Ранним утром седьмого сентября тысяча девятьсот девяносто седьмого года странного вида люди выстроились в шеренгу на площадке перед спортивным городком одного из отделений милиции города Москвы.
В различной обуви, от сапог до туфелек на шпильках и разного фасона трусах, от синих сатиновых до гипюровых с шелковой бабочкой, плечом к плечу стояли воры, бандиты, проститутки и милиционеры. И татуировки на голых торсах у всех были разные, а судьба в эту минуту одна. Все были словно загипнотизированы и внимательно следили за сухощавым жилистым мужчиной тридцати четырёх лет, неспешно прохаживающимся мимо шеренги.
- Кто, если не мы, - убеждал он, всматриваясь в глаза каждому и, меняя голос, скомандовал, - Равняйсь! Смирно! Напра-во! Вокруг спортивного городка бегом - арш!
И пёстрая шеренга, а были в ней и бежавший из заключения зэк по кличке Пехота, имевший в свои девятнадцать лет на теле двести шесть больших и малых татуировок, и не менее экстравагантная проститутка Отолива, она же Лена-танец, и семидесятивосьмилетний пенсионер союзного значения Павел Терентьевич Огоньков , и прочие живые ходячие достопримечательности, ожидающие своего Гоголя, чтобы смог он их литературно живописать. Вся эта пестрая шеренга превратилась в колонну и побежала по кругу, огибая спортивный городок.
Так резво побежали, что у наблюдавшего всё это из-за ограды подполковника Позднякова возникло желание бежать за ними. Впрочем, мы "забегаем" вперёд.
Наша история началась тридцатого августа тысяча девятьсот девяносто седьмого года.
Георгий Данилович Грешнов, майор в отставке, тысяча девятьсот шестьдесят третьего года рождения, проснулся ранним утром в заваленной вещами, захламлённой, похожей на свалку комнате.
С интересом, как будто видит он всё это впервые, Юра стал рассматривать заклеенное пожелтевшими газетами окно, бумажные пакеты из-под кефира и молока, загромоздившие весь подоконник, пустые пивные банки и несчастный цветок алоэ, годами не видевший прямых лучей солнечного света.
Обоев в комнате не было, незакрепленные розетки вместе с проводами вываливались из голых бетонных стен, никто ими не пользовался. Плинтуса горой лежали у стены вместе с банками краски. Нанятые строители начали ремонт, ободрали стены, смыли побелку с потолка, на этом и закончили.
Старинный ореховый шкаф, переживший и октябрьский переворот семнадцатого года, и блокаду Ленинграда в трудные послевоенные годы был доставлен в Москву только за тем, чтобы поменяв несколько адресов, стоять и пылиться. Будучи повернутым лицом к стене в однокомнатной кооперативной квартире.
Кресло, стол, стулья, - всё это антикварное роскошество было брошено впопыхах, а теперь ещё и завалено старыми газетами, книгами по психологии и бумагами бывшей жены. Дело в том, что по просьбе жены они развелись и продали их некогда общую квартиру.
Жена с дочкой последовали за тестем с тёщей, эмигрировавшими в Америку, а ему напоследок разрешили пожить в проданной квартире, до появления из-за границы её новых хозяев.
Два слова о том, как Грешнов познакомился с женой.
После госпиталя Георгий вернулся в Москву. Вечером того же дня, он поехал к старому другу отставному капитану Брусникину, работавшему на тот момент в ЧОПе и охранявшему Большой зал Московской консерватории. Друг дал ему билет с местом на первый ряд, предложил прослушать концерт.
Прохаживаясь перед сценой до начала представления, Юра обратил внимание на девушку, сидящую в ложе. Как только глаза их встретились, девушка поздоровалась.
Дождавшись окончания первого отделения, Грешнов подошёл к ней и представился. Что-то путано невпопад говорил, но девушка смеялась и с удовольствием продиктовала свой телефон.
Очень скоро они поженились. Когда родилась дочь, жена с Юрой в часть не поехала, осталась с родителями в Москве. Должен же был кто-то жить в их новой кооперативной квартире. А дальше всё, как в калейдоскопе. Увольнение со службы, развод, дочь с бывшей женой уехала в Америку, а он остался среди ненужного хлама, накопившегося за долгую жизнь в Советском Союзе её родителями.
У стариков не хватило решимости отдать антиквариат в комиссионный, а у бывшей жены на это не было времени, она очень торопилась "сменить группу крови", - так она называла эмиграцию. Майор в отставке на мебель рассчитывал, но всё откладывал в дальний ящик.
Грешнов продолжал осмотр интерьера и с удивлением отметил, что целый год он проспал на продавленной раскладушке, хотя два добротных, вполне пригодных дивана стояли, прислонённые к стене, поставленные на попа.
"Сегодня же избавлюсь от раскладушки и буду спать на диване", - решил Юра и вздрогнул от ожившего телефона.
Звонил капитан Брусникин.
- Не поверишь. Работаю в цирке. Не смейся. Оператором развлекательных машин, - с нездоровой весёлостью стал сообщать друг.
- Как ты туда угодил? - поинтересовался Юра.
- Самым естественным образом. Шёл по улице, смотрю - объявление "Требуются". Я и устроился. Ты прости, выпить сейчас не могу, в завязке. А так бы встретились, посидели. Тут на днях пива вместе с джин-тоником выпил и весь пожелтел. Приехали два хама на скорой, унижали. Говорили, что в больницу не возьмут. Всё это при жене, при детях. Представь, вся правая сторона отекла. Шестнадцать дней в больнице провёл, капельницы ставили. ОткАпали. Можно сказать, откопали. С того света, с могилы достали. Жена ругает, говорит, что я бесхарактерный. Условие поставила. Если еще хоть раз выпью - выгонит. Врач кучу лекарств прописал, и от сердца, и для поджелудочной, и для печени. Такая вот музыка, - потухшим голосом закончил Брусникин.
- В самом деле, цирк? - решил приободрить друга Грешнов.
- Серьёзно! - оживился капитан. - По крайней мере, у меня там лежит трудовая и, возможно соприкасается с трудовыми клоунов, жонглёров, воздушных гимнастов. Коллектив ничего, хороший. За исключением двух-трех мерзавцев. Мне выпить хочется, да не могу, а они пьют в открытую, и их даже не ругают. Отговариваются тем, что якобы лекарства на спирту принимают. Один из них мне хвастался, что троих уложил одной левой. А там смотреть не на что. Грифели от карандаша толще, чем у него руки. Он и третьеклассника уложить не сможет. Ложь отродясь не переносил, всегда обличал, а вот теперь, приходится молчать, и даже поддакивать, так как он сожительствует с нашей начальницей. Она страшная, заплати, не станешь, а вся власть у неё. И приходится лебезить.
- Опять загрустил?
- Да нет. Просто в последнее время всё из рук валится. По-моему, тёща меня сглазила. Был год змеи, она за столом напилась и мне открытым текстом: "А ты знаешь, что я змейка? И я тебя укушу". С тех пор всё никак в себя не приду. Она ведьма. Точно-точно.
- На ведьму у нас крест и молитва.
- Это правда. Заболтал я тебя. Давай, сам звони, не забывай старого друга.
Не успел Грешнов сказать тёплых слов прощания, как услышал в трубке короткие гудки.
- Цирк? Клоуны? - говоря вслух, Юра стал что-то припоминать. - Точно! Мне же клоун сегодня приснился.
Это был злой клоун. В рыжем парике с красным поролоновым носом в форме шарика. В синих турецких шароварах и весёленькой красной жилетке на голое тело. Обут был в ботинки с чрезмерно вытянутыми носами. На руках у клоуна были надеты боксерские перчатки, которыми он бил Юру с такой силой, что тот летал, выделывая в полёте сальто-мортале. Не так было больно, как досадно, ибо во сне Грешнов пребывал в полной беспомощности. Ни ноги, ни руки не слушались.
"Кого же этот клоун напоминал?" - силился Юра вспомнить и не без улыбки понял, кого. В прошедшую субботу он ездил в Храм Христа Спасителя приложиться к Святым мощам Благоверного князя Александра Невского, привезённых для поклонения из Санкт-Петербурга из Лавры. Ажиотажа не наблюдалось. Людей было немного, всё проходило по-домашнему. Каждому вручалась памятная иконка. А у самого ковчежца со Святыми мощами стоял двухметровый молодой человек с боксерской осанкой, настоящий супертяжеловес. На ногах кроссовки, джинсы, поверх синей рубашки надето церковное одеяние. И, если на священнослужителях подобное церковное облачение сидело свободно, то его могучий торс оно обтягивало и походило более на длинную стилизованную майку.
Супертяж был бессменным охранником ковчежца и устал. Это был простой парень, из тех, кто за веру православную не задумываясь, жизнь отдаст. Но при том при всём от церковной жизни человек далекий. У каждого мужчины, прикладывающегося к мощам, он спрашивал сигаретку. А так как никто не давал закурить, то не надеясь на силу слова, "боксёр" подкреплял просьбу мимикой и характерным жестом - "курил" двумя пальцами невидимую сигарету. Изо всех сил охранник демонстрировал, что нуждается в перекуре. Но не находил сочувствия. На его лице так и читалось: "Что же это делается, православные?". Он не мог взять в толк, почему его никто не угощает сигареткой?
"Так и есть", - решил Юра. - "Я хоть и по-доброму, но посмеялся в душе над ним. За это пришла расплата. Он явился ко мне во сне и проучил".
Во входную дверь смело, по-хозяйски позвонили , и в замке сразу же заворочался ключ.
"Вдруг дочка?" - мелькнула слабая надежда.
Но в прихожей стояли два красивых молодых человека в светлых дорогих костюмах и приветливо смотрели на него.
- Стаканы найдутся? - спросил тот, что был пониже ростом и покоренастее.
- Проходите на кухню. В буфете, - предложил Грешнов, всё ещё не желая верить в очевидное.
Собственно, удивляться было нечему. Новые хозяева должны были вселиться в квартиру ещё год назад, но не объявлялись. И Грешнов свыкся с мыслью, что авось, и совсем не придут. Бывают же чудеса. Не случилось.
Познакомились. Тот, что был ростом повыше, сухощавый, представился Александром Дроздовым, а коренастый, пригласивший к выпивке, Сашей Сушко.
Оправдываясь за беспорядок, царивший повсюду, Георгий заметил:
- Ждал вас год назад.
- А мы ждали отпуска, - парировали новые хозяева. - Мы же трудимся за рубежом. Так просто не сорвёшься, не вырвешься. Всё строго по графику.
Пока пили первую-вторую, разговор не клеился. Не помогали даже весёлые анекдоты, которыми щедро делились пришедшие. Грешнов нервничал, и это чувствовалось.
"Да. Привыкает человек к жилью, - думал Юра. - Сейчас, кажется, полжизни бы отдал, чтобы оставили меня в этой квартире. Старею. Не думал, что будет так тяжело расставаться с этой грязной берлогой".
- Ты чего это, Георгий, весь в шрамах? Весь резанный-перерезанный, - мягко, по-родственному поинтересовался Саня.
Юра сидел на кухне в одних трусах, видимо, новых хозяев это смущало.
Окинув взглядом грудь, живот, руки и ноги, Грешнов тихо ответил:
- Издержки профессии. Жена вам обо мне не говорила? Я - разведчик.
- И мы разведчики, но таких росписей у нас на теле нет.
- Так я же военный, а вы, наверно, штатские. Служба службе рознь. Кого вам в Австрии резать? Разве что штрудель. Ваше оружие - обаяние да коньячок.
- Ты, Гоша, не разведчик. Ты - контрразведчик. Сразу определил, откуда мы прибыли. Знаешь, как говорят, когда хотят подковырнуть? К примеру, льстит тебе неприятный человек, обнимает, объясняется в любви: "Я бы с тобой пошел в разведку". А ты ему на это отвечаешь: " А я бы с тобой в контрразведку".
Молодые люди в светлых костюмах заразительно рассмеялись. От них веяло доброжелательностью и любовью. Алкоголь всё же делал своё дело. Когда водка закончилась, стали пить виски.
В коридоре раздался неприятный звук. Это завизжала "болгарка". Пришедшие вслед за ребятами рабочие, не теряя времени, снимали старую и устанавливали новую железную дверь.
Александр Дроздов с убеждением в голосе сказал:
- Георгий, не спорь. Тебе нужны деньги. - И вместе со словами полез в карман. То же самое сделал и его товарищ.
- Нет-нет. Спасибо, - благодарил отставной майор. - Приму душ, если разрешите и пойду.
- О чём ты говоришь? Живи, сколько хочешь, - радушно и чистосердечно почти в один голос сказали ребята, насильно вкладывая ему в руки зеленые американские бумажки.
Скорее всего, они так не думали, но предложили искренно, от всей души, так, что хотелось верить.
"Профессионалы. Не зря свой хлеб едят", - думал Грешнов, стоя под холодными струями воды.
Когда он вернулся на кухню, "профессионалы" беседовали о Великой Отечественной. О советских военных начальниках. Юра присел на табурет и стал слушать.
- А Рокоссовского за что арестовали? - спрашивал Саня.
- По обвинению в связях с польской и японской разведками. Тридцать седьмой год.
- Было за что?
- Стал жертвой ложных показаний. Тухачевский оговорил комкора Кутикова, тот ложно показал на комкора второго ранга Великанова. А тот уже на Рокоссовского. Такая вот чехарда была. Начальник разведотдела Забайкальского военного округа дал показания, что Рокоссовский в тридцать втором году встречался с начальником японской военной миссии в Харбине. И в августе месяце тридцать седьмого, в городе Ленинграде, Константина Константиновича арестовали. Пытали два с половиной года. Выбили зубы. Сломали не то шесть, не то девять ребер. Молотком перебили все пальцы на ногах. На ложный расстрел два раза выводили, к стенке ставили.
Был такой начальник Ленинградского УНКВД по фамилии Заковский. Он Рокоссовского лично пытал.
- А как же Михаил Кольцов? Он писал, что Рокоссовский всё это время находился в Испании под псевдонимом Мигель Мартинес.
- Это ложь. В марте сорокового, по ходатайству Тимошенко, Рокоссовского реабилитировали, восстановили в правах, в партии, в должности. Поехал той же весной в Сочи с семьей. В том же сороковом получил погоны генерал-майора. Вернули место командира в своём пятом кавалеристском корпусе. Вот так. Два или три суда было. Все это время он проторчал во внутренней тюрьме на Шпалерной. И вот, двадцать второго марта тысяча девятьсот сорокового года восстановили во всех правах. Впрочем, об этом я уже говорил.
- А что этот садист? Должно быть. Тоже до высоких чинов дослужился?
- Тот, что будущего маршала пытал? Заковский Леонид Михайлович. Настоящее имя - Штубис Генрих Эрнестович.
- Немец?
- Латыш.
- Какими глазами он, гад, потом на Рокоссовского смотрел?
- А не смотрел.
- Стыдно было? Совесть мучила?
- Об этом ничего не известно. В апреле тысяча девятьсот тридцать восьмого года его уволили из НКВД, исключили из партии, арестовали.
- Так ему и надо.
- Разумеется, все это проходило в обратном порядке. Арест, исключение и так далее. Он был обвинен в создании латышской контрреволюционной организации в НКВД. А также в шпионаже в пользу Германии, Польши, Англии. Расстрелян двадцать девятого августа тысяча девятьсот тридцать восьмого года. По приговору ВКВС на Коммунарке.
- Вот это да! Вот это судьбы!
- Времечко ещё то было. С легким паром, Георгий.
- Спасибо, - поблагодарил Грешнов и за деньги, и за "легкий пар", потрясенный услышанным не менее Сани.
Коренастый Сушко не унимался:
- Так ты скажи мне определённо, кто командовал Первым Белорусским? Рокоссовский или Жуков?
- С Первым Белорусским такая же неразбериха была. Образован был двадцать четвертого февраля сорок четвёртого года. А пятого апреля того же года - упразднён. И через одиннадцать дней, пятнадцатого апреля, восстановлен и просуществовал до конца войны. В его состав входили: третья, десятая, сорок восьмая, пятидесятая, шестьдесят первая, шестьдесят пятая и шестнадцатая воздушная армии. Сначала фронтом командовал генерал армии Рокоссовский. С июня сорок четвёртого - уже маршал Рокоссовский. И командовал он по ноябрь сорок четвертого. С ноября, до конца войны фронтом командовал маршал Жуков. Теперь понятно?
- В общих чертах.
- Молодец. Чтобы Георгий не томился, давай на посошок с ним выпьем.
"Вот тебе и живи, сколько хочешь", - поднимая стаканчик, думал Юра, - "молодцы!".
Грешнов и предположить не мог, насколько болезненным будет расставание с квартирой, в которой жил все последние годы. Но не ползать же на коленях. Умоляй, не умоляй, всё равно, не оставят. Судьбу антикварной мебели и других оставшихся вещей Юра всецело вручил на рассмотрение новых хозяев. С собой, уходя, взял только документы. Отправился к матушке, так сказать, налегке.
На прощание он крепко пожал руки Сане и Александру, ещё раз поблагодарил за деньги.
Глава вторая
Долгая дорога к дому
1
Дорога к отчему дому неспешным шагом занимала минут сорок. Юра прошёл мимо гаражей, благополучно миновав свору злобных собак, обыкновенно накидывающихся с лаем на всех прохожих. Заметив Грешнова, "жучки" и "бобики" скоренько ретировались.
Миновал портретную галерею у здания бывшего райкома. Это была доска почёта лучших людей округа. Вторым справа, в белом костюме красовался доктор философии, занимавший должность генерального директора похоронной конторы.
Переходя по мосту автостраду, Юра с тоскою взглянул на поезд, медленно двигавшийся вдоль перрона той станции, где не собирался останавливаться.
В окнах вагонов были хорошо различимы лица пассажиров. Женщина в белом парике ела курицу, мальчик в рубашке с короткими рукавами и очках пил газированную воду.
Мелькнула мысль: "Вскочить бы на подножку и уехать в неведомую даль". Отставной майор справился с этим желанием только тогда, когда последний вагон исчез из вида.
Подходя к дому, в котором он родился и провёл юность, Грешнов стал свидетелем безобразной сцены. Физически крепкий молодой человек двадцати лет схватил за ворот джинсовой куртки молодую девушку и тянул её туда, куда той явно не хотелось идти.
Ни молодого человека, ни девушку Юра не знал, но пройти мимо насилия не позволяло воспитание.
- Оставь её, - попросил Грешнов молодого человека.
Насильник, игнорируя обращённые к нему слова, продолжал внушать своей жертве:
- Сейчас пойдем ко мне! И эту ночь ты проведешь у меня!
Юра дал злодею пинка.
- Ты что, не слышишь меня? Я с тобой разговариваю.
- Слышу! - заорал молодой человек, стараясь напугать сильным голосом. - Иди, куда шёл! Хозяйничать будешь у себя дома!
Он сделал попытку оттолкнуть Грешнова, уперев пятерню в его лицо.
От растопыренных пальцев Юра легко уклонился и нанёс нападавшему точный короткий удар "под дых". И настолько удачно попал, что не успел даже сказать: "Вот мой дом", как злодей повалился на землю и застонал.
Спасённая девушка убежала, не поблагодарив, что Грешнова не сильно расстроило.
Юра склонился было над поверженным насильником, чтобы оказать ему первую помощь, но тот уже пришёл в себя и от протянутой руки отказался.
За спиной отставного майора послышались аплодисменты. Это был брат Василий, по прозвищу Шалопут.
- Сердцем чувствовал, что скоро вернёшься, но что с таким триумфом.
Братья Грешновы зашли в магазин, купили бутылку водки, колбасу, хлеб и пошли в овраг, на левый берег реки Сетунь.
Там Василий наломал сучьев, развел костер, тут же выкопал картошку с чужого огорода для запекания в углях. И братья стали пить, есть, беседовать.
- Обвиняют меня, что я сочиняю истории, - говорил Шалопут после первой, - так я же этим удовлетворяю насущную потребность человечества в осмыслении жизненного опыта. Раньше где мудрость искали? В философии, науке, искусстве. Посредством их изучения старались достичь знания, открывающие понимание жизни. Но кому сейчас нужна философия и всё остальное? Время ускорилось. Только в анекдотах мудрость и черпают. А кто первый анекдотист? Ваш покорный слуга.
Глядя на Василия. Хлопотавшего у костра, Юра усмехнулся точности прозвища, которым, не желая того, наградила своего среднего сына матушка.
Георгий вспомнил, что в последний раз видел брата на Новый год, когда с Нолой они собирались в гости ко Льву Львовичу, но так получилось, - оказались "на ёлке" у Василия.
Со стороны реки к затухающему костру подошла серая совершенно ручная крыса. Спокойно взяв предложенный кружок колбаски, не убежала, а стала вкушать угощение, сидя на задних лапах в приятной компании.
- Ну чем она хуже белки? Вот только хвоста пушистого у неё нет, - попенял создателю Василий и, выпив с братом по очередной, округлив глаза, выпалил. - А ты знаешь, какая история случилась с Лёвой Ласкиным? Я тебе по секрету расскажу. А что правда в ней, что вымысел, - судить не мне. Будет желание, - сам у Гимнаста спросишь.
Василий налил себе внеочередную, выпил, и его понесло.
- Должно страстям прийти в мир, но горе тому, через кого они в мир приходят. Говорят, бог создал человека свободным, а через эту свободу в мир пришло зло и стало разрастаться. Какие правильные слова: "Буду делать хорошо и не буду плохо". Не то, что делать, - думать плохо не следует. Потому что сначала подумаешь, затем скажешь, а там и сделаешь это самое "плохо". Таков закон, незнание которого не освобождает от ответственности. Глупцы мы, когда полагаем, что хозяева своей злобы. Мы её пленники. Пуская зло по свету, каждый должен знать, что оно бумерангом возвращается к тому, кто его запустил. С чего всё началось? С того, что молодая на тот момент жена ныне почившего Николая Сергеевича Паря возвращалась с работы домой. Отдельной строкой выделю, что на тот момент была она очень порядочной женщиной. Стоял жаркий, несмотря на конец лета день, и она, разомлев, остановилась на мгновение у подъезда. А там наши бабки сидели, сплетни плели, всех судили-казнили, по косточкам перебирали-раскладывали. Спросили Зинаиду о муже, а она возьми и скажи, что супруг в командировке на запуске ракеты. Что тут началось! Все старухи ожили, стали задавать вопросы один бесстыднее другого: "Откуда возвращаешься такая довольная, к ухажеру бегала?". И всё в этом духе. Покраснела Зинаида, ответила им, бессовестным, что муж у неё любимый и единственный её мужчина, и что она не изменяла ему даже в мыслях. Старухи на смех её подняли, назвали дурой. Уж кто-кто, а они в бесстыдстве знали толк. На ткацкой фабрике всю жизнь проработали, жили в бараках, да общежитиях. По себе судили. Кто бы мог подумать, что с этих насмешек, с этого душного вечера начнётся процесс ниспадения личности, закончившийся настоящей бедой. Далее, как запомнил, передам тебе слова самого Лёвы Ласкина. Я ему не судья, рассказ его важен для понимания того, что впоследствии произошло. Он тогда работал в нашей школе физруком. Слово Леону: "Переспал я первого сентября с удивительно красивой и до странности порядочной женщиной, женой крупного заводского начальника. Она искала во мне опору, ей необходимо было выговориться, а у меня, глядя на неё, все мысли были только об одном. И настолько сильно было в ней желание рассказать о своём наболевшем, что она практически без колебаний отдала мне своё тело, а затем, наконец, добившись внимания, всю ночь изливала душу. Я получил то, что хотел, а она, как мне показалось, ничего не потеряла, не стала развратнее. Мужу, в вульгарном понимании этого слова не изменила. Думал, что это первый и последний раз. Но не прошло и двух дней, как полюбившая постельные исповеди женщина снова оказалась в моей кровати. Лежа на спине, она смотрела в потолок и досадовала на супруга: "Ты не имеешь права на отрицательные эмоции, не смеешь плохо выглядеть, тебе запрещается иметь собственное мнение. Сотни тысяч "НЕ". А на что же я имею право? Смотреть за ребенком, обслуживать мужа день и ночь и при этом помалкивать?". Я слушал жалобы Зинаиды, оглаживал её холёное тело, а про себя замечал, что голос её по мере учащения моих ласк, начинает всё сильнее дрожать, а затем и вовсе срывается в стон сладострастия. Не верил я в то, что она говорила. Признаюсь, что и угрызения совести не испытывал. Проблемы с совестью, да и не только с совестью начались тогда, когда она пришла ко мне в третий раз. Дело в том, что пришла она пьяная. На улице шёл дождь, было грязно. А она прошла в комнату не раздеваясь и не разуваясь. Прямо в плаще и сапогах, с которых стекала земля и глина, грохнулась на диван. В ту ночь амуров не было. Я выполнял роль нечто среднее между врачом и уборщиком. Подавал лекарства и воду, выносил тазик, в который её постоянно тошнило. Провожая, попросил об одолжении, - в таком виде ко мне не являться. А лучше и вовсе позабыть дорогу к моему дому. Последняя часть напутствия была сказана под воздействием усталости и раздражения. Очень скоро я об этом пожалел. Зинаида перестала ко мне приходить, но супругу изменять не перестала. К тому же измены её стали принимать всё более опасный характер. Где-то через неделю после нелицеприятного объяснения, направляясь в магазин, я заметил Угарову в компании десяти подростков, учеников старших классов той школы, в которой я работал преподавателем физвоспитания. Зина спускалась в подвал выселенного двухэтажного дома. Я не смог пройти мимо и последовал за ней. Там, на старом обшарпанном диване, в косых лучах заходящего солнца, она лежала совершенно нагая. А вокруг, толкаясь и подхихикивая, толпились мои ученики. Кто-то был уже без штанов, кто-то только расстегивал молнию, намереваясь их снять. Она была не в себе, поторапливала. Школьников я уговорил разойтись. Кто-то сразу образумился, внял словам, кому-то пришлось дополнительно треснуть по шее. В тот же день я привёл заблудившуюся жену к мужу. Рассказал о том, что у меня с ней было, и о том, откуда только что мы пришли. Я готов был ответить за нанесённый моральный ущерб, но в тот момент просил только об одном. Чтобы за больным человеком, а в том, что Зинаида была психически больна, не оставалось сомнений, наблюдали бы самым строжайшим образом". Вот, собственно, и весь его рассказ. То, что Лёва-Гимнаст рассказал по существу данного вопроса. Но на этом, как ты понимаешь, история не заканчивается, а только начинается. Николай Сергеевич - не последний человек на производстве, был вечно занят и просьбам Леонида не внял. Конечно, если таковые имели место. Вскоре за его женой приехали санитары из психбольницы. Их вызвали сердобольные прохожие, обычные люди, которым невыносимо было наблюдать за ужасным зрелищем. Голая, с распущенными волосами, Угарова носилась по двору, матерно ругалась, требовала чтобы всё мужское население земли немедленно вступило с ней в половое сношение. Увезли её, болезную. Ну а дальше, - общежитие автобусного парка.. Если бы не милосердие моего друга, Гриши Бунтова, пропала бы совершенно. Он её пожалел, женился на ней. И теперь она измученная, совсем на себя не похожа. И вот, что я по этому поводу думаю. Жила себе честная женщина. Но встретились ей на пути приподъездные ведьмы. Сбили её с правильного пути. Подвернулся Леон, который их чёрное дело закончил. И не видать теперь Зинке счастья, спокойной, безмятежной старости. Где её дочка, что с ней? Говорят, колют уколы, поставлена на учёт. Пробовала свести счеты с жизнью. Хорошо, успели помешать. А что дальше? Неизвестно. То есть, конечно, известно, но не хочется об этом даже помышлять. Оставим ребёнка в покое, вернёмся к нашим героям. Надо же тебе узнать, чем дело закончилось. Николай Сергеевич Парь, он на то и поставлен был крупным руководителем, чтобы связи иметь и обид никому не прощать. Пользуясь знакомствами, потянул он за нужную ниточку, и руками нечистоплотных сотрудников правоохранения, именуемых "оборотнями в погонах", задержал учителя физкультуры, всеми нами любимого Льва Львовича Ласкина. И наш бедный Леон, стараниями "оборотней" из задержанного последовательно превратился в подозреваемого, затем в обвиняемого, и, наконец, после показательного суда, в осЩжденного. К сказанному добавлю только то, что бывшие его ученики, те, кого прогнал он из подвала, наученные следователем, сделали всё, чтобы их учитель остался в тюрьме навсегда. Тут бы злобе остановиться. Но куда там. Разгулялась, как в сухом лесу пожар. Суров приговор, но Николаю Сергеевичу этого мало. Потребовал для осЩжденного особых условий содержания. И тюремные власти были рады стараться. Только узнав об исполнения своих требований, Николай Сергеевич успокоился. По его указке могли бы и убить, но он оставил живым учителя физкультуры. Времена не стоят на месте. Поменялась власть, Николай Сергеевич остался не у дел. А новое следствие по сфабрикованному делу полностью сняло с Ласкина все обвинения, и он вскоре оказался на свободе. И тут семена посеянной злобы дали свои всходы. Гимнаст отомстил всем. И новые власти, а точнее, полное безвластие, царившее на тот момент, на совершаемые им злодеяния закрывало глаза. Он начал с лжесвидетелей, бывших учеников своих. Видимо, из мучений и унижений вынес только один урок - надо мстить. Расправился и с судьей, и с прокурором, и с заседателями, и с машинисткой, печатавшей приговор. Даже конвоиров не пожалел. Расправился со всеми жестоко, а главное, безнаказанно. И я не открою Америки, если скажу тебе, что вся власть в нашем районе теперь принадлежит ему. Куда катимся? И чем всё это закончится? Чувствую, прольются нам на голову серные дожди.
Допив водку, подкрепившись печёной картошкой, братья Грешновы оставили овраг и направились в сторону нового комиссионного магазина.
За последние семь лет здание, в котором открыли новый комиссионный, горело четыре раза и столько же раз меняло хозяев. Находясь год назад в гостях у матушки, Юра запомнил это здание лежащим в руинах. Но вот чудеса, - витрины снова светились огнями, приглашая к себе покупателей.
Но не за покупками шли в магазин братья Грешновы. Василий вел Юру в комиссионный, как ведут к себе в новый дом. И действительно, встретили их там по-домашнему, так, как встречают самых дорогих и близких людей.
Прямо на пороге к ним подбежал Гриша Бунтов, как впоследствии выяснилось, директор магазина. Григорий заискивающе улыбался, держа правую руку Юры двумя своими.
- Милости просим, - бормотал он при этом.
Директор проводил гостей в комнату отдыха персонала, где был накрыт огромный стол.
Из сидящих за столом Юра узнал только Нину Начинкину. Незнакомых ему мужчину и женщину представил Бунтов.
- Народный целитель Валентин Валентинович Мартышкин, а это моя вторая половина - Зинаида Угарова.
Юра вопросительно посмотрел на брата. Василий закрыл оба глаза и многозначительно кивнул. После чего представил компании отставного майора во всех мыслимых и немыслимых регалиях.
Наконец все уселись за стол и запировали. Много пили и много говорили.
Василий рассказал во всех красках о том, как Юра расправился с Гавриловым. Все одобрительно рассмеялись. Георгий попытался выяснить, кто он такой, этот Гаврилов, но его не слышали. Вспомнив о жалобах на здоровье капитана Брусникина, отставной майор поинтересовался у Мартышкина, чем сейчас лечится гепатит, какие есть народные средства.
- Желтуха? - оживляясь, переспросил целитель и тут же выдал рецепт. - Нужно взять живую щуку и смотреть ей, не моргая, прямо в глаза до тех пор, пока она не уснёт. После чего необходимо произнести заклинание: "По щучьему велению, по моему прошению, пусть моя болезнь перейдет в тебя. Ты пожелтеешь, я порозовею и выздоровею". С этими словами следует выпустить щуку в воду. Чем больше уверенности в успехе, тем больше шансов выздороветь.
- Какая щука? - возмутился обманутый в своих лучших ожиданиях Юра. - Человек пьёт десять лет всё подряд, наверное, уже цирроз заработал. Хотите, чтобы по-щучьему велению всё в одно мгновение прошло? Так не бывает.
- Ты не поверил Тин Тинычу потому, - смеялся Вася, - что получил безвозмездную консультацию. Уверяю, что если бы заплатил, то обязательно бы поверил.
Мартышкин, обиженный недоверием и насмешками, отвернулся, давая теми самым понять, что не желает больше ни о чем говорить.
Начинкина, всё это время подливавшая водку в Юрин стакан, вдруг откровенно спросила:
- Сознавайся, Жорка, что тебе от меня надо? Я согласна на всё.
Заметив испуг в глазах Василия, Бунтов пришёл на помощь:
- Никаких уединений! У нас компания. Общество дружелюбных алкоголиков.
Опять пили, смеялись над побитым Серегой Гавриловым. Юра рассказал свой сон, в котором бил его клоун в боксерских перчатках. Оживился директор магазина и поведал о своих грёзах, связанных с цирком. Сны директора носили навязчивый характер.
Григорию снилась арена, по которой он вынужденно наматывал круги, сидя на старомодном велосипеде с громадным передним колесом и маленьким задним.
- Представляете, - говорил Бунтов, делая страшные глаза. - Кругов восемьдесят за ночь нарезаю, совсем как в фильме Александрова "Цирк". Мне бы слезть с велосипеда и идти. Я, катаясь, знаю, что это сон. Но неведомая сила заставляет крутить это чёртово колесо и наматывать круги. Очень страшно.
И долго ещё продолжалось прекраснодушное настроение, пока, как водится, не принялись искать общего врага. И очень скоро враг нашёлся. Все сидящие за столом согласились, что хуже этого человека нет никого и тотчас отправились на его расправу.
Враг жил рядом, в их тринадцатом дворе, в доме, где теперь с женой и дочкой проживал Василий. Квартира врага располагалась на первом этаже.
Нина и Зина изо всех сил давили на кнопку звонка. Мужчины барабанили кулаками и пинали ногами в деревянную старую дверь. Гриша Бунтов кричал:
- Открывай, свол?та! Смерть твоя пришла!
Послышались шаги, повернулся ключ в замке и дверь открылась.
Прибежав с ватагой бить злодея, Георгий к своему удивлению отметил, что этот страшный человек - ни кто иной, как его школьный учитель по математике. Друг покойного отца, самый добрейший из всех тех людей, которых он знал.
- Борис Борисович? - только и смог вымолвить Юра.
Он оглянулся. Сподвигнувших его на "геройство" и сопровождавших к месту расправы и след простыл. Остался один Василий, который и сам только что опомнился.
- Как ты мог? - спросил у него старший брат.
- Да иди ты, - выругался, покрасневший от стыда Шалопут и сам пошёл вслед за убежавшими приятелями.
Юра остался один.
- Не ожидал, Георгий, в такой компании тебя увидеть, - посетовал Бурундуков и радушно пригласил. - Что ты стоишь, как чужой? Заходи.
Глава третья
Всё возвращается на круги своя
1
Шагая за Борисом Борисовичем, Юра проследовал на знакомую с детства кухню, излюбленное место посиделок и бесед.
В доме учителя математики всегда был свежезаваренный чай и мёд. Собственно, из-за сладкого янтарного лакомства Бунтов и обозлился на Бурундукова. Григорию доставили, как он уверял, замечательный мёд с Алтая. Было представлено обильное разнообразие - мёд липовый, цветочный, гречишный.
Директор комиссионного отвёл в своём магазине уголок, где продавалось всё это многообразие сладкого сиропообразного вещества, вырабатываемого пчелами из нектара. Народный целитель Мартышкин представил на эту продукцию гербовое медицинское свидетельство, в котором говорилось, что чудо-мёд излечивает от всех болезней, включая ещё не открытые наукой.
А Борис Борисович определил, что сладкое сиропообразное вещество мёдом не является. А так как учительскому слову верили, то весь купленный товар вернули в магазин. Пришлось директору возвращать людям деньги.
Спросите, откуда у учителя математики такое знание мёда? Всё просто. Бурундуков родился и вырос на пасеке и о пчелах знал всё и всегда, невзирая на препятствия, Борис Борисович старался держать ульи. Не изменил себе, даже проживая в городской квартире.
Пчелиные домики стояли у него даже на подоконниках. В нижней части оконных рам были сделаны проходы, соединенные с летками ульев. Пчелы через эти проходы в рамах попадали на улицу и возвращались домой. И всегда у учителя математики был свой натуральный мёд.
Грешнов выпил чашечку ароматного душистого чая, хотел рассказать Борису Борисовичу о последних годах своей жизни, но им не дали побеседовать.
Раздался долгий настойчивый звонок в дверь, хозяин квартиры привычно легко оторвался от чаепития и пошёл открывать.
- Кто это в третьем часу ночи? - с напускной строгостью спросил он.
- Это я, твой сосед, Валерка Бахусов, - донеслось из-за двери, - открывай.
Бурундуков пустил ночного гостя и проводив его на кухню, предложил чая с мёдом.
Валера поздоровался с Юрой, размешал мёд в чашке и стал жаловаться:
- Хорошо у тебя, Борисыч, спокойно. А у меня - чёрт знает что. Пришёл с работы, зашёл в уборную, а бумаги нет. Только вчера на сливной бачок новый рулон поставил. Сынульки уже израсходовали. И всё отец плохой. Не кормит. Скоты неблагодарные! Вот я всё думаю, почему на свете царит такая несправедливость? Батя мой так избил мать по пьянке, что она от побоев умерла. Нас с братом смертным боем бил, хотел, чтобы людьми стали. Но не случилось. Батя умер от цирроза, а братишка в расцвете лет погиб. Свои же друзья из-за куска мяса зарезали. Жена моя, Капитолина, умерла от несчастного случая. толкнул-то её несильно, а она поскользнулась и головой о подоконник. Гематому заработала. Попала в больницу. а там известное дело - врачи зарезали. Ответь мне, Борисыч, почему жизнь - такая глупая штука? Вот живу я и не знаю, зачем. Не знаю, зачем другие живут, да и нужно ли им в таком случае жить? Тебе скажу, как на духу. Моя бы воля, я бы всех - в газовую камеру.
- И сыновей своих? И меня?
- Тебя - в первую очередь.
- За то, что деньги тебе последние безвозвратно даю?
- За это. И за то, что ты, имея много денег, живёшь, как нищий.
- Ты считаешь меня богатым потому, что всем взаймы даю? Но это не так. Я зачастую на одном хлебе и воде сижу.
- И на мёде, - злорадно поддел учителя его бывший ученик.
- И на мёде, - согласился учитель.
- Тем более заслуживаешь газовой камеры. А ещё называешься заслуженным. Не заслуженный ты, а - так себе. Хотел сказать другое слово, но промолчу. Не ругаться я пришёл, и даже не взаймы просить. Горе у меня, Борисыч. Врачи, будь они прокляты, метастазы у меня нашли. Что делать? Подскажи. Может, свечку поставить или ведьмака какого найти, чтобы заговор надо мной прошептал? У меня же дети. Умру, кто кормить их станет? Почему таких, как ты, никчёмных, болезни стороной обходят? А люди весёлые, заводные, болеют и умирают? Брат Аркадий ушёл в расцвете лет, никому зла не сделал. Упрёт, бывало, с мясокомбината свиную ногу, - обязательно со всеми поделится. Отец скончался совсем молодым, помнишь его?
- Я всё помню. Даже твою торжественную клятву у его гроба. Что ты говорил? Что ни капли водки больше в рот не возьмешь, и своих детей никогда даже пальцем не тронешь. Как же громко ты клялся.
- Так на то они и клятвы, чтобы их нарушать, - засмеялся Бахусов. - Я же всё это по молодости говорил. Был глуп, с годами отца стал понимать. В стране нашей не закладывать за воротник, - дело немыслимое. А детей растить без рукоприкладства нельзя.
- Так чего же ты хотел? - искренно удивился Борис Борисович. - Пошёл след в след по отцовской дороге, думал к другому результату прийти?
- Да, - громче прежнего засмеялся Валера. - Если честно, думал - к другому. А хотел я автослесарем на автобазу устроиться. И хорошую справку у Мартышкина купил. Так нет же, заставили анализы сдавать. А там - метастазы. Эх, нет и не будет счастья на земле.
- Сегодня я твоему младшему за его "осеннюю работу" поставил "отлично".
- Значит, не останется на второй год, как мы в свое время с Генкой? Три года с Гамаюном в седьмом классе просидели, - обрадовался Валера.
- У тебя способный парень растет и будет учиться со своими сверстниками.
- Весь в меня. Бывало, отец пьёт, буянит, ни днём, ни ночью от него покоя не было. Утром сваришь бульон, отнесёшь матери в больницу. Перед самым уроком учебник полистаешь, вспомнишь, - и в дневнике "пятёра". Значит, не всё так плохо? Может, Андрюшка, чиграшек мой, в люди выбьется? - В глазах у Валерия Николаевича затеплилась надежда.
Проводив Бахусова, Борис Борисович сказал:
- Намучался я с ними в своё время. Правду он сказал. У Валеры был друг, Гена Гамаюн, так они у меня три года в седьмом классе просидели, не хотели учиться. Они с пятьдесят третьего года. А ты?
- С шестьдесят третьего, - ответил Юра.
- Вас уже за уши не тянули, на второй год не оставляли. Ставили тройку в восьмом классе и - иди, гуляй. А теперь вот опять оставляем. Всё возвращается на круги своя.
- Не всё, - подумав, сказал Юра.
Ночную тишину двора нарушил красивый сильный оперный баритон, исполнявший арию Трубадура из мультфильма "Бременские музыканты".
- "Луч солнца золотого..." - выводил певец в ночной тиши.
- Что это? - спросил Юра.
- У Павла Терентьевича нашего новый друг, - смеясь, ответил Бурундуков. - Это первый муж Зины Угаровой, он рулады выводит. Устроился рабочим на мусоровоз. Пока водитель загружает контейнеры, он поёт.
- А Василий говорил, что она была замужем за Николаем Сергеевичем Парем?
- А этот до Паря был. Она за певца ещё в музыкальном училище вышла. А потом не сложилось, разошлись. В Гнесинском учились. Певец об этом Павлу Терентьевичу, а Огоньков - мне по-стариковски насплетничал.
Вышел отставной майор от Бориса Борисовича, так по душам и не поговорив. Домой не пошёл. Стоя на улице, Грешнов слушал, как певец-мусоросборщик выводил арию Ивана Сусанина из оперы "Жизнь за царя":
- "Ты взойдешь, моя заря!
Взгляну в лицо твоё, последняя заря.
Настало время моё!
Господь, в нужде моей ты не оставь меня!"
Юра поспешил к гаражу Павла Терентьича, влекомый магией красивого сильного голоса. Самого певца не удалось застать, - уехал в кабине мусоровоза, зато нашёл новую компанию в гараже Огонькова. Этот знакомый всем с детства гараж был старше кирпичной пятиэтажки, в которой Юра жил практически с рождения, принесли туда месячным, провел детство и юность.
К гаражу Павла Терентьевича пристраивали другие гаражи, но они не приживались. Последним из снесённых был гараж Петра Истуканова. а гараж Огонькова всё стоял. Он походил на одноэтажный дом без окон. Двускатная крыша, полезная площадь - двадцать четыре квадратных метра, высота до потолка - два с половиной метра. Электричество, газ из баллонов. В гараже был кухонный стол для приготовления пищи, обеденный стол во всю длину гаража, он же гостевой. Был буфет, диван, кушетка, стулья, телевизор, приёмник, торшер. Чего в гараже не было, так это автомобиля.
Разумеется, сначала машина была. Трофейный "Опель", прямо из поверженного Берлина. Следом за ним, - "Победа". И последняя машина, ночевавшая в гараже, - так называемая "маленькая "Победа"", - "Москвич-401".
И большая и маленькая, были затем перевезены к кооперативным гаражам на край оврага. Лишились колёс, стёкол, двигателей. А корпуса были отнесены ещё дальше, - в сам овраг, где просуществовали довольно долго. Юра, будучи подростком, на заднем сидении одной из "Побед", робко объяснялся в любви Ноле Парь.
В гараже у Павла Терентьевича был тот самый Гимнаст, о котором говорил Василий. Он же Леон, Лев Львович, - Юрин сверстник, друг детства и юности.
Павел Терентьевич жарил рыбу с луком в чугунной сковороде. На плите, в огромной эмалированной кастрюле, варилась картошка. И как встарь, поглаживая кота Лукьяна, старик Огоньков рассказывал очередную интересную историю.
- Жили мы в Коломне, под Москвой, - говорил Павел Терентьевич. - Отец мотался сюда на работу. Потом, в тридцать седьмом, и я переехал. Устроился на завод простым рабочим. Кожемякин был начальником цеха, директор был Плоткин. Но он вскоре застрелился. Потом стал Мягков. В том году были большие разоблачения. "Ежовые рукавицы". Ну и куда меня? В подвал, воду откачивать. Начальник цеха ушёл, а я взял и заснул. Скучно в подвале сидеть. Идёт начальница, спрашивает: "Ты чего?" - "Ну, а что я? Сижу здесь, как кукла, не знают, чем занять". Говорит: "Приходи ко мне".
- Домой? - оживился Лёва.
- В кабинет, - сверкнув глазами, чтобы не перебивал, продолжал Огоньков. - Прихожу к ней в кабинет, думаю, сейчас пилить будет. Говорит: "Садись". Сел. "Мне в кузницу требуется молотобоец". Руки у меня были крепкие, развитые... Первым мне попался дядя Коля.
- А что за работа? - Лёва возвратил вопросом Павла Терентьевича в канву повествования.
- Кувалдой бить по горячему металлу. Он тебе молоточком показывает, куда. а ты бьёшь. Тогда станков молотильных не было, только вручную. Кувалда у меня была двадцать два фунта веса. Аккуратненькая такая кувалдочка. Любил я её. Даже баловался. Заметила начальница, вызвала к себе. Говорит: "Слышала я, что ты балуешься. По холодной кувалдой бьёшь. Сколько раз ударишь по холодной кувалдой?".
- Это как? - поинтересовался Лёва.
- Пустая наковальня, ничего на ней нет, и бьёшь по ней кувалдой. Сколько сможешь ударить?
- Не знаю. А вы сколько ударяли?
- До двадцати четырёх раз. С размаху. По мягкому металлу - легче. Иной раз делать нечего, а здоровья много, и давай по холодной наковальне колотить. Начальница это увидела и спрашивает: "Паровозную ось перерубишь?". Говорю: "Перерублю, но только раскалите её". Понимаешь, зубило водой нельзя мочить. Бьёшь по нему, пока не затупится. А затупилось - выбрасываешь, берёшь новое. Зубило держат, а ты по нему бьёшь с размаху. И вот собрались: директор, начальник цеха, врач. Им интересно было посмотреть. Говорю: "Только близко не подходите". Не знаю, сколько, но сказали потом, что пятьдесят четыре раза маханул. Ось развалилась, и я свалился. Меня на носилки и - к начальнику в кабинет. Он закрыл меня там. Просыпаюсь, смотрю, - стоит спирт. Написано: "Спирт с водой. Пожалуйста, выпей". Потом приходит, говорит: "Иди домой. Вот тебе пятьсот рублей и отпуск". Я тогда на эти деньги два костюма купил, себе и жене. Ей - коверкотовый, а себе - бостоновый. И неделю отдыхал. А потом на кузнице мне надоело, специальности-то никакой. А я же - молодой человек. Ну и что решил? Пришел и говорю напарнику: "Давай, сегодня усердно поработаем". Поработали и я - бегом в заводскую поликлинику. Сразу в кабинет. Послушали, сердце, как овечий хвост, колотится. Дали мне справку. С этой справкой из кузницы освободили, поставили учеником на строгальный станок. Стали мне платить мало, как ученику станочника. Месяц работаешь, а платят среднесдельную, как за две недели. Как-то шли с работы, и я пожаловался другу: "Так и так". А он говорит: "А чего ты не свяжешься с ЦК профсоюзов? Ты же не с улицы устроился учеником, а по справке по здоровью". Поехал я в ЦК профсоюзов, там - Карнаухов. Здоровый такой мужчина. Спрашивает: "Ты в своём профкоме был? А в парткоме? Ладно". Берёт бумагу и пишет: "Платить ученические и среднесдельную. Карнаухов". Приезжаю, начальник на меня чуть матом не выругался.
- А тех, кто работал на станках, на фронт брали? - опять направил Лёва разговор в конструктивное русло.
- Брали, но не всех. Завод наш в июле сорок первого эвакуировали на Урал, в город Новая Ляля. Там и работали. Многих там похоронили. Хлеб выдавали по карточкам. Рабочим - по шестьсот грамм, а на иждивенцев - по четыреста. Потом война закончилась, завод вернулся на старое место. Поехал я в Германию за станками. Свой станок продольно-строгальный я из Берлина привез. Он две платформы занимал. А жили тогда в бараке. Пятнадцать лет с женой в бараке прожили.
- Про Германию расскажи.
- Да. Случилось это так. Сшили мне шинель на заказ. И с бумагой за подписью Сталина отправили в Германию. Дело в том, что завод "Телефункен" должны были демонтировать не немцы, а наши. Двадцать третья специальная рота. Немцев туда не допускали. Этой ротой командовал старший лейтенант Герой Советского Союза. Завод - радиотехнический, такой же, как и наш. И мы с завода всё оборудование вывезли, а стены взорвали. Но это они уже без нас сделали. Вроде как под бомбёжку попал, и спроса нет. В Берлине мы жили в генеральской гостинице. Но мы туда почти не ходили. Зачем ходили? Там каждое утро выдавали пачку сигарет.
- Сам Сталин пропуск выписал? - с недоверием спросил Лёва.
- Не пропуск. Он командировку подписал. Например, нужны были пиломатериалы, а нам не давали. Там майор сидел. Уже наш, а не немец, но всё одно, говорил "нет". Я ему командировку показываю. "А чего же ты молчишь?". И сразу всё дал. Я ей там козырял. Командировка подписана Сталиным, куда он денется, Сталина боялись. Поселили нас на мясокомбинате. Железная дорога подходила только к нему. И все станки, всё оборудование свозили туда. А там уже грузили на платформы и отправляли в Советский Союз. Берлин был полностью разрушен, особенно центр. Его бомбили будь здоров. Повсюду одни завалы. Вонища страшная. А метро работало, но не все станции. Метро берлинское мне не понравилось. Порядка у них в метро не было. Курят, опять же. Но за мной была машина закреплена. На легковой ездил. Я туда приехал в погонах старшего лейтенанта, чтобы не выделяться. Один раз пешочком решил пройтись. Чёрт знает, откуда выскочил полковник. "Товарищ лейтенант, почему не козыряете?". Я ему: "Честно говоря, даже не заметил". Как заорет: "Что ты себе позволяешь?". Я ему эдак вежливо: "Не надо на меня кричать. Я вас не заметил, а то, может так случиться, я сам стану на вас кричать". И бумажку ему показываю. Он глянул и тотчас: "Извини". Я ему говорю: "По шинели ж видно". Она действительно, у меня была с иголочки, на заказ сшита. На фронте таких не было.
- Весь завод на поезде вывезли?
- Не всё поездами, многое из оборудования отправляли и самолётами. Я четыре автомобиля на поезде привёз. Начальство забрало себе. Болезнь постыдную поймал на последних днях. Три месяца жил в Германии и ничего, под конец соблазнился. Хорошо ещё, что когда вернулся, с женой не спал, сразу стал лечиться. а когда лекарства принимаешь, выпивать нельзя. А тут брат жены приехал. Сто грамм с ним выпил, и у меня открылось. То правое распухнет, то левое. Врач говорит: "Сорок лет работаю, такой болезни ещё не встречал. Ладно, примем все меры". Месяц и шестнадцать дней пролежал я в больнице. Врач спросил: "Дети есть?" - "Нет". - "И не будет. Всё поражено. Функции восстановим в лучшем виде, но детей не будет". Ну, думаю, и на том спасибо. Вот сколько всего перенес.
- Немка-то хорошая была?
- Если б не хорошая, на кой надо?
- Деньги просила?
- Какой там! "Дай покурить!". Дашь кусок мяса и всё. Картошка у нас была, мясо было, спирт был, сигареты были. Солдаты всю хозяйственную работу делали. Мясо под боком. только утром за сигаретами в гостиницу сходишь.
- Свежим утренним воздухом подышать?
- "Свежим воздухом". На всю жизнь мне запомнилась вонь Берлина сорок пятого года.
- Да, они же углем топят.
- Углем что, от мертвых тел страшная вонь стояла.
- А на Урале запаха не было?
- На Урале был сильный голод. Вот сколько всего перенёс.
У Павла Терентьевича на стене гаража висела репродукция картины Рембрандта "Возвращение блудного сына". Указав пальцем на репродукцию, Огоньков, усмехнувшись, спросил у Грешнова:
- Тебя мать дома ждет, дожидается, а ты к ней не торопишься. Ты зачем избил Серёню Гаврилова?
Лёва Ласкин улыбнулся вопросу старика, но так же смотрел вопросительно, ожидая ответа.
Юра еле сообразил, о чём идёт речь, а сообразив, ответил вопросом на вопрос:
- Вы про громилу? Он же девчонку силой к себе тащил. И ударил я его всего раз, да и то, обороняясь.
- Эта девчонка целый час во дворе истерила. Грозилась в общежитие автобусного парка пойти. Обещала погубить себя, всему миру назло. Гаврилов. добрая душа, хотел у себя её попридержать, пока с неё дурь не спадёт. Глядишь, и успокоилась бы. А теперь где она? Ищи ветра в поле. Или в парке автобусном, или в часть воинскую к солдатам пошла.
- Откуда всё это я мог знать? - сев на стул, стал оправдываться Грешнов. - Я в первый раз и девчонку видел и вашего Гаврилова, который со мной не церемонился.
- Он тебя, видимо, принял за похотливого водилу, собиравшегося Татьяну в общагу везти.
- А вы не путаете? Она совсем ещё молодая.
- Такие времена. Раньше одна Нолка была свободного нрава, а сейчас все такие стали. Что раньше было бедствием, теперь норма, - весело и громко сообщил Павел Терентьевич как всем известный факт. Но в этом его не поддержали ни Лёва, ни Юра.
- Зайдёшь в гости, - спросил Ласкин отставного майора, - или занят?
Грешнов погладил кота Лукьяна, забравшегося к нему на колени и сказал:
- Конечно, зайду. Я совершенно свободен.
Выполнил Юра ещё одну просьбу друга юности, - переоделся.
Они зашли в ближайший от гаража пятиэтажный блочный дом, в квартиру номер два, принадлежавшую когда-то их общему приятелю Тихонову, улучшившему жилищные условия и поменявшему прописку. Теперь его квартира принадлежала Лёве и была превращена в нечто среднее между гримёрной, костюмерной и баром. Носила, так сказать, вспомогательный характер, в квартире никто не жил.
Друзья приняли душ, слегка перекусили и нарядились во всё светлое и дорогое.
- Могут быть важные гости, - извиняясь за то, что попросил принарядиться, сказал Лёва.
Глядя на своё отражение в огромном, от пола до потолка, зеркале, Юра вспомнил новых хозяев, вселившихся в его квартиру и улыбнулся.