахметьев знал казачьи порядки и был очень удивлен, что в станичное правление, так называемое присутственное место, куда женщинам вообще вход был почти воспрещён, запросто могла забежать, как к себе домой девушка, пусть даже атаманская дочь.
- Бога ради извините. Это дочка моя, в нашем станичном училище учительствует. В шестнадцатом году в Семипалатинске гимназию с педагогическим классом окончила. Тут у нас в округе почти ни одна школа не работает, и учителя поразбегались и школьное имущество порастащили, а у нас все как положено, дети неучами не болтаются.
Бахметьев смотрел вслед атаманской дочери и вновь вспомнил свои годы учительствования. Ему ведь когда-то приходилось учить таких девочек. Наиболее начитанные из них спорили с ним по самым различным поводам. Он, например, убеждал своих учениц, что Лидия Чарская, писательница, которой перед войной зачитывались все гимназистки, пустая и бездарная, а вот Леонид Андреев, Горький...
- А я ведь когда-то преподавал именно в женской прогимназии, как раз ровесницам вашей дочери,- неожиданно, прежде всего для самого себя, признался Бахметьев.
- Да что вы говорите?- с радостным удивлением воскликнул Тихон Никитич. Он уже не сомневался, что добился своей цели - собеседник проникается к нему доверием.- А я ее этим летом замуж выдал. За хорошего человека, молодого офицера. Пока что живут хорошо, счастливо. Да вы и сами, наверное, это заметили по ее настроению. Вон на дворе как вьюжит, а для нее чудная погода. И нам с матерью радоваться бы за них, да не можем, сердце ноет, что с ними дальше будет. У меня ведь и сын есть, шестнадцатый год ему, в Омске, в кадетском корпусе. Ох, боюсь, что их всех ждёт, в такое вот время жить довелось, когда завтрашний день представить невозможно,- с тоской и болью говорил атаман.